Текст книги "Все себя дурно ведут"

Он не преминул пустить и острую, сверкающую стрелу в экспатов, наводнивших монпарнасские кафе. «Накипь из Гринвич-Виллидж была снята и перенесена большой шумовкой в кварталы Парижа, ближайшие к кафе „Ротонда“», – утверждал он. («Ротонда» служила еще одним известным местом сборищ экспатов, располагаясь по другую сторону бульвара, напротив «Дома»). По мнению Хемингуэя, позеры-туристы и завсегдатаи-экспаты, втискивающиеся в «Ротонду» по тысяче человек за раз, «так силились подчеркнуть небрежную индивидуальность своей одежды, что в результате выглядели одинаково эксцентрично». От них едва ли стоило ждать бессмертных творений, полагал он: «С добрых старых времен, когда Шарль Бодлер водил на поводке пурпурного омара по тому же древнему Латинскому кварталу, в кафе было написано не так уж много хороших стихов»[89]89
  «Накипь из…», «так силились…», «с добрых старых времен…»: Эрнест Хемингуэй, «Американская богема в Париже», Toronto Star Weekly, 25 марта 1922 г., в «Эрнест Хемингуэй: выходные данные – Торонто. Все публикации в Toronto Star, 1920–1924 гг.» под ред. Уильяма Уайта (ed. William White, Ernest Hemingway: Dateline: Toronto: The Complete Toronto Star Dispatches, 1920–1924, New York: Charles Scribner's Sons, 1985), стр. 114–116.


[Закрыть].

Со стороны Хемингуэя выбор темы был дальновидным, способным наверняка привлечь внимание. После войны кафе и бары Левого берега служили фоном для множества экспатриантских мелодрам и дебошей, в них существовало немало неписаных правил. Как только новички появлялись в «квартале», как называли Монпарнас, они тщательно выбирали кафе, которое начинали посещать постоянно, и о них судили в соответствии с этим выбором. «Дом» был официальной фабрикой слухов в среде американских экспатов: каждый, кто хотел пустить непристойный слушок, показаться с новой любовницей или похвалиться продажей нового романа, выбирал для этой цели «Дом», и тогда известие разносилось быстро. Постоянные посетители «Дома» осуждали клиентов «Ротонды», вдобавок в литературных кругах было принято ненавидеть хозяина «Ротонды», кого называли то «хамом и свиньей с кислой рожей», то просто «мерзавцем»[90]90
  «Хамом и свиньей…»: Роберт Макэлмон, «Вместе с гениями» (Robert McAlmon, Being Geniuses Together, 1920–1930, San Francisco, North Point Press, 1984), стр. 38.


[Закрыть]. (Его вина: он заявил, что дамам в его кафе запрещается курить и находиться без головных уборов – неприемлемая политика для американцев, приехавших в Париж. К счастью, бульвар был слишком широк, чтобы посетители «Дома» и «Ротонды» кидались друг в друга стульями, однако брань все равно была отчетливо слышна сквозь шум транспорта.

Порой посетители этих заведений вели себя, как в салунах американского Дикого Запада. «Многие [экспаты], уважаемые и солидные граждане у себя на родине, напрочь теряли голову, едва достигнув Монпарнаса», – вспоминал один бармен той эпохи[91]91
  «Многие уважаемые…»: Джимми Чартерс, «Вот это место: мемуары о Монпарнасе» (Jimmie Charters, This Must Be the Place: Memoirs of Montparnasse, Hugh Ford, ed., New York: Collier Books, 1989), стр. 102.


[Закрыть]. Но пьяные выходки посетителей зачастую бледнели в сравнении с кознями хозяев кафе, регулярно пытавшихся саботировать работу конкурентов. Например, однажды Хилер Хайлер, владелец популярного бара «Жокей», обнаружил, что один из посетителей решил покончить с собой и принял яд в туалете бара. Хайлер промыл ему желудок и выслушал его признания.

«Хайлер, я не могу, я просто не могу больше жить, – объяснил посетитель. – Я все равно покончу с собой, и как можно скорее».

«Что ты имеешь против меня? – спросил Хайлер. – Зачем добиваешься, чтобы закрылся мой „Жокей“?»

«На самом деле я этого совсем не хочу, старик», – возразил посетитель.

«В таком случае, – посоветовал Хайлер, – когда решишь в следующий раз покончить с собой, отправляйся в другое место». И услышав вопрос о том, какое же место для самоубийства он бы посоветовал, Хайлер подумал и ответил: «Ну, например, „Дом“ – знаешь, мы ведь с ним давно соперничаем».

На следующий день этого посетителя нашли мертвым в туалете «Дома»[92]92
  «Хайлер, я не могу…» и остальное о суициде в «Доме»: там же, стр. 119.


[Закрыть].

Любой проницательный писатель догадался бы, что экспатриантский Париж буквально кишит образцами неприглядных сторон человеческой натуры, а Хемингуэй был проницательнее многих. Этот материал сразу ложился в основу газетных статей, помогающих платить по счетам, и вместе с тем обещал почти неисчерпаемый кладезь информации для более значительного и масштабного произведения, литературного и глубокого, – если только представится удачная возможность.

Другие наверняка тоже чувствовали, что Париж – это сокровищница литературных возможностей, но многих из них настолько захватило это волнующее зрелище, что достаточно ясно описать его не удалось. Кое-кто из экспатов сравнивал свой парижский опыт с затянувшейся вечеринкой с наркотиками. Поэт Харт Крейн описывал жизнь в Париже как череду «ужинов, званых вечеров, поэтов, чудаковатых миллионеров, художников, переводов, омаров, абсента, музыки, променадов, устриц, хереса, аспирина, картин, богатых наследниц-лесбиянок, редакторов, книг и моряков»[93]93
  «Ужинов, званых вечеров…»: Харт Крейн в открытке другу, процитировано в Тони Аллан, «Американцы в Париже» (Tony Allan, Americans in Paris, Chicago: Contemporary Books, Inc., 1977), стр. 95.


[Закрыть]. Для американского писателя Малькольма Каули Париж был подобен кокаину и так же вызвал болезненное привыкание, когда настало время собраться и сесть за работу[94]94
  Каули писал в письме 1922 г. Гарольду Лебу, что «я пробыл в Париже почти месяц. И нашел его возбуждающим, как кокаин (вероятно), однако под его влиянием работа невозможна так же, как при возникновении привычки к другому наркотику». Письмо Малькольма Каули Гарольду Лебу, 14 июля 1922 г., переписка Гарольда Леба, библиотека Принстона.


[Закрыть]. Некоторые экспаты сознавали, что отнюдь не благотворных чар Парижа будет разумнее сторониться.

«[Поначалу] я постоянно пребывал в лихорадочном возбуждении, – писал редактор-экспатриант Роберт Макэлмон незадолго до того, как их пути с Хемингуэем пересеклись. – Но я слишком хорошо понимал, что Париж – тварь, а в тварей не следует влюбляться, особенно если они не лишены остроумия, воображения, опыта, а за их жестокостью скрываются давние традиции»[95]95
  «Поначалу я…» и «но я слишком…»: Роберт Макэлмон, «Вместе с гениями» (Robert McAlmon, Being Geniuses Together, 1920–1930, San Francisco, North Point Press, 1984), стр. 114.


[Закрыть].

Хемингуэй принадлежал к числу благоразумных: он так и не подпал полностью под обаяние этой твари, даже когда был еще новичком в Париже. Когда беспутный образ жизни постепенно поставил на колени менее стойких авторов, Хемингуэй жизнерадостно называл Париж «городом, удобнее какого для писателя нет»[96]96
  «Городом, удобнее какого…»: Эрнест Хемингуэй, «Праздник, который всегда с тобой. Авторская редакция» (Ernest Hemingway, A Moveable Feast: The Restored Edition, New York: Scribner, 2009), стр. 156.


[Закрыть]. Держась особняком, Хемингуэй обеспечил себе явное преимущество и остался авторитетным и четко мыслящим наблюдателем. Позднее это качество делили с ним многие герои его художественной прозы.

Выжидая случай, чтобы найти серьезное литературное применение атмосфере и персонажам Латинского квартала, Хемингуэй запечатлел их по меньшей мере в десятке статей, посвященных парижской жизни. Очерки в «Toronto Star» выглядят литературными пробами и даже содержат диалоги. В одном из них передан забавный подслушанный разговор двух французов, жены которых сами стригут их:

«– Что с твоими волосами, Анри? – спрашивает один француз.

– Моя жена стрижет их, – отвечает второй. – А что с твоими? Они тоже имеют не очень-то роскошный вид!

– Это все моя жена. Она также стрижет их. Говорит, что парикмахеры – грязные свиньи, но в итоге оказалось, что я должен ей давать те же чаевые, что и парикмахеру»[97]97
  «Что с твоими волосами…»: Эрнест Хемингуэй, «Парижские моды», Toronto Star Weekly, 11 марта 1922 г., в «Эрнест Хемингуэй: выходные данные – Торонто. Все публикации в Toronto Star, 1920–1924 гг.» под ред. Уильяма Уайта (ed. William White, Ernest Hemingway: Dateline: Toronto: The Complete Toronto Star Dispatches, 1920–1924, New York: Charles Scribner's Sons, 1985), стр. 105.


[Закрыть].

Благодаря сообщениям Хемингуэя, читатели знакомились с закладывающими в ломбард драгоценности русскими аристократами, изгнанными из своей страны революцией, и теперь «фланирующими по Парижу в наивной ребяческой надежде, что все как-нибудь уладится само собой»[98]98
  «Фланирующими по Парижу…»: Эрнест Хемингуэй, «В Париже полно русских», Toronto Daily Star, 25 февраля 1922 г., в «Эрнест Хемингуэй: выходные данные – Торонто. Все публикации в Toronto Star, 1920–1924 гг.» под ред. Уильяма Уайта (ed. William White, Ernest Hemingway: Dateline: Toronto: The Complete Toronto Star Dispatches, 1920–1924, New York: Charles Scribner's Sons, 1985), стр. 98.


[Закрыть]. Читатели узнавали о незадачливых европейских политиках; арабских торговцах коврами, нечестных до мозга костей; французских шляпниках, пускающих на отделку своего товара воробьев; и профессиональном палаче с двумя гильотинами – одной побольше, другой маленькой, для деловых командировок.

Однако Хемингуэй постоянно возвращался к рассказам об американцах в Париже. Этот источник был неисчерпаемым. Он не скрывал, что умело распознает мошенничество и притворство соотечественников, добровольно отправившихся в изгнание, и, похоже, его умение относилось ко всем и каждому, кроме него самого. Мишенями становились уродливый турист-американец, утверждающий, будто «Париж – тот еще Содом и Гоморра, вместе взятые», и что он «готов заплатить за свой идеал»; приземистая крашеная блондинка, развалившаяся на стуле в «Ротонде» и зажавшая в зубах двухфутовый сигаретный мундштук; домохозяйка из Коннектикута, оплачивающая в кафе счета молодых жиголо всех мастей. Эта орава никчемна и омерзительна, утверждал Хемингуэй, особенно те, кто выдает себя за людей искусства.

«Почти все они бездельники, и энергию, которую художник обычно вкладывает в творческий труд, они тратят на разговоры о том, что собираются делать, – писал он в одной из статей для „Star“. – Проблема в том, что посетители Латинского квартала, зайдя в „Ротонду“, полагают, будто перед ними собрание подлинных художников Парижа. Я хотел бы во весь голос и с полной ответственностью внести поправку, потому что настоящие художники Парижа, создающие истинные произведения искусства, не ходят сюда и презирают завсегдатаев „Ротонды“»[99]99
  «Почти все они…»: Эрнест Хемингуэй, «Американская богема в Париже», Toronto Star Weekly, 25 марта 1922 г., в «Эрнест Хемингуэй: выходные данные – Торонто. Все публикации в Toronto Star, 1920–1924 гг.» под ред. Уильяма Уайта (ed. William White, Ernest Hemingway: Dateline: Toronto: The Complete Toronto Star Dispatches, 1920–1924, New York: Charles Scribner's Sons, 1985), стр. 114–116.


[Закрыть].

Себя Хемингуэй явно относил к истинным артистам, презирающим мнимых. Правда, его еще не причислили к признанным артистам, но даже по ранним рассказам было очевидно, что вскоре он пополнит их ряды.

Глава 2
Штурм Олимпа

«Он был непредсказуемым и явно умным молодым человеком», – вспоминал один из приятелей Хемингуэя, парижских журналистов, много лет спустя[100]100
  «Он был непредсказуемым…»: корреспондент Hearst Бэзил Свун Чарльзу Фентону, процитировано в Чарльз Фентон, «Эрнест Хемингуэй на пути к мастерству: ранние годы» (Charles Fenton, The Apprenticeship of Ernest Hemingway: The Early Years, The Compass Books Edition, New York: The Viking Press, 1965), стр. 143.


[Закрыть]. Другой американский журналист считал его «сродни гению в мансарде», хотя пренебрежительно отмечал, что Хемингуэй, наверное, вращался в тех же кругах завсегдатаев кафе, каких высмеивал в своих очерках[101]101
  «Сродни гению…»: репортер New York Tribune Уилбур Форрест Чарльзу Фентону, процитировано в Чарльз Фентон, «Эрнест Хемингуэй на пути к мастерству: ранние годы» (Charles Fenton, The Apprenticeship of Ernest Hemingway: The Early Years, The Compass Books Edition, New York: The Viking Press, 1965), стр. 144.


[Закрыть]. Среди парижских журналистов не было равнодушных к Хемингуэю, на протяжении всей карьеры он внушал либо восхищение, либо отвращение, и всем казалось, что его ждет незаурядное будущее[102]102
  Биограф Чарльз Фентон нашел пятерых журналистов, бывших коллег Хемингуэя, которые рассказали, что Хемингуэй считался чужим в их мире и зачастую его признавали недюжинной натурой. Источник: Чарльз Фентон, «Эрнест Хемингуэй на пути к мастерству: ранние годы» (Charles Fenton, The Apprenticeship of Ernest Hemingway: The Early Years, The Compass Books Edition, New York: The Viking Press, 1965), стр. 143.


[Закрыть].

Несмотря на то, что он умел впечатлять коллег, к весне 1922 года Хемингуэя уже утомил образ жизни зарубежного корреспондента. Он выглядел привлекательнее репортерской работы в издании «The Cooperative Commonwealth», тем не менее был изнурительным.

«Я зарабатывал нам на хлеб насущный на пишущей машинке», – писал он Шервуду Андерсону, не упоминая о том, что они жили главным образом благодаря трастовому фонду его жены[103]103
  «Я зарабатывал нам…»: письмо Эрнеста Хемингуэя Шервуду Андерсону, ок. 23 декабря 1921 г., в «Письма Эрнеста Хемингуэя, том I, 1907–1922 гг.», под ред. Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона; eds. Sandra Spanier and Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, Volume I, 1907–1922, Cambridge: Cambridge University Press, 2011), стр. 313.


[Закрыть]. Другому приятелю Хемингуэй жаловался, что трудится так усердно, что истер ленту пишущей машинки чуть ли не до дыр[104]104
  Шутка о ленте пишущей машинки: письмо Эрнеста Хемингуэя Хауэллу Дж. Дженкинсу, 20 марта 1922 г., в «Письма Эрнеста Хемингуэя, том I, 1907–1922 гг.», под ред. Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона; eds. Sandra Spanier and Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, Volume I, 1907–1922, Cambridge: Cambridge University Press, 2011), стр. 334.


[Закрыть].

Он не только опасался, что журналистика не оставит ему времени на написание революционной беллетристики, но и забеспокоился, как бы репортерская работа не лишила его способности сочинять прозу. Правда, поездки обеспечивали Хемингуэя материалом, а благодаря журналистике он усвоил кое-какие приемы, помогающие выражать мысли на бумаге: «В „Star“ поневоле приходилось учиться писать простые повествовательные предложения», – признавал Хемингуэй[105]105
  «В Star поневоле…»: «Искусство беллетристики: Эрнест Хемингуэй» (The Art of Fiction: Ernest Hemingway, The Paris Review 18, Spring 1958), стр. 70.


[Закрыть]. А в остальном репортерская работа была для него лишь досадной помехой.

«Проклятая газетная чушь мало-помалу убивает меня, – жаловался он Андерсону. – Но я скоро отделаюсь от нее и поработаю месяца три»[106]106
  «Эта проклятая газетная…»: письмо Эрнеста Хемингуэя Шервуду Андерсону, 8 марта 1922 г., в «Письма Эрнеста Хемингуэя, том I, 1907–1922 гг.», под ред. Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона; eds. Sandra Spanier and Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, Volume I, 1907–1922, Cambridge: Cambridge University Press, 2011), стр. 331.


[Закрыть].

К несчастью, редакторов из «Toronto Star» также впечатлили способности Хемингуэя, и ему начали давать все более престижные и трудоемкие темы. Его посылали в поездки по всей Европе, еще не оправившейся от последствий предыдущей мировой войны и деловито готовящейся к новой. Вскоре после обещания «отделаться» от репортерской работы Хемингуэй уехал почти на месяц в командировку в Геную, положив таким образом начало году интенсивных, продолжительных журналистских заданий, из-за которых он метался то в Милан, то в Женеву, то во Франкфурт. «Star» опубликовала, по меньшей мере, 23 очерка и другие публикации, относящиеся к одной только его поездке в Геную. В Константинополе Хемингуэй описал шествие 250 тысяч «тяжело шагающих, насквозь промокших, едва волочащих ноги» фракийских крестьян-беженцев, «продирающихся сквозь дождь все дальше от своих покинутых домов… еле перебирающих ногами, склонив голову и упершись взглядом в дорогу», и так до самой Македонии[107]107
  «Тяжело шагающих», «продирающихся сквозь дождь»: Эрнест Хемингуэй, «Безмолвное и страшное шествие» (A Silent, Ghastly Procession, The Toronto Daily Star, October 20, 1922), в «Эрнест Хемингуэй: выходные данные – Торонто. Все публикации в Toronto Star, 1920–1924 гг.» под ред. Уильяма Уайта (ed. William White, Ernest Hemingway: Dateline: Toronto: The Complete Toronto Star Dispatches, 1920–1924, New York: Charles Scribner's Sons, 1985), стр. 232. «Беженцы из Фракии» (Refugees from Thrace, The Toronto Daily Star, November 14, 1922, там же), стр. 249–252.


[Закрыть]. В Милане он брал интервью у Муссолини, предупреждал читателей о том, что фашизм в Италии набирает силу и называл последователей дуче «одетыми в черные рубашки, вооруженными ножами и дубинками, скорыми на расправу девятнадцатилетними ура-патриотами»[108]108
  «Одетыми в черные рубашки…»: Эрнест Хемингуэй, «Итальянские чернорубашечники» (Italy's Blackshirts, The Toronto Star Weekly, June 24, 1922), в «Эрнест Хемингуэй: выходные данные – Торонто. Все публикации в Toronto Star, 1920–1924 гг.» под ред. Уильяма Уайта (ed. William White, Ernest Hemingway: Dateline: Toronto: The Complete Toronto Star Dispatches, 1920–1924, New York: Charles Scribner's Sons, 1985), стр. 174.


[Закрыть]. Самого Муссолини Хемингуэй считал «величайшим шарлатаном Европы», добавляя, что у диктатора «слабый рот» и отметив его умение «облачать мелкие идеи в пышные слова», а также заявил: «В человеке, носящем белые гетры с черной рубашкой, что-то не так даже с артистической точки зрения»[109]109
  «Величайший шарлатан…», «слабый рот», «облачать мелкие идеи…» и «в человеке, носящем…»: Эрнест Хемингуэй, «Муссолини, величайший шарлатан Европы» (Mussolini, Europe's Prize Bluffer, The Toronto Daily Star, January 27, 1923), в «Эрнест Хемингуэй: выходные данные – Торонто. Все публикации в Toronto Star, 1920–1924 гг.» под ред. Уильяма Уайта (ed. William White, Ernest Hemingway: Dateline: Toronto: The Complete Toronto Star Dispatches, 1920–1924, New York: Charles Scribner's Sons, 1985), стр. 253–256.


[Закрыть]. Уверенность Хемингуэя поразительна, учитывая его молодость (в то время ему было всего 23 года) и определенную неопытность, тем не менее, никому в голову не приходило называть его новичком.

Мало того, редакторы «Star» часто помещали его сообщения на первой полосе, а когда поняли, что и сам репортер вызывает интерес публики, принялись лепить из него яркую публичную фигуру. В том же году газета опубликовала пространную статью под заголовком «Кое-что об Эрнесте М. Хемингуэе, который открыл тайны Европы» – историю человека, кому читатели были обязаны «самыми захватывающими статьями» последнего времени[110]110
  «Эрнест Хемингуэй: выходные данные – Торонто. Все публикации в Toronto Star, 1920–1924 гг.» под ред. Уильяма Уайта.


[Закрыть]. Это не означает, что его биографии всегда были достоверными – так, одна сообщала читателям, будто Хемингуэй «сражался в итальянской армии во время Первой мировой войны», – но неточности уже не были важны[111]111
  Там же.


[Закрыть]. Репортер стал частью истории.

Сразу после прибытия вместе с женой в Париж Хемингуэй написал Шервуду Андерсону и сообщил, что намерен разослать бесценные рекомендательные письма литературной элите, как только обустроится на новом месте. Это будет все равно что «отправить в плавание флот кораблей», – добавлял он[112]112
  «Отправить в плавание»: письмо Эрнеста Хемингуэя Шервуду Андерсону, ок. 23 декабря 1921 г., в «Письма Эрнеста Хемингуэя, том I, 1907–1922 гг.», под ред. Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона; eds. Sandra Spanier and Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, Volume I, 1907–1922, Cambridge: Cambridge University Press, 2011), стр. 313.


[Закрыть]. Но поначалу Хемингуэй умалчивал о письмах к известным персонам.

Самые честолюбивые писатели отдали бы что угодно за подобное рекомендательное письмо к корифеям экспатриантского литературного Олимпа, как обозначал литератор Малькольм Каули внутренний круг творческих личностей Парижа 20-х годов[113]113
  «Олимп»: Малькольм Каули, «Второй расцвет: труды и дни потерянного поколения» (Malcolm Cowley, A Second Flowering: Works and Days of the Lost Generation, New York: The Viking Press, 1973), стр. 54.


[Закрыть]. Сильвия Бич называла эту священную группу «сборищем»[114]114
  «Сборище»: Сильвия Бич, «Шекспир и компания» (Sylvia Beach, Shakespeare and Company: Bison Book Edition, Lincoln: University of Nebraska Press, 1980), стр. 25. На самом деле Бич позаимствовала это выражение у писателя-экспата и издателя Роберта Макэлмона, однако она пользуется им повсюду в мемуарах, имея в виду ближний круг творческих личностей из числа экспатов в Париже 20-х гг.


[Закрыть]. Они были точно «сказочные принцы и принцессы, которым все дозволено и все прощается», по словам одного из персонажей Ф. Скотта Фицджеральда[115]115
  «Сказочные принцы и принцессы…»: Ф. Скотт Фицджеральд «Опять Вавилон» (F. Scott Fitzgerald, Babylon Revisited, Babylon Revisited and Other Short Stories, New York: Simon and Schuster, 2008), стр. 213.


[Закрыть].

Немало американцев съезжались в город и сражались за то, чтобы их представили элите, но в глазах парижских олимпийцев большинству «было не на что рассчитывать, разве что ради мимолетного развлечения», как утверждал один из первых экспатов-журналистов, вхожий в эту компанию, – редактор Гарольд Стернс[116]116
  «Было не на что рассчитывать…»: Гарольд Стернс «Признания гарвардца. Вновь на знакомой улице: путешествие по литературной богеме, Париж и Нью-Йорк 20-30-х гг.» (Harold Stearns, Confessions of a Harvard Man: The Street I Know Revisited: A Journey Through Literary Bohemia: Paris & New York in the 1920s & 30s, Santa Barbara: The Paget Press, 1984), стр. 209.


[Закрыть]. «Сборище» общалось главным образом в частных домах и салонах, а не на террасах кафе. Чаще всего потенциальных творцов и меценатов, хотевших, чтобы им «было на что рассчитывать», осаживали, нещадно использовали или просто игнорировали. Шервуд Андерсон получил доступ в святая святых благодаря Сильвии Бич, однако она не всегда настолько щедро делилась своими связями. Однажды даже отказалась познакомить писателя Джорджа Мура с Джеймсом Джойсом, когда эти двое стояли на расстоянии фута друг от друга у нее в магазине[117]117
  Бич с застенчивой усмешкой вспоминает инцидент с участием Джеймса Джойса и Джорджа Мура в своих мемуарах «Шекспир и компания». Она добавляет, что ее стремление оберегать Джойса в этом случае было «ошибочным» и два писателя в конце концов сумели познакомиться в Лондоне. Мур великодушно «не стал держать на меня зла за тот случай в книжном магазине». Сильвия Бич, «Шекспир и компания» (Sylvia Beach, Shakespeare and Company: Bison Book Edition, Lincoln: University of Nebraska Press, 1980), стр. 72–73.


[Закрыть]. Отважных посетителей, являющихся к Гертруде Стайн в надежде попасть в ее салон, встречали у дверей кратким приветствием: «De la part de qui venez-vous?»[118]118
  От кого вы? (фр.). – Примеч. пер.


[Закрыть] или «кто ваш рекомендатель?»[119]119
  «Кто ваш рекомендатель?»: Гертруда Стайн «Автобиография Алисы Б. Токлас» (Gertrude Stein, The Autobiography of Alice B. Toklas, Vintage Books Edition, New York: Vintage Books, 1990), стр. 13. Далее Стайн объясняла: «Идея была такова, что прийти мог, кто угодно, но с формальной точки зрения, а в Париже без готовых формул и шагу не ступишь, предполагалось, что каждый в состоянии назвать имя человека, который ему об этом доме рассказал».


[Закрыть]

«Сборище» считало себя богами или, по крайней мере, вело себя так, хотя его лидерам был неведом коммерческий успех. Но пресса двух континентов часто именовала их авангардом современности. Желающим увидеть, каким будет будущее, предлагалось посмотреть, чем занимаются мисс Стайн, художник Пабло Пикассо, фотограф Ман Рэй и подобные им. Прекрасно сознавая, какое место они занимают в истории, представители «сборища» неустанно запечатлевали их общий мирок и друг друга. Пикассо писал портреты Гертруды Стайн. Та составляла «словесные портреты» своих сверстников, утверждая, будто первой положила начало этому жанру. Ман Рэй и Беренис Эббот фотографировали выдающихся представителей группы.

«Если вас „щелкнули“ Ман Рэй или Беренис Эббот, это означает, что вы представляете собой что-то», – вспоминала Сильвия Бич, книжный магазин которой служил неофициальной, но грандиозной выставкой этих фотографий[120]120
  «Если вас „щелкнули“…»: Сильвия Бич, «Шекспир и компания» (Sylvia Beach, Shakespeare and Company: Bison Book Edition, Lincoln: University of Nebraska Press, 1980), стр. 112. Хемингуэй в конце концов оказался среди удостоенных такой чести: Ман Рэй, в насмешку прозванный одним биографом «придворным фотографом сборища», в августе 1923 г. сделал его официальный портрет.


[Закрыть]. Любопытно: несмотря на то, что «сборище» избрало местом своих революций Париж, их движение было всецело американским. В большинстве случаев этим людям не было дела до устремлений французской интеллигенции[121]121
  С точки зрения многих, изолированность американцев распространялась далеко за пределы творческой сферы. «Я был озадачен упорством, с которым эти свободно говорящие по-французски английские и американские художники квартала большей частью держались сами по себе, – отмечал английский критик живописи Клайв Белл. – У некоторых из них имелись французские любовницы, содержанки, но лишь у немногих были друзья-французы». (Источник: Тони Аллан, «Американцы в Париже» (Tony Allan, Americans in Paris, Chicago: Contemporary Books, Inc., 1977), стр. 7.)


[Закрыть]. По сути, данное сообщество являлось «Америкой в Европе», как выразился один писатель-экспат[122]122
  «Америка в Европе»: Альфред Креймборг, «Трубадур. Автобиография» (Alfred Kreymborg, Troubadour: An Autobiography, New York: Boni and Liveright, 1925), стр. 364.


[Закрыть]. Оно издавало в Париже журналы и книги на английском языке, как правило, при американской финансовой поддержке, зачастую для того, чтобы произвести впечатление на американских издателей и получить возможность публиковаться в США.

«Я не встречал американца, который, будучи в Париже, не носился бы с американскими планами, намерениями и материалом», – вспоминал Арчибальд Маклиш[123]123
  «Я не встречал американца…»: Арчибальд Маклиш, «Воспоминания» (Archibald MacLeish, Recollections, Amherst: The University of Massachusetts Press, 1986), стр. 66.


[Закрыть].

Подобно многим другим американским писателям, Хемингуэй очутился в самой гуще бунта против чопорной викторианской прозы. «В Америке не существовало значительной экспериментальной, яростной и дерзкой литературной школы, и мы намеревались создать ее», – вспоминала редактор и писательница Кей Бойл, впервые прибывшая во Францию в 1923 году. «„К чертям Генри Джеймса! К чертям Эдит Уортон!“ – заявляли революционеры, добровольно отправившиеся в изгнание»[124]124
  «В Америке не существовало…» и «К черту Генри…»: Кей Бойл, Роберт Макэлмон, «Вместе с гениями» (Kay Boyle, Robert McAlmon, Being Geniuses Together, 1920–1930, San Francisco, North Point Press, 1984), стр. 336.


[Закрыть]. Разумеется, после низвержения «монархов» вроде Джеймса и Уортон, правление которых затянулось, их троны многие мечтали занять. В сообществе литераторов взыграли амбиции, соперников расталкивали локтями. «Славы – вот чего желали они там», – писал Маклиш в стихотворении, запечатлевшем лихорадочную атмосферу Парижа тех лет[125]125
  «Славы – вот чего…»: Арчибальд Маклиш, «Годы пса», 1948.


[Закрыть].

Естественно, слава славе рознь. Гертруда Стайн была знаменитой, Джеймс Джойс – тоже. Например, оригинальный роман Джойса «Улисс» перевернул мир многих послевоенных писателей.

«В 1922 году он ошеломил нас… Взрывом печатного текста эти слова и фразы обрушились на нас, как дар языков», – вспоминала автор журнала «New Yorker» Дженет Фланер[126]126
  «В 1922 году он…»: Дженет Фланер, вступление к книге Дженет Фланер «Париж был вчерашним днем: 1925–1939 гг.» (Janet Flanner, Paris Was Yesterday: 1925–1939, New York: Harvest/HBJ, 1988), стр. х.


[Закрыть].

Однако этот роман сочли настолько скандальным, что его было запрещено издавать отдельной книгой в США вплоть до 1934 года. (Как писала «New York Times» после выхода романа, парадокс, но запрет был снят «как раз после того, как Джойс утратил прежнее влияние на молодых писателей»[127]127
  «Как раз после того, как Джойс…»: Джон Чемберлен, «Книги времен» (John Chamberlain, «Books of the Times», The New York Times, January 25, 1934).


[Закрыть]). У автора литературных экспериментов Гертруды Стайн имелись свои почитатели, но ни один крупный американский издатель не притрагивался к ее колоссальным рукописям.

А вот Ф. Скотт Фицджеральд стал по-настоящему знаменитым. Десятки тысяч читателей покупали его книги, опубликованные «Charles Scribner's Sons» – одним из самых престижных издательских домов в тогдашнем Нью-Йорке. Сам Фицджеральд и его беззаботная золотоволосая жена Зельда уже превратились в иконы поп-культуры. Зельду называли воплощением культуры эмансипированных молодых женщин (флэпперов). К последним в большей степени относилось то, что имел в виду Хемингуэй, стремясь к славе. Однако он намеревался получить все: стать притягательным не только для снобов, но и для масс. Цель была немыслимо высока, но Хемингуэй видел свой шанс, и ему явно хватало воли воспользоваться им.

К концу зимы он почувствовал, что настало время разослать рекомендательные письма Шервуда Андерсона. Кампанию по завоеванию Олимпа предстояло провести агрессивно и почти с хирургической точностью.

Первым делом Хемингуэй обратился к писателю Льюису Галантьеру – эрудированному американцу в очках, в то время работавшему в парижской Международной торговой палате. Шервуд Андерсон написал Галантьеру перед отбытием четы Хемингуэев в Европу, уверяя, что Хемингуэй очаровательный и «необычайно одаренный» молодой человек[128]128
  «Необычайно одаренный…»: письмо Шервуда Андерсона Льюису Галантьеру, 28 ноября 1921 г., «Письма Шервуда Андерсона» под ред. Ховарда Мамфорда Джонса (ed. Howard Mumford Jones, Letters of Sherwood Anderson, New York: Kraus Reprint co., 1969), стр. 82.


[Закрыть].

Галантьер любезно нашел Хемингуэю и Хэдли жилье на первое время: на четвертом этаже, за 18 долларов в месяц, в доме без лифта, по адресу улица Кардинала Лемуана, 74, на холме Латинского квартала. На каждой лестничной площадке стоял зловонный писсуар. Внизу, у входа, создавал шумное соседство bal musette, или дансинг для рабочих. Нищие облюбовали эту улицу, спускавшуюся к реке. Район был бедным и опасным, зато цена подходящей, вдобавок улица обладала литературной атмосферой: Джеймс Джойс работал над «Улиссом» в доме номер 71, французский поэт Поль Верлен жил в доме номер 2. Хемингуэй отплатил Галантьеру за эту услугу: предложив ему побоксировать в отеле «Жакоб», он застал противника врасплох и ударил его в лицо. Хэдли вспоминала, что глаза и лицо Галантьера чудом уцелели, когда разбились очки[129]129
  Воспоминания Хэдли об этом боксерском поединке переданы по изложению в Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 44–45. Вскоре все узнали, что Хемингуэй любит проверять, насколько смелы его потенциальные друзья и знакомые: эти обряды инициации могли заключаться не только в импровизированных боксерских поединках – например, он подстрекал друзей смотреть в глаза разъяренным быкам на испанских аренах для корриды или даже предлагал поучаствовать в неких ритуалах с ножом. Мария Купер Дженис, дочь актера Гэри Купера, с которым Хемингуэй дружил на протяжении десятилетий, вспоминала такой ритуал за обеденным столом, когда сначала требовалось положить «руку… на стол, а он брал охотничий нож и бросал его, и если повезет, он вонзался между пальцев». После этого ставки повышались: в следующем раунде нож уже бросали в сторону колен. К счастью, по ее словам, кровь ни разу не пролилась. Источник: интервью Марии Дженис Купер, данное Лесли М. М. Блум 20 мая 2014 г.


[Закрыть].

Вскоре Хемингуэй установил контакт с Гертрудой Стайн и американским поэтом-модернистом Эзрой Паундом – оба они были врагами вычурного, старомодного литературного стиля. Паунд, по словам Сильвии Бич, являлся «признанным лидером современного движения»[130]130
  «Признанным лидером…»: Сильвия Бич, «Шекспир и компания» (Sylvia Beach, Shakespeare and Company: Bison Book Edition, Lincoln: University of Nebraska Press, 1980), стр. 26.


[Закрыть]. Он носил шарф с вышивкой «Обновляйся», который развевался у него за спиной, когда он разъезжал на велосипеде по городу. Будучи колоритными персонажами, Стайн и Паунд, вероятно, внушали робость малодушным. Тем не менее для тех, кто обладал физической крепостью, серьезными намерениями и достаточным талантом, Стайн и Паунд охотно становились наставниками[131]131
  И Стайн, и Паунд «побуждали молодых артистов презирать старые формы и произведения, бунтовать, рвать узы и дерзать», как выразился журналист Линкольн Стеффенс. (Источник: Линкольн Стеффенс, «Автобиография Линкольна Стеффенса» (Lincoln Steffens, The Autobiography of Lincoln Steffens, Berkeley: Heyday Books, 2005), стр. 833.)


[Закрыть].

Сначала Хемингуэй обратился к Паунду. Того знали как своего рода литературную повитуху: он уже приложил руку к появлению на свет потрясающих произведений ХХ века в модернистском стиле – так, Паунд отредактировал написанную в 1922 году поэму Т. С. Элиота «Бесплодная земля». Он также мог добиться публикации талантливого автора и порой выступал в роли энергичного защитника своих протеже. С 1920 года действовал как литературный агент и занимался поиском материала для «The Dial» – нью-йоркского литературного журнала, именующего себя «ведущим периодическим изданием на английском языке»[132]132
  «Ведущим периодическим изданием…»: Николас Джуст, «Скофилд Тейер и The Dial: иллюстрированная история» (Nicolas Joost, Scofield Thayer and The Dial: An Illustrated History, Carbondale: Southern Illinois University Press, 1964), стр. 47. Паунд был агентом на комиссии с начала 1920 г. до апреля 1923 г., после чего продолжал вносить вклад в работу журнала: там же, стр. 166.


[Закрыть]. Паунд яростно сражался с его редактором Скофилдом Тейером за публикацию «Бесплодной земли», и в конце концов поэма появилась в ноябрьском номере журнала за 1922 год. Паунд помог Джеймсу Джойсу опубликовать в литературных журналах ранние рассказы и дебютный роман «Портрет художника в юности». Благодаря Паунду Джойс познакомился с Сильвией Бич, которая в 1922 году отважилась опубликовать его скандальный роман «Улисс» отдельным изданием в Париже. Кроме того, Паунд был редактором иностранного отдела «Little Review» – значимого журнала, пропагандирующего экспериментальную литературу и новое мировое искусство; в нем «Улисс» публиковался с продолжением, выходили также произведения Шервуда Андерсона, Гертруды Стайн и Уиндема Льюиса.

Покровительство Андерсона обеспечило Хемингуэю приглашение на чай в студию Паунда на извилистой улице Нотр-Дам-де-Шан, где он жил вместе с женой Дороти. Атмосфера студии понравилась Хемингуэю и Хэдли: коллекция японской живописи Паунда и картин, написанных его женой, была прекрасно освещена.

На первый взгляд в то время сорокашестилетний Паунд вряд ли годился в доверенные лица Хемингуэю. Благодаря детским увлечениям рыбалкой, охотой и походами, Хемингуэй выглядел любителем активного отдыха на природе и сугубо мужских хобби. Паунд же возвел дендизм чуть ли не в ранг искусства. Он нередко щеголял в вельветиновых костюмах, романтичных рубашках в стиле Байрона и с торчавшей дыбом буйной шевелюрой. Особенно бросались в глаза его тонкие усы, бородка клинышком и трость, и всеми этими аксессуарами он умело пользовался, придавая выразительность своим словам.

Первая встреча с Паундом получилась продолжительной и напомнила Хемингуэю знакомство с Шервудом Андерсоном в Чикаго. Дороти подавала чай. Хемингуэй молча и внимательно слушал пространные рассуждения Паунда, по словам Хэдли, успев выпить за это время не менее семнадцати чашек чая[133]133
  Семнадцать чашек чая: Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 49.


[Закрыть]. Встреча стала первой из множества, ведь собеседникам было что обсудить. Паунд мог немало поведать Хемингуэю о том, как создавать новый лаконичный язык. Он был известен своей непреклонностью в вопросе использования прилагательных, а точнее, не признавал их. Кроме того, утверждал, что писателям следует избегать избыточности и не вдаваться в описания. «Не надо образности» – таков был классический совет Паунда.

Он любил сравнивать литературу с музыкой. «Действуйте как музыкант, как хороший музыкант, имея дело с тем аспектом своего искусства, в котором возможны параллели с музыкой, – позднее писал он. – Ими управляют одни и те же законы, и больше вы не подчиняетесь никаким»[134]134
  «Не надо образности…», «действуйте как…» и другие догматы учения Паунда: Эзра Паунд, «Несколько запретов имаджиста» (Ezra Pound, A Few Don'ts by an Imagist).


[Закрыть]. Все эти догмы Хемингуэю предстояло заучить наизусть.

После первой встречи Паунд разрешил Хемингуэю пользоваться своей обширной библиотекой. У него был список обязательного чтения для перспективных писателей: они были обязаны ознакомиться с литераторами древности, в первую очередь – прочитать всего Гомера и Конфуция. Данте и Вольтера также требовалось изучить, но в случае последнего избегать его «потуг на беллетристику и драматургию». И конечно, каждый серьезно настроенный начинающий писатель должен был прочитать и осмыслить самых талантливых из протеже Паунда – Т. С. Элиота и Джеймса Джойса[135]135
  «Прочитать всего…» и «потуги на…»: Эзра Паунд, «Как читать/Серьезный артист» (Ezra Pound, How to Read/The Serious Artist) [РЕДАКТОРУ: нет выходных данных].


[Закрыть].

Хемингуэй примерял к себе роль усердного ученика Паунда, однако, уходя после первой встречи с ним, был исполнен презрения. Вскоре он показал Льюису Галантьеру свою злую сатиру на Паунда, высмеивающую его козлиную бородку, прическу, одежду и богемную манеру в целом. Галантьер посмотрел на Хемингуэя и спросил, как он намерен поступить с этим текстом. Хемингуэй признался, что собирается в ближайшем времени предложить его к публикации в «Little Review». Галантьер счел эту идею неудачной. Неужели Хемингуэй забыл, что Паунд уже давно редактирует в этом издании иностранный отдел? В редакции вряд ли оценят подобные нелепые нападки из-за рубежа. Хемингуэй разорвал статью[136]136
  Случай с сатирой Хемингуэя на Эзру Паунда рассказал Льюис Галантьер биографу Карлосу Бейкеру (во время интервью в марте 1963 г.), он приводится в Карлос Бейкер, «Эрнест Хемингуэй: история жизни» (Carlos Baker, Ernest Hemingway: A Life Story, New York: Charles Scribner's Sons, 1969), стр. 86.


[Закрыть].

Вскоре Паунд навестил Хемингуэев в их новом доме на улице Кардинала Лемуана. Позднее обоих мужчин уже видели в городе вдвоем. Они представлялись странными другим жителям Левого берега, наблюдавшим за ними с насмешливым любопытством. «Эрнест неизменно оказывался спортивным чемпионом в любом кафе, куда только заходил, а Паунд с его бородкой выглядел и был воплощенным эстетом», – вспоминала Дженет Фланер[137]137
  «Эрнест неизменно…»: Дженет Фланер, вступление к книге Дженет Фланер «Париж был вчерашним днем: 1925–1939 гг.» (Janet Flanner, Paris was Yesterday: 1925–1939, New York: Harvest/HBJ, 1988), стр. 18.


[Закрыть].

Тем не менее отношения развивались, и Паунд постепенно входил в мир Хемингуэя. Вскоре Хемингуэй сообщил Шервуду Андерсону, что обучает Паунда боксу. Впрочем, без особого успеха: хотя Паунд и великолепный поэт, передвигается он с грацией рака, писал Хемингуэй. При этом он с должным уважением добавлял, что Паунд молодец, поскольку готов «подвергнуть риску свое достоинство и ценную репутацию, занимаясь делом, в котором он ничего не смыслит»[138]138
  «Готов подвергнуть риску…»: письмо Эрнеста Хемингуэя Шервуду Андерсону, 9 марта 1922 г., «Письма Эрнеста Хемингуэя, том I, 1907–1922 гг.», под ред. Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона; (eds. Sandra Spanier and Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, Volume I, 1907–1922, Cambridge: Cambridge University Press, 2011), стр. 331.


[Закрыть].

По мнению Хемингуэя, у Паунда имелись и другие ценные качества, в том числе редкостное злоязычие. Вероятно, и Паунд оценил Хемингуэя, поскольку сразу принялся рекламировать своим редакторам журналов стихи и рассказы Хемингуэя. Так Хемингуэй получил своего первого союзника, чтобы штурмовать Олимп.

Следующая победа, одержанная Хемингуэем среди представителей «сборища», привела его в сферу Сапфо – неожиданное место для мужчины, которому вскоре предстояло прославиться на весь мир подчеркнутой маскулинностью и пристрастием к кровопролитным забавам. Особенно похвальное рекомендательное письмо Шервуд Андерсон адресовал Гертруде Стайн. Он уверял Стайн, будто Хемингуэй – «американский писатель, интуитивно чувствующий все, что есть ценного здесь»[139]139
  «Американский писатель…»: письмо Шервуда Андерсона к Гертруде Стайн, 3 декабря 1921 г., в «Письма Шервуда Андерсона» под ред. Ховарда Мамфорда Джонса (ed. Howard Mumford Jones, Letters of Sherwood Anderson, New York: Kraus Reprint co., 1969), стр. 85.


[Закрыть].

Многие сражались за приглашение в царственные апартаменты Стайн в доме номер 27 по улице Флерюс. Величественные ворота во двор дома резко контрастировали с лестничной клеткой в доме Хемингуэев и грязными писсуарами. Когда Хемингуэй и Хэдли появились на пороге Стайн, их впустила горничная в белом переднике и наколке. Миниатюрная особа вышла навстречу им; она казалась «коротким отрезком электрического провода, – вспоминала Хэдли, – была маленькой, тонкой, похожей на испанку, очень смуглой, с пронзительными темными глазами»[140]140
  «Коротким отрезком…»: Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 50.


[Закрыть]. Это была Алиса Б. Токлас, давняя подруга и возлюбленная Стайн. (Описание ее внешности, данное Хэдли, – одно из самых щадящих, какого когда-либо удостаивали Токлас современники. Остальные доходили до головокружительных высот жестокости, потешаясь над ее крючковатым носом и усами, напоминавшими щетку). В дальнем углу салона, возле камина, сидела Гертруда Стайн – столь же крепкая и основательная, как Токлас худая и жилистая. После визита Хемингуэй гадал, сколько весит каждая грудь Стайн.

«Думаю, фунтов десять, – а, Хэдли?» – говорил он жене[141]141
  «Думаю, фунтов…»: там же, стр. 50.


[Закрыть].

Из-за выдающегося телосложения и личностных свойств Стайн получила среди жителей Левого берега целый ряд прозвищ: шумерский памятник, «великий Будда» и, пожалуй, самое забавное – фигура (Presence)[142]142
  «Шумерским памятником» мы обязаны любезности редактора Роберта Макэлмона, который в скором времени стал одним из тогда еще немногочисленных издателей Стайн. Хемингуэй прозвал Стайн «великим Буддой» (по словам Хэдли Хемингуэй, процитированным в Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 50), а Гарольд Стернс, редактор The Dial и прообраз одного из персонажей в «И восходит солнце», насмешливо именовал Стайн «фигурой» (Гарольд Стернс, «Признания гарвардца. Вновь на знакомой улице: путешествие по литературной богеме, Париж и Нью-Йорк 20-30-х гг.» (Harold Stearns, Confessions of a Harvard Man: The Street I Know Revisited: A Journey Through Literary Bohemia: Paris & New York in the 1920s & 30s, Santa Barbara: The Paget Press, 1984), стр. 151).


[Закрыть]. Как правило, она выглядела так же заметно, как Эзра Паунд (которого, кстати, выставила за дверь после того, как он случайно сломал ее любимое кресло, произнося особенно страстный монолог)[143]143
  «Ее любимое кресло»: Гертруда Стайн, «Автобиография Алисы Б. Токлас» (Gertrude Stein, The Autobiography of Alice B. Toklas, Vintage Books Edition, New York: Vintage Books, 1990), стр. 202. Говоря о себе в третьем лице, она добавляла, что познакомилась с Паундом на званом ужине и ей «он, в общем, скорее понравился, но занятным ей не показался. Она сказала, что он деревенский мыслитель, и это просто замечательно, если ты и сам из той же деревни, а если ты не из деревни, то увы».


[Закрыть]. Типичным нарядом Стайн были платья из мешковины длиной до пола; позднее Хемингуэй писал, что в ее одежде чувствовалось нечто явно «третьесортное»[144]144
  «Третьесортное»: Эрнест Хемингуэй, «Праздник, который всегда с тобой. Авторская редакция» (Ernest Hemingway, A Moveable Feast: The Restored Edition, New York: Scribner, 2009), стр. 26. О платьях Стайн, сшитых из мешковины: поэт Джон Гласско описывал ее как «ромбовидную женщину в платье до пола, сшитом из какого-то подобия мешковины». (Источник: Джон Гласско, процитировано в Антон Джилл, «Ценительница искусства: биография Пегги Гуггенхайм» (Anton Gill, Art Lover: A Biography of Peggy Guggenheim, New York: Harper Perennial, 2003), стр. 96.) При этом платье, видимо, было отнюдь не небрежно сшитым: журналист Линкольн Стеффенс утверждал, что по крайней мере один ее наряд был тщательно и продуманно создан великим модельером: «Ивонна Давидсон, одна из самых талантливых французских кутюрье того времени, по просьбе Гертруды Стайн создала для нее великолепное струящееся широкое платье». (Источник: Линкольн Стеффенс, «Автобиография Линкольна Стеффенса» (Lincoln Steffens, The Autobiography of Lincoln Steffens, Berkeley: Heyday Books, 2005), стр. 834.)


[Закрыть].

Добиться частной аудиенции у Стайн было большой честью. Сильвия Бич вспоминала, что поклонники Стайн «являлись ко мне, будто я гид из туристического агентства, и умоляли сводить их посмотреть на Гертруду Стайн»[145]145
  «Приходили ко мне…»: Сильвия Бич, «Шекспир и компания» (Sylvia Beach, Shakespeare and Company: Bison Book Edition, Lincoln: University of Nebraska Press, 1980), стр. 29.


[Закрыть]. Большинству гостей салона приходилось терпеть присутствие других зевак; зачастую посетители таких собраний видели Стайн, восседающей в большом высоком кресле в центре студии, где она готовилась произнести проповедь. Вскоре Стайн принималась «разглагольствовать, вещать, твердить и запинаться», как вспоминал один из гостей[146]146
  «Разглагольствовать, вещать…»: Роберт Макэлмон, «Вместе с гениями» (Robert McAlmon, Being Geniuses Together, 1920–1930, San Francisco, North Point Press, 1984), стр. 205.


[Закрыть]. Присутствующим рекомендовалось во время ее речей сохранять почтительное молчание.

«Не спугните ее, а то она не станет говорить, – предупреждали одного гостя. – Она очень застенчива и не уверена в себе»[147]147
  «Не спугните ее…»: там же, стр. 228–229.


[Закрыть].

Однако при описании Гертруды Стайн мало кому пришло бы в голову употребить слово «застенчивая». Точнее было бы указать на ее манию величия и мифоманию, согласно одному из членов «сборища»[148]148
  «Манию величия и мифоманию…»: там же, стр. 206.


[Закрыть]. Сама Стайн предпочитала именовать себя «гением».

«Со времен Шекспира ради развития английского языка пальцем не пошевелил никто, кроме меня, – однажды заявила она. – Ну и, может, Генри Джеймса».

Тот же мотив повторялся с вариациями: Стайн также считала, что «еврейский народ дал миру только троих гениев творчества: Христа, Спинозу и меня»[149]149
  «Со времен Шекспира…» и «еврейский народ…»: там же, стр. 228.


[Закрыть]. Затем в своей книге «Автобиография Алисы Б. Токлас» Стайн от имени Токлас пишет, что «пожалуй, за всю жизнь я видела лишь трех гениев». На сей раз в троицу вошли Гертруда Стайн, Пабло Пикассо и философ Альфред Уайтхед[150]150
  «Пожалуй, за всю свою…»: Гертруда Стайн, «Автобиография Алисы Б. Токлас» (Gertrude Stein, The Autobiography of Alice B. Toklas, Vintage Books Edition, New York: Vintage Books, 1990), стр. 5.


[Закрыть].

Как только супруги Хемингуэй впервые попали в этот салон, начался тщательно отрепетированный танец. Стайн жестом велела Хемингуэю сесть рядом, Токлас поспешила увести Хэдли на другой конец комнаты и заняла ее разговором о повседневных делах. С точки зрения Стайн, жены творческих личностей были persona non grata, назойливыми и незваными гостями, вмешивающимися в ее разговоры с великими мужчинами. О том, насколько эффективно Токлас обеспечивает «женонепроницаемость», как выразилась Сильвия Бич, знали все экспатрианты, давно живущие в Париже[151]151
  «Женонепроницаемость»: Сильвия Бич, «Шекспир и компания» (Sylvia Beach, Shakespeare and Company: Bison Book Edition, Lincoln: University of Nebraska Press, 1980), стр. 31. Бич утверждала, что «не-женам» позволялось участвовать в беседах Стайн, хотя другие свидетельства опровергают ее. Вопрос о допуске к разговорам у Стайн, видимо, решался индивидуально в каждом случае. Писательница Кей Бойл вспоминала, как ее причислили к женам во время визита в салон Стайн в конце 20-х гг. Ее, приведенную другом, перехватила Алиса Токлас и «сразу же завела разговор о стряпне и обмен рецептами». Вероятно, Бойл не сумела произвести благоприятного впечатления ни на Токлас, ни на Стайн: ее спутник позднее сообщил ей, что «Гертруда Стайн просила больше не приводить меня, так как сочла меня такой же безнадежной представительницей среднего класса, как Эрнест Хемингуэй». (Источник: Кей Бойл, Роберт Макэлмон, «Вместе с гениями» (Kay Boyle, Robert McAlmon, Being Geniuses Together, 1920–1930, San Francisco, North Point Press, 1984), стр. 295–296). Подруга Пабло Пикассо, Франсуаза Жило, с другой стороны, утверждала, что во время первого визита ее не только удостоили аудиенции Стайн, но и усадили Пикассо поодаль, пока две женщины беседовали. (Источник: Франсуаза Жило и Карлтон Лейк, «Жизнь с Пикассо» (Francoise Gilot and Carlton Lake, Life with Picasso, New York: McGraw-Hill Book Company, 1964), стр. 68–71.)


[Закрыть].

Хемингуэй послушно занял место возле Стайн. Стены вокруг них, от пола до потолка, были увешаны десятками больших, сугубо модернистских полотен: Пикассо, Брак, Сезанн… Это было все равно что попасть в частный музей[152]152
  С момента прибытия в Париж почти за двадцать лет до того Стайн воздвигла храм иного рода: квартира в доме 27 по улице Флерюс, где она жила с Токлас, превратилась в святилище современного искусства. Писательница Дженет Фланер, которой Стайн в 30-х г. поручила провести инвентаризацию ее коллекции, подсчитала, что в нее входит «131 холст, в том числе пять Пикассо… помещенных в посудном шкафу». Повсюду было развешано 99 картин, «в одном только салоне размещалось 4 больших шедевра, в том числе Сезанн и портрет Стайн работы Пикассо, а также „19 маленьких Пикассо“». (Источник: Дженет Фланер, 1938 г., «Письма из Парижа», в Дженет Фланер «Париж был вчерашним днем: 1925–1939 гг.» (Janet Flanner, Paris Was Yesterday: 1925–1939, New York: Harvest/HBJ, 1988), стр. 187). Сами Пикассо и Матисс, наряду с бесчисленным множеством художников из разных стран, нередко бывали у Стайн, хотя после войны писатели навещали ее гораздо чаще, чем живописцы.


[Закрыть]. Между Хемингуэем и Стайн завязался разговор на профессиональные темы.

Так же, как в случае с Андерсоном и Паундом, Хемингуэй не сводил со Стайн глаз и ловил каждое ее слово. Он поразил Стайн тем, что «смотрелся иностранцем, и глаза у него были очень любопытные, в смысле, не сами по себе, а ему все было интересно»[153]153
  «Смотрелся иностранцем…»: Гертруда Стайн, «Автобиография Алисы Б. Токлас» (Gertrude Stein, The Autobiography of Alice B. Toklas, Vintage Books Edition, New York: Vintage Books, 1990), стр. 212.


[Закрыть]. Если Эзра Паунд учил Хемингуэя очищать язык от избыточности, то Стайн просвещала его насчет ценности намеренных пауз. В основе ее стиля лежали свободные ассоциации и словесные повторы, о чем свидетельствует ее стихотворение 1913 года «Священная Эмилия»: