Текст книги "Все себя дурно ведут"

Часть I

Глава 1
Париж – тварь

В 1921 году вся Америка только и говорила, что о молодом писателе со Среднего Запада. Он обладал всеми достоинствами нового автора, вызывающего острый интерес: был честолюбивым («Я хочу быть одним из величайших писателей, какие когда-либо жили на свете, а ты?» – однажды сказал он другу), на удивление молодым (свою первую книгу опубликовал, когда ему было 23 года), плодовитым, энергичным и неоднозначным[33]33
  «Я хочу быть…»: письмо Ф. Скотта Фицджеральда Эдмунду Уилсону, процитированное в Малькольм Каули, «Второй расцвет: труды и дни потерянного поколения» (Malcolm Cowley, A Second Flowering: Works and Days of the Lost Generation, New York: The Viking Press, 1973), стр. 249.


[Закрыть]. Все складывалось как нельзя лучше для его издателей: этот человек был создан для того, чтобы стать голосом послевоенного поколения, притом весьма прибыльным. Старшим он внушал тревогу, сверстники обожали его и подражали ему. Социальные ритмы начинающегося десятилетия уже послушно следовали росчерку его пера. Звали этого писателя Ф. Скотт Фицджеральд.

А между тем у него на родине, на Среднем Западе – точнее, в Чикаго, – назревала конфронтация, о которой Фицджеральд пока не знал. Еще один честолюбивый будущий писатель следил за успехами Фицджеральда и готовил нечто вроде узурпации власти. Слава Фицджеральда вдохновляла его, однако этот будущий писатель считал, будто его рассказы поверхностны и кружат головы обилием девиц-эмансипе, розыгрышей студентов из «Лиги плюща» и пузырьков шампанского. И потом, что нового в его текстах? Хотя Фицджеральд и пишет о новом поколении, он продолжает изъясняться фразами прежнего. А разве так называемый голос поколения не должен поражать подлинной новизной, новым способом сплетать слова в предложения? Его эпитеты такие устаревшие, поистине викторианские!

Пора устроить революцию. По крайней мере, так считал в то время еще неизвестный соперник Фицджеральда, который вскоре воспользовался случаем, чтобы очутиться на острие этого бунта. В своем мнении молодой человек был не одинок: он уже успел обзавестись последователями, как основатель какого-нибудь секты. Впрочем, секта эта была невелика: ее составлял единственный приверженец, а именно невеста писателя. Больше никто в целом мире не слышал о литераторе Эрнесте Миллере Хемингуэе. И неудивительно, что о нем не слышали. Он еще не успел опубликовать ни единого рассказа.

Однако его невеста Хэдли Ричардсон – крепкая и неизменно оптимистичная рыжеволосая особа на восемь лет старше своего жениха – нисколько не сомневалась, что ему суждено стать прославленным писателем и даже культурным символом. Поначалу она не чувствовала этой удивительной и «чудесной веры в его будущее», однако он быстро переубедил ее[34]34
  «Чудесной веры в его…»: Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 19.


[Закрыть]. Вскоре жизнь пары уже была посвящена строительству его карьеры. Хэдли писала ему письма, полные благоговения, превозносила его честолюбие и прямо-таки умоляла позволить ей стать его «помощницей»[35]35
  Например, в одном письме к Хемингуэю Хэдли пишет: «Я в самом деле высоко ценю твои стремления… Я не могу допустить, чтобы ты отказался от них хотя бы ненадолго, выжидая подходящее время. Я хочу быть твоей помощницей, а не обузой, а я не согласилась бы на это ни за что, будь твои стремления другими и если бы я не восхищалась ими так, как сейчас». Источник: письмо Хэдли Ричардсон Эрнесту Хемингуэю, 13 января 1921 г., процитировано по Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 21–22.


[Закрыть].

Никто не чувствовал большей уверенности в том, что ему уготовано большое будущее, чем сам Хемингуэй. Он не просто верил, что способен мастерски сочинять современные истории, но и знал, что его собственная история – мастерски написанный, современный шедевр. Харизматичность Хемингуэя не вызывала сомнений. Привлекательное лицо было приятным, с полными губами и симметричными чертами, а внимательный взгляд выдавал проницательность. Глаза «не могло ослепить даже солнце», как позднее писал Фицджеральд об одном из своих персонажей[36]36
  «Не могло ослепить даже…»: Ф. Скотт Фицджеральд, «Последний магнат» (F. Scott Fitzgerald, The Last Tycoon: Penguin Classics Edition, New York: Penguin Classics, 2010), стр. 23.


[Закрыть].

С ним происходили невероятные события. И даже когда они были ужасны, из них получалась хорошая проза. Всеобщее внимание Хемингуэй притягивал к себе, словно магнит. Тремя годами ранее, незадолго до своего девятнадцатого дня рождения, он попал под вражеский обстрел, раздавая шоколад и сигареты солдатам на передовой в Италии[37]37
  В качестве забавного напоминания о том, как бесславно он был ранен, Хемингуэй описывает, как герой его второго романа «Прощай, оружие!» был ранен осколками мины, когда он ел сыр.


[Закрыть]. Поскольку Хемингуэй стал первым американцем, раненым в Италии, его участь привлекла прессу всей страны. В газете «New York Sun» сообщили о том, сколько осколков и какие именно истерзали его ноги: «227 шрамов, похожих на мелкие порезы проволокой и указывающих на то, где именно характерная австрийская шрапнель толщиной с пулю 22 калибра и в дюйм длиной вонзилась в него»[38]38
  «227 шрамов…»: «Получил 227 ранений, но ищет работу», статья в New York Sun (New York, NY), 22 января 1919 г., в «Беседах с Эрнестом Хемингуэем» под ред. Мэтью Дж. Бракколи (ed. Matthew J. Bruccoli, Conversations with Ernest Hemingway, Jackson: University Press of Mississippi, 1986), стр. 1.


[Закрыть]. Газеты в Чикаго также изобиловали новостями о Хемингуэе. Целая свита поклонников с подарками окружала его, пока он лечился в миланском госпитале.

«Люди любили его», – вспоминает медсестра Агнес фон Куровски[39]39
  «Люди любили его…»: слова Агнес фон Куровски процитированы в Карлос Бейкер, «Эрнест Хемингуэй: история жизни» (Carlos Baker, Ernest Hemingway: A Life Story, New York: Charles Scribner's Sons, 1969), стр. 49.


[Закрыть].

А Хемингуэй любил внимание и даже писал своим родителям, что «это почти ничем не хуже, чем погибнуть и прочитать некролог о себе»[40]40
  «Это почти ничем не хуже…»: письмо Эрнеста Хемингуэя к родным, 18 августа 1918 г., в «Избранные письма Эрнеста Хемингуэя, 1917–1961» под ред. Карлоса Бейкера (ed. Carlos Baker, Ernest Hemingway: Selected Letters, 1917–1961, New York: Scribner Classics, 2003), стр. 13.


[Закрыть]. Однако упоминания в нескольких заголовках и преклонение немногочисленных товарищей по оружию не были пределом мечтаний Хемингуэя. Способность внушать сверстникам преданность оказалась важным ингредиентом его успеха, однако он жаждал внимания гораздо более крупного калибра. Но невозможно явиться откуда ни возьмись и сразу стать признанным во всем мире писателем-новатором. Хемингуэю требовалось написать книгу, которая прославила бы его и помогла утвердиться в роли истинного литературного голоса современного мира. Этот промежуточный этап был хотя и неудобным, однако неизбежным.

И Хемингуэй принялся за работу. К лету 1921 года у него возник замысел романа. Хэдли была в восторге.

«Как чудесно, что ты пишешь роман!» – воскликнула она. Хэдли была готова делать все, чтобы помочь жениху достичь этой цели. «Я буду вне себя от счастья все это время находиться с тобой, или быть выставленной за дверь, или сидеть в углу, – как пожелаешь», – писала она[41]41
  «Как чудесно, что…»: письмо Хэдли Ричардсон Эрнесту Хемингуэю, 18 августа 1921 г., процитировано в Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 27–28.


[Закрыть]. Хэдли уже понимала, что первый роман Хемингуэя будет сугубо современным, лаконичным и простым. Она хвалила его за подход, который заключался в «устранении всего, кроме самого необходимого и усиливающего впечатление». На удивление простой, он был «превосходным, как доспехи тончайшей работы»[42]42
  «Устранении всего…» и последующие цитаты: письмо Хэдли Хемингуэй Эрнесту Хемингуэю, дата не указана, но в письме говорится, что это ответ на апрельское письмо 1921 г., отправленное Э. Х., согласно Реймонду Карверу, «Взросление и разлад» (Raymond Carver, «Coming of Age, Going to Pieces», The New York Times, New York, NY, 17 ноября 1985 г.).


[Закрыть].

В то время Хэдли и Хемингуэй жили порознь и готовились к свадьбе. Хэдли предвкушала это событие в своем родном Сент-Луисе, Хемингуэй же работал в Чикаго, с трудом сводя концы с концами в качестве репортера в журнале «The Cooperative Commonwealth», и вдобавок подрабатывал внештатным корреспондентом в газете «Toronto Star»[43]43
  «40 долларов в месяц»: ставка приводится в Карлос Бейкер, «Эрнест Хемингуэй: история жизни» (Carlos Baker, Ernest Hemingway: A Life Story, New York: Charles Scribner's Sons, 1969), стр. 76.


[Закрыть]. Профессии репортера он обучался еще со старших классов школы в Оук-Парке, Иллинойс, где писал для школьной газеты «The Trapeze». В эти годы Хемингуэй также пробовал сочинять художественную прозу, успел набить руку и слегка расхрабрился.

«Цицерон – это ерунда, – писал он в 1915 году. – Я смог бы писать лучше даже со связанными за спиной руками»[44]44
  «Цицерон – это…»: Эрнест Хемингуэй, слова приводятся в Карлос Бейкер, «Эрнест Хемингуэй: история жизни» (Carlos Baker, Ernest Hemingway: A Life Story, New York: Charles Scribner's Sons, 1969), стр. 21.


[Закрыть].

Хемингуэй не происходил из семьи литераторов, однако склонность к творчеству передалась ему по наследству. Мать некогда была подающей надежды оперной певицей, она часто водила детей на концерты, спектакли и художественные выставки в соседнем Чикаго. Но к тому времени, как Хемингуэй достиг подросткового возраста, стало очевидно, что он наделен способностями писателя, а не художника и не артиста. Учителя английского хвалили Хемингуэя, нередко зачитывая его сочинения вслух всему классу. Когда он учился в старших классах, в школьном литературном журнале «Tabula» опубликовали несколько его рассказов, в которых, как в и последующих произведениях, фигурировали бокс, жизнь в лесу и самоубийство. В то время проза Хемингуэя была скорее подражательной, нежели оригинальной; порой он писал в стиле Ринга Ларднера, популярного в то время автора, фельетониста и спортивного обозревателя. Но при выпуске из школы в 1917 году Хемингуэй удостоился звания «классного пророка» – само по себе пророческое определение, если вспомнить, что в дальнейшем он предвидел и возвестил эпоху современной литературы.

Однако после окончания средней школы Оук-Парка поощрение литературных устремлений Хемингуэя практически прекратилось. Его отец, врач, хотел, чтобы сын продолжил учебу в Оберлинском колледже, но в то время в Европе бушевала Первая мировая война, и Хемингуэй, подобно множеству молодых представителей своего поколения, решил вместо учебы лично принять участие в боевых действиях. Позднее он признавался, что войну в целом рассматривал как некое спортивное событие, и в результате в юности получил дозу «жуткого наркотика»[45]45
  «Жуткий наркотик»: письмо Эрнеста Хемингуэя к Максвеллу Перкинсу, 30 мая 1942 г., процитировано в Карлос Бейкер, «Эрнест Хемингуэй: история жизни» (Carlos Baker, Ernest Hemingway: A Life Story, New York: Charles Scribner's Sons, 1969), стр. 38.


[Закрыть]. Из-за плохого зрения Хемингуэя не взяли в действующую армию, но в 1918 году санитарный корпус Красного Креста счел его пригодным для службы и в скором времени отправил в Италию, где через несколько недель после прибытия он и был ранен.

Вернувшись в Америку, Хемингуэй нашел работу репортером, однако журналы не заинтересовались его рассказами. Критики сочли ранние рассказы Хемингуэя о выживании скучными и вторичными; они утверждали, что в то время он ничем не напоминал великого новатора английского языка, которым впоследствии стал. В общем, первая волна отказов была совершенно оправданной. Но кое-кто винит редакторов журналов начала 20-х годов в недальновидности.

«Я видел несколько [текстов Хемингуэя] в 20-х годах и решил, что они отличные, – вспоминал друг детства Хемингуэя Билл Смит, который в то время много общался с будущим писателем. – Беда была лишь в том, что он посылал их не в те журналы». И добавил, что издания вроде журнала «The Saturday Evening Post», в то время средства распространения самой популярной художественной прозы, «никогда не приняли бы к публикации его экспериментальные тексты, а экспериментировать с ними он начал еще до отъезда в Париж»[46]46
  «Я видел несколько…»: Дональд Сент-Джон, «Интервью с „Биллом Гортоном“ Хемингуэя», The Connecticut Review I, 2 (1968 г.) и III, 1 (1969 г.), в «Хемингуэй и закат», под ред. Бертрама Д. Сарасона (ed. Bertram D. Sarason, Hemingway and the Sun Set, Washington, D.C.: NCR/Microcard Editions, 1972), стр. 174–175.


[Закрыть].

Однако и первые рассказы Фицджеральда отвергли все. В какой-то момент в начале карьеры он художественно развесил на стенах своей спальни более сотни уведомлений об отказе[47]47
  Панно Фицджеральда из уведомлений об отказах: Малькольм Каули, «Второй расцвет: труды и дни потерянного поколения» (Malcolm Cowley, A Second Flowering: Works and Days of the Lost Generation, New York: The Viking Press, 1973), стр. 22.


[Закрыть]. Понадобилась огневая мощь его первого романа «По эту сторону рая», чтобы он смог осуществить прорыв. Работая над решающим дебютным романом, и Фицджеральд, и Хемингуэй начали писать о том, что знали. Роман Фицджеральда был чем-то вроде помещенного в атмосферу загородного клуба повествования о жизни Принстонского университета, где он учился до войны. Когда за дебютный роман взялся Хемингуэй, он, видимо, выбрал местом действия север Мичигана, где проводил лето в детстве, и принялся заполнять страницы рассказами о рыбалке и охоте[48]48
  О содержании первого романа рассказала Хэдли Ричардсон-Хемингуэй-Моурер Карлосу Бейкеру, процитировано в Джойя Дилиберто «Париж без конца: подлинная история первой жены Хемингуэя» (Gioia Diliberto, Paris Without End: The True Story of Hemingway's First Wife, 2011 Edition, New York: Harper Perennial, 2011), стр. 133. Кроме того, первый роман Хемингуэя мог быть весьма романтичным, по крайней мере по словам самого автора: десятилетия спустя в «Празднике, который всегда с тобой» Хемингуэй окружил этот злополучный роман тонким сияющим ореолом, заявив, что писал его, когда «у меня была юношеская лирическая легкость, такая же обманчивая и хрупкая, как юность». (Ernest Hemingway, A Moveable Feast: The Restored Edition, New York: Scribner, 2009 г., стр. 71). Раздражает смутное упоминание о возможном сюжете недописанной книги, содержавшееся в еще одном письме 1921 г. В нем Хемингуэй сообщал Хэдли, что в романе описаны «настоящие люди, которые говорят то, что думают» (приводится по Питер Гриффин, «Вместе с юностью: Хемингуэй, ранние годы»; Peter Griffin, Along with Youth: Hemingway, The Early Years, Oxford: Oxford University Press, 1987 г., стр. 169).


[Закрыть]. Неясно, как развивался этот роман в 1921 году; возможно, Хемингуэй даже начал сочинять не одну книгу, а несколько. Вероятно, он обсуждал замыслы с Хэдли, потому что она писала ему, что она «на седьмом небе от этих романов!»[49]49
  Невозможно выяснить точное содержание писем Хемингуэя к Хэдли, относящихся к этому периоду: она утверждает, что сожгла их, когда разрушился их брак (Джойя Дилиберто, «Париж без конца: подлинная история первой жены Хемингуэя» (Gioia Diliberto, Paris Without End: The True Story of Hemingway's First Wife, 2011 Edition, New York: Harper Perennial, 2011), стр. xix. Собрание писем между этими двумя могло быть внушительным: одна только Хэдли написала почти 200 писем Хемингуэю с ноября 1920 г. по начало сентября 1921 г., и он сохранил их (Сандра Спаньер, «Вступление главного редактора к изданию», «Письма Эрнеста Хемингуэя, том I, 1907–1922 гг.», под ред. Сандры Спаньер и Роберт У. Трогдон; eds. Sandra Spanier and Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, Volume I, 1907–1922, Cambridge: Cambridge University Press, 2011, стр. xxiii-xxiv).


[Закрыть] Это поистине преступление, добавляла Хэдли, что «мы все еще не настолько свободны, чтобы ты мог заняться ими как следует»[50]50
  «Мы все еще не…»: письмо Хэдли Ричардсон Эрнесту Хемингуэю, без даты, написанное примерно в конце августа 1921 г. Из собрания Эрнеста Хемингуэя, библиотека и музей Джона Ф. Кеннеди.


[Закрыть].

Но если уж Хемингуэю предстояло взяться за столь необходимое ему выдающееся произведение, прежде всего ему самому требовалось оказаться в обстановке, более располагающей к появлению музы. В то время он сначала пользовался квартирой старшего брата Билла Смита И. К., работающего в сфере рекламы, потом сменил ряд пансионов. Хэдли также останавливалась в них, когда приезжала в Чикаго; там она и познакомилась с Хемингуэем. Влечение между ними вспыхнуло почти сразу, хотя она и была восемью годами старше его. Хемингуэю нравились ее рыжие волосы и то, как Хэдли играла на пианино; она считала его «громоздким, неуклюжим и мужественным»[51]51
  «Громоздким, неуклюжим…»: Хэдли Хемингуэй-Моурер, процитировано в Карлос Бейкер, «Эрнест Хемингуэй: история жизни» (Carlos Baker, Ernest Hemingway: A Life Story, New York: Charles Scribner's Sons, 1969), стр. 75.


[Закрыть]. Они обменялись прозвищами. В компании общих друзей Хемингуэй был известен как Оинбоунз, Несто, Хемингстайн и Уэмедж. Хэдли звала его Эрнистоиком, а он ее – Хэш. Даже квартира получила прозвище Домицилий.

Вскоре Уэмедж и Хэш начали строить планы. Готовились к свадьбе – совсем не пышной, как сообщала светская хроника Сент-Луиса, а скорее скромной провинциальной свадьбе в Хортон-Бэй, Мичиган, где в детстве Хемингуэй проводил лето. Церковь, в которой 3 сентября наконец состоялась церемония, располагалась по соседству с городским универсальным магазином. За бракосочетанием должно было последовать путешествие в Италию – возможно, на год-другой, начавшись в Неаполе. 21 июля, в свой двадцать второй день рождения, Хемингуэй писал другу, что «берег семена и покупал деньги макаронников» в предвкушении этого вояжа[52]52
  «Берег семена и…»: письма Эрнеста Хемингуэя Грейс Кинлан, 21 июля 1921 г., процитировано в «Письма Эрнеста Хемингуэя, том I, 1907–1922 гг.», под ред. Сандры Спаньер и Роберт У. Трогдон (eds. Sandra Spanier and Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, Volume I, 1907–1922, Cambridge: Cambridge University Press, 2011), стр. 290.


[Закрыть].

Приезд в Италию был в определенном смысле возвращением домой. Хемингуэй гордился своим итальянским прошлым. Например, один из осколков, извлеченных из его ноги, он вделал в кольцо, которое носил как напоминание о своем драматическом столкновении со смертью и о том, как впервые вкусил всемирной славы. Ему не терпелось показать страну Хэдли, и он начал покупать итальянские лиры. Хэдли пришлось долго убеждать его, что она вовсе не стремится к заурядному существованию. Она тоже начала готовиться к «смелому и нищему путешествию по стране макаронников»[53]53
  «Смелому и нищему…»: письмо Хэдли Хемингуэй Эрнесту Хемингуэю, 13 января 1921 г., процитировано в Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 21.


[Закрыть].

Путешествие обещало быть смелым, но отнюдь не нищим: у Хэдли имелся трастовый фонд, учрежденный для нее дедушкой-банкиром; она называла его своим «милым пакетиком с семенами»[54]54
  «Милый пакетик с…»: письмо Хэдли Ричардсон Эрнесту Хемингуэю, 1 апреля 1921 г., процитировано в Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 25.


[Закрыть]. Благодаря ему чета Хемингуэев могла рассчитывать на 2–3 тысячи долларов в год[55]55
  3 тысячи долларов в 1921 г. составили бы примерно 40 тысяч долларов в 2015 г.


[Закрыть]. Хемингуэй уволился из журнала «Cooperative Commonwealth», будущее которого не внушало ему радужных надежд; «презренный металл» Хэдли, как он его называл, должен был стать основной движущей силой их заграничной авантюры[56]56
  «Презренный металл»: Эрнест Хемингуэй, процитировано в Карлос Бейкер, «Эрнест Хемингуэй: история жизни» (Carlos Baker, Ernest Hemingway: A Life Story, New York: Charles Scribner's Sons, 1969), стр. 78.


[Закрыть].

«Кое-кто считал, что Хэдли превратилась в Хэш, потому что ей досталось небольшое наследство, следовательно, она стала источником доходов Хема, но это не так, – позднее заявлял Билл Смит. – Хэш – это просто искаженное имя Хэдли»[57]57
  «Кое-кто считал…»: Дональд Сент-Джон, «Интервью с „Биллом Гортоном“ Хемингуэя», The Connecticut Review I, 2 (1968 г.) и III, 1 (1969 г.), в «Хемингуэй и закат», под ред. Бертрама Д. Сарасона (ed. Bertram D. Sarason, Hemingway and the Sun Set, Washington, D.C.: NCR/Microcard Editions, 1972), стр. 160.


[Закрыть].

Впрочем, означало прозвище Хэш наличные («кэш», cash) или нет, но Хэдли действительно являлась источником доходов Хемингуэя. Источник был весьма скромным, однако исправно подкармливал семью. За счет Хэдли супруги объездили всю Европу, последующие пять лет деньги из ее трастового фонда были их единственными надежными средствами к существованию. Хемингуэй беспокоился о том, что репортерская работа вынудит его отложить написание других текстов; из-за лихорадочного графика он постоянно был «занятым, усталым и вымотанным»[58]58
  «На потом»: письма Эрнеста Хемингуэя Грейс Кинлан, 21 июля 1921 г., процитировано в «Письма Эрнеста Хемингуэя, том I, 1907–1922 гг.», под ред. Сандры Спаньер и Роберт У. Трогдон (eds. Sandra Spanier and Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, Volume I, 1907–1922, Cambridge: Cambridge University Press, 2011), стр. 290.


[Закрыть]. Ему настоятельно требовалось прекратить эту борьбу с переменным успехом. Благодаря сент-луисским долларам, Италия могла бы обеспечить необходимую передышку.

«Думай о том, что в Италии не будет ничего, кроме любви и покоя как фона для писательства, – убеждала Хэдли Хемингуэя. – Да, ты будешь сочинять так, как мощный и чудесный морской бриз выдувает резкий свист из каждой причудливой расщелины»[59]59
  «Думай о том…»: Хэдли Ричардсон – Эрнесту Хемингуэю в письме без даты, процитированном в Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 27–28.


[Закрыть].

Уже тогда Хэдли знала, что Хемингуэй затмит ее, но это ее, похоже, не беспокоило. Она вполне довольствовалась ролью женщины, стоящей за нарождающимся талантом, и даже приходила в восторг от этой роли. Все ее ресурсы находились в распоряжении Хемингуэя. Ему предстояло написать «лучшее, что ты когда-либо делал в своей жизни, – уверяла Хэдли. – Честное слово, ты творишь чудеса – это впечатляет и потрясает… Не допусти, чтобы все это пропало. Будем продолжать вместе»[60]60
  «Лучшее, что ты…»: Хэдли Ричардсон – Эрнесту Хемингуэю, письмо за апрель 1921 г., процитировано в Реймонд Карвер, «Взросление и разлад» (Raymond Carver, «Coming of Age, Going to Pieces», The New York Times, New York, NY, 17 ноября 1985 г.).


[Закрыть].

Отъезд в Европу был запланирован на ноябрь.

Масштабная индустрия, ныне известная как «Париж Хемингуэя», могла бы стать «Неаполем Хемингуэя», если бы не вмешательство одного из постоянных гостей Домицилия.

Сегодня писатель Шервуд Андерсон практически забыт, но в начале 20-х годов ХХ века его имя было на слуху. Не у всех, конечно, и до славы автора мегабестселлеров ему было далеко, тем не менее его чтили. В литературу он пришел окольным путем. Некоторое время возглавлял компанию, рассылающую краски по почте, но если верить преданию, в 1912 году прямо в офисе перенес нервный срыв, бросил работу и больше не вернулся к ней. В качестве панацеи для себя Андерсон избрал литературные устремления, и к 1914 году уже публиковал рассказы в журналах.

К моменту знакомства с Хемингуэем в 1921 году Андерсон находился на стадии недолгого полета Икара к солнцу: его недавний сборник рассказов «Уайнсбург, Огайо» был успешно распродан, в том же году ему предстояло получить первую премию журнала «Dial» за вклад в американскую литературу. Рассказы считались его коньком; с романами Андерсона, видимо, охотно мирились и критики, и публика. В 30-х годах о нем стали стремительно забывать, но в 1921 году Шервуд Андерсон еще был знаменитостью. С И. К. Смитом он был знаком по чикагским рекламным кругам, вдобавок жил поблизости; его визиты к Смиту считались важным событием.

Андерсон никак не мог знать о Хемингуэе к моменту их знакомства, зато Хемингуэй знал об Андерсоне все. Как и остальные, Хемингуэй ценил рассказы Андерсона, однако находил его романы «удивительно слабыми» – первая оценка, которая уже через несколько лет приобретет огромное (а с точки зрения самого Андерсона – почти зловещее) значение[61]61
  «Удивительно слабыми…»: Эрнест Хемингуэй, «Праздник, который всегда с тобой. Авторская редакция» (Ernest Hemingway, A Moveable Feast: The Restored Edition, New York: Scribner, 2009), стр. 60.


[Закрыть].

Когда впервые Андерсон появился в квартире – вероятно, в плачевном виде, поскольку обычно напоминал неряшливого рассеянного профессора с тщательно подобранным гардеробом скверно сидевших пиджаков, – Хемингуэй отнесся к нему вежливо и внимательно[62]62
  Вежливое внимание Хемингуэя к Андерсону: согласно Чарльзу Фентону, который брал интервью у многих бывших чикагских друзей и коллег Хемингуэя для опубликованной им в 1954 г. знаменательной биографии писателя. Источник: Чарльз Фентон, «Эрнест Хемингуэй на пути к мастерству: ранние годы» (Charles Fenton, The Apprenticeship of Ernest Hemingway: The Early Years, The Compass Books Edition, New York: The Viking Press, 1965), стр. 103–104.


[Закрыть]. Эта манера поведения стала для него обычной при встречах с потенциальными наставниками, имеющими связи во влиятельных кругах. Позднее Хемингуэй утверждал, будто в то время они с Андерсоном «ни разу не говорили о писательстве», но даже если это правда, ему удалось произвести глубокое впечатление на маститого автора[63]63
  «Ни разу не говорили…»: Роберт Эммет Джинна, «Жизнь в полдень», Esquire, февраль 1962 г., в «Беседах с Эрнестом Хемингуэем» под ред. Мэтью Дж. Бракколи (ed. Matthew J. Bruccoli, Conversations with Ernest Hemingway, Jackson: University Press of Mississippi, 1986), стр. 155.


[Закрыть]. Как и Хэдли, Андерсон быстро осознал, что Хемингуэя ждет большое будущее.

«Спасибо, что познакомили меня с этим молодым человеком, – сказал Андерсон Смиту и его жене после первой встречи с Хемингуэем. – По-моему, он далеко пойдет»[64]64
  «Спасибо, что познакомили…»: Чарльз Фентон, «Эрнест Хемингуэй на пути к мастерству: ранние годы» (Charles Fenton, The Apprenticeship of Ernest Hemingway: The Early Years, The Compass Books Edition, New York: The Viking Press, 1965), стр. 104.


[Закрыть].

Это был мастерский ход умеющего невзначай сводить людей И. К. Смита, который «уже тогда знал, что Хем гений», как вспоминал его брат Билл. Считал ли Хемингуэя гением в то время сам Билл? «Нет, конечно, – позднее признавался он. – Приятели гениями не бывают»[65]65
  «Знал, что Хем…» и «нет, конечно…»: Дональд Сент-Джон, «Интервью с „Биллом Гортоном“ Хемингуэя», The Connecticut Review I, 2 (1968 г.) и III, 1 (1969 г.), в «Хемингуэй и закат», под ред. Бертрама Д. Сарасона (ed. Bertram D. Sarason, Hemingway and the Sun Set, Washington, D.C.: NCR/Microcard Editions, 1972), стр. 179.


[Закрыть]. Однако И. К. Смит был доволен возникшими отношениями и сразу заметил, как эта встреча повлияла на Хемингуэя.

«Именно в тот момент Эрнест начал воспринимать свой талант всерьез, как заманчивую возможность, – рассказывал он. – Думаю, это была его первая встреча с большим писателем, и благодаря ей у него появился шанс оценить себя»[66]66
  «Именно в этот момент…»: в письме И. К. Смита Дональду Сент-Джону, по отрывку, приведенному в Дональд Сент-Джон, «Интервью с „Биллом Гортоном“ Хемингуэя», The Connecticut Review I, 2 (1968 г.) и III, 1 (1969 г.), в «Хемингуэй и закат», под ред. Бертрама Д. Сарасона (ed. Bertram D. Sarason, Hemingway and the Sun Set, Washington, D.C.: NCR/Microcard Editions, 1972), стр. 179.


[Закрыть].

Оценивая себя в сравнении с Андерсоном, Хемингуэй, наверное, решил, что способен превзойти маститого писателя – или, по крайней мере, что вправе критиковать его. Во время ответных визитов Андерсон иногда читал свои произведения в присутствии обитателей Домицилия. Хемингуэй вслушивался в каждое слово. При Андерсоне он держался вежливо, но говорили, что за глаза относился к его манере письма «весьма неприязненно»[67]67
  «Крайне неприязненно…»: Чарльз Фентон, «Эрнест Хемингуэй на пути к мастерству: ранние годы» (Charles Fenton, The Apprenticeship of Ernest Hemingway: The Early Years, The Compass Books Edition, New York: The Viking Press, 1965), стр. 104.


[Закрыть].

«Нельзя так строить фразы», – однажды заявил он, когда после сеанса чтения Андерсон покинул квартиру[68]68
  «Нельзя так…»: там же.


[Закрыть].

Вдобавок Хэдли оскорбилась, поскольку Андерсон сравнивал Хемингуэя с империалистом Викторианской эпохи, писателем Редьярдом Киплингом.

«Как глупо! – возмущалась она в письме к мужу. – Да я вообще не желаю сравнивать тебя ни с кем! Ты же Эрнест Хемингуэй»[69]69
  «Как глупо!»: письмо Хэдли Ричардсон Эрнесту Хемингуэю, дата не указана, процитировано по Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 41.


[Закрыть].

Андерсон сумел многократно компенсировать эти непреднамеренные оскорбления. Во время своих визитов он если не читал вслух собственные рукописи, то расписывал прелести Парижа – города, который стал магнитом для творческих личностей со всей Америки. Ранее в том же году Андерсон совершил путешествие в Париж через Атлантику и встретился с внушающей ему уважение Гертрудой Стайн, американкой, богатой наследницей и экспериментирующим литератором, которая обосновалась в Париже несколько десятилетий назад. Он познакомился также с ирландским писателем Джеймсом Джойсом, шокировавшим читателей публикацией искрометных отрывков из своего романа «Улисс» в американском литературном журнале «The Little Review». Андерсону хитростью пришлось добиваться знакомства: нельзя же было просто явиться в Монпарнас и получить приглашение в знаменитый салон Стайн или на ужин в семье Джойса.

Пытаясь проникнуть в эти круги, Андерсон направился в новый, но уже известный магазин англоязычной литературы «Шекспир и компания» на Левом берегу. Его основательницей и владелицей являлась американская экспатриантка Сильвия Бич, знакомая со многими влиятельными представителями творческой элиты города. Однажды Бич увидела переминающегося у дверей магазина мужчину приметной внешности. Наконец решившись войти, он выразил восхищение книгой, которую Бич выставила у себя в витрине. Ни одному другому парижскому книготорговцу не хватило ума, чтобы предложить покупателям «Уайнсбург, Огайо», сказал Андерсон и признался, что он автор этой книги.

Бич была сразу же очарована Андерсоном. «Я увидела в нем нечто среднее между поэтом и миссионером (только без проповедей) – возможно, с легкой примесью актера», – позднее вспоминала она[70]70
  «Нечто среднее между…»: Сильвия Бич, «Шекспир и компания» (Sylvia Beach, Shakespeare and Company: Bison Book Edition, Lincoln: University of Nebraska Press, 1980), стр. 30.


[Закрыть]. Задержавшись в магазине, Андерсон развлек ее рассказом о том, как он бросил вызов индустрии рассылки красок почтой. Бич впечатлилась достаточно, чтобы познакомить его со своей любовницей Адриенной Монье, которую Андерсон также расположил к себе. Когда же Монье пригласила Андерсона на ужин, он сообразил, что отныне официально допущен в одну из великих цитаделей экспатриантского литературного Парижа. Эта цитадель была неразрывно связана с другой. Вскоре Андерсон уговорил Бич представить его Гертруде Стайн, произведения которой увлекли его и оказали на него значительное влияние. Бич охотно согласилась. Они появились в салоне Стайн, где Андерсон с пафосом поцеловал кольцо на ее руке.

«Почтительность Шервуда и восхищение ее творчеством, которое он выразил, необычайно понравились Гертруде, – вспоминала Бич. – Она явно растрогалась»[71]71
  «Почтительность Шервуда…»: там же, стр. 31.


[Закрыть].

Эта встреча положила начало литературной дружбе, которая могла бы продлиться десятилетиями. Вероятно, Андерсон остался бы в Париже и легко вписался в экспатриантскую элиту, тем более теперь, когда он заслужил признание двух из ее наиболее видных властительниц. Однако Андерсон вернулся в Америку, где твердо воздерживался от экспатриации на протяжении всей своей карьеры. Его позиция была на редкость непопулярна, но Андерсон так и не соблазнился прелестями заграничной жизни.

«Видите ли, милый друг, я верю в эту нашу страну, где все так перемешано, – объяснял он Стайн. – Странно, но я в нее влюблен»[72]72
  «Видите ли, милый друг…»: письмо Шервуда Андерсона Гертруде Стайн, весна 1923 г., в «Письмах Шервуда Андерсона» под ред. Ховарда Мамфорда Джонса (ed. Howard Mumford Jones, Letters of Sherwood Anderson, New York: Kraus Reprint co., 1969), стр. 95.


[Закрыть].

Тем не менее Андерсон постоянно предлагал другим творческим людям побывать по ту сторону Атлантического океана. В лице Хемингуэя и Хэдли он нашел восприимчивую аудиторию. Вернувшись в Чикаго, однажды за ужином стал убеждать их немедленно обменять итальянские лиры на французские франки. Париж как нельзя лучше подходил для амбициозных молодых писателей, склонных к экспериментам. Вдобавок жизнь в нем обходилась дешево. Более того, теперь Андерсон уже был знаком со стражей этого мира и мог проложить путь для Хемингуэя.

Его уговоры подействовали: к Дню благодарения Хемингуэи отказались от своих намерений побывать в Неаполе и взяли билеты на пароход, следующий во Францию. Вместо посещения мест былой славы Хемингуэя они избрали иной фон для новой и неизбежно более яркой славы. Ведь в то время Париж считался неофициальной лабораторией новаторской литературы и так называемым творческим центром мира. Несмотря на то, что этот город притягивал бесчисленное множество потенциальных современных писателей, то есть будущих конкурентов Хемингуэя, возможностей в нем тоже имелось немало. Еще никто не успел заявить свои права на тот самый парижский роман или на эпохальное послевоенное экспатриантское произведение, – по крайней мере, которое увлекло бы массового читателя. Фицджеральд уже претендовал на послевоенное недовольство и декадентство в Нью-Йорке. А в Париже наверняка больше свободы и определенно богаче материал.

Вечером накануне отъезда супругов из Чикаго Хемингуэй зашел к Андерсону, чтобы занести символ своей признательности: огромный армейский вещмешок, наполненный консервированными продуктами из его квартиры, общим весом более сотни фунтов. Этот жест тронул Андерсона.

«Помню, как он поднимался по лестнице, великолепный и широкоплечий, во весь голос обращаясь ко мне, – вспоминал Андерсон. – Здорово он придумал – принести приятелю-писаке еду, которую он все равно не взял бы с собой»[73]73
  «Помню, как он…»: Шервуд Андерсон, «Мемуары» (Sherwood Anderson, Sherwood Anderson's Memoirs, New York: Harcour, Brace and Company, 1942), стр. 473.


[Закрыть].

Андерсон сторицей отплатил ему за услугу. Через несколько дней, когда Хемингуэй поднимался на борт трансатлантического лайнера, при нем была редкая валюта, которую не принял бы ни один банк: личные рекомендательные письма Андерсона, адресованные самым влиятельным фигурам литературного Парижа.

Супруги Хемингуэй прибыли в Париж накануне Рождества – далеко не в самое благоприятное время для знакомства с городом. Это было все равно что увидеть прославленную и эффектную красавицу без макияжа, в тот момент, когда она мучается похмельем. Даже беднейшие экспаты старались сбежать от сырой и унылой парижской зимы, и Хемингуэи вскоре последовали их примеру. Но сначала им предстояло сойти с поезда, добраться до гостиницы «Жакоб э д'Англетерр» в Сен-Жермене и обустроиться на новом месте. Шервуд Андерсон жил в том же отеле во время недавнего пребывания в Париже и рекомендовал его супругам; он даже заранее прислал приветственное письмо, которое ждало их прибытия. Отель отличался дешевизной – 12 франков, или чуть меньше доллара, в сутки – и пользовался дурной славой в экспатриантских кругах[74]74
  «12 франков…»: Эрнест Хемингуэй, «Как прожить в Париже на 1000 долларов в год» (Ernest Hemingway, Living on $1000 a Year in Paris, The Toronto Star Weekly, 4 февраля 1922 г., в «Эрнест Хемингуэй: выходные данные – Торонто. Все публикации в Toronto Star, 1920–1924 гг.» под ред. Уильяма Уайта (ed. William White, Ernest Hemingway: Dateline: Toronto: The Complete Toronto Star Dispatches, 1920–1924, New York: Charles Scribner's Sons, 1985), стр. 88.


[Закрыть]. «„Гранд-отель“ Викки Баум был лишь бледным подобием интриг и драм, происходивших в этом отеле», – вспоминал один бывший парижский редактор[75]75
  «Гранд-отель…»: Роберт Макэлмон, «Вместе с гениями» (Robert McAlmon, Being Geniuses Together, 1920–1930, San Francisco, North Point Press, 1984), стр. 31.


[Закрыть]. Длинный список колоритных знаменитостей из числа творческих личностей, живших там, компенсировал унылый интерьер.

Подобно всем вновь прибывающим в Париж американцам, чета Хемингуэев бросила свой багаж в номере и поспешила в кафе «Дом» – движимый сплетнями и нервный центр экспатриантской колонии Левого берега. «Дом» считался эффективным средством от одиночества: сюда стекались все; его завсегдатаи, похоже, дали обет помогать новоприбывшим освоиться в Париже и присоединиться к их компании. Очень скоро Хемингуэя начали раздражать подобные кафе и их «постояльцы», как он называл экспатриантскую клиентуру, но поначалу супруги прочно обосновались в «Доме», борясь с головокружением и дезориентацией, которые испытали, впервые ступив на чужую территорию[76]76
  «Постояльцы»: Эрнест Хемингуэй, «Праздник, который всегда с тобой. Авторская редакция» (Ernest Hemingway, A Moveable Feast: The Restored Edition, New York: Scribner, 2009), стр. 83.


[Закрыть]. Там Хемингуэй и Хэдли потягивали горячий пунш с ромом и описывали первые впечатления в письмах к друзьям и родным.

«Мы бродили по улицам день и ночь, рука об руку», – сообщал он Андерсону. Было холодно, жаловался Хемингуэй и добавлял, что они приуныли[77]77
  «Мы бродили…»: письмо Эрнеста Хемингуэя Шервуду Андерсону, ок. 23 декабря 1921 г., в «Эрнест Хемингуэй, избранные письма, 1917–1961 гг.», под ред. Карлоса Бейкера, стр. 59.


[Закрыть]. «Не знаю, каким я представлял Париж, однако оказался он не таким», – позднее вспоминал он[78]78
  «Не знаю…»: Эрнест Хемингуэй, «Праздник, который всегда с тобой. Авторская редакция» (Ernest Hemingway, A Moveable Feast: The Restored Edition, New York: Scribner, 2009), отрывок 186, примечания и отрывки, второй вариант, собрание Эрнеста Хемингуэя, библиотека и музей Джона Ф. Кеннеди.


[Закрыть].

«Дом» обеспечил им временную передышку, но снаружи голые деревья и автобусы были словно покрыты слизью серого дождя. Блуждая по улицам, Хемингуэй и Хэдли всматривались в холодные каменные дворы и витрины магазинов, видели, как над конскими крупами поднимается пар. Многое в этом городе резало глаз. Экспаты, которые, пошатываясь, брели домой после попойки, продолжавшейся всю ночь, могли столкнуться с играющим на рожке пастухом, ведущим по улице стадо черных коз, или телегой, полной моркови. И город, и многие его обитатели будто носили на себе шрамы, напоминающие о войне. «Я видел, как хорошо справляются они с нехваткой конечностей, оценивал качество искусственного глаза и мастерство, с которым были восстановлены их лица», – рассказывал Хемингуэй[79]79
  «Я видел…»: Эрнест Хемингуэй, «Праздник, который всегда с тобой. Авторская редакция» (Ernest Hemingway, A Moveable Feast: The Restored Edition, New York: Scribner, 2009), стр. 74.


[Закрыть]. Для Хэдли Париж был «непостижимо странным городом, удивительным и ужасным»[80]80
  «Непостижимо странным…»: в интервью Хэдли Хемингуэй Элис Соколофф, 27 ноября 1971 г., процитировано в Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 43.


[Закрыть].

Супружеская пара искала утешения в непритязательной роскоши и развлечениях. Район, к счастью, был невелик: центром его светской жизни являлись несколько кафе и баров, расположенных на расстоянии пары кварталов один от другого. Муж и жена подолгу гуляли, но радовались возможности вернуться в исходную точку. Хэдли поглощала французские пирожные, Хемингуэй погружался в составление восторженных, подробных отчетов о дешевизне еды, вина, литров различных спиртных напитков и номеров в отеле. Из-за инфляции Париж оказался весьма доступным для американцев[81]81
  О дешевизне парижской жизни в этот период один из друзей Хемингуэя, в прошлом юрист, а позднее поэт-экспатриант Арчибальд Маклиш писал: «Нам сыграла на руку инфляция, убивающая французов». Он добавлял: «Можно было практически не сомневаться, что франк будет падать на два пункта по отношению к доллару каждый месяц», это означало, что американцы, имеющие доллары, становились «на два пункта богаче» каждые 30 дней. Арчибальд Маклиш, «Воспоминания» (Archibald MacLeish, Recollections, Amherst: The University of Massachusetts Press, 1986), стр. 26.


[Закрыть]. Американский доллар был здесь королем и стоил двенадцать с половиной франков, канадский доллар стоимостью одиннадцать франков – лишь принцем. Даже вокруг сравнительно бедных приезжих увивались владельцы местного бизнеса, от хозяев отеля до рестораторов и poules, то есть проституток[82]82
  Буквальный перевод слова «poule» – «курочка». Особенно дорогих проституток шутливо звали «une poule deluxe» («курочка-люкс»).


[Закрыть]. Почти каждый американский экспат мог рассчитывать, что с ним будут «обращаться как с миллионером и недолюбливать так же», по словам Альфреда Креймборга, еще одного американца, прибывшего во Францию в начале 20-х годов[83]83
  «Обращаться как…»: Альфред Креймборг, «Трубадур. Автобиография» (Alfred Kreymborg, Troubadour: An Autobiography, New York: Boni and Liveright, 1925), стр. 372.


[Закрыть].

Хотя Париж и оказался доступным для Хемингуэев, более изысканные и декадентские удовольствия города поначалу ускользали от них. Они были чужаками, одинокими и оторопелыми. В тот момент им было бы трудно поверить, что однажды они станут олицетворением всего романтичного и заманчивого, что только имелось в Париже 20-х годов.

Несмотря на жалобы, что репортерская работа отвлекает от серьезных писательских устремлений, Хемингуэй сумел добиться места парижского корреспондента газеты «Toronto Star». Работа была внештатной; предпочтение отдавалось атмосферным сюжетам, а это означало, что ему платили за меткие наблюдения за его новой средой обитания.

Редакторы на родине Хемингуэя быстро заметили, каким неиссякающим спросом пользуются очерки о Париже[84]84
  В 20-х гг. в Париже бюро имели агентства Reuters, United Press и Associated Press; местные газеты также создавали зарубежные отделения, к ним относились Philadelphia Ledger, Chicago Tribune, Brooklyn Eagle. Считалось, что парижская Herald особенно часто нанимает журналистов из числа подающих надежды писателей.


[Закрыть]. Богатые американцы давно уже помешались на парижских модах и кухне, однако с недавних пор всемогущий доллар сделал парижские удовольствия доступными гораздо более обширной демографической группе. Дебютантки, голодные художники и даже недалекие буржуа со Среднего Запада начали проявлять живой интерес ко всему французскому – от светских событий в растущей колонии экспатов до манифестов различных художественных течений, возникших в кафе и салонах города. Репортер Артур Пауэр принялся освещать жизнь монпарнасских художников в рубрике парижской газеты «Herald» под названием «Вокруг студий»[85]85
  «Вокруг студий»: по описанию Уильяма Уайзера, «Безумные годы: Париж в 20-х» (William Wiser, The Crazy Years: Paris in the Twenties, New York: Thames and Hudson Inc., 1983), стр. 24.


[Закрыть]. Молодой журнал «New Yorker» поручил писательнице Дженет Фланер вести выходящую раз в две недели рубрику «Письмо из Парижа», в котором она подробно расписывала все – от политических до постельных сплетен (пересечение этих сфер неизменно оказывалось самым увлекательным). Журнал «Vogue» писал о Париже и рекламировал его так усердно, что в буквальном смысле слова вербовал американцев и грузил их на корабли. Он даже предлагал читателям услуги парижского информбюро[86]86
  Информбюро Vogue располагалось в парижском отделении Vogue по адресу ул. Эдуар VII, 2; журнал предлагал читателям заходить, «если им что-нибудь понадобится в Париже или из Парижа, что они не в состоянии найти». Источник: «Весь Париж по запросу: когда приезжать, что посмотреть, где блеснуть» («All Paris for the Asking: When to Come, What to See, Where to Conquer», Vogue, 1 января 1925 г.), стр. 100.


[Закрыть].

«Париж, вероятно, самый щедрый город мира, изобилующий чистыми наслаждениями», – восторгался автор одной из статей в «Vogue»[87]87
  «Париж, вероятно…»: «Весь Париж по запросу: когда приезжать, что посмотреть, где блеснуть» («All Paris for the Asking: When to Come, What to See, Where to Conquer», Vogue, 1 января 1925 г.), стр. 68.


[Закрыть].

С другой стороны, материалы Хемингуэя были не настолько захватывающими. Ему не понадобилось много времени, чтобы оценить своих современников и расписывать их изъяны на страницах «Star».

«Париж – мекка мошенников и притворщиков», – заявил он в статье, сочиненной вскоре после приезда. Париж наводняли американцы всех мастей, называвших себя во Франции знаменитостями – от мнимых звезд танца до боксеров с несуществующими чемпионскими титулами. Этим беспутным гостям из Америки обман сходил с рук только благодаря «невообразимой дремучести» французов. На случай, если кому-нибудь еще придет в голову выдавать себя в Париже за корифея, Хемингуэй давал совет: «Назовитесь чемпионом какой-нибудь далекой страны и впредь держитесь от этой страны подальше»[88]88
  «Париж – мекка…»: Эрнест Хемингуэй, «Мекка мошенников», Toronto Daily Star, 25 марта 1922 г., в «Эрнест Хемингуэй: выходные данные – Торонто. Все публикации в Toronto Star, 1920–1924 гг.» под ред. Уильяма Уайта (ed. William White, Ernest Hemingway: Dateline: Toronto: The Complete Toronto Star Dispatches, 1920–1924, New York: Charles Scribner's Sons, 1985), стр. 119.


[Закрыть].