Текст книги "Все себя дурно ведут"

В действительности Хемингуэи побывали в подобной поездке, а потом Эрнест пожаловался на «пьяного гида» управляющему отеля, и тот немедленно уволил деревенского старика. Этот «отчаявшийся» Педуцци вскоре повесился в конюшне[230]230
  «Пьяного гида…» и «отчаявшийся…»: там же.


[Закрыть]. Повествуя о случившемся другу года два спустя, Хемингуэй явно не испытывал угрызений совести, думая о том, какую роль сыграл в самоубийстве этого человека, – он лишь деловито объяснил, почему суицид не годится в качестве литературного приема для рассказа с данной последовательностью событий. Он просто «полагал, что в рассказе это ни к чему»[231]231
  «Считал, что в рассказе…»: там же.


[Закрыть]. Несомненно, это был принцип самозакалки в действии.

Здесь оказались весьма кстати репортерские навыки Хемингуэя. Инцидент с Педуцци был лишь одним из множества реальных событий, которые он счел пригодным для художественной прозы. Раз за разом Хемингуэй распознавал литературную ценность того или иного события, а затем буквально мчался к ближайшей ровной поверхности, на которой мог описать это событие, преобразив его в прозу, – как правило, в слегка беллетризованной и явно стилизованной форме. Рассказ «Не в сезон» Хемингуэй сочинял лихорадочно, как репортер, старающийся успеть к сроку, начав сразу после возвращения со злополучной рыбалки. Уверял, будто писал его так быстро, что даже не расставлял знаки препинания.

«Слух всегда обостряется, когда ты взбудоражен каким-либо скандалом», – позднее объяснял он[232]232
  Отсутствие пунктуации и «слух всегда…»: там же.


[Закрыть].

Хемингуэю также требовалось представить новый материал для книги, какую планировал издать Билл Берд. Как и издательство Макэлмона, недавно основанное издательство «Three Mountains Press» Берда было независимым и специализировалось на ограниченных тиражах экспериментальной литературы[233]233
  Тремя горами, упоминающимися в названии издательства Билла Берда Three Mountains Press, были три парижских холма: Сен-Женевьев, Монпарнас и Монмартр.


[Закрыть]. Но в отличие от книг Макэлмона, которые один экспат называл «уродливыми пачками бумаги с печатным текстом», малотиражные издания Берда были приятными на ощупь объектами ручной работы, отпечатанными на ручном печатном станке XVIII века. Весь процесс производства происходил в тесном, но колоритном переоборудованном винном погребе[234]234
  «Уродливыми пачками…»: Форд Мэдокс Форд, процитировано в Карен Л. Руд, «Уильям Берд» (Karen L. Rood, William Bird, Dictionary of Literary Biography: Volume 4, American Writers in Paris, 1920–1939, Karen Lane Rood, ed., Detroit: Bruccoli Clark, 1980), стр. 39. В типографии издательства Three Mountains Press на набережной Анжу хватало места только для ручного пресса и самого печатника-издателя, как вспоминала Сильвия Бич. Все встречи Берд проводил вне помещения, на тротуаре. (Источник: Сильвия Бич, «Шекспир и компания» (Sylvia Beach, Shakespeare and Company: Bison Book Edition, Lincoln: University of Nebraska Press, 1980), стр. 132). Писатель и редактор Форд Мэдокс Форд, который позднее пользовался тем же помещением, вспоминал, что Берд складировал напечатанные им книги в импровизированной кухне. (Источник: Форд Мэдокс Форд, «Это был соловей» (Ford Madox Ford, It Was the Nightengale, Philadelphia: J. B. Lippincott Company, 1933), стр. 322).


[Закрыть]. Незадолго до того Берд вместе с Эзрой Паундом приступил к изданию шеститомной серии «Исследование состояния современной английской прозы». Берд просил Хемингуэя пополнить шестую и последнюю книгу серии[235]235
  Согласно одному источнику, Хемингуэй сыграл некую роль в контракте Берда с Паундом. Берд упомянул о своем новом печатном станке Хемингуэю, когда они встретились по пути на Международную экономическую конференцию, проходившую в Генуе в апреле 1922 г., и тогда «Хемингуэй предложил, чтобы Эзра Паунд разрешил Берду напечатать фрагмент длинной поэмы, которую тот как раз писал. Берд встретился с Паундом, а Паунд предложил, чтобы Берд вместо этого опубликовал серию из шести книг». Как писал Берд одному биографу в 1956 г., «он говорил, что желательно публиковать серии книг, сочетающихся друг с другом, а не просто публиковать вещи по мере их написания». (Источник: Карен Л. Руд, «Уильям Берд» (Karen L. Rood, William Bird, Dictionary of Literary Biography: Volume 4, American Writers in Paris, 1920–1939, Karen Lane Rood, ed., Detroit: Bruccoli Clark, 1980), стр. 39–40). Позднее Берд утверждал, будто именно он, а не Макэлмон, должен был стать издателем первой книги Хемингуэя, но также заявлял, что Хемингуэй проявил слишком сильное нетерпение в связи с окончательным решением по поводу «искомой» серии и решил отдать материал Макэлмону, который обещал издать его гораздо быстрее. (Источник: там же, стр. 40).


[Закрыть]. По замыслу издателя, вкладом Хемингуэя должен был стать ряд зарисовок – таких, как отрывок на 183 слова о матадоре, убитом быком[236]236
  Ни Макэлмон, ни Берд, видимо, не пытались убедить Хемингуэя написать роман или другую крупную форму на первом этапе сотрудничества.


[Закрыть]. По счастливой случайности Хемингуэй как раз работал над подобными текстами, и шесть из них были напечатаны в «Little Review» ранее той же весной. Один из них состоял всего из 75 слов:

«Мы попали в какой-то сад в Монсе. Бакли возвратился со своим патрулем с другого берега реки. Первый немец, которого мне довелось увидеть, перелезал через садовую ограду. Мы подождали, пока он перекинет ногу на нашу сторону, и прикончили его. На нем имелась куча разной амуниции. Он раскрыл рот от удивления и свалился в сад. Затем через ограду в другом месте начали перелезать еще трое. Мы их также подстрелили. Они все так появлялись»[237]237
  «Мы попали…»: Эрнест Хемингуэй, «В наше время» (Ernest Hemingway, in Our Time, Paris: Three Mountains Press, 1942, Глава 4).


[Закрыть].

Хемингуэй согласился на предложение Берда, получившийся сборник зарисовок был назван «В наше время»[238]238
  В названии этого сборника на языке оригинала каждое слово было написано со строчных букв – в отличие от более позднего сборника Хемингуэя, названного так же, но с прописных букв, In Our Time. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Заголовок звучал декларативно, подразумевая, что читатели найдут на этих страницах из грубой бумаги литературный zeitgeist[239]239
  Дух времени (нем.). – Примеч. пер.


[Закрыть].

Тонкая книжка выглядела несолидно, но была отнюдь «не слабой». Объемом всего 3500 слов, она содержала 18 «глав», большинство которых длиной не превышали отрывок о «саде в Монсе». Однако все эти слова были скрупулезно выбраны и расположены в определенном порядке. Каждая из зарисовок сборника «В наше время» – многие из них были основаны на материале, собранном Хемингуэем во время выполнения журналистских заданий по всей Европе, – создавала в воображении собственный захватывающий мирок. Роберту Макэлмону принадлежала честь стать первым издателем Хемингуэя, но его «Три рассказа и десять стихотворений» представляли собой преимущественно переработанный для другой цели материал потерянных «ювенилий» писателя.

А истинная ценность досталась Биллу Берду. Сборник «В наше время» намекал на то, что произойдет дальше – не только в будущем самого Хемингуэя, но и в будущем литературы. В новой формуле Хемингуэя все встало на свои места, появилась насыщенность лаконизмом, на котором настаивал Паунд, и относящимися к потоку сознания повторами Стайн. Однако зарисовкам была также присуща уникальность: столь же динамичные и увлекательные, как любая статья Хемингуэя, и такие же литературные, как тексты Паунда и Стайн, они однако, были более доступными для понимания.

Берду и другим первым читателям сборника «В наше время» показалось, будто они нашли нечто «новое под солнцем».

В разгар нарастания этого импульса у Хэдли вырос огромный живот: ребенок должен был появиться на свет в октябре 1923 года. Вскоре супругам предстоял отъезд в Канаду, как и уведомил Хемингуэй литературный Париж. Уезжать ему не хотелось. В Париж продолжали прибывать другие экспаты, стремясь к той же цели, какой суждено было достичь ему, а он отправлялся в изгнание из литературного центра вселенной. На это Хемингуэй горько жаловался друзьям, хотя и согласился перебраться в Канаду добровольно.

Несмотря на первоначальный мандраж, Хемингуэй сумел проникнуться духом беременности жены. В июле супруги вдвоем побывали в Испании, на продолжавшемся неделю празднике Сан-Фермин в Памплоне – ежегодном месте паломничества фанатов корриды. Хемингуэй считал, что эти впечатления, полученные еще до рождения, благотворно отразятся на ребенке. Фиеста не просто оправдала его ожидания: для Хемингуэя она стала упоительным откровением, изменившим всю жизнь. Окружающим он рассказывал об этом, словно опьяненный:

«5 дней плясок с боем быков круглые сутки, – писал Хемингуэй одному другу. – Дивная музыка – барабаны, свирели, флейты, лица пьянчуг Веласкеса, лица Гойи и Эль-Греко, все эти мужчины в синих рубашках и красных косынках кружатся, поднимаются, покачиваются в танце»[240]240
  «5 дней плясок…» и «дивная музыка…»: письмо Эрнеста Хемингуэя Уильяму Хорну, 17–18 июля, 1923 г., в «Письмах Эрнеста Хемингуэя, 1923–1925 гг.», том 2, под ред. Альберта Дефацио-третьего, Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона (eds. Albert Defazio III, Sandra Spanier, Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, 1923–1925, Volume 2, Cambridge: Cambridge University Press, 2013), стр. 36.


[Закрыть].

Более того, с точки зрения журналиста, во всем этом чувствовался невероятный размах. Вот он, неиссякающий кладезь материала, мир, переполненный декадентством, высоким искусством, ритуалами, легкомыслием и глубиной – всем сразу, и Хемингуэй с Хэдли, по его словам, оказались единственными иностранцами на этом празднике. (Это зрелище произвело менее глубокое впечатление на Хэдли, которая жизнерадостно сидела рядом с Хемингуэем во время корриды, шила одежду будущему ребенку и «вышивала посреди всей этой жестокости», как она выражалась позднее[241]241
  «Вышивала посреди…»: Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 63.


[Закрыть]).

Первая же увиденная фиеста сильно подействовала на Хемингуэя: в почти четверти глав в сборнике «В наше время» фигурируют сцены из боя быков. Все лето он страстно работал над этим материалом, советуясь с Эзрой Паундом на этапе редактирования. Однако теперь и ученик начинал руководить наставником: о том, как данный материал должен выглядеть в окончательной версии книги, Хемингуэй давал жесткие и детальные указания. Так же строго он руководил Робертом Макэлмоном при работе над гранками «Трех рассказов и десяти стихотворений», попутно прибегая к огневой мощи Гертруды Стайн в вопросах эстетики. Хемингуэй даже представил эскиз обложки, разработанный им самим при содействии Билла Берда. «Мне нравится, а вам, может, нет, – писал он Макэлмону. – Но вы же издатель», – великодушно добавлял он, однако было ясно, чье мнение Хемингуэй ставит во главу угла[242]242
  «Мне нравится…»: письмо Эрнеста Хемингуэя Роберту Макэлмону, 5 августа 1923 г., в «Письма Эрнеста Хемингуэя, 1923–1925 гг.», том 2, под ред. Альберта Дефацио-третьего, Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона (eds. Albert Defazio III, Sandra Spanier, Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, 1923–1925, Volume 2, Cambridge: Cambridge University Press, 2013), стр. 39.


[Закрыть].

Макэлмон выпустил «Три рассказа и десять стихотворений» 13 августа 1923 года. Эрнест Хемингуэй официально стал публикуемым писателем.

Две недели спустя они с Хэдли уехали в Канаду. Уже через несколько дней после прибытия туда сбылись худшие опасения Хемингуэя.

«Хуже и быть не могло, – писал он Паунду. – Вы даже представить не можете»[243]243
  «Хуже и быть…»: письмо Эрнеста Хемингуэя Эзре Паунду, ок. 6–8 сентября 1923 г., в «Письмах Эрнеста Хемингуэя, 1923–1925 гг.», том 2, под ред. Альберта Дефацио-третьего, Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона (eds. Albert Defazio III, Sandra Spanier, Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, 1923–1925, Volume 2, Cambridge: Cambridge University Press, 2013), стр. 45.


[Закрыть].

К концу лета волнения в новостной редакции «Toronto Star», вызванные слухами о предстоящем приезде Хемингуэя, стали нарастать. Прибыв к месту работы в сентябре, он сразу очутился в центре всеобщего внимания. Хемингуэй почти небрежно упоминал о своей дружбе с Гертрудой Стайн и Эзрой Паундом, которые многим сотрудникам редакции казались чем-то вроде мифических существ, и не скрывал намерения присоединиться к ним в литературном пантеоне.

Он мгновенно превратился в актуальную тему новостной редакции. По словам Морли Каллахана, в то время молодого репортера «Star», «Хемингуэй вызывал у людей желание говорить о нем. Стоило ему споткнуться, пройдясь по улице, как кто-нибудь из газетчиков, случайно оказавшийся поблизости, раздувал этот ничтожный инцидент чуть ли не до размеров катастрофы. До сих пор не понимаю, как он этого добился»[244]244
  «Он вызывал у людей…»: Морли Каллахан, «То лето в Париже: воспоминания о запутанной дружбе с Хемингуэем, Фицджеральдом и другими» (Morley Callaghan, That Summer in Paris: Memories of Tangled Friendships with Hemingway, Fitzgerald and Some Others, New York: Coward-McCann, Inc., 1963), стр. 26.


[Закрыть].

У молодых коллег Хемингуэй вызывал благоговейный трепет, однако его старшие товарищи отнюдь не впечатлились, например, когда он однажды явился на работу с гранками сборника «В наше время» и объявил: «Я открыл новую форму». В разговоре с Каллаханом Хемингуэй добавил: «Эзра Паунд говорит, что прозы лучше этой он не читал уже сорок лет»[245]245
  «Я открыл…»: Эрнест Хемингуэй, процитировано в Карлос Бейкер, «Эрнест Хемингуэй: история жизни» (Carlos Baker, Ernest Hemingway: A Life Story, New York: Charles Scribner's Sons, 1969, стр. 121). «Эзра Паунд говорит…»: Морли Каллахан, «То лето в Париже: воспоминания о запутанной дружбе с Хемингуэем, Фицджеральдом и другими» (Morley Callaghan, That Summer in Paris: Memories of Tangled Friendships with Hemingway, Fitzgerald and Some Others, New York: Coward-McCann, Inc., 1963), стр. 30.


[Закрыть].

Сотрудники редакции втихомолку передавали один другому экземпляр «Трех рассказов и десяти стихотворений». Каллахан, боготворивший Хемингуэя и его произведения, спросил мнение двоих коллег об этом сборнике.

«До сих пор помню терпеливую улыбку, с которой старший коллега ответил: „Запомни, сынок: три ласточки весны не делают“», – вспоминал Каллахан[246]246
  «До сих пор помню…»: там же, стр. 26.


[Закрыть].

Ни на кого Хемингуэй не произвел менее благоприятного впечатления, чем на своего заведующего редакцией Гарри Хайндмарша, который приходился зятем издателю газеты. Хайндмарш пользовался репутацией бессердечного газетчика, и, по словам Каллахана, генерала, «движимого стремлением сломить дух любого человека, не лишенного гордости» и осмелившегося бросить ему вызов[247]247
  «Движимого стремлением»: там же, стр. 23.


[Закрыть]. Он сильно невзлюбил Хемингуэя и немедленно пустился во все тяжкие, желая унизить нового репортера, в том числе начал поручать ему задания, связанные с дальними поездками и не требующие высокой квалификации. Вскоре Хемингуэй уже «мотался по всей стране, понукаемый Хайндмаршем»[248]248
  «Мотался по всей…»: там же, стр. 25.


[Закрыть]. Остались в прошлом времена, когда он брал интервью у Муссолини и освещал международные конфликты. Теперь Хайндмарш давал ему «пустяковые, никчемные задания», как вспоминал Каллахан, который не верил своим глазам, глядя в журнале заданий на сюжеты, порученные Хемингуэю[249]249
  «Пустяковые, никчемные…»: Каллахан, процитировано в Чарльз Фентон, «Эрнест Хемингуэй на пути к мастерству: ранние годы» (Charles Fenton, The Apprenticeship of Ernest Hemingway: The Early Years, The Compass Books Edition, New York: The Viking Press, 1965), стр. 246.


[Закрыть]. Хэдли тоже ужасалась и сообщала матери Хемингуэя, что он «страшно переутомляется» и почти не спит[250]250
  «Страшно переутомляется…»: письмо Хэдли Хемингуэй Грейс Хемингуэй, 27 сентября 1923 г., процитировано в Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 63.


[Закрыть].

Хемингуэй даже не пытался скрыть своих мучений от парижских друзей. Его письма во Францию становились все отчаяннее. Он умолял Паунда писать ему. «В ваших силах спасти жизнь человеку», – уверял он[251]251
  «В ваших силах спасти…»: письмо Эрнеста Хемингуэя Эзре Паунду, ок. 6 сентября 1923 г., в «Избранные письма Эрнеста Хемингуэя, 1917–1961» под ред. Карлоса Бейкера (ed. Carlos Baker, Ernest Hemingway: Selected Letters, 1917–1961, New York: Scribner Classics, 2003), стр. 93.


[Закрыть]. (Паунд, который якобы «ненавидел все американское», относился к канадской авантюре Хемингуэя с легким пренебрежением; его письма из Парижа были с издевкой адресованы в «банку помидоров» – «Tomato, Can.»)[252]252
  «Ненавидел все…»: Альфред Креймборг, «Трубадур. Автобиография» (Alfred Kreymborg, Troubadour: An Autobiography, New York: Boni and Liveright, 1925), стр. 369. «Банку помидоров…»: Чарльз Фентон, «Эрнест Хемингуэй на пути к мастерству: ранние годы» (Charles Fenton, The Apprenticeship of Ernest Hemingway: The Early Years, The Compass Books Edition, New York: The Viking Press, 1965), стр. 246.


[Закрыть]. Более того, Хемингуэй страдал оттого, что внезапно остановился в творческом развитии; одному коллеге он пожаловался, что пребывание в Торонто уже отняло у него десять лет литературной жизни[253]253
  «Десять лет…»: по словам биографа Карлоса Бейкера, Хемингуэй якобы сказал это «репортерше» Мэри Лоури. Карлос Бейкер, «Эрнест Хемингуэй: история жизни» (Carlos Baker, Ernest Hemingway: A Life Story, New York: Charles Scribner's Sons, 1969), стр. 119.


[Закрыть].

Напряжение между Хемингуэем и Хайндмаршем вплотную приблизилось к взрывоопасному состоянию, когда редактор отправил журналиста на задание в Нью-Йорк прямо перед тем, как у Хэдли должны были начаться роды. И действительно, их сын родился 10 октября, пока Хемингуэй находился в отъезде. Хемингуэй сразу вернулся и поспешил к жене. Хайндмарш в свою очередь объявил выговор Хемингуэю за то, что тот направился к жене, не занеся прежде материал в редакцию. Хэдли сочувствовала мужу: она опасалась, что новая работа «убьет моего Тайни, если мы задержимся здесь надолго», как писала она подруге[254]254
  «Убьет моего Тайни»: письмо Хэдли Хемингуэй Изабель Симмонс, 13 октября 1923 г., в Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 67.


[Закрыть]. Хемингуэй злился, что жене пришлось «мучаться в одиночку» и клялся Эзре Паунду, что впредь все задания для Хайндмарша будет выполнять «с полнейшим презрением и ненавистью»[255]255
  «Мучаться в…»: письмо Эрнеста Хемингуэя Гертруде Стайн и Алисе Б. Токлас, 11 октября 1923 г., в «Избранные письма Эрнеста Хемингуэя, 1917–1961» под ред. Карлоса Бейкера (ed. Carlos Baker, Ernest Hemingway: Selected Letters, 1917–1961, New York: Scribner Classics, 2003), стр. 94. «С полнейшим презрением…»: письмо Эрнеста Хемингуэя Эзре Паунду, 13 октября 1923 г., в «Избранные письма Эрнеста Хемингуэя, 1917–1961» под ред. Карлоса Бейкера (ed. Carlos Baker, Ernest Hemingway: Selected Letters, 1917–1961, New York: Scribner Classics, 2003), стр. 96.


[Закрыть].

Хемингуэй и Хэдли назвали своего семифунтового младенца Джон Хэдли Никанор Хемингуэй[256]256
  Если бы родилась девочка, как сообщил Хемингуэй Сильвии Бич, ее назвали бы Сильвией. «Но родился мальчик – не могли же мы назвать его Шекспиром», – шутил он. Письмо Эрнеста Хемингуэя Сильвии Бич, 6 ноября 1923 г., коробка 22, бумаги Сильвии Бич, библиотека Принстонского университета.


[Закрыть]. В письмах Хемингуэй шутливо отмечал внешнее сходство ребенка с королем Испании. Хэдли объяснила свекрови, что Джон Хэдли – один из журналистских псевдонимов Хемингуэя. «Поскольку он содержит и мое имя, – добавляла она, – сын на самом деле назван в честь нас обоих»[257]257
  «Поскольку он содержит…»: письмо Хэдли Хемингуэй Грейс Хемингуэй, 5 октября 1923 г., в Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 66.


[Закрыть]. Имя Никанор досталось ему в память об испанском матадоре Никаноре Виляльте, которого супруги видели в Памплоне прошлым летом. Вскоре у ребенка появились и прозвища. Родители звали его Бамби – это прозвище, придуманное Хэдли, свидетельствовало о том, что он пухленький. Крестные мальчика, Гертруда Стайн и Алиса Токлас, звали его Годди[258]258
  От англ. godson – крестник. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Своим друзьям Хемингуэй и Хэдли рассказывали, как растет Бамби, с типичными для молодых родителей восторгом и гордостью, но Хэдли признавалась, что у них тяжело на сердце «как раз в то время, когда мы должны быть счастливы»[259]259
  «Как раз в то время…»: письмо Хэдли Хемингуэй Изабель Симмонс, 13 октября 1923 г., в Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 67.


[Закрыть]. Хемингуэй жаловался на рези в желудке, нервное переутомление и бессонницу[260]260
  «Рези в желудке»: письмо Эрнеста Хемингуэя Эзре Паунду, 13 октября 1923 г., в «Избранные письма Эрнеста Хемингуэя, 1917–1961» под ред. Карлоса Бейкера (ed. Carlos Baker, Ernest Hemingway: Selected Letters, 1917–1961, New York: Scribner Classics, 2003), стр. 95.


[Закрыть]. Их жизнь в Канаде превратилась в кошмарный сон наяву, писал он Стайн и Токлас. И добавлял, что впервые в жизни понял, как человека можно довести до самоубийства.

Но по некоторым признакам, боевой дух Хемингуэя не погас, просто был временно подавлен. «Я еще доберусь до ваших полок», – заверял он Сильвию Бич[261]261
  «Я еще доберусь…»: письмо Эрнеста Хемингуэя Сильвии Бич, 6 ноября 1923 г., коробка 22, бумаги Сильвии Бич, библиотека Принстонского университета.


[Закрыть]. Хемингуэй написал несколько энергичных статей о корриде и нашел время для пары-тройки злобных очерков, изображавших его коллег, о которых в письмах к Бич он говорил, что «все они дерьмо». У одного из этих коллег, писал он, «в голове все ссохлось, как в вагине старой шлюхи»[262]262
  «В голове все…»: Эрнест Хемингуэй, опубликовано осенью 1923 г., процитировано в Бейкер, «Эрнест Хемингуэй: история жизни» (Carlos Baker, Ernest Hemingway: A Life Story, New York: Charles Scribner's Sons, 1969), стр. 120.


[Закрыть].

Хемингуэй даже подумывал написать роман-реванш, высмеяв Хайндмарша, и озаглавить его «Зятёк». Насколько он продвинулся в этой работе, неизвестно; похоже, он быстро отказался от своей затеи и объявил одному коллеге, что писателю не следует посвящать роман тому, кто вызывает у него отвращение, поскольку враждебность искажает зрение[263]263
  О «брошенном романе» рассказано в Чарльз Фентон, «Эрнест Хемингуэй на пути к мастерству: ранние годы» (Charles Fenton, The Apprenticeship of Ernest Hemingway: The Early Years, The Compass Books Edition, New York: The Viking Press, 1965), стр. 242. Фентон, который брал у некоторых коллег Хемингуэя по Star в тот период, писал, что Хемингуэй «несколько раз заговаривал о сатирическом романе» о Хайндмарше, и добавлял, что Хемингуэй позднее упоминал о том, что бросил писать этот роман, в разговоре с еще одним «коллегой из Торонто», имя которого не названо.


[Закрыть].

Однако никакими способами ему не удавалось отвлечься от ежедневной изнурительной рутины. И вскоре было принято решение бросить все: не только пост в «Star», но и журналистику в целом. Не будет больше внештатной работы, последних сроков сдачи материала, заманчивых дальних поездок по заданию газеты. И он сможет только писать – писать по-настоящему. Хемингуэй и Хэдли принялись планировать бегство обратно во Францию, которая внезапно стала казаться им домом. Рассылали письма друзьям с Левого берега, упрашивая помочь им подыскать квартиру и вновь обосноваться в городе. В выборе жилья они не станут «слишком привередничать», обещала Хэдли Сильвии Бич; они просто рассчитывают как-нибудь пристроиться, чтобы «видеть свет в Париже»[264]264
  «Слишком привередничать…» и «видеть свет…»: письмо Хэдли Хемингуэй Сильвии Бич, ноябрь 1923 г., коробка 22, бумаги Сильвии Бич, библиотека Принстонского университета.


[Закрыть].

Этот переезд приобрел оттенок побега из тюрьмы. Поскольку Хемингуэи расторгли договор аренды незаконно, им пришлось просить друзей втайне вывезти их вещи из квартиры. Трансатлантический лайнер «Антония» отплыл во Францию из Нью-Йорка в середине января 1924 года, и Хемингуэи, теперь уже втроем, находились у него на борту.

Теперь Хемингуэй официально стал публикуемым писателем, отставным журналистом и самому себе хозяином. До тех пор, пока его художественная проза не начала приносить доход, семья могла рассчитывать лишь на трастовый фонд Хэдли. Вскоре им предстояло узнать, что такое бедность, однако материальные лишения не шли ни в какое сравнение с душевными страданиями, через которые они прошли. Год выдался бурным, полным испытаний и переживаний. Но как и в случае с «великим ограблением поезда» и «внезапной» беременностью Хэдли, вскоре стало ясно, что у побега из Канады есть и оборотная сторона. Как позднее заметил Морли Каллахан, «если бы не Хайндмарш, Хемингуэй остался бы в Торонто на весь год», и событий, заложивших фундамент для его первого настоящего романа, а не дилетантской попытки и не мстительной сатиры, могло бы вообще не произойти[265]265
  «Если бы не Хайндмарш…»: Морли Каллахан, «То лето в Париже: воспоминания о запутанной дружбе с Хемингуэем, Фицджеральдом и другими» (Morley Callaghan, That Summer in Paris: Memories of Tangled Friendships with Hemingway, Fitzgerald and Some Others, New York: Coward-McCann, Inc., 1963), стр. 22–23.


[Закрыть].

Глава 4
Пусть нарастает напряжение

Вероятно, у супругов Хемингуэй имелось особое качество – находить в Париже квартиры непременно над шумными и сомнительными заведениями, расположенными на первом этаже. Но на сей раз вместо игры на аккордеоне и топота в дансинге они были вынуждены слушать визг и хрипы пилы: их новая квартира в доме 113 по улице Нотр-Дам-де-Шан находилась над складом пиломатериалов и лесопилкой, где делали дверные и оконные рамы. Каждый день лесопилка начинала работу в семь часов утра, во дворе дома было полно рабочих и собак.

Перспектива жить надо всей этой какофонией привела бы других людей в отчаяние, но Хемингуэи ухитрились окружить обстоятельства, в каких очутились, романтическим флером. В квартире слышится лишь «негромкое жужжание», уверяла Хэдли мать Хемингуэя, зато снизу долетает чудесный аромат свежераспиленной древесины[266]266
  «Негромкое жужжание» и «чудесный запах…»: Хэдли Хемингуэй в письме Грейс Хемингуэй, 20 февраля 1924 г., процитировано в Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 69.


[Закрыть].

Зудевшая пила в сочетании с воплями новорожденного часто гнали Хемингуэя из квартиры на время работы. Он зачастил в «Клозери де Лила» на бульваре Монпарнас и свирепствовал, охраняя свою территорию. Ежедневно Хемингуэй, по сути, устраивал себе рабочий кабинет за одним из мраморных столиков кафе, вооружившись карандашами, точилкой и стопками французских школьных тетрадей.

«Мраморная столешница, аромат cafe crèmes, запах утренней влажной уборки и удача – вот и все, что тебе было надо», – заявлял он[267]267
  «Мраморная столешница…»: Эрнест Хемингуэй, «Праздник, который всегда с тобой. Авторская редакция» (Ernest Hemingway, A Moveable Feast: The Restored Edition, New York: Scribner, 2009), стр. 169.


[Закрыть]. Все перечисленное – и конский каштан с кроличьей лапкой как талисманы на удачу. Писатель с легкостью мог просиживать в кафе часами. «Никто бы не выставил вас вон и не сказал: „Если хотите остаться здесь, закажите еще что-нибудь“», – вспоминал поэт и экспат Арчибальд Маклиш. – «Так во Франции не делается»[268]268
  «Никто бы не выставил…»: Арчибальд Маклиш, «Воспоминания» (Archibald MacLeish, Recollections, Amherst: The University of Massachusetts Press, 1986), стр. 26–27.


[Закрыть]. Подобные кафе были подарком судьбы для тех, кто нуждался в уединенном рабочем кабинете, но не обладал необходимыми средствами.

Неглупые знакомые быстро сообразили: от Хемингуэя лучше держаться подальше, когда он сидит на террасе «Клозери» и строчит карандашом по бумаге. Позднее он шутил, что на время работы превращается в «слепую свинью»[269]269
  «Слепую свинью…»: Эрнест Хемингуэй, «Праздник, который всегда с тобой. Авторская редакция» (Ernest Hemingway, A Moveable Feast: The Restored Edition, New York: Scribner, 2009), стр. 81.


[Закрыть]. Хорошо еще, что «Клозери» не успели облюбовать те же толпы экспатов, которые постоянно осаждали «Дом» и «Ротонду». Но к сожалению, оба этих кафе располагались на том же бульваре неподалеку, и Хемингуэю порой приходилось считаться с теми, кому не хватило мест в двух других. Большинство людей сочло бы подобные вторжения «профессиональным риском», сопряженным с работой в кафе, однако Хемингуэй воспринимал как враждебный акт любую попытку отвлечь его, которая «пакостила» его работе. С теми, кто мешает работе, нужно быть «беспощадным», всякий, кто прервет написание лаконичной и ритмичной фразы, может рассчитывать на приветствие вроде: «Какая нелегкая тебя принесла, сукин сын?»[270]270
  «Какая нелегкая…»: там же, стр. 170.


[Закрыть]

Это были отнюдь не праздные выходы в свет. Хемингуэй чувствовал, как нарастает напряжение. Он твердо решил посвятить писательству все свое время, работа просто обязана была принести прибыль как можно скорее, а сочиненных им текстов насчитывалось пока слишком мало. В Париже, как и в новостной редакции «Toronto Star», стиль Хемингуэя никого не оставлял равнодушным. Одни считали его произведения «великолепными», другие «брезгливо морщились», вспоминал писатель Малькольм Каули. Так или иначе, он сделался чем-то вроде младшего божества на Олимпе[271]271
  «Великолепными…» и «брезгливо морщились…»: Малькольм Каули, «Второй расцвет: труды и дни потерянного поколения» (Malcolm Cowley, A Second Flowering: Works and Days of the Lost Generation, New York: The Viking Press, 1973), стр. 58.


[Закрыть]. Поддержку ему оказывали правильно выбранные люди, Хемингуэй был честолюбивым.

Какими бы многообещающими и захватывающими для посвященных ни были его тонкие книжечки, изданные Робертом Макэлмоном и Биллом Бердом, они практически не укрепили материальное положение Хемингуэев, которые едва сводили концы с концами теперь, когда ко всему прочему прибавились расходы на ребенка. Парижские книги Хемингуэя не произвели фурора и среди крупных американских издателей и критиков. «В наше время» вышел в свет в марте 1924 года; Берд планировал издать эту книгу тиражом 300 экземпляров, но примерно треть тиража оказалась испорченной, а это означало, что для продажи пригодно лишь 170 экземпляров[272]272
  Экземпляры этого редкого парижского издания «В наше время» были проданы на аукционе за 100 тысяч долларов.


[Закрыть]. (Справедливости ради следует отметить, что Берд первым признал: книгоиздательство для него лишь хобби). То есть теперь у Хемингуэя было две изготовленные практически кустарным способом книги общим тиражом 470 экземпляров – мало по любым меркам, особенно для того, кто всеми силами стремится к коммерческому успеху. Лишь немногие критики в Штатах заметили появление этих книг. Критик из нью-йоркской «Herald Tribune» счел обе книги в целом вторичными с редкими проблесками оригинальности, что, вероятно, было хуже, чем если бы он всецело игнорировал их.

«Бертон Раско сказал, что в сборнике „В наше время“ ощущается влияние кого бы вы думали? Ринга Ларднера и Шервуда Андерсона», – жаловался Хемингуэй Эзре Паунду[273]273
  «Бертон Раско сказал…»: письмо Эрнеста Хемингуэя Эзре Паунду, 19 июля 1924 г., в «Письма Эрнеста Хемингуэя, 1923–1925 гг.», том 2, под ред. Альберта Дефацио-третьего, Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона (eds. Albert Defazio III, Sandra Spanier, Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, 1923–1925, Volume 2, Cambridge: Cambridge University Press, 2013), стр. 135.


[Закрыть]. Уже не в первый раз его стиль сравнили со стилем Андерсона. Это раздражало Хемингуэя, ведь еще во времена Чикаго он критиковал прозу Андерсона.

И как будто настойчивое стремление преуспеть было недостаточно сильным, на Хемингуэев снова обрушилась беда – на сей раз, весной, ее мишенью стал скромный трастовый фонд Хэдли. Супруги пришли к выводу, что их трастовая компания слишком консервативна, и передали фонд в управление мужу подруги Хэдли. Этот эксперт не только ополовинил капитал фонда, но и оставил Хемингуэев совсем без дохода на несколько месяцев. Хемингуэй терял драгоценные часы, пытаясь выяснить судьбу потерянных средств, но в итоге супруги оказались в полной растерянности и почти разоренными.

«Тогда у меня был период „полной нищеты“», – позднее рассказывал Хемингуэй другу. По его уверениям, денег не хватало даже на молоко для ребенка. «Я выпрашивал наличные у приятелей. Даже одолжил тысячу франков у своего парикмахера. Приставал к иностранцам. По-моему, в Париже уже не осталось ни единого су, на который я бы не позарился»[274]274
  «Тогда у меня был…»: А. Э. Хотчнер, «Папа Хемингуэй», (A. E. Hotchner, Papa Hemingway, New York: Random House, 1966), стр. 38.


[Закрыть].

Хемингуэй начал реже есть. Париж – пытка для голодного, особенно если он предпочитает работать в кафе. Позднее он признавался, что даже ловил голубей в Люксембургском саду и нес их домой, к семейному столу.

Известие о бедности Хемингуэев облетело весь город. Ходили слухи, будто Бамби укладывали спать в ящике комода[275]275
  Случай с ящиком комода любезно рассказан Гонорией Доннелли, урожденной Мерфи, дочерью экспатов Сары и Джералда Мерфи, которые стали неотъемлемой частью жизни Хемингуэев в последующие годы. Цитата: «Мне говорили, что сына Хемингуэев, Джона, или Бамби, приходилось укладывать спать в ящике комода». (Источник: Гонория Доннелли, «Сара и Джералд: очаровательно откровенный и невероятно трогательный портрет двух людей, любовь которых друг к другу стала легендой» (Honoria Donnelly, Sara & Gerald: An Enchantingly Candid and Deeply Moving Portrait of Two People Whose Love for Each Other Created a Legend, New York: Times Books, 1984 г.), стр. 15).


[Закрыть]. В поисках еды подешевле Хэдли обходила весь город – ежедневная задача, вероятно, особенно угнетающая из-за протертых до дыр подошв. Новые подметки были непозволительной роскошью. Семья пользовалась общественной баней у реки. Чувство вины не покидало Хемингуэя, который мог бы облегчить положение семьи, вернувшись к журналистике, но он хранил верность своему замыслу. Хэдли никогда не жаловалась, и от этого Хемингуэй ощущал себя еще более виноватым.

«Того, кто занимается своим делом и получает от него удовольствие, бедность не угнетает», – говорил он[276]276
  «Того, кто занимается…»: Эрнест Хемингуэй, «Праздник, который всегда с тобой. Авторская редакция» (Ernest Hemingway, A Moveable Feast: The Restored Edition, New York: Scribner, 2009), стр. 42.


[Закрыть].

Семья отказывалась принимать жесты милосердия. Жена Билла Берда заказала своей портнихе платье для Хэдли, одежда которой превратилась в лохмотья. От смущения Хэдли разрыдалась и не стала носить новый наряд[277]277
  «Хэдли от смущения…»: Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 73. Соколофф сообщает, что Хэдли «стеснялась» своей одежды, но не настолько, чтобы принимать такие подарки.


[Закрыть]. Они с Хемингуэем не считали себя бедными или ущербными: позднее он писал, что в действительности они ставили себя выше более состоятельных сверстников, кто по своей глупости не подозревает о простых радостях жизни. В отличие от них Хемингуэи искали роскошь в самом необходимом, наслаждались сытной крестьянской едой и теплом друг друга ночью под одеялом.

Однако голод продолжал терзать Хемингуэя круглые сутки. Даже когда им с женой удавалось поужинать, ощущение голода не исчезало. Не пропадало оно и после того, как пара предавалась любви в темноте. Голод будил Хемингуэя по ночам, когда Хэдли мирно спала рядом с ним, озаренная лунным светом.

Его голод имел мало отношения к еде, и он был утолен, лишь когда Хемингуэй достиг цели.

Подобно небольшим издательствам, литературные обозрения стали модным увлечением в кругу парижских экспатов. Большинство этих публикаций были, как выразилась Сильвия Бич, «увы, недолговечными, но неизменно примечательными»[278]278
  «Увы, недолговечными…»: Сильвия Бич, «Шекспир и компания» (Sylvia Beach, Shakespeare and Company: Bison Book Edition, Lincoln: University of Nebraska Press, 1980), стр. 137.


[Закрыть]. В январе 1924 года этот список пополнился еще одним пунктом – журналом «transatlantic review», которым руководил британский писатель и литературный редактор Форд Мэдокс Форд, прибывший из Лондона[279]279
  Названия со строчных букв были популярны в то время в литературных кругах, хотя позднее Форд утверждал, что он «просто увидел название магазина где-то на бульваре, там оно было без заглавных букв и выглядело неплохо». Совпадение со стихом Э. Э. Каммингса случайно, по утверждению Форда, хотя он заявлял, что из этого совпадения сделали сенсацию: «Нас подозревали в том, что мы обезглавили начальные буквы, словно королей». (Источник: Форд Мэдокс Форд, «Это был соловей» (Ford Madox Ford, It Was the Nightengale, Philadelphia: J. B. Lippincott Company, 1933), стр. 324).


[Закрыть].

Форд и Эзра Паунд были давними приятелями и соратниками в борьбе во имя модернизма, и теперь Паунд помогал Форду войти в парижское «сборище», пока издание готовилось к выпуску. «Я никогда не читал [Форда], – вспоминал Роберт Макэлмон, – но был готов поверить словам Эзры Паунда о том, что он „один из нас“»[280]280
  «Я никогда не читал…»: Роберт Макэлмон, «Вместе с гениями» (Robert McAlmon, Being Geniuses Together, 1920–1930, San Francisco, North Point Press, 1984), стр. 116.


[Закрыть].

Вести о приближающемся выпуске первого номера нового издания дошли до Хемингуэя минувшей осенью, когда он еще надрывался, работая в Торонто. Хемингуэй написал Паунду и предложил к публикации текст, озаглавленный «О, Канада». (Тема предлагаемой публикации – насколько в Канаде «дерьмово»)[281]281
  «О, Канада…»: Хемингуэй упоминал эту работу в письмах к Паунду от 13 октября 1923 г. и 9 декабря 1923 г., в последнем он заявлял: «В Канаде дерьмово. Надеюсь, мне дадут возможность недвусмысленно высказаться по этому поводу в рубриках [sic] журнала Форда. О-о, Канада. Прекрасная работа». В «Письмах Эрнеста Хемингуэя, 1923–1925 гг.», том 2, под ред. Альберта Дефацио-третьего, Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона (eds. Albert Defazio III, Sandra Spanier, Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, 1923–1925, Volume 2, Cambridge: Cambridge University Press, 2013), стр. 82.


[Закрыть]. Паунд в свою очередь уговаривал Хемингуэя вернуться в Париж и занять пост главного редактора нового издания. После возвращения Хемингуэя он познакомил его с Фордом в своей студии. Хемингуэй произвел на Форда яркое впечатление тем, что прошел к месту их знакомства, изображая бой с тенью, как вспоминал Форд, а тем временем Паунд объяснял, что Хемингуэй – автор стилистически лучшей в мире прозы[282]282
  На самом деле Форд Мэдокс Форд вспоминал, как Хемингуэй показывал «танец теней», но обычно биографы понимали под ним «бой с тенью». «Танец теней»: Форд Мэдокс Форд, «Это был соловей» (Ford Madox Ford, It Was the Nightengale, Philadelphia: J. B. Lippincott Company, 1933). «Стилистически лучшей в мире…»: Карлос Бейкер, «Эрнест Хемингуэй: история жизни» (Carlos Baker, Ernest Hemingway: A Life Story, New York: Charles Scribner's Sons, 1969), стр. 123.


[Закрыть]. Пораженный Форд назначил Хемингуэя на должность своего заместителя в «Transatlantic Review».

Это сотрудничество с самого начала было чревато проблемами. Во-первых, Форд не платил Хемингуэю, и данное обстоятельство почти гарантировало острое недовольство. Во-вторых, хотя Форда и чтили как писателя, он тем не менее мог быть бесспорно смешным. Казалось, Форд был обречен стать персонажем язвительной пародии Хемингуэя[283]283
  В последующие десятилетия Форд был высмеян как минимум в двух книгах Хемингуэя, один раз под псевдонимом, а в другой – под собственным именем. Последний портрет выглядит наиболее жестоким.


[Закрыть]. Из-за полноты и светлой щетки волос, свисающей на нижнюю губу, Форда часто сравнивали с моржом. Попасть в его объятия было все равно, что оказаться «тостом под яйцом-пашот», по словам одного писателя[284]284
  «Тостом под…»: Ребекка Уэст, процитировано в Элизабет Махони, «Радиообзоры: Форд Мэдокс Форд и Франция» (Elizabeth Mahoney, «Radio Review: Ford Madox Ford and France», The Guardian, London, UK, August 25, 2010).


[Закрыть].

Все эти насмешки, похоже, не оказывали негативного влияния на самооценку Форда. Подобно Гертруде Стайн и Эзре Паунду, Форд видел себя в роли руководителя современной литературы и наставника молодого поколения. «Он всегда был щедр, особенно по отношению к молодым писателям, зачастую даже слишком щедр», – вспоминал Шервуд Андерсон[285]285
  «Он всегда был щедр…»: Шервуд Андерсон, «Мемуары» (Sherwood Anderson, Sherwood Anderson's Memoirs, New York: Harcour, Brace and Company, 1942), стр. 479.


[Закрыть]. И как Стайн, Форд не упускал случая провозгласить себя гением[286]286
  Оценка Фордом собственной гениальности: «Однажды Форд уверял меня, что он гений, поскольку родился в семье гениев и [был воспитан] в традициях гениев», – вспоминал Роберт Макэлмон. (Источник: Роберт Макэлмон, «Вместе с гениями» (Robert McAlmon, Being Geniuses Together, 1920–1930, San Francisco, North Point Press, 1984), стр. 116).


[Закрыть]. Отучить его от пристрастия к самовосхвалению не представлялось возможным: «Издатели и редакторы рвались работать с ним, – объяснял Андерсон. – Просыпаясь утром, он заставал их в количестве не меньше дюжины, ожидающих на его крыльце. В воображении Форда они действительно располагались там лагерем»[287]287
  «Издатели и редакторы…»: Шервуд Андерсон, «Мемуары» (Sherwood Anderson, Sherwood Anderson's Memoirs, New York: Harcourt, Brace and Company, 1942), стр. 479.


[Закрыть].

«Воображение» Форда являлось причиной бурных споров среди членов «сборища». В городе он быстро приобрел известность своей постоянной ложью[288]288
  Более того, из-за астмы Форда было почти невозможно понять, даже когда он говорил правду. Бармен и «исповедник» Левого берега Джимми Чартерс вспоминал, как однажды во время церемонии вручения поэтической премии «Форд произнес совершенно невразумительную речь – нечто вроде „уф-уф и… ааах, фуф-фуф… кто… уаххх… фуфффф“». (Источник: Джимми Чартерс, «Вот это место: мемуары о Монпарнасе» (Jimmie Charters, This Must Be the Place: Memoirs of Montparnasse, Hugh Ford, ed., New York: Collier Books, 1989), стр. 39).


[Закрыть]. «Форду повезло вообще не иметь памяти: он ничего не помнил так, как было на самом деле», – рассказывал один экспат[289]289
  «Форду повезло…»: Гарольд Леб, «Как это было» (Harold Loeb, The Way It Was, New York: Criterion Books, 1959), стр. 203.


[Закрыть]. В большинстве случаев выдумки Форда были причудливы и безвредны. Шервуд Андерсон вспоминал, как однажды Форд приглашал его в один из своих домов в Пенсильвании: «Он подробно описывал дом – вид с террасы, сад, яблони на склоне ближайшего холма… красивое убранство и целую свиту слуг»[290]290
  «Он подробно описывал…»: Шервуд Андерсон, «Мемуары» (Sherwood Anderson, Sherwood Anderson's Memoirs, New York: Harcourt, Brace and Company, 1942), стр. 479–480.


[Закрыть]. Единственной загвоздкой было то, что этот дом не существовал, а если такой и был, то принадлежал не Форду. Вечером Форд предложил Андерсону погостить еще в двух вымышленных домах – во Флориде и в Калифорнии.

Нового заместителя Форда ничуть не забавляли его фантазии. Впоследствии Хемингуэй утверждал, что Форд лгал и в денежных вопросах, а это было немаловажно для начинающего автора, с трудом сводившего концы с концами. Эта склонность, продолжал Хемингуэй, подпортила их отношения, хотя некоторые фантазии Форда были безобидными – например, когда он пытался убедить Хемингуэя, будто однажды пересек юго-западную часть территории Америки вместе с пумой[291]291
  «Лгал и в денежных…»: Эрнест Хемингуэй, «Праздник, который всегда с тобой. Авторская редакция» (Ernest Hemingway, A Moveable Feast: The Restored Edition, New York: Scribner, 2009), стр. 199.


[Закрыть].

Редакция «Transatlantic Review» занимала тесную галерею в помещении издательства Билла Берда «Three Mountains Press» на набережной Анжу. Потолок возле рабочего места Форда возвышался над полом всего на полтора метра; Форд и его секретарь постоянно ударялись об него головой. Хемингуэй редко втискивался в это пространство, и не только потому, что оно было тесным, но также из-за дыхания Форда, «более смрадного, чем в фонтане кита», как сетовал Хемингуэй. Вместо того, чтобы сидеть в редакции, он редактировал рукописи на берегах Сены. Это вполне устраивало Форда, который с подозрением относился к своему заместителю.

«Он является ко мне, сидит у моих ног и поет мне осанну, – рассказывал он Гертруде Стайн. – И мне становится не по себе»[292]292
  «Он является ко мне…»: Гертруда Стайн, «Автобиография Алисы Б. Токлас» (Gertrude Stein, The Autobiography of Alice B. Toklas, Vintage Books Edition, New York: Vintage Books, 1990), стр. 220.


[Закрыть].

Однако тексты Хемингуэя ему понравились. «Я не успел прочитать больше шести написанных им слов, как решил публиковать все, что он только прислал мне», – писал Форд[293]293
  «Я не успел…»: Форд Мэдокс Форд, «Это был соловей» (Ford Madox Ford, It Was the Nightengale, Philadelphia: J. B. Lippincott Company, 1933), стр. 323.


[Закрыть]. Он с готовностью включил новый рассказ Хемингуэя «Индейский поселок» в апрельский выпуск 1924 года. В том же номере появились рецензии на сборники «В наше время» и «Три рассказа и десять стихотворений», написанные секретарем Форда; в них воспевалась лаконичность прозы Хемингуэя[294]294
  Готовность Форда опубликовать все написанное Хемингуэем выглядит доброжелательным преувеличением: в марте 1924 г. Хемингуэй сообщал Эзре Паунду, что хотя Форд принял один рассказ для апрельского выпуска, несколько других он опубликовать не смог. Хемингуэй не указывал точной причины, по которой Форд отклонил последующие рассказы.


[Закрыть].

Благодаря новой должности и приобретению еще одного покровителя и издателя в одном лице, Хемингуэй стал, как позднее заметил писатель Джон Дос Пассос, «фигурой из верхней Валгаллы литературного Парижа»[295]295
  «Фигурой из…»: Джон Дос Пассос, «Лучшее время» (John Dos Passos The Best Times, New York: Signet Books, 1968), стр. 172.


[Закрыть]. Но вскоре возобновил отчаянные стремления завоевать новые территории. Крупные издания на родине по-прежнему отказывались публиковать его. «Я начал писать хорошие вещи, как и обещал себе, – вспоминал он. – Однако каждый день отвергнутые рукописи просовывали в щель в двери»[296]296
  «Я начал писать…»: А. Э. Хотчнер, «Папа Хемингуэй», (A. E. Hotchner, Papa Hemingway, New York: Random House, 1966), стр. 57.


[Закрыть]. Хемингуэй признавался, что плакал, читая уведомления об отказе. Он жаловался Форду, что нужны годы, чтобы заработать себе репутацию.

«Чепуха, – возражал тот. – Вы в два счета сделаете себе имя»[297]297
  «Нужны годы…», «чепуха…», «вы в два счета…»: Карлос Бейкер «Эрнест Хемингуэй: история жизни» (Carlos Baker, Ernest Hemingway: A Life Story, New York: Charles Scribner's Sons, 1969), стр. 126.


[Закрыть].

Но перспектива сделать себе имя «в два счета» представлялась слишком долгой Хемингуэю. Он знал: ему есть что сказать, верил, что сумеет выразиться иначе, лучше, понятнее, чем кто-либо другой. Требовался лишь доступ к широкой аудитории. До сих пор зарисовки и рассказы, какими бы блистательными они ни были, не открыли перед Хемингуэем двери, в которые он стремился войти. Пришла пора повысить ставки.

«Я сознавал, что должен написать роман», – вспоминал он[298]298
  «Я знал, что…»: Эрнест Хемингуэй, «Праздник, который всегда с тобой. Авторская редакция» (Ernest Hemingway, A Moveable Feast: The Restored Edition, New York: Scribner, 2009), стр. 71.


[Закрыть].

Об этом Хемингуэй знал уже давно. Ведь он собирался строить свою карьеру с романа, но после того, как Хэдли потеряла его дебютное сочинение на Лионском вокзале, почти не предпринимал попыток восстановить его или начать новый. К его возрасту все успевают сочинить роман, твердил себе Хемингуэй, а ему уже 24 года, время практически ушло, а крупного произведения, подписанного его именем, по-прежнему не существует.

Однако перспектива начать полномасштабную книгу выглядела устрашающе. Еще несколько лет назад Хемингуэй делился с Хэдли своими идеями романов, а теперь вдруг эта форма стала представляться ему немыслимой. Писательство слишком осложнилось с тех пор, как он прибыл в Париж. Хемингуэй уже не рассчитывал «выехать» за счет наивной легкости, его подход стал более обдуманным и трудоемким. Было и без того непросто каждый день складывать слова в абзацы, а тем более связать сотни слов в крупное модернистское произведение в прозе.