Текст книги "Все себя дурно ведут"

«Буду откладывать [написание романа], – решил Хемингуэй, – пока потребность не станет сильнее меня. Я примусь за него тогда, когда невозможно станет заниматься ничем другим, когда у меня не будет выбора».

В общем, он просто решил подождать – «пусть нарастает напряжение»[299]299
  «Буду откладывать…» и «пусть…»: там же, стр. 71.


[Закрыть].

Подобно Гертруде Стайн, Форд Мэдокс Форд вскоре стал принимать у себя членов «сборища», хотя вечеринки у него получались определенно более шумными. Сильвия Бич побывала на одной такой вечеринке, которую Форд и его жена устроили в просторной студии; присутствующих угощали пивом и сыром, аккордеонист играл громко и визгливо. Форд вышел встречать гостью босиком; он заставил Бич разуться и закружил ее в танце – впрочем, в паре с Фордом, по словам Бич, «это были скорее скачки, чем танец»[300]300
  «Это были скорее…»: Сильвия Бич, «Шекспир и компания» (Sylvia Beach, Shakespeare and Company: Bison Book Edition, Lincoln: University of Nebraska Press, 1980), стр. 137.


[Закрыть]. Он устраивал также званые вечера в дансингах (bal musette), в том числе расположенном под сомнительной первой квартирой, которую Хемингуэи снимали в Париже на улице Кардинала Лемуана.

По четвергам Форд собирал гостей на чай в тесной редакции «Transatlantic Review». Эти чаепития носили более литературный характер, чем его танцевальные вечера, и гости из числа голодающих артистов постоянно посещали их. «Голодные молодые таланты подкрепляли силы пышными оладьями и сандвичами, сдобой с орехами и сливовым кексом, – возможно, это была единственная их еда за весь день», – вспоминала одна из посетительниц. Наряду с деликатесами Форд раздавал литературные советы: «Наблюдайте, слушайте, вычеркивайте, шлифуйте, публикуйте», – наставлял он[301]301
  «Голодные молодые…» и «наблюдайте, слушайте…»: Кэтлин Кэннелл, «Второй очерк о Форде Мэдоксе Форде» (Kathleen Cannell, «Essay II on Ford Madox Ford», Providence Sunday Journal, September 20, 1964), приводится по изданию «Хемингуэй и закат», под ред. Бертрама Д. Сарасона (ed. Bertram D. Sarason, Hemingway and the Sun Set, Washington, D.C.: NCR/Microcard Editions, 1972), стр. 263.


[Закрыть].

Хемингуэй редко бывал на чаепитиях, хотя Хэдли нравился Форд и доставляло удовольствие общение с его женой-художницей, Стеллой Боуэн, которая однажды набросала забавный портрет Форда, с разинутым ртом, уснувшего на стуле[302]302
  Источник случая с нарисованным Стеллой Боуэн портретом спящего Форда Мэдокса Форда: Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 72.


[Закрыть]. Но той весной Хемингуэй тоже явился на чай к Форду и познакомился с еще одним редактором и писателем-экспатом Гарольдом Лебом. Эта встреча круто изменила жизнь обоих.

«Он робко и обезоруживающе улыбался и, похоже, не интересовался другими гостями», – вспоминал Леб. Хемингуэя он счел отличным и непритязательным молодым человеком. «Я и не надеялся встретить американца, которого ничуть не испортила жизнь в Париже», – добавлял он[303]303
  «Я и не надеялся…»: Гарольд Леб, «Как это было» (Harold Loeb, The Way It Was, New York: Criterion Books, 1959), стр. 190.


[Закрыть].

Сам же тридцатидвухлетний Леб намеревался поддаться влиянию парижской жизни. Он прибыл во Францию, повинуясь неотступной, но несмелой жажде обновления. Потомок двух наиболее богатых и влиятельных еврейских семей Нью-Йорка, Лебов и Гуггенхаймов, на протяжении нескольких лет он изображал «бедствующую богему»[304]304
  «Бедствующую богему»: там же, стр. 10.


[Закрыть]. Много лет назад у Леба с отцом, брокером с Уолл-стрит, состоялся разговор, который не давал ему покоя. Однажды вечером после работы отец Леба вошел в его детскую и велел ему послушать внимательно. Он собирался преподать сыну важный урок.

«Гарольд, – сказал отец, – держись подальше от Уолл-стрит. Делай что-нибудь. Твори. Только не становись брокером. Мы не что иное, как паразиты»[305]305
  «Гарольд, – сказал отец…»: там же, стр. 18.


[Закрыть].

Леб накрепко запомнил эти слова. И вместо того, чтобы после окончания Принстона прямиком направиться в еврейские светские круги Нью-Йорка, он устроился поденщиком на стройку в Канаде. После завершения канадской авантюры Леб ушел в армию, потом финансировал нью-йоркский магазин авангардной литературы «Sunwise Turn». К тому времени он уже обзавелся женой, женщиной из хорошей семьи, принадлежащей к тому же нью-йоркскому кругу, что и сам Леб. Ее удручало стремление мужа к богеме, тем более что приходилось растить двух его малолетних детей.

Леб был не готов отказаться от своего привычного образа жизни. Он продал принадлежащую ему долю книжного магазина; вырученная сумма «словно прожигала дыру в моем кармане», вспоминал он. Кроме того, еще во время учебы в Принстоне Леб получил в наследство 50 тысяч долларов[306]306
  «Словно прожигала…»: там же, стр. 4. В 1912 г. 50 тысяч долларов были эквивалентны примерно 1,2 миллиона долларов в 2015 г.


[Закрыть]. Покинув расстроенную жену и детей, Леб отбыл в Европу и на имеющиеся у него средства основал новый литературный журнал «Broom» («Метла»). Как свидетельствовало название, он намеревался навести в литературе чистоту и порядок.

К тому времени, как Хемингуэй познакомился с Лебом на злополучном чаепитии в 1924 году, последний опять разгуливал на свободе. Из-за финансовых затруднений «Broom» был обречен закрыться уже после 21-го выпуска, однако этот журнал оказался на удивление впечатляющим дополнением литературного ландшафта. Леб выпустил его в противовес более традиционным литературным журналам и поставил перед собой цель – дать прозвучать в нем новым голосам. Даже журналу «Dial» «было свойственно повторять вновь и вновь одни и те же имена, – сетовал он и добавлял: – Уже не чувствуется никакой новизны в публикациях Т. С. Элиота, Джеймса Джойса, Мины Лой или Марианны Мур»[307]307
  «Свойственно повторять…» и «уже не чувствуется…»: там же, стр. 6. Когда Леб и его соратник по журналу Broom Альфред Креймборг, почтенный редактор, которого Леб переманил из Гринвич-Виллидж, обнародовали манифест журнала, Dial высмеял его. Позднее Леб заявил, что только приветствует бесплатную рекламу.


[Закрыть]. Журнал «Broom» предназначался для объединения молодых американских писателей, общей чертой которых было «отрицательное отношение к предшествующему поколению»[308]308
  «Американских писателей» и «отрицательное отношение»: неозаглавленная статья Гарольда Леба, «Корреспонденция Гарольда Леба в Broom», библиотека Принстонского университета.


[Закрыть]. Список авторов в итоге оказался более разнообразным и включал Ф. М. Достоевского, Вирджинию Вулф, Роберта Грейвса. Гертруду Стайн, а также писателя, называвшего себя «Г.А.Л.», то есть самого Гарольда Леба, кому было интересно попробовать себя в качестве литератора-бунтаря.

«Broom» оказался изнурительной затеей, но когда он закрылся, Леб снова получил полную свободу предаваться парижским удовольствиям и творчеству. Как практически все в городе, на бумаге он старался быть современным. Пожелав внести свой вклад в литературные эксперименты того времени, Леб решил вычеркнуть из рукописи своего первого романа большинство неопределенных и определенных артиклей; издатель наверняка потребовал бы вернуть их, прежде чем согласился отправить книгу в печать.

В социальном плане отношение колонии к нему было неоднозначным: многие представители «сборища» сражались за право опубликоваться в «Broom», но это не означало, что сам редактор журнала им нравился. Его очевидное богатство вызывало смущение. Родственники Леба регулярно курсировали как минимум по двум континентам, купаясь в роскоши; однажды его мать прибыла в Париж «с новоприобретенным мужем, „паккардом“ и подарком… таким щедрым, что он на некоторое время обеспечил мне комфортное существование», – вспоминал Леб[309]309
  «С новоприобретенным…»: Гарольд Леб, «Как это было» (Harold Loeb, The Way It Was, New York: Criterion Books, 1959), стр. 229. Леб не преминул указать, что он не мегасостоятельный Гуггенхайм, поскольку он – отпрыск сравнительно бедной ветви семейного древа, и это означало, что у его матери, Роуз Гуггенхайм, «жемчуг мельче, чем у невесток, платья не так многочисленны, а лошади не настолько чистокровны», как он выражался. (Источник: там же, стр. 20). При этом, по словам одной из ее внучек, она «спала на атласных простынях под собственным портретом». (Источник: интервью Барбары Леб-Кеннеди с Лесли М. М. Блум, 7 мая 2014 г.).


[Закрыть]. Дядя Дэниел Гуггенхайм, появляясь в городе, угощал племянника ужинами в «Ритце». Приезды младшей кузины Леба, Пегги Гуггенхайм, также будоражили город, поскольку молодая богатая наследница состояла в бурном, порождающем немало сплетен браке с художником-сюрреалистом и писателем Лоренсом Вайлем. В общем, Леб и его клан располагали всевозможными привилегиями; его дочь называла отца «избалованным человеком, который ни в чем не знал отказа»[310]310
  «Избалованным человеком…»: интервью, данное Сьюзен Сэндберг Лесли М. М. Блум, 30 мая 2014 г.


[Закрыть].

Разумеется, Леб был не единственным в городе избалованным покровителем литераторов: у Гертруды Стайн тоже денег было достаточно, но она с убийственной серьезностью воспринимала свою преданность модернизму и, кроме того, владела полупубличным баром, где все напитки подавались бесплатно. Однако Леб приобрел репутацию несерьезного, поверхностного человека, несмотря на свои интеллектуальные потуги с журналом «Broom». С точки зрения одной соотечественницы-экспатриантки, Леб обладал «не большей индивидуальностью, чем чистый дорогой плед, накинутый на кресло в кафе»[311]311
  «Не большей индивидуальностью…»: Кей Бойл, Роберт Макэлмон, «Вместе с гениями» (Kay Boyle, Robert McAlmon, Being Geniuses Together, 1920–1930, San Francisco, North Point Press, 1984), стр. 86.


[Закрыть]. К тому же в отличие от Хемингуэя Леб не искал дружбы с обитателями литературного Олимпа. Писателю-экспату Морриллу Коди он запомнился как самодовольный человек, который «делал глупости», том числе грубо обходился с Джеймсом Джойсом и досаждал Сильвии Бич[312]312
  «Делал глупости» и досаждал Джеймсу Джойсу и Сильвии Бич: Моррилл Коди, приводится по изданию «Хемингуэй и закат», под ред. Бертрама Д. Сарасона (ed. Bertram D. Sarason, Hemingway and the Sun Set, Washington, D.C.: NCR/Microcard Editions, 1972), стр. 45. Между Лебом и Гертрудой Стайн произошло несколько связанных с журналом Broom и вопросами публикаций конфликтов, но в конце концов он издал две ее пьесы, а она удостоила его невнятного «словесного портрета».


[Закрыть].

Однако литературная жизнь и люди литературы неудержимо манили Леба, и уже во время знакомства на чаепитии у Форда он понял, что Хемингуэй – то, что надо. Мужчины обсуждали охоту и рыбалку, и вскоре последовали новые встречи.

«Чем чаще я виделся с Эрнестом, тем больше он мне нравился», – позднее говорил Леб. Его особенно поражала способность Хемингуэя быть суровым и любить риск и вместе с тем оставаться восприимчивым и преданным писательству. «Я давно подозревал, что хороших писателей в США так мало из-за впечатления, которое они производят на публику… что художники недостаточно мужественны, – объяснял он, приводя в пример Оскара Уайльда. – То, что мужчины вроде Хемингуэя занялись писательством, – хороший знак»[313]313
  «Чем чаще…» и «я давно…»: Гарольд Леб, «Как это было» (Harold Loeb, The Way It Was, New York: Criterion Books, 1959), стр. 194.


[Закрыть].

Как и следовало ожидать, Хемингуэй предложил Лебу помериться силами на боксерском ринге. Леб занимался боксом в Принстоне, однако променял этот спорт на борьбу. Хемингуэй весил на сорок фунтов больше, но Леб охотно надел перчатки. Мужчины начали бой. К счастью, Леб быстро заметил, что Хемингуэй, прежде чем нанести удар, «подает сигнал зрачком», и это открытие помогло Лебу выжить[314]314
  «Подает сигнал…»: Гарольд Леб, «Ожесточенность Хемингуэя», The Connecticut Review I, 1967, приводится по изданию «Хемингуэй и закат», под ред. Бертрама Д. Сарасона (ed. Bertram D. Sarason, Hemingway and the Sun Set, Washington, D.C.: NCR/Microcard Editions, 1972), стр. 115.


[Закрыть]. Мужчины также стали партнерами по теннису. Первый матч Хемингуэй предложил Лебу сыграть на корте «неподалеку от тюрьмы, где хранилась гильотина»[315]315
  «Неподалеку от тюрьмы…»: там же, стр. 114.


[Закрыть].

Когда Хемингуэй и Леб не дубасили друг друга кулаками и не перебрасывались мячом через сетку, они часто бывали вместе в кафе и барах, где пили и обменивались историями. Леб посвятил Хемингуэя в подробности своего воспитания и взрослой жизни. Он обладал множеством ценных преимуществ, которых недоставало Хемингуэю – учился в одном из университетов «Лиги плюща», не был ограничен в средствах, – и ввиду этого неравенства отношения между ними вскоре стали натянутыми. С точки зрения Хемингуэя, Леб обладал еще одним особенно завидным преимуществом: он собирался опубликовать свой первый роман «Doodab» («Штуковина») в «Boni & Liveright», крупном американском издательстве.

Напряжение нарастало и вскоре вышло из-под контроля. Много лет спустя Леб вспоминал этот конфликт – вероятно, неизбежный. Однажды дождливым вечером мужчины ели устриц и пили «пуйи-фюиссе» в кафе «Авеню» в районе Монпарнас. После пары бутылок вина Леб допустил серьезную оплошность. В последнее время он много размышлял о том, почему Хемингуэю так трудно пробиться со своей прозой, и решил выступить с конструктивной критикой.

«Что вам надо, так это добавить женщин, – объявил он. – Людям нравится читать про женщин и насилие. В ваших рассказах насилия хоть отбавляй. Теперь вам недостает только женщин».

«Женщин?» – переспросил Хемингуэй, который не сводил с Леба пристального и убийственного взгляда.

Наверное, ему трудно это понять, продолжал Леб. Ведь «счастливо женатый мужчина так много упускает, – заметил он. – Например, страдания».

Вдруг он заметил, как «потемнело и застыло» лицо Хемингуэя, как оскалились его зубы.

«Стало быть, я не страдал, – произнес Хемингуэй. – Значит, вот как вы считаете».

Леб попытался пойти на попятный.

«Может, еще бутылочку? – в отчаянии предложил он. – К чертям страдания!»[316]316
  «Почему Хемингуэю…», «что вам надо…», «женщин…», «счастливо женатый…», «стало быть, я не…» и «может, еще…»: Гарольд Леб, «Как это было» (Harold Loeb, The Way It Was, New York: Criterion Books, 1959), стр. 219.


[Закрыть]

Но удар уже был нанесен. Остаток вечера Хемингуэй провел, докучая Лебу подробностями своих страданий. Леб вертел в руке бокал и вежливо слушал, не зная, что еще делать.

«Ну конечно, – слабым голосом выговорил он. – Мне следовало догадаться»[317]317
  «Ну конечно…»: там же, стр. 220.


[Закрыть].

Инцидент был исчерпан, однако он оказался не последним. В октябре того же года мужчины отправились вдвоем в средневековый город Санлис к северу от Парижа. Однажды вечером они играли в покер в отеле. Леб выигрывал взятку за взяткой, но Хемингуэй отказывался прекращать игру. У него закончились наличные, и он принялся писать долговые расписки. Лебу не нужны были его деньги и «уж конечно, не нужны расписки», но их стопка продолжала расти. Вскоре Хемингуэй написал расписку на сто франков, поднял ставку Леба и выиграл взятку.

Игроки поменялись ролями. Внезапно удача покинула Леба, и вместе с ней деньги. Он поднялся из-за стола, пытаясь выйти из игры, «но Хем хотел продолжать и даже пытался пристыдить меня», вспоминал Леб. Этот инцидент изменил расстановку сил. Лебу казалось, будто «тень промелькнула между нами»[318]318
  «Уж конечно…», «но Хем хотел…» и «тень промелькнула…»: там же, стр. 217.


[Закрыть].

Однако мужчины продолжали общаться, и прежнее восхищение Леба Хемингуэем переросло в слепое обожание. Несмотря на скрытое раздражение и соперничество, Леб «наслаждался его непосредственностью и вкусом к жизни»[319]319
  «Наслаждался его…»: там же, стр. 217.


[Закрыть].

Он особенно восхищался тем, что называл «поразительной способностью дружить» Хемингуэя. Чем больше Леб видел Хемингуэя, тем больше он ему нравился. Эти отношения приобрели такую значимость для Леба, что когда Хемингуэй уезжал из города в отпуск, Париж внезапно словно становился пустым[320]320
  «Поразительной способностью…»: там же, стр. 215. Об опустевшем Париже: там же, стр. 209.


[Закрыть].

Предчувствия насчет Хемингуэя появились по меньшей мере у одного человека – подруги Леба, уроженки Утики Кэтлин Итон Кэннелл, известной как Китти.

В 1923 году тридцатитрехлетняя Кэннелл была экспатрианткой, корреспондентом отдела моды и известной всему городу прожигательницей жизни. Кроме того, она была человеком сцены – танцевала, пела и играла профессионально, иногда в пантомимах. Незадолго до того Кэннелл занялась писательством: она считала, будто это хороший отдых от тягот актерской жизни и гораздо менее утомительное занятие, чем пение[321]321
  Десятилетия спустя рекламное бюро Кэннелл утверждало, что в начале своей карьеры она играла в пантомиме, но ни Кэннелл, ни Леб не упоминали об этом в мемуарах того периода. (Источник: «Кэтлин Кэннелл: мода от Парижа до Мейн-стрит, искрометные беседы», пресс-релиз и биография, изд-во Lordly & Dame, исправлено и дополнено.)


[Закрыть].

В Париже Кэннелл знала всех, особенно в артистических кругах, следовательно, была настоящей находкой для любого честолюбца колонии. Она помогала Лебу в дни существования журнала «Broom», познакомила его с Фордом Мэдоксом Фордом, управлялась с талантами и рукописями для журнала. Кое-кто считал ее главным мозговым центром этого издания.

«У любовницы редактора, – признавался в письме к другу Малькольм Каули, бывший консультант „Broom“, – вкус лучше, чем у Леба, и, по-моему, он гораздо более выражен»[322]322
  «У любовницы редактора…» и «более выражен…»: письмо Малькольма Каули к Кеннету Берку, 10 сентября 1922 г., в «Долгое путешествие: избранные письма Малькольма Каули, 1915–1987» (The Long Voyage: Selected Letters of Malcolm Cowley, 1915–1987, ed. Hans Bak, Cambridge: Harvard University Press, 2014), стр. 79.


[Закрыть].

Связь Кэннелл и Леба, вероятно, предназначалась для любителей понаблюдать за людьми в кафе «Дом». Как богатый и сорящий деньгами наследник, Леб неизменно привлекал внимание, а Кэннелл, говорили, подвержена вспышкам ревности и явно не собиралась давать им волю только за закрытыми дверями. В то время их отношения находились в состоянии неопределенности: Кэннелл ждала развода с поэтом-имажистом Скипвитом Кэннеллом, и следовательно, принадлежала к влиятельной демографической группе, известной в городе как «алиментная банда»[323]323
  «Алиментная банда»: Джимми Чартерс, «Вот это место: мемуары о Монпарнасе» (Jimmie Charters, This Must Be the Place: Memoirs of Montparnasse, Hugh Ford, ed., New York: Collier Books, 1989), стр. 19.


[Закрыть]. (Наверное, Париж был популярным местом назначения для тех, кто в ближайшем времени ждал развода, а также не так давно эмансипировался.) Это подвешенное состояние полностью устраивало Леба; он уже успел развестись с женой, которую оставил в Нью-Йорке, и не спешил снова надеть на себя брачные кандалы. С приближением даты рассмотрения во французском суде дела о разводе Кэннелл он стал осторожничать.

«Роман с замужней женщиной безопасен», – признавался он[324]324
  «Роман с…»: Гарольд Леб, «Как это было» (Harold Loeb, The Way It Was, New York: Criterion Books, 1959), стр. 78.


[Закрыть].

До тех пор их роман имел некоторое сходство с отношениями церкви и государства. Леб и Кэннелл даже жили в соседних квартирах, разделенные хлипкой стеной. Как и с Хемингуэем, отношения Леба с Кэннелл казались потенциально взрывоопасными.

Леб и Кэннелл начали бывать у Хемингуэя и Хэдли в квартире над лесопилкой; две пары виделись несколько раз в неделю, иногда ужинали вместе, порой играли в теннис. Кэннелл сразу же невзлюбила Хемингуэя.

«Я мгновенно поняла, что Эрнест ненадежен и непредсказуем», – позднее утверждала она и добавляла, что заметила «признаки слабости в его запястьях и щиколотках»[325]325
  «Я мгновенно поняла…» и «признаки слабости…»: Кэтлин Кэннелл, «Сцены с героем», приводится по изданию «Хемингуэй и закат», под ред. Бертрама Д. Сарасона (ed. Bertram D. Sarason, Hemingway and the Sun Set, Washington, D.C.: NCR/Microcard Editions, 1972), стр. 145.


[Закрыть]. Ее озадачивало то, что Леб поклонялся Хемингуэю, как кумиру. «Несомненно, Хема он воспринимает как некий идеал», – полагала она[326]326
  «Несомненно, Хема…»: там же, стр. 147.


[Закрыть].

Вместе с тем Кэннелл любила и уважала Хэдли, хотя условия жизни Хемингуэев вызывали у нее отвращение. Броская эффектность Кэннелл только подчеркивала нищенский вид Хэдли.

«Одежда сваливается с нее, – говорила Кэннелл Лебу. – Ей даже на улицу выйти не в чем»[327]327
  «Одежда сваливается…»: Гарольд Леб, «Как это было» (Harold Loeb, The Way It Was, New York: Criterion Books, 1959), стр. 207.


[Закрыть]. Если Хемингуэю и удавалось окружить свою жизнь над лесопилкой неким ореолом чистого романтизма, то Кэннелл даже не пыталась найти его. Это Хемингуэй виноват в том, что Хэдли ходит в лохмотьях, твердила она, и добавляла, что Хэдли «настоящая дура, если терпит это»[328]328
  «Настоящая дура…»: там же, стр. 207.


[Закрыть]. Ведь они живут на деньги Хэдли, указывала Кэннелл, – точнее, то, что от них осталось.

Кэннелл буквально превратила Хэдли в любимую игрушку, которую брала с собой, бродя по магазинам и антикварным лавкам. «Все девушки, следящие за модой, коллекционировали серьги», – вспоминала она тренд, который, вероятно, имел такое же отношение к Хэдли, как мода на отстрел сибирских тигров[329]329
  «Девушки…»: Кэтлин Кэннелл, «Сцены с героем», приводится по изданию «Хемингуэй и закат», под ред. Бертрама Д. Сарасона (ed. Bertram D. Sarason, Hemingway and the Sun Set, Washington, D.C.: NCR/Microcard Editions, 1972), стр. 145.


[Закрыть]. Все эти прогулки Кэннелл устраивала в том числе и для того, чтобы позлить Хемингуэя. Ей доставляло удовольствие быть «дурным примером для безропотной жены»[330]330
  «Дурным примером…»: Карлос Бейкер, «Эрнест Хемингуэй: история жизни» (Carlos Baker, Ernest Hemingway: A Life Story, New York: Charles Scribner's Sons, 1969), стр. 124.


[Закрыть].

Только одно качество примиряло Кэннелл с Хемингуэем: он любил кошек. Вскоре она подарила им кота, которого назвали Пушком[331]331
  Биограф Бертрам Сарасон сообщал, что десятилетия спустя Кэннелл и Леб препирались по поводу того, откуда взялся кот, причем Леб вспоминал, что они спасли его в Риме, а Кэннелл утверждала, будто он принадлежал ее матери. (Источник: «Хемингуэй и закат», стр. 19.) Хемингуэй увековечил этого кота в образе преданной няньки Бамби, кота Ф. Мура, в «Празднике, который всегда с тобой».


[Закрыть]. Через некоторое время Кэннелл столкнулась в кафе с Хемингуэем, который был явно подавлен.

«У меня лишь одно утешение в жизни», – сообщил он.

Она ждала, что он назовет Хэдли или Бамби, но он произнес: «Моя kitty (киска)»[332]332
  «У меня лишь…» и «моя киска»: Кэтлин Кэннелл, «Сцены с героем», приводится по изданию «Хемингуэй и закат», под ред. Бертрама Д. Сарасона (ed. Bertram D. Sarason, Hemingway and the Sun Set, Washington, D.C.: NCR/Microcard Editions, 1972), стр. 148.


[Закрыть].

Наверное, Хемингуэй просто обыграл ее прозвище, однако Кэннелл явно восприняла это как подтверждение эгоизма и неделикатности, которые усматривала в его характере. Она неоднократно жаловалась на него Лебу весь следующий год, но ее мнение ничего не меняло. В отличие от чувств к Китти привязанность Леба к Хемингуэю была безоговорочной. Вскоре Леб сложил к ногам друга все, что имел, в том числе доступ к влиятельному издателю в Нью-Йорке. Это событие оказалось самым долгожданным. Хемингуэй уже исчерпал издательские возможности Парижа, пора было культивировать знакомства с важными персонами на родине. Вскоре выяснилось, что помощь Леба в наведении мостов практически неоценима.

Глава 5
Мосты в Нью-Йорк

В каких бы стесненных обстоятельствах ни находились Хемингуэи, им, похоже, всегда хватало денег на Испанию. В мае 1924 года Хемингуэй написал родителям, что они с Хэдли задумали съездить в июне в эту «удивительную и прекрасную страну»[333]333
  «Удивительную и прекрасную…»: письмо Эрнеста Хемингуэя семье, ок. 7 мая 1924 г., в «Письмах Эрнеста Хемингуэя, 1923–1925 гг.», том 2, под ред. Альберта Дефацио-третьего, Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона (eds. Albert Defazio III, Sandra Spanier, Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, 1923–1925, Volume 2, Cambridge: Cambridge University Press, 2013), стр. 120.


[Закрыть]. После ловли форели в Пиренеях они намеревались пройти пешком от Памплоны до Сен-Жан-Пье-де-Пора; Хемингуэй надеялся, что их не примут за контрабандистов и не пристрелят[334]334
  Шутки Хемингуэя о контрабандистах в письме к родителям за 26 мая 1924 г. Источник: письмо Эрнеста Хемингуэя Кларенсу и Грейс Холл Хемингуэй, 26 мая 1924 г., в «Письмах Эрнеста Хемингуэя, 1923–1925 гг.», том 2, под ред. Альберта Дефацио-третьего, Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона (eds. Albert Defazio III, Sandra Spanier, Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, 1923–1925, Volume 2, Cambridge: Cambridge University Press, 2013), стр. 125.


[Закрыть]. В предвкушении поездки он начал покупать песеты.

Тем временем Париж продолжал и расстраивать, и радовать. К разочарованиям, вызванным первыми публикациями, добавились разногласия Хемингуэя с Фордом Мэдоксом Фордом. Хемингуэй заподозрил, будто Форд расхваливает собственные произведения в «Transatlantic Review» под псевдонимами, и не ошибся. Об этом Хемингуэй сообщил Эзре Паунду, добавив, что руководство журналом Форда – это «компромисс». Все материалы, которые публиковал Форд, можно было легко найти уже изданными в других журналах; почему бы ему не рискнуть, рассуждал Хемингуэй. Ведь у него почти нет ни подписчиков, ни рекламодателей, которые могли бы оскорбиться.

«Как нужно поступить с Фордом, – писал Хемингуэй, – так это уничтожить его»[335]335
  «Компромисс» и «как надо…»: письмо Эрнеста Хемингуэя Эзре Паунду, 2 мая 1924 г., в «Письмах Эрнеста Хемингуэя, 1923–1925 гг.», том 2, под ред. Альберта Дефацио-третьего, Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона (eds. Albert Defazio III, Sandra Spanier, Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, 1923–1925, Volume 2, Cambridge: Cambridge University Press, 2013), стр. 113. Относительно похвал Форда в собственный адрес под псевдонимом: специалист по Хемингуэю Сандра Спаньер указывает, что Форд также публиковался в журнале под именами Р. Эдисона Пейджа и Дэниела Чосера, и в одной статье, подписанной Чосером и озаглавленной «Критический анализ», есть «краткие положительные упоминания о произведениях Форда», там же, 116, примечание № 18.


[Закрыть].

Не оценил он и поправки, внесенные Фордом в его юмористический рассказ, написанный на скорую руку. Хемингуэй пожаловался на это Паунду, но просил ничего не говорить Форду, поскольку не хотел поднимать шум – по крайней мере, пока.

Примерно в то же время Хемингуэй наладил контакт с писателем-юмористом Дональдом Огденом Стюартом, обосновавшимся этой весной в Париже. Стюарт был одним из первых сатириков эпохи, а сатира пользовалась огромной популярностью. Его первая книга, заглавие на языке оригинала которой состояло из 30 слов – «Пародийные исторические очерки, содержащие примечательные и непочтительные повествования о событиях истории Америки, представленные в воображаемом изложении наиболее самобытных современных американских писателей» – стала бестселлером и прославила Стюарта. Годом или двумя ранее, когда он готовился к поездке в Европу, один друг-редактор посоветовал ему навестить в Париже Хемингуэя, несмотря на то, что Стюарт – уже признанный корифей, а Хемингуэй – перспективный новичок. По стечению обстоятельств, Стюарт столкнулся с Хемингуэем в ресторане мадам Леконт на острове Сен-Луи[336]336
  Ресторан мадам Леконт: позднее Хемингуэй вставил это заведение и его владельца в роман «И восходит солнце». Персонажи Джейк Барнс и Билл Гортон ужинают там; некогда тихий и уютный ресторан описан как переполненный туристами, – этим способом Хемингуэй давал понять, сколько неприятностей доставил приток американских туристов экспатриантам-пионерам.


[Закрыть].

«Я ничего не знал о нем как о писателе, но как человек он пришелся мне по душе», – вспоминал Стюарт. И объяснял, что это означает: оба они любили сытно поесть и как следует выпить, вдобавок Хемингуэй оказался благодарным слушателем, «понимающим мой специфический юмор»[337]337
  «Оба они любили…» и «понимающим мой…»: Дональд Огден Стюарт, «По прихоти фортуны. Автобиография» (Donald Ogden Stewart, By a Stroke of Luck, New York: Paddington Press Ltd, 1975), стр. 116.


[Закрыть].

Они стали близкими друзьями. Хемингуэй даже сдал Стюарту свою квартиру сразу после знакомства: он как раз собирался в Швейцарию на несколько недель вместе с Хэдли и Бамби, и «с типичным для него энтузиазмом настоял, чтобы я занял его комнаты, пока семья не вернется, – позднее писал Стюарт. – На следующее утро я проснулся в его комнате очень довольный и узнал из записки от него, где взять яйца и молоко»[338]338
  «С типичным для него…»: там же, стр. 116.


[Закрыть].

Для Хемингуэя это знакомство стало очередной удачей. В литературном Нью-Йорке связей у Стюарта насчитывалось даже больше, чем у Леба. Он не только был знаком с влиятельными редакторами и издателями всего города, но и считался своим человеком на местном литературном Олимпе – в «Круглом столе Алгонкина», неофициальном, однако эксклюзивном клубном ресторане, который посещало дюжины две наиболее острых умов города. Еда не имела отношения к этим собраниям, непременным топливом служил скорее мартини, поскольку «алгонкинцы» собирались, чтобы поразить и сокрушить друг друга шутливой беседой.

«Разговорам в начале 20-х годов полагалось быть один другого остроумнее, – вспоминал писатель Джон Дос Пассос. – Остроты так и летали туда-сюда, как воланчик в бадминтоне». Стюарт был, добавлял он, «одним из самых сильных игроков в этом будоражащем виде спорта»[339]339
  «Разговорам в…», «остроты так и…» и «одним из самых…»: Джон Дос Пассос, «Лучшее время» (John Dos Passos, The Best Times, New York: Signet Books, 1968), стр. 157.


[Закрыть]. В своих мемуарах «По прихоти фортуны» Стюарт признавался, что в этом мире, где человек человеку волк, он всегда чувствовал себя не в своей тарелке – «большинство самых удачных ответов приходили ко мне в голову через три или четыре часа после того, как я подвергся словесной атаке», утверждал он, и тем не менее оставался желанным гостем за столом[340]340
  «Человек человеку…» и «большинство самых…»: Дональд Огден Стюарт, «По прихоти фортуны. Автобиография» (Donald Ogden Stewart, By a Stroke of Luck, New York: Paddington Press Ltd, 1975), стр. 106.


[Закрыть].

За год, прошедший с момента знакомства с Хемингуэем, Стюарт потерпел несколько неудач. И он, и книготорговцы по всей Америке возлагали большие надежды на его вторую работу, манифест путешествий во времени, озаглавленный «История человечества от тети Полли», но, ко всеобщему огорчению, книга успеха не имела. После такого разочарования в апреле 1924 года Стюарт бежал в Париж, где его пути и пути Хемингуэя вновь пересеклись.

Расстановка сил между ними несколько изменилась. Провал «Тети Полли» привел к временному снижению популярности Стюарта. Хемингуэй же был теперь видной фигурой в литературном Париже, и Стюарт поделился с ним рукописью нового романа, над которым работал. И обрадовался, услышав от Хемингуэя просьбу опубликовать отрывок романа в «Transatlantic Review». (Эта радость исчезла, когда Стюарт узнал, что гонорар за публикацию в «Transantlantic Review» авторам не полагается.) Тем не менее он охотно принял приглашение Хемингуэя съездить с ним летом в Испанию, вместе с группой издателей и писателей.

«Захватите с собой побольше песет», – посоветовал Хемингуэй и добавил, что Стюарт может рассчитывать на plage (пляжи) и poules (проституток) высшего качества[341]341
  «Захватите с…» и «пляжи и…»: письмо Эрнеста Хемингуэя Дональду Огдену Стюарту, ок. начала июля 1924 г., в «Письма Эрнеста Хемингуэя, 1923–1925 гг.», том 2, под ред. Альберта Дефацио-третьего, Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона (eds. Albert Defazio III, Sandra Spanier, Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, 1923–1925, Volume 2, Cambridge: Cambridge University Press, 2013), стр. 127.


[Закрыть].

Стюарт безоговорочно принял гостеприимство и ободрение Хемингуэя.

«Вскоре я узнал, что когда Эрнест чем-то увлекался, противиться было чрезвычайно опасно, особенно дружбе», – писал он много лет спустя[342]342
  «Позднее я узнал…»: Дональд Огден Стюарт, «По прихоти фортуны. Автобиография» (Donald Ogden Stewart, By a Stroke of Luck, New York: Paddington Press Ltd, 1975), стр. 116.


[Закрыть].

Первая вылазка Хемингуэев на фиесту Сан-Фермин в Памплоне была приключением для двоих. Но в июле 1924 года они с Хэдли оставили Бамби на попечение няни и отправились в поездку в сопровождении большой свиты, в которую входили оба издателя парижских книг Хемингуэя, Билл Берд и Роберт Макэлмон, жена Берда Салли, товарищ Хемингуэя по оружию Эрик Эдвард Дорман-Смит по прозвищу Китаеза и писатель-экспат Джон Дос Пассос, с кем Хемингуэй познакомился во время войны[343]343
  Бамби был доверен заботам парижской экономки и няни, мадам Рорбах.


[Закрыть]. Для гостей обязательным условием была высокая степень возбуждения.

«[У Хемингуэя] имелась миссионерская жилка, побуждавшая его приобщать друзей к той мании, которую он поощрял в то время», – вспоминал Дос Пассос[344]344
  «У Хемингуэя…»: Джон Дос Пассос, «Лучшее время» (John Dos Passos The Best Times, New York: Signet Books, 1968), стр. 160–161.


[Закрыть].

Как и предыдущим летом, Памплона выглядела обособленной и чистой, не тронутой потоком американских и прочих туристов.

«Памплона была нашей, – рассказывал Стюарт. – Пока никто не открыл ее… Это был „винтаж Хемингуэя“. Счастливое было время… мужское время»[345]345
  «Памплона была нашей…»: Дональд Огден Стюарт, «По прихоти фортуны. Автобиография» (Donald Ogden Stewart, By a Stroke of Luck, New York: Paddington Press Ltd, 1975), стр. 191.


[Закрыть].

Испанцы в синих беретах танцевали на городских площадях, маленькие городские оркестры ручейками растекались по городу, били в барабаны и играли на дудках. Сотни крестьян с ближайших гор заполнили улицы, вешали на шеи связки чеснока, лили вино в рот из бурдюков. Пятнадцатифутовые гиганты из папье-маше участвовали в шествиях по городу. По ночам в небе взрывались фейерверки, гуляки танцевали на улицах до рассвета.

«Из каждого переулка доносились ритмы баскской флейты и барабана, или блеяние галицийских волынок, или треск кастаньет, – писал Джон Дос Пассос. – Как зрелище Сан-Фермин великолепен. Оркестры. Шествия. Cohetes [петарды]»[346]346
  «Из каждого переулка…»: Джон Дос Пассос, «Лучшее время» (John Dos Passos The Best Times, New York: Signet Books, 1968), стр. 173. Хотя в своих последующих воспоминаниях Джон Дос Пассос прекрасно передает атмосферу Памплоны, его рассказы об этой конкретной поездке изобилуют неточностями. Он ошибается, указывая в мемуарах 1966 г., что в 1924 г. Памплону посетили леди Дафф Твисден, Паулина и Вирджиния Пфайфер, и, «возможно», Гарольд Леб. Твисден и Леб приехали туда в следующем году, а Паулина Пфайфер побывала вместе с Хемингуэем первый раз в 1926 г. Кроме того, Дос Пассос утверждает, что фиеста проходила в августе, однако праздник Сан-Фермин ежегодно проводится с 6 по 14 июля.


[Закрыть].

Жара была почти свирепой; «пóтом истекали плоть и кости», как вспоминал Роберт Макэлмон[347]347
  «Пóтом истекали…»: Роберт Макэлмон, «Вместе с гениями» (Robert McAlmon, Being Geniuses Together, 1920–1930, San Francisco, North Point Press, 1984), стр. 243.


[Закрыть]. Едва начавшись, фиеста превратилась в сюрреалистический, бессонный, движимый адреналином и алкоголем марафон. Компания Хемингуэя начинала каждый день, потягивая черный кофе и вскоре переходя на перно. Они теряли друг друга в толпе гуляющих и снова находили, правда, иногда лишь на следующий день. Любого и в любой момент могли увлечь блуждающие музыканты, танцоры и крестьяне. Каждую ночь попойки продолжались до тех пор, пока не вставало солнце или участники не валились с ног. Экспаты не могли угнаться даже за своими товарищами: Хемингуэй утверждал, что Дональд Стюарт облевал всю Памплону[348]348
  «Облевал всю…»: письмо Эрнеста Хемингуэя Джону Дос Пассосу, 22 апреля 1925 г., в «Письма Эрнеста Хемингуэя, 1923–1925 гг.», том 2, под ред. Альберта Дефацио-третьего, Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона (eds. Albert Defazio III, Sandra Spanier, Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, 1923–1925, Volume 2, Cambridge: Cambridge University Press, 2013), стр. 323. Сын Стюарта утверждает, что в присутствии Хемингуэя его отец становился «более агрессивным» и пил больше, чем обычно. (Источник: Дональд Огден Стюарт-младший, в интервью с Лесли М. М. Блум, 26 января 2015 г.).


[Закрыть].

Но когда Стюарта не рвало, он глубоко проникался духом фиесты. Однажды ночью Стюарт плясал на главной площади города вместе с двумястами танцующих под песню «Риау-риау», которые затем унесли его на плечах. До самого окончания фиесты он стал любимцем местных крестьян.

Кульминация праздника началась 7 июля с бега от быков – энсьерро (encierro), эффектного обычая, в ходе которого быков, участвующих в корриде этого дня, выпускают из загонов на окраине города, где часть улиц перекрывают, направляя животных в центр Памплоны, к арене для корриды. На рассвете небольшие группы музыкантов двинулись в обход по городу, играя на старинных тростниковых гобоях и барабанах. Эти звуки будили сотни человек, спавших прямо на улицах: ими были заполнены городские площади, скамейки, тротуары. К шести часам утра тысячи людей выстроились вдоль улиц, по которым должны были бежать быки, и заняли балконы ближайших домов, чтобы полюбоваться зрелищем.

Вдруг в семь часов утра в небо взвилась ракета, возвещая о том, что выпустили быков. Затем в воздух взлетела вторая: животные приближались. По узкому коридору от них удирала толпа людей[349]349
  Специалист по культуре Испании Джеймс Миченер вспоминал, что в XIX в. бежать впереди быков разрешалось только «мясникам и тем, кто работал со скотом», но с тех пор правила смягчились. Джеймс Миченер, «Иберия Миченера: испанские поездки и размышления» (James Michener, Michener's Iberia: Spanish Travels and Reflections, Volume 2, New York: Corgi Books, 1983), стр. 506.


[Закрыть]. За ними с топотом неслись быки, поднимая клубы пыли. Когда никто не спотыкался и не падал, этот рывок протяженностью полмили занимал несколько минут, но заторы были обычным явлением[350]350
  Джеймс Миченер сообщал, что видел, как «невероятное скопление из нескольких дюжин мужчин образовало кучу-малу перед мчащимися животными», которые растоптали эту живую баррикаду. (Источник: там же, стр. 505.)


[Закрыть]. Быки добегали до арены, и тогда в небо запускали еще несколько ракет. Начинался час непрофессионалов: каждый имеющий cojones[351]351
  Яйца (исп.). В переносном значении – храбрость, крутизна. – Примеч. пер.


[Закрыть] мог выскочить на арену к быкам и поиграть в тореадора.

Хемингуэй был готов присоединиться к ним. Если год назад во время своего испанского вояжа он занимался закалкой, то в этом году наступило время новой вариации на ту же тему.

«Он постоянно рассуждал о смелости, о том, что мужчина должен испытать себя и доказать самому себе, что он на это способен», – вспоминал Макэлмон[352]352
  «Он постоянно…»: Роберт Макэлмон, «Вместе с гениями» (Robert McAlmon, Being Geniuses Together, 1920–1930, San Francisco, North Point Press, 1984), стр. 244–245.


[Закрыть].

Естественно, на сей раз под испытанием подразумевалась готовность раздразнить животное весом 2000 фунтов (около 1000 кг), чтобы оно ринулось в атаку на виду у тысяч зрителей. За неделю в Памплоне Хемингуэй выскакивал на арену много раз[353]353
  В декабре 1924 г. Хемингуэй сообщил в письме редактору Vanity Fair Фрэнку Крауниншилду, что вместе с друзьями он выходил на арену пять раз, перед двадцатитысячной толпой. Но своей матери он писал, что состоялось шесть выходов на арену (письмо Эрнеста Хемингуэя Грейс Холл Хемингуэй, 18 июля 1924 г., в «Письма Эрнеста Хемингуэя, 1923–1925 гг.», том 2, под ред. Альберта Дефацио-третьего, Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона (eds. Albert Defazio III, Sandra Spanier, Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, 1923–1925, Volume 2, Cambridge: Cambridge University Press, 2013), стр. 133.


[Закрыть]. Во время одной из подобных вылазок он пытался привлечь внимание холощеного бычка, размахивая перед ним своей курткой. Растерянное животное не замечало его, и тогда Хемингуэй схватил бычка за рога и попытался повалить его. Толпа разразилась одобрительными криками. Бычок «убежал, озадаченно мыча», вспоминал Макэлмон[354]354
  «Озадаченно мыча…»: Роберт Макэлмон, «Вместе с гениями» (Robert McAlmon, Being Geniuses Together, 1920–1930, San Francisco, North Point Press, 1984), стр. 245.


[Закрыть].

Макэлмон вовсе не собирался выходить за Хемингуэем на арену – в отличие от Дональда Стюарта[355]355
  «Бычок атаковал…»: там же, стр. 245.


[Закрыть]. Позднее Стюарт признавался: хотя обычно он «праздновал труса», ему пришлось выйти на арену, потому что «Хемингуэй пристыдил меня». А он вовсе не хотел терять расположение Хемингуэя, которое слишком ценил[356]356
  «Праздновал труса…» и «Хемингуэй пристыдил…»: Дональд Сент-Джон, «Интервью с Дональдом Огденом Стюартом», «Хемингуэй и закат», под ред. Бертрама Д. Сарасона (ed. Bertram D. Sarason, Hemingway and the Sun Set, Washington, D.C.: NCR/Microcard Editions, 1972), стр. 193.


[Закрыть].

«С Эрнестом надо было или соглашаться, или пенять на себя», – добавлял он[357]357
  «С Эрнестом надо было…»: Дональд Огден Стюарт, «По прихоти фортуны. Автобиография» (Donald Ogden Stewart, By a Stroke of Luck, New York: Paddington Press Ltd, 1975), стр. 131.


[Закрыть].

Стюарт был навеселе и на арене упал. Вскоре бык бросился на него и «наподдал почем зря»[358]358
  «Наподдал…»: Дональд Сент-Джон, «Интервью с Дональдом Огденом Стюартом», «Хемингуэй и закат», под ред. Бертрама Д. Сарасона (ed. Bertram D. Sarason, Hemingway and the Sun Set, Washington, D.C.: NCR/Microcard Editions, 1972), стр. 194.


[Закрыть]. Стюарт погнался за быком, на сей раз подкинувшим его в воздух. Когда он поднялся, Хемингуэй подошел и похлопал его по спине.

«И я почувствовал себя так, словно забил решающий гол», – позднее писал Стюарт[359]359
  «И я почувствовал…»: Дональд Огден Стюарт, «По прихоти фортуны. Автобиография» (Donald Ogden Stewart, By a Stroke of Luck, New York: Paddington Press Ltd, 1975), стр. 133.


[Закрыть].

Однако его достижением стали лишь несколько сломанных ребер. Воодушевленные испанцы вновь взвалили Стюарта на плечи и унесли с арены.

Выходки спутников Хемингуэя на арене запечатлели местные фотографы и увековечили на сувенирных открытках[360]360
  Хемингуэй послал одну такую открытку Стайн и Токлас, указав на ней своих спутников; Хэдли отправила открытку Сильвии Бич, написав на обороте: «Команда Хемингуэя Стюарт и Макэлмон тоже на арене… доблестного Стюарта унесли поклонники» (Источник: открытка от Хэдли Хемингуэй Сильвии Бич, коробка 22, папка 7, бумаги Сильвии Бич, библиотека Принстонского университета). Возможно, компания Хемингуэя была снята на пленку, также удалось запечатлеть прыжок Стюарта и пребывание Хемингуэя на арене, хотя пленка эта, очевидно, утеряна. В 1926 г. Хемингуэй написал своему редактору Максвеллу Перкинсу письмо со следующими словами: «Я (зачеркнуто) Мы сняли на арене фильм немецкой портативной камерой – из тех, которые снимают полноценные фильмы, надо только зарядить пленку и нажать кнопку, чтобы снимать, никакого завода, и сняли, как люди вбегают на арену, бегут все быстрее и быстрее и наконец падают друг на друга, громоздятся, а быки врезаются в них и бегут прямо на камеру. Получилось здорово, но слишком коротко, поэтому коммерческой ценности не имеет. Есть еще одна, с Доном Стюартом, подброшенным во время корриды непрофессионалов, и одна со мной и быком. Когда приеду в Штаты, привезу, и мы их как-нибудь посмотрим». (Источник: письмо Эрнеста Хемингуэя Максвеллу Перкинсу, 6 декабря 1926 г., архивы издательства Charles Scribner's Sons, библиотека Принстонского университета). Он также писал своей матери 18 июля о том, что еще один участник их компании, Джордж О'Нил, отснял 23 катушки пленки на корриде и различных празднествах фиесты. (Источник: письмо Эрнеста Хемингуэя Грейс Холл Хемингуэй, 18 июля 1924 г., «Письма Эрнеста Хемингуэя, 1923–1925 гг.», том 2, под ред. Альберта Дефацио-третьего, Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона (eds. Albert Defazio III, Sandra Spanier, Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, 1923–1925, Volume 2, Cambridge: Cambridge University Press, 2013), стр. 133). Эти фильмы не значатся в собрании Эрнеста Хемингуэя в библиотеке и Музее президента Джона Ф. Кеннеди. Сын Хемингуэя Патрик заявил в интервью Лесли М. М. Блум, что если фильмы и находились у Хемингуэя, то, скорее всего, они потеряны в ходе многочисленных переездов.


[Закрыть]. Известие о подвигах Хемингуэя и Стюарта быстро распространилось по Парижу и даже долетело до Штатов. Хемингуэй вновь показал, что способен на многое. Газета «Chicago Tribune» опубликовала статью под заголовком «Бык забодал двоих янки, изображающих тореадоров».

В статье пострадавших называли «Макдональдом Огденом Стюартом» и «Эрнестом Хемингуэем, героем мировой войны». По уверениям «Tribune», бык бодал Стюарта, который якобы «вскочил быку на спину, пустил ему дым в глаза, а потом повалил на землю». Когда Хемингуэй попытался прийти на помощь товарищу, бык принялся бодать и его. В газете писали, что страшной кончины он избежал лишь благодаря тому, что у животного были перевязаны рога[361]361
  «Бык забодал двух…»: «Бык забодал двоих янки, изображающих тореадоров», The Chicago Tribune, 29 июля 1924 г.


[Закрыть].

Стюарт отрицал, что исходное сообщение в газету отправил либо он, либо Хемингуэй – «наверное, они узнали обо всем от Берда, Макэлмона или Дос Пассоса»[362]362
  «Наверное, они узнали…»: Дональд Сент-Джон, «Интервью с Дональдом Огденом Стюартом», в «Хемингуэй и закат», под ред. Бертрама Д. Сарасона (ed. Bertram D. Sarason, Hemingway and the Sun Set, Washington, D.C.: NCR/Microcard Editions, 1972), стр. 194.


[Закрыть], – впрочем, Хемингуэй написал письмо в «Toronto Star», чтобы прояснить факты, которые газета исказила по своему усмотрению. Он также похвастался бывшим коллегам, что у них со Стюартом появились поклонники, они ежедневно приходили посмотреть на них[363]363
  Бывший редактор из Star сообщил интервьюеру Стюарта Дональду Сент-Джону, что «это письмо выкинули давным-давно – никто не подозревал, что репортеру Хемми суждено прославиться». Однако биограф Карлос Бейкер делает выводы о его содержании, называя письмо «хвастливым» и добавляя, что «Эрнест нескромно сообщил, что они с Доном выступали каждый день перед 20 тысячами поклонников. Все прошло прекрасно…» (Источник: Карлос Бейкер, «Эрнест Хемингуэй: история жизни» (Carlos Baker, Ernest Hemingway: A Life Story, New York: Charles Scribner's Sons, 1969), стр. 129).


[Закрыть]. Хемингуэй явно имел четкое представление о том, каким хотел предстать в прессе. И кроме того, стало ясно, что экзотический и опасный мир корриды – и повествования о выходках экспатов в этом мире (статья в «Tribune» подчеркивала, что компанию Хемингуэя составляли исключительно американские писатели, живущие в Париже) – вызывают живой интерес редакции на родине так же, как рассказы о парижской колонии пленяют читателей.

Через неделю после начала фиесты, 14 июля, она завершилась громом фейерверков и петард на главной площади города. Компания Хемингуэя мучалась с похмелья и была совершенно обессилена. К концу праздника энтузиазм Джона Дос Пассоса полностью иссяк. По его мнению, все вели себя слишком напоказ. Вдобавок «вид толпы молодых мужчин, которые силились доказать, насколько они мужественны, действовал мне на нервы», как писал он позднее. Он был не прочь изредка посмотреть корриду, но не каждый день в течение целой недели[364]364
  «Вид толпы…»: Джон Дос Пассос, «Лучшее время» (John Dos Passos The Best Times, New York: Signet Books, 1968), стр. 174.


[Закрыть]. А для Хемингуэя дело обстояло иначе.