Текст книги "Эхо Москвы. Непридуманная история"

Сергей Алексашенко
«…на «Эхе» работают только те, кому одного «Эха» мало»

Сегодня я уже не могу вспомнить, когда «Эхо» стало для меня своим. Не в том смысле, что это та станция, которая постоянно работает у тебя в машине, а в том, что, приходя на «Эхо», ты чувствуешь себя «среди своих». Среди тех, с кем ты работаешь, с кем готов обсуждать то ли футбол в исполнении «Манчестер Юнайтед», то ли последний французский фильм, то ли развилки непростой истории нашей страны, то ли последний чемпионат мира по чему-то, то ли Сергея Довлатова. Заходя в «гостевую», ты можешь встретиться с самыми непредсказуемыми людьми: от премьер-министра до хипстера, который зашел за своим призом. Проходя по коридору с вывешенными там фотографиями гостей, ты как бы перелистываешь свою жизнь, вспоминая что-где-когда.

Как и любая организация, «Эхо» бывает разным. Иногда приходишь, а там – почти мертвая тишина. Это значит «начальника» нет на месте, в стране все спокойно, новостей особых нет, и для всех передач уже набраны все цитаты и точки зрения. А в другой раз все бегают с выпученными глазами, в кабинете Веника дым коромыслом и народу не протолкнуться (про себя я эту картину называю «Ленин в Смольном») – значит, что-то произошло, то ли со страной, то ли с «Эхом», то ли у ведущего, которому через час-другой нужно выходить в эфир, провал с контентом, который нужно срочно заполнять.

Меня поражает и радует, что «Эхо» является инкубатором для молодых журналистов, которые приходят сюда еще зелеными и неопытными, на твоих глазах постепенно растут (или вылетают отсюда через месяц-другой, не находя себя здесь), иногда быстро перерастая «старших товарищей», и уходят в другие места продолжать свою карьеру. Сначала я думал, что Венику должно быть чертовски обидно – тратить силы, время, выискивать и взращивать эту молодежь, которая при первой возможности готова соскочить в более «теплое» место. Но потом понял, что в этом частично и состоит миссия «Эха» – сеять разумное-доброе-вечное не только в головах слушателей, но и в головах тех, кто со слушателями общается. И радостно, что редко кто из «ушедших на сторону» откажется прийти на августовский день рождения «для своих» – потому что именно в этот момент понимаешь, как много хороших журналистов прошли через эту школу.

Иногда складывается ощущение, что на «Эхе» работают только те, кому, собственно говоря, одного «Эха» мало – у большинства голова кипит и бурлит различными проектами и идеями, которые могут «выстрелить», а могут и провалиться. Нормальной практикой для «Эха» считается, когда новый проект, начинаясь в недрах станции, в какой-то момент отпочковывается и начинает жить самостоятельной жизнью. Так, например, случилось с «Дилетантом» и сайтом «Эха», который стал уникальной площадкой, где могут сталкиваться совершенно противоположные точки зрения и мирно соседствовать люди, которые в обычной жизни, что называется, друг другу руки не подадут.

Об одной части «Эха» хочется сказать особо. О том, что можно назвать «бэк-офис» – секретари, референты, операторы аудио– и видеоаппаратуры. Если ты простой слушатель, то ты их и не видишь, и не слышишь. В крайнем случае, кто-то из ведущих назовет фамилию и имя звукорежиссера, который молча с благодарностью кивнет ему из-за стекла аппаратной. Но без этих людей, без их работы в режиме 24 × 7 не было бы того «Эха», к которому мы привыкли и которое нам нужно.

«Эху» – двадцать пять. Для нашей страны прошедшая четверть века – время едва ли не самой крутой загогулины, которая, впрочем, еще неизвестно куда выведет. «Эхо» помогло мне их прожить, осознавая, что происходит. «Эху» помогает мне сохранять жизненные ориентиры и не дает спутать черное с белым. И это – самое главное, что я могу сказать об «Эхе».

Ирина Баблоян
«Референт всегда виноват»

Психологи говорят, работу необходимо менять каждые 3 года, чтобы не надоело. Ха-ха. Очень смешно. Хотя, если психолога пригласить к нам в редакцию – он или она точно захотят новую работу, да что уж там, освоить новую профессию и сходить на прием к психотерапевту. Если вы в своем воображении нарисуете сумасшедший дом, умножите это на миллион то получите атмосферу, царящую в нашей редакции. «Эхо Москвы» – настоящий сумасшедший дом, где вы за один день можете превратиться из пациента в лечащего врача и ровно наоборот. Сумасшедший дом, и я в нем живу уже 10-й год.

Мне посчастливилось пройти классический путь журналиста «Эха Москвы». От референтской службы до ведения эфира. Почти 10 лет назад(даже не верится, когда я это пишу). 10 лет назад я пришла работать в это безумное место. Помню как сейчас: 3-й курс университета, я сбежала с лекции по зарубежной литературе, чтобы успеть на собеседование. Егор Куроптев, в те далекие времена был главой референтской службы, встретил меня словами: «Жених есть?» Я робко ответила: «Нету», Егор сказал: «Ну тогда проходи». Следующий вопрос был, знаю ли я, кто такой Венедиктов. Как видите, собеседование я прошла.

Несмотря на то что референтом я не работаю уже лет 8, написать главу, не рассказав об этой удивительной службе, не представляю возможным.

Сумасшедший дом, как и все больницы, начинается с приемного отделения, в нашем случае это «аквариум», первая комната, в которую вы попадете на «Эхе». За «барной» стойкой всегда сидит референт. С первых минут вы можете подумать, что референты обычные секретари, которые отвечают на звонки и выдают вам призы, но нет, вы глубоко ошибаетесь. Референт, в первую очередь, прекрасный психолог с навыками секретаря, помощника, грузчика, няни, повара, стилиста, флориста, со знанием китайского, французского, итальянского, испанского языков. Референт должен знать абсолютно все, не реагировать на крик, без лишних эмоций отвечать на тупые одинаковые вопросы сотрудников, хорошо уметь врать и, естественно, оказывать эскорт-услуги.

Так сложилось, что на «Эхе» референт всегда виноват. Ведущий забыл о своем эфире? Референт виноват. Сотрудник не подходит к телефону? Референт виноват. Мобильный телефон выключен? Референт виноват. И даже если у всех вокруг плохое настроение, в этом тоже виноваты референты. Почему так? Да никто не знает, но если вы это выдержите, не сломаетесь, не уволитесь и перестанете рыдать, двери на станции вам открыты в любой отдел!

Так вышло, что приемное отделение – это единственное место на «Эхе», где нет сумасшедших. Мы все ходим по тонкому лезвию, у большинства из нас совершенно точно раздвоение личности. Утром мы лечим кого-то, а к полудню уже приходится принимать успокоительное. Почему-то только референты всегда в здравом уме.

Я была хорошим референтом. Мне все было в удовольствие. Я сто раз в день говорила по телефону со слушателем, который считал себя Бароном Мюнхгаузеном, c тетенькой, которой никогда не нравился наш прогноз погоды, и дедушкой, который разыскивал номер Бога в Воронеже. Я всегда была мила, приветлива, пунктуальна и ответственна. Поругать меня может только лучший референт всех времен и народов – Маша Морозова. Но она меня любит и на «Эхе» (к моему сожалению) уже не работает, так что вам придется поверить мне на слово.

Можно смело заявить, что боевое крещение референтурой я прошла на отлично. И знаете, это как в компьютерной игре: ты проходишь один уровень, борешься с боссом и попадаешь во второй, чуть более сложный!

Next Level

Следующий этап моей жизни на «Эхе» я назову «Сальпетрием». Помните, что это? Французская женская больница для душевнобольных. В народе называется «Палата продюсеров и программистов». 1411.

В этих двух (практически самых главных) службах работают одни девочки. Скажу вам по секрету, это страшное место. Пожалуй, самое страшное после палаты 1410 (но о ней позже). Каждый день оттуда доносятся жуткие крики, при чем совсем необязательно они несут негативный характер. Например, мы с моим гениальным шеф-продюсером Ниной Эйрджан просто не умеем выражать свою любовь тихо. Что уж там, прекрасный город Тбилиси, из которого мы родом, дает о себе знать.

Но очень часто наши коллеги слышат вопли, которые не долетают, пожалуй, только до луны (и то благодаря закрытому окну). Кстати говоря об окне – это один из самых острых и конфликтных вопросов в нашей палате! Из-за него многие не разговаривают друг с другом месяцами! Да что уж мелочиться – годами! Ах, это вечно, открыто-закрытое окно и чертов кондиционер! Нам всегда жарко, а программистам всегда холодно! Как с этим бороться, никто не знает, а лекарство от этих споров еще не изобрели. Остается только одно – смириться. Не мне, конечно, и не программистам, а нашему лечащему врачу Льву Гулько.

Психотерапевт женского отделения Лев Моисеевич навещает нас почти каждое утро. За что ему такое наказание, я не знаю, смею только предположить, что он как-то провинился еще лет 20 назад и Главный ему мстит.

Как я уже сказала выше, Лев Моисеевич приходит к нам каждое утро. Приносит еду, газеты и смешные истории. Он очень добрый и хорошо к нам относится (так ведь говорят во всех фильмах о психах?). Правда, надолго его не хватает, после обеда Гулько собирает свои вещи и уходит, предварительно проведя с нами исправительную беседу.

Но, несмотря на психоз, царящий в нашей комнате, мы каким-то чудом справляемся с одной из самых сложных работ на радиостанции! Вы даже не представляете, с каким количеством людей нам приходится разговаривать, и к каждому нужен свой подход. Ведущие капризные, гости еще капризней, да и мы, как вы уже поняли, не сахар, а еще через коридор от нас сидит Венедиктов, который все это видит и слышит. Но ААВ нас терпит и любит, потому что продюсеры «Эха» самые крутые – это факт! Достанем любого гостя, даже если для этого нам придется устроить спиритический сеанс!

Волей судьбы болезнь моя закинула меня еще в одно отделение безумного «Эха» – это интернет-редакция! Палата 1410.

Тут все просто. Чем меньше ты говоришь, тем больше тебя любят. Хотя нет, не любят, скорее терпят, потому что интернет-редакторы, в большинстве своем, вообще людей не любят! Эдакие аутисты-мизантропы. Иногда мы вместо слов просто поднимаем взгляд на обратившегося к нам человека и грозно молчим пару секунд, после возвращаем голову в прежнее положение.

Главные правила палаты 1410:

– лучше переписываться, чем говорить;

– обязательно сидеть в наушниках;

– не разбрасывать мусор и еду;

– не ломать стулья;

– НИЧЕГО не проливать на клавиатуру.

Мы месяцами копим в себе эмоции, поэтому лучше нас не трогать. Думайте про нас что хотите, говорите все что хотите – нам совершенно все равно, главное не злите!

Как видите, у меня много талантов, я умело маскируюсь под нормальную, психованную и агрессивную одновременно!

Next Level!

Последний и, пожалуй, самый любопытный эксперимент на сегодняшний день ставит надо мной ААВ вот уже больше года! Каждое воскресенье после 7 утра мы с невероятно талантливым Севой Бойко развлекаем публику после Латыниной и перед Пешковой, ну вы поняли.

Утренний разворот, конечно, удивительная площадка для самовыражения. Сумасшедших бросают в омут общаться с такими же сумасшедшими, если не хуже. В надежде, что кому-то станет легче. И знаете, это работает. В парных шоу всегда необходимо играть в ролевые игры, иначе провал обеспечен. У нас с Севой все просто, он отвечает за разум и информативность, а я – за эмоциональность и раздражение публики. Одно воскресенье – вы нас любите, следующее ненавидите. Мы привыкли. Мы не обижаемся. Поверьте, так даже веселее. Как-то после эфира я вышла в «аквариум» заварить себе кофе. Зазвонил телефон, а референта еще не было. Я по старой памяти поднимаю трубку и говорю: «Эхо Москвы», здравствуйте». На другом конце провода очень эмоциональная женщина по имени Елена кричит на меня и умоляет убрать Баблоян из разворота. Я, еле сдерживая улыбку, спрашиваю: «Почему?»

В ответ получила: «Ну как почему? Она же смеется в эфире, она такая глупая, слушать ее не могу! Понимаете меня? Вы только ей не передавайте, она, может быть, хорошая девушка, но все время хихикает и людей не любит». Возразить я не пыталась. Выговориться захотел человек, зачем я буду прерывать? Как раз тот случай, когда необходимо умело из пациента превратиться в лечащего врача. Я спокойно выслушала и обещала передать все претензии к Баблоян главному редактору. Уважаемая Елена, если вы меня читаете, то знайте, я все честно передала Венедиктову.

Хороший сумасшедший всегда отменно сыграет любую роль: и дурочки, и умника, и спокойного, и разъяренного. Вы нас не знаете и никогда по эфиру не поймете, какие мы и что на самом деле у нас в голове. Поэтому ругайте, любите, возмущайтесь. Мы не обижаемся. Все равно все в редакции решает Главный. Главный редактор, он же главный сумасшедший, он же главврач Психиатрической больницы «Эхо». Палата 1412.

Про Венедиктова писать много я не буду. Даже могу уложиться в два предложения. ААВ гениальный, а гениям можно простить любые безумства. И еще он всегда прав, даже если вы уверены в обратном – забудьте, смиритесь и примите новую реальность. Венедиктов всегда прав. Не понимаете, как так может быть? Вы и не поймете. Если вы не внутри, вы никогда нас не поймете.

Вот так и живу. Пошел 10-й год…

Всеволод Бойко
Уронить самолет

У сотрудников службы информации «Эха Москвы» есть такое устойчивое выражение «уронить самолет». Этот фразеологизм, как и многие другие сленговые словечки, которые мы используем, конечно, очень циничен. С помощью словосочетания «уронить самолет» описывается ситуация, когда во время рабочей смены того или иного журналиста случается авиакатастрофа.

Я «уронил» свой первый самолет 29 декабря 2012 года, в субботу. Обычно в выходные дни в мире происходит не очень много интересных событий, если не брать в расчет редкие массовые протестные акции или спортивные матчи. Но этот день я запомнил. Смена продолжалась с 16:30 до полуночи. После первого выпуска новостей я вышел из студии и сказал выпускающему редактору Ольге Кузнецовой, что очевидной главной новости этим вечером у нас пока нет. Через несколько минут на лентах информационных агентств появилось сообщение о том, что пассажирский самолет совершил экстренную посадку на Киевском шоссе. К тому моменту я работал ведущим новостей примерно полгода и с таким еще не сталкивался.

В это время в прямом эфире были Сергей Бунтман и Владимир Рыжков. Я забежал в студию, не обращая ни на кого внимания, плюхнулся на стул и уверенно, как мне казалось, выдал срочную новость о катастрофе. Все прошло нормально, если не считать того, что часть текста я прочитал в выключенный микрофон. Звукорежиссер просто не успел его включить. Кроме того, за минуту до моего феерического появления все немногое, что было известно о катастрофе, уже рассказали слушателям Бунтман и Рыжков.

Вскоре появились первые подробности трагедии. Самолет ТУ-204, на борту которого был только экипаж, при посадке выкатился за пределы полосы, пробил ограждение и остановился почти поперек Киевского шоссе. На месте погибли четыре человека. Недостаток информации сменился ее избытком. В таких случаях каждое причастное ведомство (МЧС, Минздрав, Следственный комитет) старается продемонстрировать прессе, как активно оно работает. Пресса, в свою очередь, пытается выяснить любые мало-мальски значимые детали. Сводные ленты информационных агентств (еще один пример жаргона) «становятся красными». То есть каждое СМИ выделяет свое сообщение красным цветом, чтобы другие журналисты обратили на него внимание и сослались в своих заметках.

Когда обрушился этот вал противоречащих друг другу данных, то я, откровенно говоря, «поплыл». Стал пересказывать слушателям все сводки подряд (порой дублирующие друг друга, а порой опровергающие). Вдобавок участился «шаг новостей» – мне приходилось бегать в эфир каждые 15 минут, и времени на подготовку почти не оставалось. В итоге я так запутался в поступающей информации, что допустил грубейшую фактическую ошибку – назвал Наталью Тимакову пресс-секретарем президента, хотя она на тот момент являлась пресс-секретарем премьера.

После этого постыдного выпуска новостей у двери в студию меня поджидал главный редактор Алексей Венедиктов. Самое плохое, что можно услышать от него в таком случае, – это роковая фраза: «Я снимаю тебя со смены». Но Венедиктов ее не произнес. Да, он ругался, но его выволочка привела меня в чувство. Мы провели «летучку» в службе информации, расставили приоритеты в работе. Инфореферент Варвара Костина взяла комментарии у очевидцев и экспертов. Корреспондент Алексей Соломин прошел пешком по трассе несколько километров от полицейского кордона до места катастрофы и вышел в прямой эфир с места событий. Смену я закончил сносно.

Уже дома, ночью до меня окончательно дошло, что я «уронил самолет». Я бы соврал, если бы сказал, что не испытывал удовлетворения от проделанной работы. Думаю, многие журналисты в тот день или в другой экстремальной ситуации ощущали нечто вроде извращенного азарта. Об этом не принято говорить вслух, но любой из нас хоть раз сталкивался с такими эмоциями сам или видел их в глазах коллег. Нормально ли это? Наверное, нет. Нужно ли это для того, чтобы быть журналистом? Наверное, да.

Сергей Бунтман
Еретические заметки

«Эхо Москвы» родил не Корзун, а корреспондент Международного Московского радио Лев Витальевич Танский.

Когда в начале Перестройки стало возможно вкладывать в свою работу на вышеупомянутой службе хоть какую-то частицу души, диктор Корзун стал изобретать новую информационную программу. Бодрую, современную и очень французскую. Мало кому это нравилось. Жизнь была так хороша, спокойна, привольна и безбедна. И вот, после очередного эксперимента редакция собралась в большой комнате окнами на Кремль и ширмы Нового Арбата. Это было коллективное прослушивание и рецензирование программ. Нет ничего хуже, чем слушать всем вместе чужую передачу и выдавливать из себя мнение. Вырванный из эфира кусок, представленный на какой-то пионерский сбор… Ну так вот, слушали, как всегда, с постными лицами корзуновский инфожурнал, а потом стали натуральным образом собачиться: то не так, это не эдак и вообще зачем? Корзун рычал и отстаивал. И тут, в пылу дискуссии, Лев Танский широко махнул рукой в сторону чего-то за окном, за трамвайной линией и Москвой-рекой, сказал: «Хочешь нового – сделай свое радио и там резвись!» Корзун глубоко задумался. И стало «Эхо».

* * *

Когда-то, лет двадцать назад, Сережа Корзун сказал с досадой: «Не такое получилось радио, каким мы его задумывали». И, честно, говоря, я сразу подумал, что это хорошо. «Эхо» мне тем и нравится, что оно очень своевольное. Живет своей жизнью и не вписывается в схемы. Придумаешь передачу, все вроде просчитаешь, а она – бац! – и пошла-поехала куда-то в сторону. Послушаешь через месяц: «Что это такое?» Каждая программа обживается, будто дом. Проходит время, пока мебель станет на свои места, картинки повиснут на стенах, некогда идеальные половицы уютно заскрипят.

Дважды на «Эхе» пытались ввести дресс-код. Второй, недавний, образца 2014 года, и вспоминать не стоит. Он был частью удавки, которую пытались накинуть на наше радио руками из вредности поставленной гендиректорши. Код этот подвергся публичному глумлению и не имел никаких шансов быть введенным. А вот первый учреждался самим Сергеем Корзуном, первым главным редактором. После того как мы вылезли из тесной «коммуналки» на Никольской и через несколько остановок в разных удивительных местах (вроде нынешнего Совета Федерации) поселились на проспекте Калинина, Сережа посмотрел пестроту и непристойность нашей одежды. Запорожцы нервно курили в углу свои люльки. Лето. Шорты. Майки. Ну, и так далее. Главный редактор повелел одеваться прилично, в соответствии с новым помещением, казавшимся шикарным. Ведь мы даже тогда потерялись в «гигантских» объемах четырнадцатого этажа. Целое крыло! Множество комнат! Мы чувствовали себя многодетной семьей, переселившейся из барачной клетушки в трехкомнатную «хрущобу». А потому бродили по огромному коридору, собирались в каком-нибудь самом тесном кабинете и только тогда чувствовали себя уютно. Знаете ли вы, кстати, что на Никольской мы брали в референты самых миниатюрных девушек, легких и тоненьких, которые могли просочиться между столами, а то и пробежать по ним? Ну так вот, Корзун провозгласил приличие в одежде. На следующий день все кое-как приоделись. И уныло принялись за работу. Но тут из отпуска вернулся Варфоломеев, ничего не знавший о новых веяниях. Человек, нисколько не чуждый элегантности и стильности, ВВВ любит в работе домашний комфорт, а потому по прибытии на службу переобулся в любимые сандалеты без задников. Корзун посмотрел и махнул рукой.

И ведь был у нас главный мастер дресс-кода. Андрей Александрович Черкизов. Человек-протест, способный разъезжать на самокате с кипой на голове – не из каких-нибудь конкретных убеждений, а только потому, что это ему нравилось. Был он еще и человек-календарь: все мы знали, что, если Черкизов переоделся в свои знаменитые шорты, пришла весна, несмотря на какой-нибудь жуткий снег с дождем. Черкизов ходил, как ему нравилось: он был уверен, что ум, свобода и честь – самое главное и самое понятное для нормальных людей. Однажды, встретив в коридоре выходящего из эфира генерала Лебедя, Андрей Саныч решил пригласить его на наш первый полуюбилей: «Александр Иванович, приходите на праздник, нам исполняется пять лет». Лебедь, взглянув на черкизовские шорты, сказал своим невероятным басом: «Я вижу, что вам пять».

* * *

Да, радио получилось «не таким». Идеальный, дистиллированный эфир так же дик для «Эха», как офисный дресс-код. Потому что это радио живых людей. А каким еще может быть радио, которое прежде всего хотело уйти от дикторского «бу-бу-бу» и стандартных интонаций? Сережа Корзун задумал французское радио на русском языке. Нет, конечно, не «иновещание наоборот» – это делало RFI – а темповое, точное и свободное изложение новостей, экспресс-анализ, естественное общение в студии и со слушателями. Радио, не задушенное галстуком и мундиром, находчивое, способное импровизировать. Это радио, способное работать, где угодно, когда угодно, писать на чем попало и вещать на любой аппаратуре. Нет – да! Конечно, очень хочется, чтобы дивные компьютеры бесперебойно выводили в эфир фигурно сделанные «джинглы», чтобы заигравшийся ведущий никогда не нарушал хронометраж и каждые пять – семь минут напоминал, кто там у нас в эфире. Конечно, очень хочется, чтобы на сайте не было описок, чтобы портреты в коридоре висели ровно, и вообще, редакция бы походила чистотой и современностью на адвокатскую контору из какой-нибудь «Хорошей жены» (Сезон 121-й). Но если бы пришлось выбирать между стилем clean и славным анархическим порядком, понятно, что бы я предпочел.

* * *

В коридоре, у дверей Венедиктова, висит рында. Появилась она после гибели «Курска». Принес Игорь Дыгало, с которым мы все те августовские дни и ночи 2000 года замирали и надеялись, что кто-то спасется. Очень хотелось! Алексей Алексеевич ходил бледный и мрачный. Его отец ведь был подводник и погиб за неделю-другую до рождения сына. Учился, как и мой папа, в Рижской мореходке, только был на два курса младше. При нашем с Алешей знакомстве, аж в 1976 году, папа сразу вспомнил того Алексея Венедиктова, ставшего военным моряком. Так что мы всю эховскую жизнь очень трепетно относимся к флоту, а тут такая трагедия…

Детям разного возраста, приходящим на «Эхо», всегда хочется поотбивать склянки. Но этого не стоит делать. Звон дойдет до эфира, а Алексей Алексеевич явно не будет счастлив. Но и без того на «Эхе» есть что-то корабельное. Но, скорее, не строго военно-морское, а пиратское. Ведь что с того, что джентльмены удачи не носят строгих мундиров и тянутся, отдавая честь? Разве Исраэл Хэндс хуже стрелял из пушки, оттого что носил бандану, а не форменную шляпу? А Билли Бонс менее точно прокладывал курс? Дисциплина, когда нужно, ром только на берегу или 22 августа, а в случае чего Флинт/Сильвер быстро наведет порядок. Да, не исключен и канатный ящик, а в крайних случаях – прогулка по доске… Однако в последний момент провинившийся корсар хватается за воротник и возвращается на борт. Бывает, что кто-то спускает на воду спасательный ялик и устремляется в ночную тьму. При встречах на Тортуге мы зла не держим друг на друга. Пожалуй даже, и когда беглец оказывается на службе у, скажем, Адмиралтейства.

Лорды из Адмиралтейства периодически пытаются «привести нас в порядок». Они давно решили покончить с береговым братством и вот уже пятнадцать лет захватывают корабль за кораблем. Первым пал фрегат «НТВ», на котором лорды подняли свой флаг, часть команды сумела спастись, но ненадолго: «ТВ6» и «ТВС» были потоплены. И так – вплоть до линкора «РИА» и скоростного корвета «Лента. ру». К нам посылали парламентеров. Поэтому на нашей посудине появился пятнадцать лет назад «гросс-адмирал» Кох, а совсем недавно – «контр-адмирал» Лесин. Оба наткнулись на что-то такое, что никак не укладывалось у них в голове. Итак, в начале двухтысячных лорды добивали империю Гусинского и заслали на «Эхо Москвы» Альфреда Коха в качестве профессионального ликвидатора (ничего-личного-только-бизнес). Мы его приняли, как полагается, в нашем занюханном лифт-холле, выслушали с нарочитым невниманием, упершись глазами в стену позади пришельца. Он осведомился, нет ли у нас вопросов, и был убит наповал. Майя Лазаревна Пешкова нежным голосом спросила: «Альфред Рейнгольдович, а кто были Ваши мама и папа?» Онемевшее тело Коха уехало в лифте.

А в четырнадцатом году, когда за откровенный твит Сашу Плющева пытались повесить на рее без ведома Венедиктова, начался жестокий спор, чреватый кровавой битвой. Абордажные сабли блистали, фитили тлели в руках канониров. Последние переговоры. Михаил Юрьевич Лесин, не желая ступать на наш пиратский борт, пригласил «Эхо» в Дом журналистов. В зале поставили даже какие-то столы с водой и закусками, кожаные диваны, в общем, – «Голубой Огонек» и встреча с космонавтами. Лесин пришел бодрый, загорелый, порывистый, по-приятельски грубоватый: смотрите, я тоже пират, да еще похлеще вашего – не хватало только попугая на плече. Судя по всему, он думал, что «Эхо Москвы» – это Венедиктов, еще пара-тройка закаленных джентльменов удачи, а все остальные – однообразно подпевающая матросская масса. Откуда он мог знать, что блондинка в рваных джинсах – это журналист-боец и упорнейший поисковик, а восточная красавица в черном платье – одна из самых образованных журналистких леди; как уложить в сознании, что молодой человек с хорошо поставленным голосом, сидящий на полу и записывающий все логические несуразицы докладчика – журналист-бульдог, не намеренный разжимать челюсти до победного конца, а разгильдяй со смартфоном, твитящий, не поднимая глаз на начальство – бесстрашный репортер? Когда стало понятно, что «эти» не отдадут ни квадратного дюйма своей редакционной палубы, встреча завершилась, а переговоры ушли за кулисы.

Кто это тут старчески кряхтел, что только раньше корабли были деревянные, а люди – железные?

Вот такое «Йо-Хо-Хо Москвы».

* * *

А был ведь у нас и свой Пью. Остроумный, язвительный, блестящий музобозреватель Анатолий Агамиров, вечно мучившийся с глазами и концу уже почти ничего не видевший.

Один из первых московских плейбоев, теннисист, он в свое время бросил «перепиливать» средний ящик – виолончель и взялся за контрабас – ящик покрупнее. Добрый приятель Анатолия Суреновича и автор фразы про «перепиливание» – композитор Николай Каретников – говорил, что в Агамирове пропадал новый и, может быть, лучший Ираклий Андроников. Нескончаемые рассказы о музыкантах, писателях, художниках, артистах только малой своей частью вошли в агамировские передачи на «Эхе». Анатолий Суренович увлекался, сочинял, прибавлял, разукрашивал и всегда – увлекательно, блестяще. Он знал всех, и самое замечательное – все знали его. Иногда, правда, его рассказы улетали в какую-то «новую хронологию», он становился очевидцем событий, которых никак не мог застать, но еще чуть-чуть, и мы бы все поверили, что Агамиров родился «четыреста лет назад, в горах Шотландии». Гипотеза, что он бессмертный Горец, объяснила бы все, в том числе выстроились бы в более разреженную цепочку все его любимые жены, с каждой из которых он прожил долгую и страстную жизнь. А родился Агамиров в проклятом тридцать седьмом, когда отца его уже арестовали, и приютила его «тетка Розенель», актриса, вдова Луначарского. Если к людям вообще, даже самым нелюбимым, Анатолий Суренович был в худшем случае ядовито саркастичным, то Сталина и все, что с ним связано, ненавидел люто и холодно.

Помню, как во время одного из путчей, когда все занимались всем, Агамиров сел на место референта отвечать на звонки. Телефон бурчал, Анатолий Суренович нащупывал трубку, подносил ее к уху, вежливо говорил: «Эхо Москвы» – и долго слушал. Потом так же вежливо отвечал: «Должен Вам сказать, что Вы мерзавец», – наощупь находил рычаги и клал трубку на место. Агамиров к своему зрению относился очень мужественно и иронично. «Знаете, почему я не вожу автомобиль? – спрашивал он, сидя на стуле, опершись на палку и поддерживая какой-то разговор о машинах. – Потому, что я выпиваю». Сидел он обычно у дверей, выходящих в коридор. Заслышав приближение дамских шагов, Анатолий Суренович оборачивался и провожал ножки внимательным взглядом сквозь затемненные очки. Клянусь вам, он все видел!

Бессмертным он, увы, не оказался. Ушел тихо, как джентльмен, прямо накануне нашего августовского праздника. Как жаль, а то сказал бы что-нибудь короткое, но емкое про нынешнюю жизнь, сопроводив все это ядовитым своим смешком.

* * *

Заметки еретические, но и радио само – еретическое.

Только новости могут быть каноническими, то есть действительно важными, действительно свежими, и тут – никаких индивидуальных прыжков в сторону.

Все остальное – люди.

У нас никогда не было и никогда не будет, думаю, так называемых «важных тем», которые в отдельной программе «должен» будет кто угодно поднять. Требуются маньяки, одержимые чем-то и способные это что-то увлекательно представить.

– У нас были и будут «Битлз», потому что есть сумасшедший дядя Володя Ильинский.

– У нас миллион нетаков, всетаков и прочих воттаков, потому что мы с Венедиктовым – психи, помешанные на Истории.

– У нас был джаз только потому, что в эфире работали великолепные безумцы: Борис Алексеев и Моисей Рыбак.

– Так было, есть и, надеюсь, так будет.