Текст книги "Иезуитский крест Великого Петра"

28 сентября состоялась вторая встреча. Надо сказать, что эти посланники царя не бездействовали. Ими был подкуплен секретарь вицероя и склонена на их сторону Евфросинья.

Царевич держался твердо. Он ответил отказом на просьбы и требования отца вернуться. Толстой и Румянцев принялись угрожать, начали говорить, что Петр Алексеевич прибегнет к силе, не остановится ни перед чем, чтобы вернуть Алексея в Россию.

«Сколько можем видеть, – писал Толстой государю, – многими разговорами с нами только время продолжает, а ехать к вашему величеству не хочет, и не чаем, чтоб без крайнего принуждения поехал. Также доносим вашему величеству, что вицерой великое прилежание чинит, чтоб царевич к вашему величеству поехал, и сказал нам в конфиденции, что он получил от цесаря саморучное письмо, дабы всеми мерами склонять царевича, чтоб поехал к вашему величеству, а по последней мере куды ни есть, только б из его области немедленно выехал; понеже цесарь весьма не хочет неприятства с вашим величеством. Понеже, государь, между царевичем и вицероем в пересылках один токмо вицероев секретарь употребляется, с которым мы уже имели приятство и оному говорили, обещая ему награждение, дабы он царевичу, будто в конфиденцию, сказал, чтоб не имел крепкой надежды на протекцию цесарскую, понеже цесарь оружием его защищать не будет и не может при нынешних случаях, понеже война с турками не кончилась, а с гишпанцами начинается, что оный секретарь обещал учинить».

Письмо государю было тотчас же отправлено из Неаполя. Оно должно было утвердить его в мысли, что Толстым и Румянцевым делается все возможное и невозможное, чтобы выполнить его волю, что трудятся царские посланники не покладая рук, изыскивая все возможные ходы и выходы. Одного не сообщил граф Петр Андреевич Толстой – побоялся известить об отчаянии своем в завершении дела, дабы не ввести государя в гнев. О последствиях гнева Толстому не надо было рассказывать. Он пишет к Веселовскому: «Мои дела в великом находятся затруднении: ежели не отчаится наше дитя протекции, под которою живет, никогда не помыслит ехать. Того ради надлежит вашей милости тамо на всех местах трудиться, чтоб ему явно показали, что его оружием защищать не будут, а он в том все свое упование полагает. Мы долженствуем благодарить усердие здешнего вицероя в нашу пользу; да не может преломить замерзлого упрямства. Сего часу не могу больше писать, понеже еду к нашему зверю, а почта уходит».

«В последний раз они решились на отчаянный приступ с трех сторон, – пишет М. П. Погодин. – Секретарь, вкравшийся к царевичу в доверенность и передавший ему, будто за тайну, переговоры Толстого с вицероем, должен был отнять у него надежду на покровительство цесаря, в случае если царь будет требовать сына с оружием в руках, по теперешним обстоятельствам, это, де, даже невозможно, ибо война с турками не кончилась, а с Испанией начинается. Вицерой должен был объявить, что разлучит его с Евфросиньею, ибо нужно, де, лишить царя предлога к обвинениям. Толстой придумал испугать вновь полученным письмом о скором прибытии царя в Италию и свидании с царевичем, свидании, которого никто, де, отстранить не может.

Вот какие опасности представлены были несчастному царевичу, и все они были в его глазах очень вероятны и возможны.

С другой стороны, обещалось полное прощение и жизнь на свободе в деревне с любезною Евфросиньею».

О происходившем во время второго свидания Толстого с царевичем можно судить из донесения графа, отправленного государю в тот же день. «И… сказал ему… что мог вымыслить к его устрашению; а наипаче то, будто его величество немедленно изволит сам ехать в Италию. И сие слово ему толковал, будто сожалея о нем, что когда его величество сюда приедет, то кто может возбранить его видеть и чтоб он не мыслил, что сему нельзя сделаться, понеже нималого в том затруднения нет, кроме токмо изволения царского величества: а то ему и самому известно, что его величество давно в Италию ехать намерен, а ныне наипаче для сего случая всемерно вскоре изволит поехать. И так сие привело его в страх, что в том моменте мне сказал, еже всеконечно ехать к отцу отважится. И просил меня, чтоб я назавтра к нему приехал купно с капитаном Румянцевым: «Яде уже завтра подлинный вам учиню ответ». И с этим я от него поехал прямо к вицерою, которому объявил что было потребно, прося его, чтоб немедленно послал к нему сказать, чтоб он девку от себя отлучил, что он, вицерой, и учинил: понеже выразумел я из слов его [царевича], что больше всего боится ехать к отцу, чтоб не отлучил от него той девки. И того ради просил я вицероя учинить предреченный поступок, дабы с трех сторон вдруг пришли к нему противные ведомости, т. е. что помянутый секретарь отнял у него надежду на протекцию цесарскую, а я ему объявил отцов к нему вскоре приезд и прочая, а вицерой разлучение с девкою. И когда присланный от вицероя объявил ему разлучение с девкою, тотчас ему сказал, чтоб ему дали сроку до утра: «А завтраде я присланным от отца моего объявлю, что я с ними к отцу моему поеду, предложа им только две кондиции, которые я уже сего дня министру Толстому объявил».

Толстой праздновал победу. Знал царь, кому поручать дело! Пребывание графа на Мальте, похоже, много дало ему. Иоанитские рыцари в совершенстве владели бесчисленными приемами хитрости и коварства.

Царевич был загнан в угол. В покровительстве, по словам Толстого, отказывали, отец вотвот должен направиться в Италию, близких, кроме Ефросиньи, нет, они далеко в России. Посоветоваться и опереться не на кого. Кто здесь советчик, в этом чужом и далеком Неаполе? Разве что любимая женщина – Ефросинья. Не знал Алексей, что и любимая его подкуплена и участвует в заговоре. А ведь за ней было, можно сказать, последнее слово.

В растерянности и смятении Алексей искал выхода, и возбужденное воображение его рисовало мрачные картины. Выход виделся в одном: просить отца разрешить ему жить в деревне вместе с Ефросиньей. Требование незначительное и могло быть выполнено отцом. А там… там… все же в России, среди русских. Возможно, изменятся обстоятельства. Под утро, успокоенный своими мыслями, он мог облегченно вздохнуть.

Встретившись с Толстым и Румянцевым, Алексей сообщал о принятом решении вернуться в Россию в случае выполнения его требования. Толстой и Румянцев (не веря своему счастью!) обещали все, ссылаясь на собственные слова царя, говорили без устали, упоминали о благожелательности цесаря, вицероя.

«Не только действительный поход государя, но и одно намерение быть в Италии добрый ефект их величествам и всему Российскому государству принесли», – думал Толстой. В мыслях он готовил письмо Петру Алексеевичу, в котором надо было просить последнего согласиться с требованиями Алексея. Это, по мнению графа, дало бы возможность увидеть всем, каков царевич, прилепившийся к юбке чухонки. Кроме того, женитьбы царевича на Ефросинье отдалила бы его от цесаря, император обязательно потерял бы к нему доверие, а кроме того, сам факт женитьбы исключал бы вероятность сближения Алексея с какимлибо европейским двором. Знал, верно, граф Петр Алексеевич Толстой о том, что принц Орлеанский не прочь был выдать свою дочь за Алексея.

Царевич написал письмо отцу, цесарю и министрам.

Толстой, боясь упустить добычу, просил в письме к царю о том, чтобы Алексея «содержать несколько времени секретно, для того: когда это разгласится, то опасно, чтобы ктонибудь, кому это противно, не написал к нему никакого соблазна, от чего может, устрашась, переменить свое намерение».

Петр, узнав о решении Алексея, «был вне себя от радости и обещал все собственноручно несколько раз, лишь бы ехал скорее царевич, которого он ждал, как ворон крови».

17 мая 1717 года писал он Алексею:

«Мой сын! Письмо твое, в 4й день октября писанное, я здесь получил, на которое ответствую, что просишь прощения, которое вам пред сим, чрез господ Толстова и Румянцева, письменно и словесно обещаю, что и ныне подтверждаю, в чем будь весьма надежен, также о некоторых твоих желаниях писал к нам господин Толстой, которыя также здесь вам позволится, о чем он вам объявит».

Читая письмо, видишь, как далеки отец и сын, как разобщены они.

В тот же день Петр спешно отправил письмо к Толстому.

«Мой господин! Между другими донесениями писал ты, что сын мой желает жениться на той девке, которая у него, также, чтоб ему жить в своих деревнях, – и то, когда он сюда прибудет, позволено ему будет; а буде, когда здесь не похочет, то можно и в его деревне учинить, по прибытии сюда».

А через пять дней Петр пишет Толстому и Румянцеву:

«Мои господа! Письмо ваше получил, и что сын мой, поверя моему прощению, с вами действительно уже сюда поехал, что меня зело обрадовало. Что пишете, что желает жениться на той, которая при нем, – и в том ему весьма позволится, когда в наши края приедет, хотя в Риге или в своих городах, или хотя в Курляндии у племянницы в доме. А чтоб в чужих краях жениться, то больше стыда принесет. Буде же сомневаться, что ему не позволят, и в том может разсудить, когда я ему великую так вину отпустил, а сего малого дела, для чего мне ему не позволить? О чем и наперед сего с Танеевым писал, и в том сего обнадежил, что и ныне паки подтверждаю; также и жить, где похочет, в своих деревнях, в чем накрепко моим словам обнадежте его. А что я к нему о сем не писал, – для того, что он в письме своем ко мне не помянул однако ж и сие письмо моей же руки».

Петр в нетерпении. Из Петербурга в тот же день, 22 ноября 1717 года, уходит письмо к царевичу.

«Письмо ваше… я сего дня получил, в котором пишете о своем отъезде сюда, что мя гораздо обрадовало, котораго сюда вскоре ожидаю.

Р. S. Писали к нам господин Толстой и Румянцев о вашем желании, о чем я позволил, и писал к ним пространно, в чем будьте весьма благонадежны».

Итак, дело было сделано. Царевич готовился к отъезду в Россию вместе с Толстым и Румянцевым. Он настоял, чтобы разрешено ему было съездить в Бари, поклониться мощам святого Николая. Оттуда направились в Рим. Евфросинье, под предлогом ее беременности, был подготовлен другой поезд. (Разделение Алексея с Евфросиньей, похоже, входило в дальновидные расчеты противников Алексея.)

Както получилось, теперь этого не установишь, но Вену миновали тайком, хотя Алексей намеревался увидеться с Карлом VI. Узнав об этом, император пришел к мысли, что Румянцев и Толстой силой увезли царевича из Неаполя. Цесарь послал секретное предписание моравскому генералгубернатору задержать под какимлибо предлогом царевича и увидеться с ним наедине. В разговоре генералу надлежало узнать, как уговорили царевича ехать в Россию, не принуждение ли здесь сыграло свою роль, устранены ли все помехи, вызывавшие прежде у наследника страх и подозрения, кои заставили его бежать из России.

Толстой и Румянцев сумели одолеть и это препятствие.

Царевич направлялся в Россию. Пожелания его и Евфросиньи в дороге исполнялись беспрекословно. Служители, бабка, священник высланы были навстречу роженице. Алексей, похоже, был спокоен и даже уверен в своем будущем. Из Твери, за несколько дней до розыска, он писал Евфросинье: «Слава Богу, все хорошо, я чаю меня от всего уволить, что нам жить с тобою, будет Бог позволит, в деревне, и ни до чего нам дела не будет… Для Бога не печалься, все Бог управит…»

Успокоенный обещаниями отца, царевич приближался к Москве, не ведая вовсе, что ожидает его в Первопрестольной.

Он ехал в надежде, что распри останутся наконецто позади, а там… а там что, как говорится, Бог пошлет. Полусломленный, он не терял надежды, что будущее за ним. Были на его стороне (и он знал об этом) многие противники Петра. Показывали ему свое расположение князь Я. Ф. Долгорукий, Борис Голицын, Стефан Яворский и другие. Неосторожные откровения Алексея были известны им. Знали они о мыслях царевича, что думал делать, придя к власти. И им не по нутру были немцы близ престола. Партия Екатерины была ненавистна многим русским. «Он имел такие разговоры и столь часто, и с такою малою осторожностью, что они не могли не дойти до императора, и вообще думают, что он таким образом положил основание своей погибели», – писал Голиков.

За окном возникали и исчезали деревни. Узнав царевича, люди низко кланялись ему. Испуг и удивление были в их лицах.

До Москвы оставалось несколько верст…

Заглянемка пока еще к одному важному в этом деле лицу. Проследим за его действиями. Как ведет себя царица Екатерина Алексеевна? Некоторые исследователи придерживаются той точки зрения, что в данном деле она была на стороне Алексея. Так ли это? Обратим внимание вначале на следующие факты. В переписке ее тех времен с Меншиковым говорится о многом, но об одном, словно сговорившись, умалчивают – они ни словом не обмолвливаются об Алексее. Словно и нет следствия, словно им нет никакого дела до разворачивающихся событий (а уж онито знали, что за чем последует). Далее, если бы Екатерина была на стороне царевича, после кончины Петра могла бы свести счеты с Толстым и Румянцевым. Но такого не произошло. И тот и другой после кончины Петра I продолжали оставаться в фаворе.

Что же занимало больше всего в этот период Екатерину Алексеевну?

Одним из ближайших к ней друзей в это время является камерюнкер Виллим Монс. Он настолько близок ей, что внимательные царедворцы ищут его милости и оказывают ему всяческие знаки внимания, не забывая при этом одаривать молодого и красивого фаворита подарками. Виллим – родной брат известной нам Анны Монс. Судьба, видимо, зло решила подшутить над Петром: брат и сестра Монсы сыграли роковую роль в его жизни. А если говорить еще точнее, роковую роль сыграли те, кто стоял за этими людьми. Так или иначе, в жизни Екатерины молодой человек значил очень много. И кто ж теперь возьмется доискиваться до истины: желала ли Екатерина видеть молодого фаворита своим супругом или нет? Петр старел. Она была молода. Петр часто болел, и о смерти его поговаривали в разных углах. Было о чем промолчать в письмах. Монс владел не только сердцем, но и волей своей обожательницы.

Но Петр был жив, и Петр был государем. У них росли дети, рос их «шишечка» – любимец сын, о котором «Екатеринушка» не забывала упомянуть в каждом очередном письме к мужу. Петр за границей грустил без жены. Разлука с нею была для него прямотаки болезненна. Может быть, он чувствовал, что возраст его не позволяет иметь прежний успех у этой женщины. «…А что ты пишешь ко мне, чтоб я скорее приехал, что вам зело скучно, тому я верю, только шлюсь на доносителя, коково и мне без вас (в Спа, 1717 г. – Л. А.)… когда отопью воды, того же дня поеду… дай бог в радости видеть вас, что от сердца желаю…»

Он пишет «сердешненькому другу» обо всем, что видит за границей: о крепостях и гаванях, политических и военных событиях – словом, обо всех важных и неважных событиях. Шлет ей подарки, говорящие о внимании и любви к ней. Шлет попугаев, канареек, кружева из Брюсселя.

Екатерина шлет также письма и подарки. В письмах полушутливый, игривый тон у обоих. Обсуждают очередные минутные увлечения Петра. Екатерина к ним снисходительна.

«В каком отношении интересна дошедшая до нас переписка Петра с Екатериной относительно истории злополучного царевича Алексея Петровича! – восклицает М. Семевский. – Есть ли в ней какиенибудь указания на те злые наговоры мачехи, в которых винил ее сам страдалец царевич!

В известных до сих пор цидулках Екатерины не видно подобных козней против пасынка, но зато о нем почти и не упоминает царица: а уж и это знак недобрый, являющий если не нанависть ея, то полное нерасположение к царевичу; за то своего «шишечку» Петра Петровича она постоянно называет «с. – петербургским хозяином», забывая, что в той же столице есть первенец – сын Петра, за которым и должно бы было быть это названье. Итак, если не содержание, то тон, характер переписки Петра с женой немаловажен, между прочим, и для истории Алексея; в общем тоне писем слышна необыкновенная любовь государя к жене, более и более обхватывающая его мощную душу, любовь, которая вела его на все жертвы ради любимой женщины.

И жертвы, чисто в духе Петра, закладываются с февраля месяца 1718 года». Отметим же здесь, что именно около 1718 года, несмотря на все свои нежности и предупредительности, высказываемые в письмах к государю, Екатерина заметно остывает к старику. Петр вынужден упрекать ее за молчание. Но молчание явно не случайное. В жизни женщины произошло, видимо, такое событие, которое не позволяло ей браться за перо, дабы нечаянно не выдать своего волнения, своего смятения.

«…Она не была способна всецело отдаваться одному человеку, тосковать, терзаться, серьезно ревновать его; притом и набегавшая тоска разсеевалась интимным другом Виллимом Монсом, – Монсом с его фамилией», – отмечает М. И. Семевский.

Лишь в 1724 году Петр Алексеевич поймет, что к чему. Монс будет казнен. Но до этого года ни один из птенцов Петровых, зная о происходящем, не сообщит ему ни слова. Характерная черта и «птенцов» и времени.

XX

31 января, в морозный и солнечный день, под звон колоколов Алексей Петрович приехал в родную Москву. Радовала предстоящая встреча с друзьями, любимым городом. Один вид Кремля рождал успокоение и уверенность в благополучном окончании дела.

Иное настроение было в стане его сторонников.

– Иуда Толстой обманул царевича, выманил; и ему не первого кушать, – сердитуя, говорил Иван Нарышкин.

Еще резче выражался Василий Долгорукий в разговоре с князем Богданом Гагариным:

– Слышал ты, что дурак царевич сюда идет, потому что отец посулил женить его на Афросинье? Жолв ему, а не женитьба! Черт его несет! Все его обманывают нарочно!

Сильно встревожился известием о приезде Алексея Кикин. Онто знал, что ожидает или может ожидать Алексея, а с ним и всех его сторонников.

Случилось именно так, как предполагал и чего боялся Кикин. Едва Алексей оказался в Москве, дело приняло совершенно другой оборот.

3 февраля 1718 года в Кремлевском дворце собрались ближайшие люди Петровы: сенаторы, генералы, министры, духовенство, светские вельможи. В присутствии всех царь обратился к сыну (Алексей был приведен во дворец без шпаги) с выговорами, перечислены были все его вины и потребовано было отречься от престола. Милость царская обещалась при условии отказа от наследства и открытия имен всех людей, кои присоветовали царевичу бегство.

Царевич, по утверждению С. М. Соловьева, написал повинную. Затем Петр Алексеевич и его сын вышли в одну из ближайших комнат, и между ними произошел, оставшийся лишь им известный, длительный разговор. Наконец отец и сын вышли к собравшимся. Шум и ропот стихли. Все направились в Успенский собор, где царевич перед крестом и Евангелием должен был прочитать и подписать клятвенную запись, подготовленную заранее вицеканцлером П. П. Шафировым.

«Я, нижепоименованный, обещаю пред св. Евангелием, что понеже я за преступление мое пред родителем моим и государем, его величеством, изображенное в его грамоте и в повинной моей, лишен наследства российского престола: того ради признаваю то за вину мою и недостоинство заправедно, и обещаюсь и клянусь всемогущим в Троице славным Богом и судом Его той воле родительской во всем повиноваться, и того наследства никогда ни в какое время не искать, и не желать, и не принимать его ни под каким предлогом. И признаваю за истинного наследника брата моего царевича Петра Петровича. И на том целую Св. Крест и подписуюсь собственною моею рукою».

Народу был зачитан царский манифест, в коем перечислялись все вины царевича Алексея Петровича и наследником объявлялся Петр Петрович.

Гневный Петр разослал срочно нарочных с приказанием схватить тех, кого назвал ему Алексей.

А ведь, казалось, цель достигнута и дело сделано.

«Но дело толькотолько началось!» – пишет М. П. Погодин.

Мы не один раз приводили здесь текст из исследования этого русского историка как образчик точности, красоты и силы изложения. Оставим за ним и последнюю главу в описании или раскрытии (как хотите) этого дела, ибо, на наш взгляд, не было в прошлом столетии по описанию этого дела лучшего пера, нежели у Михаила Петровича.

«Но дело толькотолько началось?

Открой все, что думал когданибудь, чего желал, ожидал, предполагал.

Не помня себя от страха, в смущении всех чувств, раскрывается малопомалу, но ведь и память не могла сохранить все из десятилетия: внутреннее волнение могло затмить все, и, наконец, естественное желание скольконибудь менее повредить друзьям своим и приверженцам могло останавливать язык. Ему кажется всякий раз, что он сказал довольно, что остальное можно скрыть безопасно…

Между тем, свозятся со всех сторон свидетели, участники, допросы за допросами, пытки за пытками, очныя ставки, улики, – и пошел гулять топор, пилить пила, хлестать веревка.

Запамятованное, пропущенное, скрытое одним, воспоминается другим, третьим лицом, на дыбе, на огне, под учащенными ударами, и вменяется в вину первому, дает повод к новым встряскам и подъемам. Слышатся еще имена. Подавайте всех сюда, в Преображенское!..

А оговаривается людей все больше и больше; от друзей царевича уже очередь доходит до собственных друзей и наперсников царя: князь Яков Федорович Долгорукий, граф Борис Петрович Шереметев, князь Дмитрий Михайлович, князь Михаил Михайлович Голицыны, Боур, Стефан Яворский, Иов Новгородский… даже Ромодановский, Стрешнев, сам Меншиков подвергаются подозрению».

Пытки и допросы, замечает историк, показали Петру, что никто, даже из самых близких, ему вполне не сочувствует; что никому из самых преданных он верить не может; что он одинодинешенек; что все огромное здание, им с таким трудом, успехом и счастьем воздвигнутое, может рухнуть в первую минуту после его смерти и задавить всех остальных делателей; что ненавистный сын, где бы ни остался, в тюрьме или келье, сделается, наверное, его победителем…

«О, верно в эти минуты Петр чувствовал такую муку, какой не испытывали, может быть, сами жертвы его, жженные в то время на тихом огне, вздерганные на дыбу!

Надо порешить окончательно с ним, в нем сосредоточиваются все желания и все надежды противной партии, – казнить. И вот нашлось слово для мысли, давно бродившей в глубине души и не смевшей высказаться, теперь требуемой будто настоятельно причинами государственными.

На этом решении остановился Петр; но если б он сделал еще малейшее движение мыслью, то понял бы тотчас, что казнию царевича нисколько не обезпечивается будущее, и если не Алексей, то сын Алексея, Петр, то собственный сын его, теперь возлюбленный, может оказаться еще хуже Алексея, может подвергнуться тому же враждебному влиянию, которого он опасается, еще в большей мере. Нет, в страсти не рассуждается здраво…

Надо искоренить всю партию, как искоренены стрельцы, но надо узнать прежде, чего же они хотели именно, что намеревались делать, – и не смотря на все новыя пытки, на все новыя мучения, не смотря на множество показаний, Петр не мог узнать, не мог добраться до средоточия мнимаго заговора, потому что заговора собственно не было нигде, то есть он был везде, носился в воздухе, где поймать и схватить его не достанет силы ни у кого, даже у Петра».

Под подозрение подпадают все, даже когдато близкие Петру.

10 февраля 1718 года в Суздаль прибывает инквизитор Тайной канцелярии СкорняковПисарев. Он сразу же едет в суздальский монастырь и застает врасплох бывшую царицу Евдокию. Она в «мирском платье, в телогрее и повойнике». Об иноческом платье забыто. В шкатулке сыщик находит два письма. Евдокия кидается отнять их, но у СкорняковаПисарева невозможно чтолибо из рук вырвать, опыт многолетний. Письма из Москвы. Писаны недавно. Явно предназначены для сведения старицы, так как сообщалось в одном из них о скором приезде царевича в древнюю российскую столицу.

Начинается вскоре розыск по «суздальскому делу».

Напишет Евдокия собственноручно: «Февраля, 21 дня, бывшая царица, старица Елена, привезена на Генеральный двор и с Степаном Глебовым на очной ставке сказала, что с ним блудно жила, как он был у рекрутского набору; и в том я виновата. Писала своею рукою я, Елена».

В середине марта казнены были Глебов, Досифей, Кикин и другие. «…Кто колесован, кто повешен, у кого вырваны ноздри, у кого отрезан язык, кто посажен на кол, кто высечен кнутом. Петр приезжал на место казни и смотрел на мучения несчастных. Говорят, что Кикин на какойто упрек сказал: ум любит простор, а от тебя ему тесно».

Устрялов сообщает следующее: «…Глебов с того времени, как посажен был на кол, никакого покаяния учителям не принес, только просил тайно в ночи, чрез учителя иеромонаха Маркелла, чтоб он сподобил его Св. Тайн, как бы он мог принести к нему каким образом тайно, и в том душу свою испроверг».

Евдокия Федоровна, бывшая царица, 20 марта 1718 года была отправлена в Ладожский монастырь. (После смерти Петра Алексеевича она будет по приказу Екатерины Алексеевны, напомним, заключена в Шлиссельбургскую крепость.)

«…Петр с остальными жертвами, страшным поездом отправился в Петербург, для новых розысков.

Прошел месяц. Приехала изза границы и Евфросинья, которая вскоре разрешилась от бремени в крепости». (Как вовремя она была доставлена! Словно рассчитано было прежде и ее запоздалое прибытие в Россию, и ее показания. – Л. А.)

С нее взяты показания. Была устроена очная ставка ей с Алексеем. Евфросинья указала на прежние высказывания Алексея, представила новые улики. Начались новые допросы и пытки.

«13 июня наряжен суд, из 127 человек первых сановников государства.

Докладывают, разбирают, изследуют, а между тем пытки продолжаются в самом сенате, пред лицом всех верховных судей…

Ходили слухи, что царевич помешался в уме и пил мертвую».

В тот же день, как был «наряжен суд», всем духовным лицам объявили о привлечении царевича Алексея Петровича к суду. А через шесть дней последовал первый розыск царевича. Назначено было 25 ударов. «Всю ли сказал правду, не утаил ли чего?»

М. П. Погодин приводит вопросы, которые предлагались царевичу: «…хотел учинить бунт (в Мекленбурге) и к тем бунтовщикам приехать, и при животе отцове, и прочее, что сам показал, и своеручно написал, и пред сенатом сказал: все ль то правда, не поклепал ли и не утаил ли кого?»

Царевич Алексей Петрович отвечал: «Ежели б до того дошло, и цесарь бы начал то производить в дело, как мне обещал, и вооруженною рукою доставить меня короны Российской, тоб я тогда, не жалея ничего, доступал наследства, а именно: ежели б цесарь за то пожелал войск Российских в помощь себе против какогонибудь своего неприятеля, или бы пожелал великой суммы денег, то б я все по его воле учинил, также и министрам его и генералам дал бы великие подарки. А войска его, которые бы мне он дал в помощь, чем бы доступать короны Российской, взял бы я на свое иждивение, и одним словом сказать: ничего бы не жалел, только чтобы исполнить в том свою волю».

«Это – важнейшее признание, разумеется насильственное, после посещения Толстого с собственноручными запросами царя, июня 22, – и в чем же состоит оно? В одних намерениях и предположениях, без малейшего действия, – пишет историк. – Как страшно звучит здесь частица бы: дал бы, пошел бы, взял бы, – частица бы, ведущая, однако же, на плаху!

А в подлинных документах тайного Венского архива нет ни единого слова даже и о предположениях этих, намерениях и переговорах».

На основе показаний Алексея, полученных в пытке, суд приговорил его к смертной казни. Но и в день приговора царевич был крепко бит.

Между тем по Петербургу из уст в уста предавалось огласке решение суда о неминуемой казни царевича. «Потому что, – говорилось в заключении суда, – из собственноручного письма его, от 22 июня, явно, что он не хотел получить наследства, по кончине отца, прямою и от Бога определенною дорогою, а намерен был овладеть престолом чрез бунтовщиков, чрез чужестранную цесарскую помощь и иноземные войска, с разорением всего государства, при животе государя, отца своего. Весь свой умысел и многих согласных с ним людей таил до последнего розыска и явного обличения в намерении привести в исполнение богомерзкое дело против государя, отца своего, при первом удобном случае».

26 июня 1718 года, «по полуночи в 8 часу, начали собираться в гварнизон; его величество, светлейший князь, Яков Федорович, Гаврило Иванович, Федор Матвеевич, Иван Алексеевич, Тихон Никитич, Петр Андреевич, Петр Шафиров, генерал Бутурлин, и учинен застенок, и потом, быв в гварнизоне до 11 часа, разъехались» – такое известие зафиксировано в записной крепостной книге.

«Того ж числа, по полудни в 6 часу, будучи под караулом, в Трубецком раскате, в гварнизоне, царевич Алексей Петрович преставился», – сообщено Н. Устряловым.

27 июня, в годовщину Полтавской битвы, царь отстоял обедню в Троицком соборе и принимал поздравления. Был обед на почтовом дворе, у князя Меншикова. Затем все гости направились в сад государя, где «довольно веселились, потом, в 12 часу, разъехались по домам».

В тот же день, вечером, тело царевича положили в гроб и перенесли в губернаторский дом.

29 июня – именины царя. Обед во дворце, спуск самого большого корабля, фейерверк и пир. Пытан Авраам Лопухин.

30 июня, в понедельник, при стечении царских вельмож, в присутствии царских особ, в соборе, торжественное отпевание царевича и затем – погребение. «Все прощались и целовали ему руку».

Как кончил жизнь царевич? Версий много. Но кто теперь укажет истинную? И они ли суть главное?

Послы и резиденты спешили известить свои правительства о случившемся.

Возьмем наугад одно из сообщений того времени.

Гамбург, 2 августа. Из Петербурга…

«…Тело покойного царевича, быв в продолжении нескольких дней, по приказанию царя, выставлено в обитом черным бархатом гробе, в церкви Св. Троицы, где все желавшие могли его видеть и дозволено было прикладываться к его руке, предано земле в крепостном соборе, возле его супруги. Рассказывали, что когда по объявлению царевичу смертного приговора, он был поражен апоплексическим ударом, и по совету врачей приказано было нужным открыть ему кровь, было слишком много выпущено крови, и что таким образом он скончался в тюрьме, в сильном страдании».

Здесь мы и поставим точку.