Текст книги "Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Kнига первая"

Мимолетные фавориты

В истории Дома Романовых трудно найти государыню столь же щедрую в любви, как императрица Елизавета Петровна. Эта монархиня умела быть благодарной и награждать по-царски даже за краткий миг доставленного ей счастья. Она спешила делать добро даже своим кратковременным сердечным избранникам и не успокаивалась, пока не устраивала их судьбы. О трех ее мимолетных фаворитах наш рассказ.

Лялина фортуна. Пимен Лялин

В Басманном районе Москвы, между Бульварным и Садовым кольцами, расположилась Лялина площадь. Это одна из немногих сохранившихся старых площадей Первопрестольной с характерным клином расходящихся переулков, среди коих есть и Лялин переулок. А вот московский дом Пимена Васильевича Лялина (ум. 1754), именем которого названы и площадь, и переулок, до нас не дошел (он сгорел во время нашествия французов в 1812 году). Впрочем, и о самом Лялине, совершенно забытом историческом персонаже, сведений сохранилось очень немного. Между тем, этот москвич, пусть мимолетно, сумел завоевать сердце самой императрицы Елизаветы Петровны, сделал себе тем самым карьеру и был обласкан Фортуной…

Как ни обворожительна и весела была красавица Елизавета, он, Пимен Лялин, и не дерзал смотреть на агустейшую цесаревну с вожделением, хотя и сам не из подлости вышел. Был он отпрыском хотя и обедневшего, но старинного рода, восходившего к боярину великого князя Московского Василия I Дмитриевича – Михайлы Лялина, погибшего в бою на р. Смядве в 1409 году. А вот герцог Карл-Август Голштинский, епископ Любской епархии, при коем он служил камер-юнкером, специально приехал в Петербург, чтобы просить руки Елизаветы, и это было ею с благодарностью принято. Пимен от души радовался за своего патрона, ибо его обручение с Елизаветой состоялось, и все клонилось к свадьбе. И разве кто чаял, что венценосный жених через несколько недель, а именно 19 мая 1727 года, умрет от оспы и все расстроится? Впрочем, по словам Екатерины II, Елизавета “сохранила о [герцоге] трогательные воспоминания и давала тому доказательства всей семье этого принца”. Дщерь Петрова уже более ни с кем и никогда не свяжет себя брачными узами, хотя ее сердце, жаждавшее удовольствий и любовных утех, редко оставалось свободным.

Придворный штат Карла-Августа был расформирован, и Пимен перешел на службу к его бывшей невесте Елизавете – гоф-фурьером. Лялина называли “юный прелестный камер-паж”, но цесаревна обратила на него внимание только после вынужденного расставания со своим долговременным фаворитом Алексеем Шубиным, в которого была пылко влюблена (ревнивая к чужому счастью царствующая императрица Анна Иоанновна сослала его на Камчатку). Тогда-то в ее жизни и появился Пимен. Согласно преданию, их случайный роман начался так: Лялин, одетый в щеголеватый матросский костюм, катал Елизавету на барке по Москве-реке и при этом лихо греб веслами, а та поощрительно смеялась.

Он впечатлил ее своей статью, ибо, по словам современников, был мужчиной видным, громадного роста, с отлично развитой мускулатурой. А если прибавить к сему галантность и искусство политеса Лялина, станет понятна его притягательность для придворных дам (которые, кстати, втайне завидовали цесаревне). И вот что удивительно: бравый вид гоф-фурьера побудил всесильного герцога Курляндского Эрнста Иоганна Бирона, ценившего хорошую выправку, увеличить сумму на содержание Двора Елизаветы.

Пимену сходила с рук даже его невоздержность на язык, то, что он не церемонился в выражениях и резко отзывался о царедворцах, за что прослыл “опасным вольнодумцем”. А все потому, что был надежно защищен цесаревной. А когда та взошла на российский престол, на Лялина словно пролился золотой дождь чинов, наград и званий. В 1743 году он получил звание подполковника и был пожалован в камер-юнкеры императрицы, а в 1751 году – в камергеры. Со временем Пимен Васильевич стал кавалером ордена св. Александра Невского. Вдобавок к сему, он получил знатные поместья во Владимирской губернии и дом в Москве.

Возвышение Лялина стало костью в горле для многих придворных, обойденных чинами и наградами при Елизавете. Об этом свидетельствуют материалы так называемого “Лопухинского дела”. Так, согласно одному извету, подполковник Иван Лопухин произнес такие хулительные слова: “Был я при Дворе принцессы Анны камер-юнкером в ранге полковничьем, а теперь определен в подполковники, и то не знаю куда; канальи Лялин и Сиверс в чины произведены; один из матросов, а другой из кофешенков за скверное дело”. Иван Лопухин, вестимо дело, был пытан и сослан, но поносил он Лялина совершенно облыжно, ибо есть свидетельства того, что помимо неоспоримых мужских достоинств, тот обладал и даром недюжинного организатора и службиста. Между прочим, он возглавил работу по розыску беглых крестьян и оставил о себе мнение как о начальнике исполнительном, добросовестном и несколько суровом. Особенно же ярко проявил себя на Брянщине, где возглавил следствие по делу крепостных помещиков Гончаровых, и, по данным историка Сергея Соловьева, составил для Правительствующего Сената экстракт, в коем толково изложил проступки и вину каждого беглеца.

Однако после возвращения из ссылки “сердечного друга” императрицы Алексея Шубина Пимен Васильевич получил отставку на романтическом фронте. Говорят, что этот разрыв он переживал очень остро. Впрочем, впоследствии он обзавелся семьей, а когда получил отставку по службе, провел последние годы вместе с супругой, Дарьей Матвеевной, в своем родовом имении. Иногда Лялин наезжал в Первопрестольную в свой дом, что стоял на месте бывших огородов Барашевской слободы, около церкви Иакова.

В 1754 году Пимена Лялина не стало. А вскоре благодетельная Елизавета решила увековечить его имя. Памятуя о том, что на Руси существовал давний обычай называть улицы городов по имени проживавших на них домовладельцев, монархиня повелела аттестовать район в Москве, где жительствовал герой ее кратковременного романа, Лялиной площадью и Лялиным переулком. Так они именуются и поныне. Правда, сегодня нежное, ласкающее слух название “Лялин” ни у кого уже не вызывает романических воспоминаний.

Кучер во дворянстве. Никита Возжинский

Действительный камергер Никита Андреянович Возжинский (1696–1764) пользовался большим расположением Елизаветы Петровны. Курьезна история самой фамилии “Возжинский”. Таковая исстари существовала на Смоленщине и происходила от слова “вожжи” (в реестре поселения Василев за 1661 год значится коновал Феликс Возжинский). Никите Андреяновичу фамилия досталась в наследство отца, Андреяна Савельева, человека с амбициями, лейб-кучера императрицы Екатерины I, который возмечтал стать дворянином и облагородить себя и свое потомство такой “лошадиной” фамилией.

Факты свидетельствуют о том, что действовал этот соискатель весьма напористо и энергично, причем по всем мыслимым направлениям. Он писал челобитные самому императору Петру Великому, напоминая о своей прежней беспорочной службе при комнатах малолетних царевен Анны и Елизаветы. А летом 1724 года он обратился с прошением (и изрядным подношением) к всесильному тогда камергеру ее величества Виллиму Монсу. Тот все устроил, и государыня дало добро, чему воспоследовало письмо вице-канцлеру Андрею Остерману: “сочините-де надлежащий патент”. Диплом о дворянском роде Возжинских был составлен, о чем Остерман сообщил 7 августа 1724 года, хотя и отметил, что по заведенному порядку, патенты “определено давать из Сената” и надобно “не учинить какой противности указам и регламентам”.

Впрочем, бюрократические препоны были вскоре устранены, и 19 апреля 1725 года вожделенный “патент на благородство” Андреяну был, наконец, вручен. Мастера геральдического художества сочинили и родовой герб этого кучера во дворянстве (он внесен в Общий гербовник дворянских родов Всероссийской империи. Т. 1, № 87). На щите зеленого цвета изображено золотое Колесо Святой Екатерины, с проходящими сквозь него диагонально справа и налево двумя клетчатыми тесьмами из серебра и красного цвета. Щит увенчан дворянским шлемом, на поверхности которого видна половина колеса, а на колесе распространяется узел, сплетенный из тесьмы. Намет на щит с правой стороны зеленый, а с левой красный, подложенный серебром и золотом.

По такому случаю в петербургском доме Андреяна, что на Московской стороне за рекой Мойкой, на Першпективной дороге, было знатное торжество. И виновником его был не только лейб-кучер, но и его дети, Никита и Иван, ставшие теперь полноправными шляхетскими сынами. Особенно радовал отца старший, Никита, основательный и домовитый, которого с его легкой руки еще двенадцатилетним отроком взяли ко Двору императора Петра “служить в стрелецком полку” (нечто вроде почетного караула).

Проницательный Петр заприметил радение и исполнительность Никиты и порекомендовал его императрице Екатерине, которая в 1724 году призвала Возжинского к себе и пожаловала хоть и невысоким, но облеченным особым монаршим доверием чином мундшенка. Хотя в придворной иерархии это был самый низкий чин, в обязанности его входили многотрудные хозяйственные дела всего царского Двора. И наш герой справлялся с ними наилучшим образом.

Видимо, поэтому в 1731 году он по наследству от матери перешел к цесаревне Елизавете, которая назначила Никиту гофинтендантом. И надо сказать, Возжинский оказался на высоте положения и вполне оправдал надежды дщери Петровой. Он разумно и торовато помогал ей распоряжаться теми невеликими средствами, которые давала на содержание крохотного елизаветинского Двора отнюдь не благоволившая к ней императрица Анна Иоанновна. В окружении цесаревны Возжинский обладал завидным авторитетом: не раз выручал Шуваловых, Скавронских, Чоглоковых, Шепелевых то бесплатной квартирой, то даровыми свечами или дровами. Елизавета всегда ставила в пример Никиту Андреяновича как рачительного и экономного хозяина, при котором она ухитрялась жить безбедно и притом без долгов. “У меня их не было, – говорила она, поминая добром своего придворного завхоза, – потому, что я боялась Бога и не хотела, чтобы моя душа пошла в ад, если бы я умерла, и мои долги остались неуплаченными”.

Не знаем, в какой момент Елизавета вдруг распознала в своем усердном слуге и сильную мужскую харизму, но известно, что Никита Возжинский в конце концов покорил ее сердце и стал ее фаворитом. Произошло это в годину царствования Анны Иоанновны, при которой веселая цесаревна-нимфоманка, не страшась Бога, меняла амурщиков, как перчатки. Хотя знаток альковных тайн царского Двора князь Петр Долгоруков и называет Возжинского счастливым соперником Алексея Разумовского (с которым Елизавета, по слухам, тайно венчалась), убедительнее, однако, выглядит версия историка Владимира Балязина, для которого он лишь “мотылек-однодневка” в рассеянной жизни этой венценосной вертопрашки.

Так или иначе, но Елизавета, став самодержавной императрицей, в 1742 году пожаловала Никиту Андреяновича в камер-юнкеры, по-видимому, в награду за былую любовь и в воздаяние за ревностную службу. Любопытный эпизод: в сентябре 1743 года она посылает его в Казанскую губернию с благой вестью о заключении мира между Россией и Швецией. При сем местным начальникам Елизавета повелела “за такую радостную ведомость его [Возжинского – Л.Б.] дарить тем, а особливо купечеству, как в Казани, так и во всех городах Казанской губернии… чтоб собрали в одно место, чем его подарить и оное ему в Казани отдать”. И дарили – чиновники, купцы, дворяне: камер-юнкер получил тогда немало подношений, а также 100 рублей денег.

В 1745 году Возжинского производят в действительные камергеры, минуя очередной чин. А в 1751 году он уже кавалер двух орденов – св. Анны и св. Александра Невского I-й степени (причем последний получил в день тезоименитства императрицы) и генерал-поручик. Головокружительная карьера! Он отвечал за хранение бриллиантовых, яхонтовых, изумрудных, прочих ювелирных изделий всего императорского Двора. При этом получал жалование 1500 рублей, что по тем временам было суммой весьма внушительной. Ему было определено “дворовых людей и крестьян мужеского полу… в Белозерском, в Переславском-Залеского, в Кромском уездах, в Санкт-Петербурхе, в мызе Кемполовой двести двенадцать душ”. В 1752 году Никита Возжинский и его брат Иван (тот тоже служил при Дворе, мундшенком) получили подтвердительные дипломы на дворянское достоинство.

Никита Андреянович был женат дважды, причем обеих своих избранниц он встретил при Дворе. Вторая его супруга, Елена Константиновна Скороходова (1713–1775), была происхождения благородного и пользовалась особым благоволением Елизаветы. Ее брат, слепой от рождения, был любимым бандуристом императрицы, сестры же, Анна и Татьяна, – камер-юнгферами великой княгини Екатерины Алексеевны. А мать, Матрена Константиновна Скороходова, стала няней при великом князе Павле Петровиче. Детьми Никиту Возжинского Господь не наградил, да и у его брата Ивана наследников мужского пола тоже не оказалось. Потому этот дворянский род угас уже в XVIII веке, и едва ли кто помнит о нем. Но в анналы русской истории “лошадиная” фамилия Возжинский все же вошла, и сопрягается она с веселой царицей Елизаветой.

Страж царского алькова. Василий Чулков

Известно, что Елизавета Петровна панически боялась ночного нападения и зареклась ложиться спать до рассвета. А все потому, что она сама совершила дворцовый переворот ночью, а ранее под покровом темноты был арестован и низложен регент империи герцог Курляндский Эрнст Иоганн Бирон. Она приказала отыскать надежного человека, который бы имел “тончайший сон”. И такого человека-сову нашли. Секретарь французского посольства Клод Карломан де Рюльер свидетельствовал, что им был простолюдин, который проводил в опочивальне монархини все время, сторожа ее альков. Речь идет о придворном истопнике Василии Ивановиче Чулкове (1700–1775).

Несмотря на отнюдь не аристократическую фамилию, Чулков плебеем не был. Он происходил из старинного именитого рода, пращуром коего считался Радша, выходец то ли из Германии, то ли из Литвы, поступивший на службу к русским князьям еще в конце XII в. Его праправнук Григорий получил прозвище Чулок, и все его потомки стали именоваться Чулковыми. В родовых дворянских книгах можно встретить указание, что прадед Василия, Иван, жил в Москве и в 1619 году был награжден имением. Родственник Василия Ивановича, Климент Чулков, при императоре Петре I был стольником, а затем руководил оружейными заводами в Туле.

Да и сам Василий Иванович поступил на придворную службу еще в царствование Петра Великого, в 1718 году, сначала “простым служителем”. Толковый и расторопный, он привлек внимание Елизаветы. В сентябре 1731 года она отдала под его команду свой гардероб, назначив камердинером. Как отмечает историк Константин Писаренко, “камердинерская должность способствовала росту высочайшего доверия, которое позднее подняло безвестного слугу на недосягаемую высоту”. Истово преданный Елизавете, Чулков в 1739 году становится ее придворным истопником.

Надо иметь в виду, что должность истопничего – царедворца, следившего за чистотой покоев, существовала еще в Московской Руси. В “Лексиконе Российском историческом, географическом, политическом и гражданском” Василия Татищева (составлен в середине века, издан в 1793 г.) читаем: “Истопник, чин придворный, одни названы комнатной, другие просто, и первые то ж самое, что ныне камер-лакеи… часто от государя к знатным с подачами и приказами посылались; а просто истопники должны были топить покои и внешнее содержать в чистоте”.

По словам филолога Александра Осповата, в отечественной культуре XVIII века формируется представление об истопнике как о человеке, “делающем карьеру за счет повседневного контакта с августейшими особами и неразборчивости в средствах; а в условиях женского правления такое возвышение намекало на готовность к услугам специфического рода”. А князь Петр Долгоруков приводит в пример Алексея Милютина, который, входя в покои Анны Иоанновны, раболепно “простирался на полу и целовал ее ногу, а затем делал то же самое с ногами Бирона”. За отменное усердие сей истопник получил дворянство вместе с красноречивым гербом: две серебряные вьюшки, окаймляющие золотой шеврон на голубом поле. Характерно, что в “Путешествии из Петербурга в Москву” (1790) Александра Радищева приводится “послужной список” некоего ловкого асессора: “Начал службу свою при Дворе истопником, произведен лакеем, камер-лакеем, потом мундшенком; какие достоинства надобны для прехождения сих степеней придворныя службы, мне неизвестно”. Таким истопником и был Чулков.

Современники считали его человеком без особых дарований: он не отличался образованностью и остроумием, не выделялся ростом и фигурой и, как тогда говорили, «был слишком прост», но зато обладал покладистым и спокойным нравом и приятной внешностью. В щегольстве замечен не был, но отличался необычайной опрятностью, что в те времена вызывало удивление. Среди особенностей характера Чулкова придворные мемуаристы отмечали прямодушие, умение быть «всегда под рукой», острый слух и бесшумную «кошачью» походку.

Своей преданностью, немногословностью и ненавязчивостью Чулков постепенно заслужил полное доверие императрицы. Его незатейливый, мягкий, «домашний» облик служил ей отдушиной на фоне неискренности и показного блеска придворных. Поговаривали даже о кратковременном амуре между ним и Елизаветой в ее бытность цесаревной, перешедшем потом в глубокую привязанность. Писательница Елена Арсеньева в повести “Царственная блудница” рассказывает: “В ту пору, когда ее чаще звали Елизаветкою, не было у нее друга верней и няньки нежней, чем этот молодой человек, служивший в полунищем дворце истопником… Никто лучше не мог так мешать веселые, а порой и похабные сказки (Елисавет была до них большая охотница) с вещественным и весьма умелым осуществлением. И при этом он не превратился в ревнивого любовника, не пользовался теми альковными секретами, которые становились ему ведомы, а сумел остаться заброшенной царевне верным другом и товарищем”.

Когда же Елизавета Петровна взошла на российский престол, Чулкову придумали специальную должность, на которую тот заступил 27 февраля 1742 года, – метер-де-гардероб (гардеробмейстер) с повышенным жалованием (788 рублей). На самом же деле, прямые обязанности Чулкова состояли в том, что он, по словам мемуариста, “служил, как божеству, дочери Петра Великого”… в ее опочивальне. Каждый вечер ложе монархини окружали чесальщицы ее августейших пяток. То был целый штат записных кумушек-интриганок, злословия коих опасались даже самые титулованные особы. “У этих женщин была возможность, пересказывая всякие сплетни, оказывать услугу своим друзьям или повредить врагам; из этих сплетен возникали многие состояния и прерывались многие жизни; поэтому этих полуночниц щедро оплачивали самые знатные вельможи”, – сообщает мемуарист. Бессовестные наушницы до того досаждали строгому Чулкову, что тот обзывал их в сердцах “гнусными тварями” и поносил такими словами, “которые во дворце слышать бы не должно было”, гнал их вон и “успокаивал рождающиеся подозрения добродушной царицы”. Когда же ближе к рассвету те удалялись, уступая место Разумовскому, Шувалову или другому елизаветинскому избраннику, Чулков оставался при ней: “Верный слуга, Василий Иванович, должен был также тут находиться и невзирая на разницу лет и звания, являясь опять прежним истопником, смиренно клал на пол тюфячок свой подле кровати императрицы и, как бессменный страж, ложился у ног ее”. И монархиня знала, что перешагнуть порог ее спальни можно было разве только через труп верного друга. А на следующий день, обыкновенно в двенадцать часов по полудни, Елизавета, “вставая ранее утомленного старика”, будила его, вытаскивая из-под головы подушки или щекоча под мышками, а он, “приподымаясь легонько, потрепывал ее, говоря: “Ох, ты, моя лебедка белая!”.

Биограф Георг фон Гельбиг резюмирует: “Так как у Чулкова была оригинальная должность – проводить все ночи у императрицы, то легко понять, что государыня должна была иметь к нему полное доверие. Он знал все тайны ее частной жизни… Можно сказать, что она не провела без него ни одной ночи”. Сколько фаворитов промелькнуло перед взором верного Василия Ивановича! Самые приятельские отношения сохранил он с Алексеем Шубиным. Он знал, что истомилась по нему цесаревна, когда того упекли на Камчатку, хотела даже постричься в монастырь города Александровска, стихи писала, такие пронзительно искренние. И каким же ненужным ей оказался он, вернувшись из ссылки, когда она, зазноба его, стала самодержавной императрицей! Дала Алексею звание генерал-майора, словно за былую любовь награду! И Чулков присоветовал тогда Шубину отбыть на Новгородчину, чтобы сердце попусту не рвать в Петербурге.

Видел он и внезапно вспыхнувшую звезду – красавца-кадета Никиту Бекетова. Видел и его стремительный закат. Наблюдал он за Фортуной вознесенного на гребень славы малоросса-бандуриста Алексея Разумовского. Встречал и скромного и рассудительного Ивана Шувалова, самого молодого из всех ее избранников. И вот что примечательно: присяжный истопник был так понятлив, излучал столько душевного тепла и стал для Елизаветы столь необходимым и повседневным (точнее, повсеночным) предметом, что та, нимало не конфузясь, на его глазах предавалась страсти с очередным фаворитом, словно Василий Иванович был чем-то неодушевленным – грелкой или же аксессуаром спального гарнитура. “Чулок – государыни вещь”, – говорили о нем злые языки. Впрочем, сам истопник был исполнен значимости от порученного ему дела и унижения не чувствовал.

Столь безграничная близость к царице принесла Чулкову высокие чины, ордена, звания, поместья. В 1749 году монархиня пожаловала ему село Гагино во Владимирской губернии. В сентябре 1751 года Василий Иванович, перепрыгнув ранг камер-юнкера, получил камергерский ключ; в 1752 году стал кавалером ордена св. Анны; в 1756 году – ордена св. Александра Невского. В 1762 году он получает чин действительного камергера, а также, не приняв участия ни в одной баталии, генерал-лейтенанта.

Обзавелся Чулков и знатной недвижимостью. В Петербурге он владел двумя домами: “стоящим на Неву реку и Немецкую улицу у Мошкова переулка” (Дворцовая набережная, 22) и на Миллионной улице (№ 23/3), “напротив Иберкамфова двора”. Еще один его поместительный каменный двухэтажный дом находился в Москве, на Новобасманной улице (на месте нынешнего дома № 16), он сгорел во время пожара 1812 года и в 1815 году был отстроен заново и стал красивым особняком с шестикодонным портиком. Это как будто о Чулкове сказал поэт пушкинского круга, некий В. Гаркуша, в “Отрывке из современной повести” (1831):

 
…истопник в чины пробрался,
Жил, нажил дом, а все служил…
 

Пользуясь исключительным доверием императрицы, он был вхож к ней в любое время, и это определяло его огромное влияние при Дворе. Известно, что многие вельможи пытались заручиться его расположением при решении личных вопросов. Но Чулков никогда не злоупотреблял своим особым положением при монархине.

По словам графа Федора Головкина, “днем он был камергером, Александровским кавалером, а ночью становился “истопником”. Однако высокие чины никогда не были для Чулкова лишь синекурой. Долгое время он исполнял обязанности обер-кригскомиссара в Москве – ведал снабжением войск деньгами, обмундированием, ручным оружием, обозным и лагерным снаряжением, госпиталями и др. А позднее, став камергером, заведовал выдачей денег из Кабинета ее величества (имя его упоминается в письмах Михаила Ломоносова и Александра Сумарокова, имевших с ним дело).

Писатель Казимир Валишевский называет его “человеком неподкупной честности”. Ему вторит Александр Герцен, говоря о душевной отзывчивости Чулкова и его потребности творить “добрые дела”. В качестве подтверждения сему он приводит “трогательное семейное предание” литератора Филиппа Вигеля. Оказывается, Чулков, приходившийся дальним родственником матери Вигеля, урожденной Лебедевой, был ее пестуном и воспитателем – он ее “вспоил, вскормил, берег и лелеял, оставил ей пример своих добродетелей”. И Вигель не устает благодарить Провидение, что семье их был ниспослан Чулков, “как будто, для того, чтобы дать защиту круглой сироте, [его] матери”. И о службе Василия Ивановича он самого лестного мнения: “Я знавал людей, кои помнили еще царствование Елисаветы Петровны, и со слезами умиления вспоминали об нем”.

Добавим к сему, что Чулков, как и его царственная хозяйка, был человеком богомольным и соблюдал все церковные обряды. В принадлежащем ему селе Гагино он в 1740-е годы поставил каменную церковь Великого Спаса, снабдил ее ризницей и богатейшей утварью, замечательной по своей ценности и древности (достаточно сказать, что здесь хранились 70 мощей разных святых). Он общался и вел переписку со многими видными иереями и особенно сблизился с настоятелем Московского Златоустовского монастыря архимандритом Лаврентием (-1758).

Вскоре после кончины своей повелительницы Елизаветы, 8 марта 1762 года, Чулков был уволен со службы, получив высокое звание генерал-аншефа. Он удалился из столицы в свое родовое имение село Гагино Александровского уезда Владимирской губернии, где доживал свой век с супругой Дарьей Семеновной, урожденной Брюховой (1694–1776). О ней известно мало. Происходила она из старинного, восходящего к началу XVI века дворянского рода, и вращалась в высших сферах (ее племянник Семен Брюхов, которому достался впоследствии московский дом покойного Чулкова, был выпускником балетной школы Жана Батиста Ланде и выступал на придворной сцене во времена Екатерины II).

Престарелые супруги немало времени проводили в молениях, а в 1769 году, по распоряжению Василия Ивановича, для Спасской церкви был отлит и освящен большой медный колокол. Похоронен Чулков здесь же. Его тело погребено на правой стороне, при входе в церковь, под столбом. К столбу прибита медная доска, на коей выгравирована стихотворная эпитафия, подводящая итог его земному бытию:

 
Воззрите, смертные, своими днесь очами,
Загладьте место вы прежалкими слезами!
Бессмертной славы муж повержен здесь лежит,
Молчанья вечного приняв спокойный вид.
Закрыв свое лицо, Отечества любитель,
Императрицы Елизаветы Петровны раб
и вернейший служитель,
За многие труды кой назван камергер,
Был аншев-генерал, великий кавалер.
Препроважая жизнь, хранил он добродетель,
Для бедных и сирот усердный благодетель,
Он ближних, как себя, любил и почитал,
С законом Божиим согласно поступал…
Да будем помнить мы, что здесь Василий Иванович
лежит Чулков.
В 700 году от матери рожденный,
В осьмнадцатом же служить определенный,
В 1775 год похитил и сразил для всех любезный плод,
Четвертое число июня показал
И по полудни во 2-м часу жизнь его скончал.
 

Такое возвеличивание Чулкова за его рабское и беззаветное служение императрице кажется чрезмерным и до смешного высокопарным. Но для этого есть и свои резоны. Василий Иванович все же останется в российской истории. Конечно, имя его сопрягается с делами амурными и предметом самым прозаическим – тюфячком у монаршего ложа. Но, как отметил историк, биография фаворитов царствующих особ “не представляет из себя главу любовной хроники; это глава истории России, и с ней следует ознакомиться – хотя бы рискуя натолкнуться на Чулкова… со своими подушками, матрацем и всем остальным”.