Текст книги "Возвратный тоталитаризм. Том 2"

Парадоксы социальной структуры в России[60]60
  Впервые опубликовано: Вестник общественного мнения. 2016. № 1–2. С. 95–125. В основе статьи доклад на XVII Международной конференции «Экономическое и социальное развитие» (М.: НИУ ВШЭ, 19–22 апр. 2016 года). Я благодарю Е. Кочергину за помощь, которую она оказала в процессе подготовки этого материала.


[Закрыть]

Социальная стратификация постсоветской России остается одной из самых спорных предметных сфер в отечественной социологии, несмотря даже на появление в последнее десятилетие значительных исследований по этой тематике. Как правило, в фокусе внимания российских социологов оказывались две задачи, продиктованные интересом государственных заказчиков социологических исследований: определение параметров бедности населения (и возможностей ее сокращения; или иначе – проблемы «социального неравенства») и перспективы формирования и развития «среднего класса». В обоих случаях интенции исследовательской работы и, соответственно, внутренние установки при интерпретации материала оказывались (пусть и непрямым образом) заданными соображениями обеспечения эффективности социальной политики государства и стабильности системы власти[61]61
  См. характерную «диалектическую» игру в «мы», позволяющую объединять исследователей и высшее руководство, но дистанцироваться от «чиновников» и политиков низшего уровня: Горшков М. К. «Средний класс сегодня в массе своей – бедный»: Интервью директора Института социологии РАН // Коммерсантъ-Деньги. 2016. № 13 (1071). С. 15–17.


[Закрыть].

Для моделей социальной структуры, которые социологи строили на базе государственной статистики или своих собственных эмпирических исследований (массовых опросов населения), обычно использовались международные, то есть признанные социологическим сообществом принципы классификации или методики социальной таксономии населения, включающие такие операциональные признаки, как доход, образование, характер занятости и профессиональной деятельности респондента, стандарты потребления, причисление себя или своей семьи к определенному классу или социальной страте, а также (но реже) – социально-культурные ресурсы, аспирации и т. п. Результатом такой широкой коллективной работы[62]62
  Я бы выделил здесь работы Т. И. Заславской, О. И. Шкаратана, Н. Е. Тихоновой, Т. М. Малевой, Л. Н. Овчаровой, очень много сделавших для описания социальной структуры российского общества. Весьма полезной для знакомства российской публики с различными подходами к исследованию социальной стратификации была и остается ранняя монография: Радаев В. В., Шкаратан О. И. Социальная стратификация. М.: Аспект Пресс, 1996.


[Закрыть] можно считать получение устойчивых распределений данных по нескольким шкалам или социальным категориям населения (чаще всего по пяти– или десятичленной классификации) и согласованная их интерпретация[63]63
  Примером подобной тщательной и корректной работы можно считать, например, монографии: Тихонова Н. Е. Социальная стратификация современной России: опыт эмпирического анализа. М.: Ин-т социологии РАН, 2007; Ее же. Социальная структура России: теории и реальность. М.: Ин-т социологии РАН; Новый хронограф, 2014, а также сборники статей Института социологии РАН, подготовленные ею совместно с М. К. Горшковым.


[Закрыть]. В рамках тех задач, которые ставили перед собой эти исследователи, они в полной мере реализовали намеченные цели. Я не встречал ни в профессиональной среде, ни в публицистике каких-либо попыток критики этих работ или желания оспорить полученные результаты, выражения сомнения в их достоверности или адекватности интерпретации.

Исследования, проводимые специалистами «Левада-Центра» (до 2003 года – ВЦИОМ) с 1989 года на широкой и регулярно замеряемой базе массовых опросов (в режиме систематического мониторинга с марта 1993 года), дают близкие распределения, если взяты аналогичные операциональные и классификационные признаки[64]64
  См.: Константинова О. С. Динамика статусных самооценок населения России в 1994–2011 году // Вестник общественного мнения. 2012. № 3–4 (113). С. 186–195.


[Закрыть], что позволяет говорить, если не об «объективности» или адекватности производимых описаний, то, по крайней мере, – о сходимости получаемых данных.

Вместе с тем сам факт идентичности результатов не дает поводов для успокоения, поскольку при этом не снимаются концептуальные противоречия и затруднения, всплывающие всякий раз, когда дело касается теоретической интерпретации получаемых эмпирических данных. Диапазон качественных характеристик российского общества и его социальной структуры простирается от определения «нормальная страна» из группы «развивающихся стран» (Д. Трейcман, А. Шлейфер) до «неофеодализма», «этакратии», «квазисословного общества» (В. Шляпентох, С. Кордонский, О. Шкаратан и др.). Установившийся консенсус относительно практики эмпирических исследований социальной стратификации живет своей жизнью, независимо от существующего параллельно ему, но столь же явного разброса взглядов на природу российского общества и его социальной структуры. Особых дискуссий в российской социологии по этим вопросам не возникало, поскольку (как мне представляется) разномыслие в большой степени обусловлено не теоретическими расхождениями социологов, а ценностно-идеологическими или даже политическими интересами, не могущими по ряду причин быть артикулированными в этой среде[65]65
  Некоторым исключением можно считать недавнюю дискуссию на круглом столе в «Либеральной миссии» о книге Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона «Почему одни страны богатые, а другие бедные. Происхождение власти, процветания и нищеты». (М.: АСТ, 2015): URL: http://www.liberal.ru/articles/7049.


[Закрыть].

Получаемый эмпирический материал в исследованиях социальной стратификации внутренне организован в соответствии с западными теориями стратификации, опирающимися на представления об универсальности процессов модернизации. Сами по себе эти представления (возможности демократического или рыночного транзита стран– членов бывшего соцлагеря) не проблематизированы (как и соображения успешности или эффективности упомянутой выше социальной политики), они заданы, то есть положены в основу соответствующих исследовательских программ и разработок, приняты как безусловные телеологические посылки социологической парадигмы постсоветской социологии. Поэтому никого не смущает то обстоятельство, что исследования, построенные на фиксации дистанции между странами догоняющей модернизации и теми, кто уже завершил переходные процессы трансформации, дают «отклонения» от «нормативных» схем и шаблонов, поскольку это предполагается уже в самом начале реализации подобных проектов. Но такая установка позволяет «забыть» или не принимать во внимание особенности социальной структуры (инерцию прошлого) «проблемных» стран, хотя как раз именно эти моменты выдвигаются на первый план теми, кто стремится дать «историческую» оценку и выстроить перспективу российской или постсоветской социальной структуры. Однако последние не слишком озабочены вопросами согласования с данными эмпирических исследований социальной структуры.

Моя задача – привлечь внимание социологов к темным зонам исследований и, если получится, начать обсуждение этих вопросов.

Суть проблемы можно свести к следующему: смысл исследований стратификации, начиная с К. Маркса заключается в эвристически сильной посылке (и, кажется, подтверждавшейся ранними эмпирическими исследованиями в развитых или успешно модернизирующихся странах), а именно: социальное положение индивида (в группе или в обществе в целом) в значительной мере определяет характер социальных интересов актора, детерминируя его активность – мотивацию действий, поддержание своей идентичности, ответственность перед другими членами группы, а значит, готовность к участию в политике (борьбе за свои интересы) или в деятельности гражданского общества. Такая постановка вопроса была вполне оправданной для фазы интенсивных социальных изменений традиционно-сословной структуры европейского общества, ломки системы закрытого общества и выхода на сцену социальных групп с четко означенными групповыми и корпоративными интересами (и материальными, и идеальными: утверждения своего мировоззрения, престижа, авторитета, культуры, идеологии и т. п.), определяющими политические стратегии и реальные конфликты в обществе[66]66
  Постановка подобных вопросов дана, например, в книге С. М. Липсета «Политический человек: социальные основания политики» (М.: Мысль, 2016), ставшей предметом обсуждения на семинаре «Либеральной миссии» (29.02.2016). URL: http://www.liberal.ru/articles/7036.


[Закрыть].

Однако в нашем случае «объективистские» таксономии (принадлежность к «классу», «страте») и «внешние» характеристики, вменяемые или приписываемые респондентам в соответствии с международными процедурами, оказываются слабо связанными с субъективными представлениями российских респондентов о себе и окружающем мире. Значимых различий в ценностях, политических предпочтениях, идеологических убеждениях, паттернах потребительской культуры и тому подобного у респондентов, относимых к разным классам, не обнаруживается. Ни рост доходов, ни увеличение массы «среднего класса» никак не отражаются на базовых характеристиках слоевой или социально-структурной идентичности респондентов, ни на их участии в общественной или политической активности. Вменяемые в опросе «объективные» социально-позиционные или статусные классификации не сопряжены в сознании людей с их жизненным миром и поведенческими стратегиями и, соответственно, никак не представлены в их установках или в публичном поле.

Причины трудностей интерпретации получаемых данных о социальном положении респондентов обусловлены прежде всего размытостью и нечеткостью контуров социальных групп в России, неясностью социальной морфологии советского и постсоветского общества, проблематичностью для самих респондентов вопросов об отнесении их к тому или иному социальном слою или социальному классу. Абсолютное большинство респондентов характеризуют свое социальное положение на некой воображаемой социальной лестнице статусов как «среднее». Если взять только сравнительно недавние опросы (декабрь 2015 – февраль и март 2016 года, N = 1600), то мы увидим, что 75–85 % опрошенных считают себя принадлежащими к «среднему классу» (разным «стратам» «среднего класса») или утверждают, что они занимают в обществе «среднее положение», что с точки зрения социальной стратификации является абсурдом. (Но это не бессмысленно с точки зрения ценностной и символической идентификации респондентов и опять-таки требует своего объяснения. Но об этом ниже.) Даже откинув «верхний средний класс», мы все равно получаем упорное определение почти половиной населения себя как «средних», к которым тяготеет или примыкает нижний слой «среднего класса» (31–33 %).

Подобное описание давно стало тривиальным и многократно подтверждаемым фактом для социологов. Поэтому сомнения вызывают не качество исследований, а сама подобная постановка исследовательской задачи. Она исходит из латентной посылки об универсальной адекватности транзитологической парадигмы, то есть из того, что Россия – «развивающаяся страна», в которой своя особая демократия и свой особый рынок, что в России наблюдаются все те же процессы, что и в других странах переходного типа, но, может быть, трансформационные изменения происходят не так быстро и не столь успешно, как у других[67]67
  Иллюзия успешного транзита поддерживалась в 2000-е годы устойчивым ростом реальных доходов населения (6–8 % в год с 2002 по 2008 год, после кризиса 2009–2010 годов этот рост возобновился в 2011–2012 годах). Консервативная идеология самосохранения действующего режима во многом оправдывалась политикой роста «среднего класса», который виделся кремлевскими политтехнологами гарантом «стабильности» положения в стране. Лукавость этой посылки состояла в том, что «средний класс» рос за счет увеличения госсектора и социальных групп населения, зависимых от власти. Массовые демонстрации протеста в 2011–2013 года разрушили эти иллюзии стабильности власти, что привело к резкому ужесточению внутренней политики, усилению репрессий против оппонентов и независимых организаций гражданского общества, установлению цензуры и монопольного контроля над СМИ, выборным процессом, судебной системой и т. п. Волна патриотической мобилизации и обострившейся конфронтации с развитыми странами Запада, обеспечившие консолидацию населения с властью, окончательно сняли вопрос о среднем классе как концептуальной проблеме развития общества, факторе эволюционной динамики. Уже не только сам факт «средности» при попытках фиксировать социально-структурную идентичность, но и масштабы поддержки руководства страны указывают на исчезновение каких-либо признаков структурной дифференциации и автономизации отдельных сегментов общества, слабость судебной системы как необходимого условия институционализации социального плюрализма. При отсутствии очевидных маркеров социальной дифференциации (появления оформленных больших социальных групп с четким групповым самосознанием, идентичностью, артикулированностью своих интересов, причем не только сугубо материальных, но и «идеальных» – защиты своих коллективных ценностей, отличных от ценностей других групп, соответственно, престижа и авторитета членов группы именно в качестве их обладателей или носителей, репрезентантов этих идеалов и устремлений, статуса и т. п.) не подлежат сомнению микросоциальные и микростатусные различия внутри групп, обусловливающие борьбу или конкуренцию за ресурсы, за признание других членов (большинства в группе). Это показывают все микросоциальные исследования и групповые дискуссии.


[Закрыть]. Именно это обстоятельство – методологическая генерализация исходных оснований для анализа и вызывает возражения, поскольку сама подобная логика не принимает во внимание институциональный контекст посттоталитарного социума и возможности его воспроизводства. Поэтому, прежде чем выдвинуть аргументы несогласия с такой общепринятой интерпретацией, очень кратко представлю результаты исследований «Левада-Центра», с тем, чтобы можно было яснее очертить поле расхождений. Я взял данные опроса (докризисного) 2012 года и кризисного – 2016 года.

Подчеркну, что принципиальной разницы в доходах (то есть такой, чтобы она производила смену паттернов образа жизни) у респондентов с разными социально-демографическими характеристиками нет (табл. 164.2). У респондентов с высшим образованием, в сравнении с респондентами с неполным средним образованием, душевой доход выше лишь в 1,5 раза. Заметно выделяется в этом плане лишь Москва.

Таблица 163.2.1

К какому из следующих социальных слоев вы бы отнесли себя и свою семью?

Сентябрь 2012 года. N = 1600. В % к числу опрошенных, 100 % по строке, наполнение «высшего слоя» (15 человек) в выборке слишком мало и статистически не значимо, данные приводятся лишь для демонстрации отсутствия признаков формирования социального «слоя» или «класса».

Таблица 163.2.2

К какому из следующих социальных слоев вы бы отнесли себя и свою семью?

Сентябрь 2012 года. N = 1600. 100 % по столбцу.

Как следует из приведенных ниже данных (табл. 168.2), 77 % опрошенных существенно ограничены в своих повседневных запросах и потреблении. Приобретение отдельных предметов из потребительского набора никак не может служить индикатором разных жизненных стратегий.

Таблица 164.2

Среднедушевой доход респондентов в зависимости от социально-демографических характеристик

Сентябрь 2012 года. N = 1600.

На протяжении всех 1990-х годов основная масса населения (примерно 70–73 %) воспринимала все происходящее, испытывая ощущение хронического снижения своего общественного положения, утраты прежнего статуса, заданного рамками директивной государственно-распределительной экономики (и присущих этой системы организации труда, мобильности, доходов, аспираций). После краха этой системы и начавшихся в 1990-х годах реформ вплоть до середины 2000-х шло интенсивное перемешивание и турбулентное «перемещение» статусных групп[68]68
  Результаты этих замеров представлены в серии статей, опубликованных в 1994–2014 годах в нашем журнале: Косова Л. Б. Представления о статусной динамике и социально-политические установки // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. 1994. № 4. С. 20–22; Ее же. Разочарование в реформах в различных статусных группах // Там же. 1995. № 4. С. 36–37; Ее же. Социальные реформы и динамика статусов // Там же. 1997. № 6. С. 37–39; Ее же. Деньги или власть? Каналы мобильности в российском обществе // Там же. 1999. № 3 (41). С. 24–26; Ее же. Три меры времени или динамика субъективных оценок статуса // Вестник общественного мнения. 2006. № 2 (82). С. 25–31; Ее же. Общество ненакопления // Там же. 2009. № 31(99). С. 56–64; Ее же. Основания успеха: результаты сравнительного анализа оценок субъективного статуса // Там же. 2014. № 3–4. С. 118–126. См. также: Красильникова М. Д. Социальная динамика в переходных обществах // Там же. 2004. № 5 (73). С. 37–47; Ее же. Динамика общественных статусов за 20 лет // Там же. 2002. № 5 (73). С. 33–39.


[Закрыть]. Одни респонденты (по их субъективным самооценкам) поднимались на 1–2 ступени воображаемой лестницы статусов, другие опускались на какой-то момент, но поднимались в следующие годы (шаг замера изменений составлял условные 5 лет) и т. п. Но основной тренд заключался в увеличении численности нижних страт, куда сваливались деклассированные остатки прежних иерархических групп и категорий госслужащих (табл. 163.2.1–163.2.2). Устойчиво «поднимались» (и, безусловно, «выиграли» от происходящих перемен) по общественной лестнице всего 6 % опрошенных. Острее и болезненнее свою нестабильность или снижение статуса переживали те, кто ранее, в советское время занимал относительно авторитетные или уважаемые, престижные позиции (управленцы среднего звена, бюрократия и, служащие – учителя, врачи, ИТР).

Таблица 165.2.1

К какому из следующих социальных слоев вы бы отнесли себя и свою семью?

Май 2016 года. N = 1600. В % к числу опрошенных, 100 % по столбцу; «высший слой» – статистически не значимая категория опрошенных.

Таблица 165.2.2

К какому из следующих социальных слоев вы бы отнесли себя и свою семью?

Май 2016 года. N = 1600.

Таблица 166.2

Если говорить о жизни вашей семьи, какие цели вы, члены вашей семьи, ставите перед собой?

1998–2009, 2016 годы, N = 1600; 2010–2015 годы, N = 800.

Рис. 20.2.1. Динамика изменения статусных самооценок, 1994–2016 годы

Таблица 167.2

Дифференциация по потребительским группам

(вопрос: «К какой из групп населения вы скорее могли бы себя отнести?»)

Март 2016 года, N = 1600. «Ни в чем себе не отказывают» – 0,1 %.

Таблица 168.2

Потребительский статус и род занятий

* Но купить машину могут лишь 2 % опрошенных, последние здесь специально не выделены в отдельную категорию из-за их статистической малочисленности.

Февраль 2016 года. N = 1600. В % к числу опрошенных

С начала 2000-х годов тренд начал меняться. Доля самых низких статусных категорий стала сокращаться (росли реальные доходы населения); численность страт, которые население определяло как «нижний средний» класс и в еще большей степени – как «средний средний», увеличивалась.

Тем не менее основной массив опрошенных живет с мыслью, что люди в ходе общественных пертурбаций последних 20 лет теряют нечто важное, не получая ничего взамен (табл. 169.2).

Рис. 20.2.2. Динамика изменения статусных самооценок, 1994–2016 годы

Таблица 169.2

Лично вы, ваша семья выиграли или проиграли от перемен, которые происходят в стране, начиная с 1992 года?

1999, 2002, 2006–2009, 2016 годы – N = 1600; 2010–2015 годы – N = 800. В % к числу опрошенных.

Кризис осени 2015 года переломил прежний тренд – довольно большая часть населения опять сместилась в категорию «ниже среднего», произошло также и некоторое сокращение более высоких страт.

Наиболее устойчивыми являются верхние статусные группы, которые выступают как предельные (воображаемые) точки отсчета для самоидентификации респондентов более низких уровней стратификации[69]69
  Но они также оказываются не только самыми лояльными по отношению к действующему режиму власти, но и самыми закрытыми для общества.


[Закрыть]. «Верхние» группы в структурной стратификации практически не реагируют на социально-экономические кризисы или реагируют не так остро, как основная масса населения. Сам факт этой устойчивости указывает на то, что именно эти слои и группы являются обладателями или распорядителями государственно-бюрократических ресурсов, структурирующих всю систему ожиданий и норм поведения населения. Напротив, самыми неустойчивыми оказываются низший или средний нижний слой, аморфный, параметры которого колеблются или меняются во время экономических кризисов и периодов нестабильности[70]70
  Важно подчеркнуть, что такие колебания оказываются не следствием влияния рынка или циклов экономического подъема и спада, динамики рынка труда, как в развитых странах, а изменениями в политике и распределительных возможностях властей.


[Закрыть].

Посмотрим на динамику распределения респондентов на лестнице социальных статусов в зависимости от характера профессиональной занятости (2000–2012 годы. Если взять более дробную шкалу (десятипозиционную) и для простоты объединить ответы по две ступени[71]71
  Распределение ответов на вопрос: «На какую ступеньку из лестницы в 10 позиций, вы бы поставили себя и свою семью?», если 10 – самая низшая ступень, а 1 – самая высшая.


[Закрыть], то мы получим примерно такую картину: а) к низшему слою [1 + 2-я ступени] относят себя 6 % опрошенных; b) к слою, условно говоря, «низшему среднему» [3 + 4-я ступени] – 38 %; с) к «среднему среднему» [5 + 6-я] – 45 %; d) к «верхнему среднему» [7 + 8-я] – лишь 10 %; e) к собственному «высшему слою» или «классу» [9 + 10-я ступени] всего 0,1 % респондентов. Такое распределение (рис. 20.2), хотя и не полностью, но совпадает с субъективной идентификацией по условным «классам». Однако в результате мы получаем в общей сложности 83 % (!) респондентов, относящих себя к середине шкалы (b + c), с некоторым сдвигом «центра тяжести» на более низкие позиции (8–5-я позиция).

Рис. 21.2. Изменения субъективных представлений о социальном статусе респондентов, 2000–2012 годы[72]72
  Источник: Косова Л. Б. Указ. соч. См. также: Ее же. Основания успеха: результаты сравнительного анализа оценок субъективного статуса // Вестник общественного мнения. 2014. № 3–4. С. 118–126.


[Закрыть]

Статус и характер занятости

Если судить по данным опросов последних лет (сравнивая результаты 2012 года как вполне благополучного и 2015–2016 годов как кризисных), то в госсекторе занято 42 % работников, 55 % в частном секторе, 2–3 % в кооперативах или являются предпринимателями без образования юридического лица. В общественных организациях работают примерно 0,5 % взрослого населения. Основная масса работников, занятых, по их словам, в частных предприятиях, относят себя к низким социальным позициям: от 64 до 70 % работников таких компаний и предприятий приписывают себя к самым низким (от 1-й до 3-й) ступеням воображаемой лестницы статусов. По мере повышения субъективной статусной идентификации доля работников частных компаний сокращается и растет удельный вес занятых в государственных организациях и предприятиях (государственно зависимых) работников: к 4–7-й ступени относят себя примерно 50 % работающих в частном секторе респондентов, к 8–10-й (высоким стратам) – уже менее трети. Высокие позиции (7–10-я ступени), по их словам, чаще занимают работники госпредприятий (преимущественно – административный персонал), управленцы, профессиональные военные – офицеры армии и полиции, ИТР, служащие (25–35 %), а также владельцы собственного бизнеса (2–4 % от всех опрошенных).

По типу занятости или характеру профессионального положения распределение субъективных статусных оценок (или идентификаций своего социального положения) выглядит следующим образом:

1. на самой низкой ступени (1-й) представлены: работники торговли, сферы услуг, техники, низший обслуживающий персонал в соцсфере (медсестра, воспитательница в детском саду и т. п.) + администраторы низшего звена;

2. далее – неквалифицированные рабочие;

3. техники, занятые в сервисных предприятиях, промышленные рабочие, сотрудники сферы услуг, торговли, ИТР;

4. промышленные рабочие, работники сферы услуг, торговли, техники;

5. техники, промышленные рабочие, работники сферы услуг, торговли, подсобные рабочие, специалисты ИТР + гуманитарной сферы (врачи, юристы, учителя);

6. техники, квалифицированные промышленные рабочие, работники сферы услуг, низший обслуживающий персонал в соцсфере, специалисты с высшим образованием;

7. техники, специалисты со средним профессиональным образованием, промышленные рабочие, сфера услуг, торговля, конторские служащие (начиная с 6-й позиции появляются в небольшом количестве владельцы фирм и собственных предприятий, администраторы низшего звена, руководители среднего звена; специалистов с высшим образованием, прежде всего из числа гуманитарных профессий (врачей, юристов, учителей), по мере повышения статусного уровня становится больше;

8. специалисты с высшим образованием, занятые в гуманитарных сферах (врачи, юристы, преподаватели), чиновники; владельцы фирм и собственных предприятий;

9. 9–10-я ступени представлены «случайным набором» занятий: администраторы; бухгалтеры, региональные чиновники, управленцы.

Доходы

Более заметна статусная дифференциация опрошенных с разным уровнем доходов, располагающих себя на воображаемой лестнице общественного положения. Выделяются в первую очередь самые бедные – те, кто относит себя к:

1-й (самой низкой) ступени: это преимущественно группы населения с совокупным семейным доходом от 20 до 30 тыс. рублей;

2-ю ступень занимают респонденты с доходом от 30 до 40 тыс. рублей;

3-я (самая размытая) ступень: доход от 15 до 40 тыс. рублей;

4-я ступень: более консистентная по своему социально-профессиональному составу группа: доход от 35 до 55 тыс. рублей;

5-я и 6-я ступени (средние) образуют очень размытые по социальному составу множества: их доход от 30 до 60 тыс. рублей;

7-я ступень (более определенные по составу): от 40 до 70 тыс. рублей;

8-я ступень (высокодоходные группы): от 70 до 150 тыс. рублей;

9-я и 10-я ступени: нет данных. Эти респонденты в массе своей отказываются сообщать интервьюеру сведения о семейном доходе (февраль 2016 года).

С повышением ступени субъективного определения своего социального статуса увеличивается разброс границ семейного дохода: резкое повышение семейного дохода заметно только на самых верхних ступенях социальной шкалы (особенно 8-я позиции). А это значит, что потребительское поведение основной массы населения будет ограничено достаточно жесткими рамками, и в этом плане доход не может служить сильным дифференцирующим фактором для социальной морфологии. Формирующееся потребительское общество в России не порождает значимых социальных различий (специализации функций, разделения труда, разнообразия групповых образов идентичности, а главное – качественного многообразия запросов и аспираций, «потребностей»[73]73
  См.: Хачатуров А. Д. Бедных у нас – две трети страны. Россияне тратят более половины доходов на еду – и готовы дальше затягивать пояса: Интервью М. Д. Красильниковой // Новая газета. 20.04.2016. URL: http://www.novayagazeta.ru/economy/72760.html.


[Закрыть]), поскольку значительный рост доход обусловлен близостью к источникам распределения административно-бюрократической ренты и не связан с продуктивностью и достижительностью, характерной для «средних классов» в обществах со свободным рынком, общественным и институциональным контролем политической системы в странах с недеформированной государственными интервенциями рыночной экономикой[74]74
  Кувшинова О. В. Средний класс в России увеличивается за счет чиновников и силовиков, обнаружил Независимый институт социальной политики (НИСП) // Ведомости. 04.04.2013. URL: www.vedomosti.ru/newsline/news/10766651/strana_chinovnikov. Как показывают опросы в более высоких статусных и потребительских группах (чаще это маркетинговые исследования потребителей люксовой или дорогой товарной группы – автомобилей, загородных коттеджей и т. п.), по своим идеологическим, политическим или ценностным установкам и ориентациям эта новая путинская «элита» мало или практически ничем не отличается от массы населения (если не считать чисто экстенсивного увеличения параметров потребления – все то же самое, но дороже). Ее представителей можно назвать «нуворишами» или «мещанами во дворянстве», но по социально-антропологическим характеристикам эти люди такие же носители советской ментальности (сознания, сохранившего все травмы и комплексы советской дефицитарно-распределительной экономики), что и основная масса населения. Дальше патримониалистских стереотипов и рамок реальности их запросы и представления не выходят, что, собственно, и составляет главную проблему с точки зрения эволюции посттоталитарной России. Поэтому анализ социальной структуры не требует включения в рассмотрение контекста политических процессов, изменений базовых институтов – суда, гражданского общества, тайной полиции, а стало быть, социально-государственных рамок экономических процессов. Процессы структурно-функциональной дифференциации должны оцениваться и изучаться с учетом выделения специализированных социальных групп, их правовой и социальной автономии, а значит, контекста формирования или подавления институциональных механизмов обмена, коммуникаций в обществе, обязательном условии – становления гражданского общества.


[Закрыть]. Это добавление принципиально важно: корректно можно сравнивать только социальные системы обществ близкого или однородного типа и устройства.

И все же в целом мы имеем дело с вполне ожидаемой концентрацией квалификации, образования, доходов на верхних этажах социально пирамиды.

Первое, что бросается в глаза при изучении данных (табл. 170.2), это бедность населения: разрыв между «высшим средним» и «низшим слоем» (% опрошенных) невелик и составляет 2,5 и 1,6 раза (февраль и май 2016 года). Уменьшение разрыва, скорее всего, указывает на влияние кризиса, сокращение ресурсов у тех, у кого они были. Но это может объясняться по меньшей мере и другими обстоятельствами. Во-первых, поскольку эта категория крайне незначительна в численном отношении, то «ошибки» или сбой социальной идентификации здесь бросаются в глаза. Во-вторых, к высшему слою относят себя респонденты, для которых значимы прежние советские, в очень большой степени идеологизированные системы социальной референции, старые номинальные шкалы социального престижа. В-третьих, и это более существенно: в стране нет единой системы социальной референции; в провинции значима другая или, правильнее сказать, своя собственная шкала статусов, отличная от центра – от столичных городов и их образа жизни (может быть, сюда надо бы включать и некоторые мегаполисы, объединенные общностью координат). Другими словами, в регионах свой отсчет статусной иерархии, своя система статусной таксономии, исходящая от региональной администрации[75]75
  См. об этом также: Овчарова Л. Н. Динамика доходов и неравенство богатства // Семь тощих лет: российская экономика на пороге структурных изменений: Материалы круглого стола / под ред. К. Ю. Рогова. М.: Фонд «Либеральная Миссия», 2016. С. 57. URL: http://www.liberal.ru/articles/7035). При анализе связи дохода и социально-демографических характеристик респондента выделяются два решающих признака, дифференцирующих социальное положение (морфологию) опрошенных: региональные (пространственные, урбанистические, геоэкономические и т. п.) характеристики и полученное образование (главным образом – наличие качественного высшего образования). По сути, это означает слабость и разорванность рынков труда в России, точнее – отсутствие общероссийского рынка труда, единого социально-экономического пространства. Его формирование блокируется и подавляется не столько низким потенциалом горизонтальной мобильности населения (ограниченностью его ресурсов), сколько специфической структурой управления, организацией власти и ее политическими интересами, ограничивающими вертикальную мобильность населения.


[Закрыть].

Таблица 170.2

Совокупный семейный доход в разных стратах

* Статистически незначимые данные в группе «высший слой».

N = 1600. Распределение ответов респондентов о размерах общего дохода семьи за прошлый месяц в ответах респондентов на вопрос: «К какому и следующих социальных слоев вы отнесли бы себя и свою семью?»

Территориальные, в том числе региональные различия условий жизни для большей части населения до сих пор оказываются не менее, а скорее даже более значимыми, нежели «классово-сословные» характеристики положения индивида или его семьи (то есть положения малой группы на рынке труда и отношений собственности). 70 % населения вообще не имеют сбережений или накоплений (у еще 12–15 % населения накопления незначительны, то есть они не превышают оперативный ресурс семейного потребления в расчете примерно 3–6 месяцев). Преобладающая масса (как минимум, три четверти) населения живет от зарплаты до зарплаты (или пенсии), не имеет возможности аккумулировать сколько-нибудь значительных средств для изменения собственного положения или образа жизни. Этого явно недостаточно ни для инвестирования в новые формы занятости (поиск работы за пределами места проживания), ни в капитализацию собственного или семейного будущего (получения качественного образования, открытия собственного дела, приобретения акций и т. п.). Дело не просто в том, что столь значительные группы не располагают никакой собственностью, если не считать условного владения (права распоряжения) своим жильем, дачей или приусадебным участком. Менее очевидные последствия заключаются в том, что при таком положении дел не возникают какие-либо более сложные формы социальности, чем те, что имеются в наличии сегодня: явления общественной солидарности, возможности долгосрочного планирования жизни, борьбы за коллективные цели или улучшение жизни, изменения правосудия, образования детей, даже возможности оптимизации работы медицинских учреждений, одно из самых приоритетных требований населения к государству. Низкая мобильность (более половины – примерно 52–54 % всего населения постоянно живут там же, где они родились) указывает на наличие сильнейших барьеров на пути развития рыночной экономики, прежде всего – на неразвитость рынка труда, жилья, а значит, на отсутствие ресурсов у огромной части граждан для перемещения туда, где есть возможности работы, улучшения условий жизни, перспективы повышения ее качества.

Большая часть населения (около двух третей) живет в социальной среде (селе, поселках городского типа, в малых и отчасти в средних городах), образ жизни которой существенно отличается от жизни населения больших городов и мегаполисов (не только по уровню доходов, но и по потребительскому поведению, стилю жизни, параметрам информационной среды, досуговому поведению, а значит, и уровню запросов, культуры, политическим ориентациям и пр.). Периферия, судя по данным социологических опросов и государственной моральной статистики, образует зону хронической социальной депрессии, стагнации, характеризующуюся повышенным уровнем социальной аномии и патологии. Конечно, и она, в свою очередь, неоднородна, но по отношению к изменениям образа жизни в крупнейших городах, это население отличается отсутствием жизненных перспектив, деградацией социальной инфраструктуры, сохранившейся с советских времен, очень высокой степенью зависимости от властей и, соответственно, пассивностью и доминирующими государственно-патерналистскими ориентациями и установками. Однако именно эти группы образуют основной электоральный ресурс партии власти, многократно перевешивающий поддержку любых партий либерального толка.

Изменения, отмечаемые за время, прошедшее после краха СССР, касались главным образом некоторого сокращения сельского населения и соответствующего увеличения удельного веса населения поселков городского типа и малых городов (перетекания в ближние города или пригородные зоны крупных городов), а также увеличения населения крупных городов и мегаполисов (с 27 до 29 %).

Социальные изменения у населения средних, а тем более крупных городов были гораздо более существенными, поскольку здесь менялась структура занятости и потребительского поведения, символическая среда. За это время удельный вес промышленных рабочих (а именно они составляли советский «средний класс» по всем определяющим параметрам – идеологическим, доходным, культурным и другим, именно они образовывали социальную основу общества советской милитаризированной экономики) сократился практически вдвое, и одновременно, хотя и не совсем в той же пропорции выросла численность сектора обслуживания (торговли, сервисного и информационного обеспечения и т. п.), представленного в первую очередь именно «там, где есть деньги», то есть в зоне интенсивного обмена, рыночных отношений, изменения характера запросов и поведения. Растет здесь и удельный вес чиновничества, административного персонала, численность полицейских и охранных структур, чей государственно-патриотический настрой стал весьма ощутим в 2000-е годы.

Формирование «класса» предпринимателей (как и «свободных фермеров») идет крайне медленно и блокируется действующей весьма своеобразной институциональной системой России; удельный вес этой категории населения, по самым оптимистическим оценкам (даже с натяжкой), не превышает 4–7 % взрослого населения. Не требует особых доказательств утверждение, что возможности для предпринимательской деятельности открываются преимущественно в среде крупных и крупнейших городов (где и складывается система новых интенсивных социальных взаимодействий). Периферия может выступать в качестве поля приложения или ресурсной зоны для бизнеса, однако собственно рыночные отношения (пространство модернизации) складываются только при наличии определенного уровня дифференциации социальных институтов и развитости инфраструктуры, возникающей в высокоурбанизированных зонах.

Именно это последнее соображение заставляет ставить под сомнение интерпретацию результатов принятых процедур описания социальной структуры в России. Вернемся к самой сути постановки вопроса о «классовой» структуре общества. В каком смысле можно говорить о наличии «классов» (прежде всего в контексте проблематики «среднего класса», коль скоро большинство населения в России относит себя к гипертрофированной «середине», именуя ее «средним классом» по аналогии с развитыми странами, «нормальными» странами Запада)? Или же речь должна / может идти о социальной стратификации (наличии иерархии «страт»), выделяемой по объективным, то есть вменяемым населению статистическим признакам, очень важным с точки зрения государственной идеологии административного «управления обществом» (бюджетной, налоговой, социальной политики), но слабо различаемым действующими индивидами, поскольку субъективно они (признаки) малозначимым для самих акторов?

Все эти двусмысленности и темные места в интерпретации социальной структуры в постоталитарном обществе, социальных процессов или описания социальной реальности побуждают обратиться к тем стадиям социологии, когда собственно и начинали складываться категории фиксации и понимания действительности в социальных науках, затвердевшие и кристаллизировавшиеся формулы которых сегодня закрывают нам возможность видения только еще возникающих форм и отношений или по-иному оценивать предшествующие им явления.

Возвращаясь к Веберу…

Такими фазами в социологии можно считать постановку проблемы у К. Маркса и его оппонента в этом отношении – М. Вебера.

Суть проблематики классовой структуры, если предельно упрощать действующие подходы, сводится к следующему. Маркс определял «классовое положение» индивидов или группы, исходя из их отношения к вопросам собственности на средства производства, вменяя охватываемому этим понятием социальному множеству гипостазированную (по существу – онтологическую) общность мышления, солидарности, интересов (а значит, единство мотивов предполагаемых социальных действий), а также – что менее значимо сегодня для нас – неупразднимо антагонистическое видение реальности и истории. Другими словами, в его философии и в понимании его последователей «классы» – это не номиналистская категория для описания эмпирической действительности, а реальные консолидированные группы людей, выступающие в качестве субъектов целевых действий, мотивированных политическими, экономическими, идеологическими и прочими интересами.