Текст книги "Возвратный тоталитаризм. Том 2"

Если этот его тезис и имел некоторый резон для периодов ранней модернизации (до середины или даже до конца XIX века) – времени размывания сословной структуры в ведущих европейских странах (очевидной слитности остатков сословного образа жизни у привилегированных слоев, сохраняющих еще следы сращения аристократии и капиталистов, патрицианского уклада жизни и предпринимательского духа и этики у буржуазии), то для более позднего времени – начала и тем более середины ХХ века – такое вменение теряло свой смысл, не будучи подкрепленным эмпирическими данными. Социальная структура быстро менялась под влиянием новых меритократических критериев социального успеха, общего повышения доходов населения, присвоения непривилегированными группами стандартов жизни и форм повседневного поведения, характерного для обеспеченных слоев и т. п. Эти социальные признаки отражали интенсивность вертикальной мобильности и постоянный рост (и количественный, и функциональный) значимости менеджеров и квалифицированных специалистов, то есть сами процессы трансформации социальной структуры. Подобные изменения указывали на ослабление оснований традиционного господства и усиление авторитета, престижа, общественного признания обладателей деловой компетенции и предметного знания (бюрократии, врачей, судей, адвокатов, учителей, ученых и т. п.), с одной стороны, и предпринимателей, «людей свободных профессий» – с другой. Растущее многообразие социальных форм: функциональная дифференциация социальных институтов, автономизация возникающих организаций гражданского общества (самоорганизация населения, активность общества и отдельных групп), а соответственно, все более значимая роль политических партий, умножение коммуникативных посредников делали марксистский классовый анализ (с его центральным постулатом – задачей непременного обнаружения «классового антагонизма» или «борьбы классов») не просто малопродуктивным, но и схоластическим.

Трактовка устройства социума как иерархической структуры, состоящей из соподчиненных слоев и групп, оказывается не просто неадекватной для современных развитых обществ, завершивших процессы модернизации; она (неявно) навязывает более сложному устройству общества архаическую модель или схему восприятия и объяснения происходящего. Собственно, именно распространение идеологии «среднего класса» положило конец «классовой парадигме» в социальных науках. Марксистский подход с течением времени все более смещался в плоскость описания и интерпретации конфликтов, связанных с распределением и социальным неравенством, социальной или финансовой политикой государства, общественной «справедливостью» и тому подобной тематикой, характерной для послевоенной социал-демократии и «общества благоденствия». Но для отечественной социологии классово-иерархический подход в изучении социальной структуры остается доминантным. Конечно, он радикально модифицирован в соответствии с современными требованиями постмарксизма, но главное в нем сохранилось – видение общества как гипостазированной целостности, которая может описываться в классификационных категориях.

Понимание проблематики социальной структуры Вебером (которого также часто рассматривают как основоположника концепций социальной стратификации) было гораздо более осторожным и сложным. Разберем его более подробно.

«“Классы” создаются однозначными экономическими интересами, а именно: связанными с существованием “рынка”»[76]76
  Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. Grundriss der verstehenden Soziologie. 5. Aufl. Tübingen: Mohr, 1972. S. 532. «Классы не являются сами по себе общностями (Gemeinschaften – общинами, социальными ассоциациями)» (Ibid. S. 533). «Мы можем говорить о классе там и тогда, где 1) у множества людей проявляется общий специфический причинный компонент их жизненных шансов, и в той мере, в какой 2) этот компонент представлен исключительно интересами владения благами и их приобретения, 3) при условиях рынка товаров или рынка труда (“классовом положении”)» (Ibid. S. 531).


[Закрыть]. «”Классовое положение”, в конечном счете, есть “положение на рынке” (Marktlage)»[77]77
  Weber M. Op. cit. S. 531.


[Закрыть]. «“Класс” или “классовое положение” не предполагает какой-либо групповой идентификации индивида или индивидов в качестве первичного морфологического признака, напротив, это означает исключительно субъективные, вероятностные определения индивидом своих позиций или позиций своей группы) на рынке»[78]78
  «<…> общим для понятия класса следует всегда считать то, что характер (die Art) шансов на рынке является той самой инстанцией, которая представляет собой общее условие судьбы отдельного индивида» (Weber M. Op. cit. S. 532).


[Закрыть]. Вебер отказывается от марксистского опредмечивания, натурализации или гипостазирования понятия «класс». В его трактовке «классы» не являются социальными общинами или общностями (Gemeinschaften), то есть консолидированными и устойчиво воспроизводящимися группами в современной социологической терминологии, но могут представлять собой возможное (и даже часто встречающееся в реальности) смысловое основание для коллективного действия (Gemeinschaftenhandeln). Такова, например, взаимная связь и взаимоотношения предпринимателей и рабочих или участие в профсоюзах и их акциях. «Классовые» характеристики раскрываются Вебером через: а) описание «типичных шансов» индивида на обеспечение или получение благ; б) выявление «жизненной установки по отношению к внешнему миру» (äusseren Lebensstellung), которая причинно связана с пониманием им своего положения на рынке, а также в) с «внутренним чувством жизненной судьбы»[79]79
  «Жизненная судьба» – важное понятие в социологии и мировоззрении Вебера. В моей несколько вольной трактовке оно означает осознание безальтернативности институциональных и этических рамок поведения и существования индивида, понимание предопределенности и границ своего выбора в конкретной, данной, то есть исторически обусловленной ситуации действия. Предопределенность задана выбором ценностей, норм поведения индивида. Примеры «судьбы» – растущая бюрократизация современной жизни, «борьба богов» (неупразднимость человеческих потерь при выборе той или иной ценностной перспективы – конфликта национальных, политических, нравственных, экономических и тому подобных интересов, окрашивающих существование современного человека).


[Закрыть].

Второй и третий пункт раскрываются как осознание действующим имеющейся у него (или у них, у акторов) в наличии власти распоряжения благами (или отсутствия таковой). Эта власть может описываться в понятиях средств и объема возможного принуждения (самого действующего или им – других, с которым он взаимодействует) в ситуациях распоряжения благами или производственными квалификациями тех, с кем он вступает во взаимодействие. Следовательно, эта власть предполагает различные оценки эффективности данного рода принуждения (в сравнении с каким-то их возможным набором) или оценки права распоряжения «для целей получения дохода или заработков внутри данного хозяйственного порядка». Таким образом, классовое положение или «класс» означают, в интерпретации Вебера, фактически только наличие равных (или схожих) «типичных» интересов действующего, то есть характеристику обстоятельств, в которых данный индивид находится одновременно с многочисленными другими действующими субъектами[80]80
  Weber M. Op. cit. S. 177; см. также: Ibid. S. 532, 538–539. Классовая борьба начинается, как пишет Вебер, лишь «с присвоения» этих возможностей.


[Закрыть]. Но интересы сами по себе еще не образуют воспроизводимых социальных форм – это лишь модальное поле возможностей, ограниченных «законом предельной ценности». Но не только. Вебер во всех случаях подчеркивает значимость права распоряжения при доступе к благам или связанным с их получением социальным ресурсам. А это значит, что «право распоряжения», в свою очередь, обусловлено или ограничено силой других институтов – права, суда, обычаев, понятий «справедливости» и пр.

Из этой посылки вытекает, что социальная морфология – появление устойчивых, то есть воспроизводящихся во времени (в пределе сохраняющихся при смене поколений, а стало быть – независимых от персонального состава включенных в эти отношения людей) социальных форм – обусловлена не дифференциацией доходов, а воздействием неэкономических институтов, придающих смысл различным социальным взаимодействиям участвующих в них лиц, наделяющих их культурным значением[81]81
  Таким образом, проблематика социальной морфологии теряет признаки привычной пирамидальной схемы. Если и надо как-то условно визуализировать это новое представление о морфологии общества, то ближе всего к ней была бы «гроздь винограда» – агрегат смежных смысловых миров со своими ценностными и нормативными перспективами, соединенных общими коммуникативными посредниками: рынком, СМИ, знаниями, образованием, аффективными механизмами (искусством) и пр.


[Закрыть].

Сами по себе эти институты «трансцендентны» экономическим отношениям, их смысловой генезис и ценностная значимость не порождаются обменными отношениями и никак не определяются экономическими интересами. Мотивации действующих субъектов (в рамках значимых норм и правил этих институтов) – не стремление к заработку или калькуляция прибыли, они лежат в совершенно другой плоскости социальных отношений. Их смысловой генезис (включая и семантические ресурсы действий такого рода) укоренен в различных пластах исторически обусловленных значений (верованиях, коллективной памяти, представлениях о сакральном, священном, высоком), определяющих, оправдывающих или легитимирующих позиции различных групп в социуме[82]82
  Недавний пример: массовое одобрение и поддержка аннексии Крыма и всей антизападной и антиукраинской политики Путина, выражаемые открыто, несмотря на ясно осознаваемые негативные последствия этого политического курса не только для общественного благосостояния России в целом, но и конкретно для самих респондентов. Говорить, что здесь проявляется лишь страх перед возможными репрессиями или в более слабой форме – «неприятностями» лично для респондента, не приходится. Нет оснований сомневаться в сильных коллективных аффектах, захватывающих население в общественных ситуациях такого рода. Так, большинство утверждает, что ответные российские санкции (которые наносят больший урон благосостоянию россиян, чем исходно введенные западными странами) следует сохранять, вопреки явному нарастанию кризиса и снижению уровня жизни, вызванного им.


[Закрыть]. Будучи ценностно-нейтральными, рациональные экономические отношения могут оказаться под влиянием тех или иных идеологических представлений, политических пристрастий, убеждений, подвергнуты деформациям под воздействием этических взглядов или мнений авторитетных обладателей «Культуры», быть санкционированы религиозными ценностями. Устойчивость социальных взаимодействий задана внеэкономическими факторами – прежде всего значимостью их субъективных смыслов, которые обладают особой властью или проявляются как основания влияния, господства, авторитетности тех, кто выступает от имени этих смыслов или репрезентирует эти основания. Власть означает шансы и способность проведения актором своей воли внутри социального отношения, даже вопреки противодействию или сопротивлению других, при этом то, на чем базируются сами эти шансы в каждом случае, не столь важно для сути самого понятия «власть», поскольку они принципиально разные[83]83
  Weber M. Op. cit. S. 28.


[Закрыть]. «Власть» не следует отождествлять с физическим или психологическим насилием, принуждением (последнее – лишь крайний, обессмысленный, вырожденный случай власти). Более существенным для понимания природы власти оказывается признание особых качеств, способностей, достижений претендующего на авторитет и уважение со стороны окружающих. Такими качествами могут быть и личные виртуозные достижения политических демагогов или достижения в сферах образно-символической экспрессии (в искусстве, музыке, спортивном мастерстве, в ремеслах и т. п.), в производстве знания или же это военная доблесть, компетентность специалиста (врача, инженера, юриста, чиновника), отвага и опыт путешественников, но также и «ведомственная харизма» занимающего высокие социальные позиции функционера, квалифицированная церковью или религиозным сообществом «святость» священников (не только как аналог бюрократической «компетенции», но и как персональное мастерство проповедника), признание педагогических умений и способностей учителя, владение техникой психологической помощи или душевного спасения, разгрузки от травматических переживаний, дар сексуальных и других наслаждений и прочее, и прочее, короче, все, что определяет престиж, признание и особое отношение к тем, кто обладает этими способностями или характеристиками. Но это может быть и традиционный авторитет (не личный, а санкционируемый институциональной инерцией, давностью и безальтернативностью институциональной системы или традицией и обычаем, страхом), независимо от личности занимающего высокое положение функционера[84]84
  Отсюда часто встречающее недоумение у наблюдателей-несоциологов, тех, кто следит за публикациями «Левада-Центра», по поводу радикального «противоречия», фиксируемого в опросах: безусловный респект по отношению к занимающему высокий пост политику или функционеру (министру, генеральному прокурору, депутату, президенту и т. п.), в сочетании с более или менее откровенной убежденностью в его лживости, аморализме, злоупотреблениях властью, причастности к коррупции и прочим свойствам, которые осуждаются в обществе.


[Закрыть]. Как бы ни различались сами по себе смысловые основания этого авторитета, престижа, «чести», именно признание их значимости, «авторитетности», требующих уважения в любом случае, безотносительно к моральным и личностным качествам функционера, носителя статусного авторитета, обладателя знаков «чести», задает параметры того, что может быть названо отмеченным «социальным положением» или «позицией», а значит, специфического набора социальных ролей, действий, вытекающих из характера «статуса». Поэтому функции статуса, занимаемого или присваемого индивидом или группой, с которой индивид себя отождествляет, не ограничивается утилитарными расчетами и целями. Экономика здесь выступает лишь посредником тех ценностей, которые наделяют соответствующие позиции смыслом и значением. А потому сами по себе градации образования или доходов не имеют смысла, если не развернуты их ценностно-символические значения – то, что люди связывают с ними (противопоставляя обладателей этих социальных предикатов их не имеющим).

Если принять веберовский тезис о взаимосвязи понятий «класса» и «рыночной экономики», то отсюда логически следует заключение: понятие «класс» не может быть использовано в качестве преимущественного основания для социальной морфологии. Морфологическое членение общества со всей непреложностью предполагает (в современных условиях) наличие тех институтов, без которых рыночная экономика не работает: представительской политической системы, относительно свободной деятельности и конкуренции партий, репрезентирующих проблемы, идеи, интересы отдельных групп населения, определяющих в случае успеха цели национальной политики (развития) и контролирующих через парламент, свободную прессу и сферу публичности (общественного мнения) исполнительную власть. Другими словами, говорить о классах невозможно (бессмысленно) без учета значимости независимого суда и наличия автономного от исполнительной власти права, автономной, то есть независимой от других сил юридической корпорации, обеспечивающей права частного человека, идет ли речь о бизнесмене или наемном работнике. Вне этой системы институтов о социальной структуре речь не может идти. В противном случае можно или, точнее, нужно, приходится говорить только о статусной иерархии[85]85
  В первую очередь речь идет о материальных интересах – стремлении к увеличению доходов или о защите уже имеющихся активов, собственности. Вебер отделяет от экономических интересов вопросы прав или групповой или корпоративной солидарности, поддержание ценностно-нормативной системы группы, межгрупповых границ и барьеров, поскольку все эти аспекты социальных отношений санкционированы другими институтами. Сама по себе такая постановка вопроса о строении социума заставляет говорить уже не только о непосредственной структуре целевых действий (стремлении к прибыли или повышении цены наемного труда), но и о поддержании определенного социального образа жизни, включающего и образцы «необходимого» потребления. Это, в свою очередь, требует установления «генетических связей» между ценностными представлениями, определяющими «авторитетность» самого социального статуса (власть, престиж, честь, признание достоинства, независимо от личности его занимающего), и идеологическими или религиозными установками, этикой, рамками политических представлений и действий, а также техниками социализации, характером мобильности и многим другим, тем, что предопределяет целевое поведение в сферах, которые воспринимаются как функциональные, как маркирующие группу (поведение капиталистически ориентированных предпринимателей, наемных работников, государственной бюрократии, свободных интеллектуалов и т. п.).


[Закрыть].

Для работы с такими значениями Вебер вводит понятие der Stand – сословие, социальное положение.

Как и в других случаях, Вебер в своей работе остраняет, инструментализирует социально-историческое содержание этого термина, постепенно генерализуя его до понятия «значимый социальный статус»[86]86
  Так, например, он оперирует понятием «демагог», с одной стороны, остраняя античный смысл этого слова путем применения его для описания обстоятельств поведения уже во внегреческих контекстах, допустим, используя его для описания харизматического лидерства – поведения древнеизраильских пророков, а с другой – лишая его негативных коннотаций, характерных для современных политики и словоупотребления. Подобные трансформации исходной семантики слов свойственны и обычной языковой практике: слово «благородство» исходно означало лишь высокое аристократическое происхождение или предполагало облако смыслов, связанных с поведением тех, кто «благороден», однако с течением времени оно все более теряло свой узко сословный смысл (аскриптивный характер), приобретая благодаря этому универсалистские («психологические») характеристики «достойного» поведения человека, оцениваемого этически. В этом случае подобные черты поведения воспринимаются как качества конкретной личности, уже безотносительно к происхождению индивида, даже наоборот, при отрицании зависимости достоинств от родовитости.


[Закрыть]. «Множество людей, <…> судьба которых не определяется шансами собственной оценки благ или работы на рынке (как, например, рабов), не являются в техническом смысле “классом”»[87]87
  Можно добавить – крепостных или «государственно зависимых работников» (В. Заславский), как при социализме. См.: Заславский В. Л. От неосталинского государства до постсоветской России (1970–2000). СПб.: Изд-во ЕУ СПБ, 2019. С. 85–109.


[Закрыть]. Их положение должно описываться в категориях принадлежности к «сословию» или как характеристики определенного «статуса» (der Stand)[88]88
  В центре социологии Вебера стояла проблема «судьбы западной рациональности», то есть той уникальной констелляции различных факторов и эволюционных обстоятельств, которые стали причиной возникновения «рациональных» институтов современности: рационального (промышленного, предпринимательского) капитализма, экспериментальной науки, формального права, светских, интенсивно развивающихся искусства и музыки, политики, массового управления, городской организации и других явлений социальной жизни. Поэтому для подобной исторически ориентированной социологии понятие «сословие» (der Stand) было вполне адекватным для решения задач сравнительно-типологического анализа, оперирующего различными конструкциями уходящих или уже исчезнувших социальных форм и сопоставления их с современными типами взаимодействия. Поэтому, если условно исходное понятие der Stand означало эквиваленты различных «закрытых» и иерархических социальных образований (в новой терминологии – «эксклюзивных» социальных взаимодействий), легитимированных традицией, религиозными верованиями, обычаем и тому подобным (касты, монашеские или рыцарские ордена, родоплеменные архаические «классы», вроде римского деления на патрициев, всадников, плебса, вольноотпущенников, рабов и т. п.), то конечный вариант этих конструкций должен представлять понятие «статуса» в современном терминологическом смысле, то есть функциональной позиции в определенной организации или иерархической структуре. Важно при этом лишь то, что значение такого взаимодействия возникает не из действий самих участников, это не «субъективно полагаемый смысл» действующих лиц, вкладываемый ими в намерения другого или приписываемый ими партнеру, а придаваемый взаимодействию «извне», другими инстанциями и акторами. Поэтому «честь» или авторитет, престиж квалифицированного (сертифицированного в своей компетентности государством или корпорацией) чиновника, специалиста в своей области, преподавателя, адвоката, судьи, министра обусловлена не его личностью, а занимаемой им в соответствии с определенными правилами позицией, функцией, ролью, непосредственно привязанной к статусу. Такая трактовка не противоречит сути веберовского подхода или характеру его аналитической работы.


[Закрыть]. «Сословия, в противоположность “классам”, обычно являются общностями [Gemeinschaften. – Л. Г.], хотя часто они имеют аморфный вид»[89]89
  Weber M. Op. cit. S. 534.


[Закрыть]. «Классовое положение укоренено в “экономическом порядке”, “сословное” – в “социальном порядке”, то есть в распределении авторитета, престижа, власти, обусловленной и легитимируемой своеобразной “честью” (die Ehre)»[90]90
  Слово die Ehre имеет широкое семантическое поле, включающее не только «честь» в аскриптивно-иерархическом плане (дворянскую, офицерскую и т. п.), но и «уважение», и «почитание», «почести», «репутацию» (включая «девичью честь»), а значит – соединение внутреннего сознания собственного достоинства и внешних форм его социального признания. Последнее обстоятельство особенно существенно для социологического рассмотрения.


[Закрыть], их обладателей, «оправдывающей их высокие позиции в социальной иерархии»[91]91
  Weber M. Op. cit. S. 538–539.


[Закрыть]. «Можно, очень сильно упрощая, сказать: “классы” членятся по отношению к производству и приобретению “товаров” и “благ”, “позиция” (Stand) – по отношению к принципам потребления благ в образе специфического “стиля жизни”»[92]92
  Или «руководства, способа ведения жизни», как можно перевести веберовское понятие Lebensführung (Weber M. Op. cit. S. 538). Еще раз подчеркну: речь идет не о нынешнем понятии «качества жизни», с которым его иногда путают, а о ценностно-обусловленном социальном порядке, лежащем вне рамок целевого или инструментального поведения, то есть не подчиняющегося критериям или соображениям пользы, оптимальности, эффективности, интересам. Характер «ведения жизни» может быть традиционно крестьянским (подчиненным требованиям неизменности обычая или условиям физического выживания), а может быть – демонстративно-потребительским, как его описывал Т. Веблен, характерным для групп, стремящихся к признанию своего статуса или ориентированным на гедонизм, поиски экзистенциального смысла или переживания «качества жизни», как у «хиппи» или «яппи» (в наших или советских условиях – модель «митьков» или «поколения дворников», внутренней эмиграции), или он может быть ориентированным на модель методического самоконтроля (как в науке), внутреннего дисциплинирования (аскезы) в качестве соответствия каким-то внутренним религиозным задачам и пр. Важны в социологическом плане лишь последовательность и верность неким принципам или взглядам, задающим тон в выстраиваемой целостности представляемой жизни.


[Закрыть]. «Рынок и экономические процессы на нем не признают никаких принципов “взирая на личность“: на рынке господствуют лишь “деловые” интересы. Рынок ничего не знает о “чести”. Напротив, статусный порядок есть нечто прямо противоположное: здесь социальная дифференциация и членение различных форм социального взаимодействия происходит в соответствии с представлениями о “чести”, уважении других к обладателю статуса и статусным или сословным характером уклада жизни [образом, ведением жизни – Lebensführung. – Л. Г.]»[93]93
  Weber M. Op. cit. S. 538.


[Закрыть]. Таков, например, профессиональный статус специалиста или позиция чиновника, которые всегда связаны с социальной честью (престижем, авторитетом, придаваемым символическим авторитетом государства). «Честь» в данном случае – проекция значений коллективного целого на занимающего некий статус (без индивидуации, без ценностей субъективности).

Между действующими с чисто экономическими интересами и акторами со статусными претензиями на престиж и авторитет или аналогичными амбициями возникают острые противоречия и конфликты. «Интересанты всякого сословного членения поэтому со специфической остротой реагируют непосредственно на претензии чисто экономического приобретательства как такового и в большинстве случаев тем острее, чем более угрожающей им представляется ситуация»[94]94
  Ibid.


[Закрыть]. Сословное или статусное членение (иерархическая или сословная структура) социального множества – всегда препятствие для свободного развития рынка. «Во всяком случае нигде не может быть речи о действительно свободной рыночной конкуренции (в современном смысле слова), где общность (eine Gemeinschaft) пронизана позиционной или статусной [иерархической. – Л. Г.] организацией»[95]95
  Ibid.


[Закрыть]. Воздействие статусной организации социальной структуры на экономику выражается в том, что она – всегда препятствие для развития свободного рынка[96]96
  Ibid.


[Закрыть].

Ситуация, подобная указанной Вебером, более чем знакома: это и нелегитимность в массовом сознании крупной собственности или околовластного бизнеса (появившегося после гайдаровских реформ, приватизации или путинского «капитализма для своих», госкорпораций), и претензии «бывших» чекистов на «благородство», на роль «нового дворянства» (не опричников, не слуг государевых, а именно нового дворянства, новой аристократии), и имитационный стиль правящей российской элиты со всеми «царскими выходами», наградными, как бы имперскими побрякушками и ряженными из кремлевского охранного полка. Но это и упорные старания сакрализовать нынешнюю власть с помощью РПЦ и квазирелигиозных церемониалов, апеллируя к «традиционным ценностям», к необходимости защиты чувств «верующих», это и геополитическая риторика «национальных интересов», «духовных скреп», «сакральных» топосов, недопустимости «фальсификации истории» и прочей демагогии, отзывающихся на массовые запросы или потребности режима в консервативном социальном порядке. Вебер, кстати, рассматривал формирование «нации» и, соответственно, проблематику «национального сознания» в контексте массовизирующегося социума, где культурный престиж нации или престиж национальной культуры служил эквивалентом сословной чести. В этом случае принадлежность к «нации» или «расе» могла расцениваться как своего рода привилегированное положение своей страны (а следовательно, индивида) в ряду других народов, что должно придавать отдельному обывателю чувство гордости и превосходства над другими людьми и странами[97]97
  Weber M. Op. cit. S. 234–244, 520–229.


[Закрыть]. (Что опять-таки прекрасно может быть проиллюстрировано данными опросов «Левада-Центра».) Но описание и разбор подобных суррогатов «чести» выходит за рамки данной статьи.

Таким образом, если следовать Веберу, мы имеем дело по меньшей мере с двумя (хотя их, безусловно, может быть и больше) аналитическими плоскостями рассмотрения: первая – чисто экономически определенное «классовое положение» индивида, то есть «судьба» индивида, предопределенность будущего, детерминированная констелляцией рыночных факторов, вторая – те типические компоненты жизненной судьбы людей, которые обусловлены специфической, позитивной или негативной, оценкой престижа занятий, «чести», непосредственно привязанной к возможностям контроля или руководства своей жизнью.

Смысл этих веберовских различений заключается прежде всего в прояснении возможностей аналитического прослеживания институционализации корпоративных или групповых интересов (Vergesellschaftung)[98]98
  Вебер использует здесь свой собственный термин – Vergesellschaftung, исходящий из различения «общности» (или «общины» – Gemeinschaft) и «общества» (Gesellschaft) Ф. Тенниса. Но в отличие от теннисовских типологических понятий статичных структурных образований, веберовское понятие указывает на процессуальный порядок «общества»: взаимодействие акторов в определенных рамках или социальном контексте – непрерывающейся значимости формально-правового закрепления норм действия, а значит, внутренне осознанной индивидом связи интересов и правил взаимодействия, возможности апелляции к суду, к общему порядку жизни, построенному на ограничении частного или корпоративного, в том числе и государственного произвола. Таким образом, уже в самой системе понятий, в которых Вебер предлагает обсуждать вопросы социальной структуры, заложены представления о структурно-функциональной дифференциации социума. Тем самым внимание исследователей переключается от исключительно «вертикальной структуры» (как это было у Тенниса или у Маркса и др.) к необходимости сочетания разных – и вертикальных, и горизонтальных измерений социальных образований. Понятно, что процессы структурно-функциональной дифференциации (интенсивного развития социума) могут идти только при условии формализации институциональных сфер, то есть существования разделенных в своей компетенции и уравновешивающих друг друга властей, широкого представительства и участия населения в публичной жизни и других атрибутов современного общества, гарантирующих частному человеку неотчуждаемые права и отсутствие произвола властей.


[Закрыть]. Классовое положение определяется по отношению либо к тем, кто обладает средствами присвоения и распределения благ, либо к тем, кто их не имеет. Но, во всяком случае, закрепление преимущественного или подчиненного, зависимого положения этих шансов акторов, соотнесенных с борьбой (конкуренцией) на рынке, оказывается возможным и действительным лишь посредством правовых средств, а в конечном счете, – определенной системы партий, а значит, связанных с условиями политического представительства групповых интересов и с формами их институционализации в легальном государстве. Только в этом случае сфера компетентности исполнительных органов государства ограничена судом, гражданским обществом, представительскими формами. (В противном случае мы получаем централизованное тотальное государство, стратификация которого может быть лишь одного вида: иерархии соподчиненных слоев. Никакой другой «точки зрения», кроме «взгляда сверху вниз», государственнического взгляда управляющего или идентифицирующегося с правящим режимом, другого методологического подхода при этом быть не может. Социум предстает исключительно как целостность населения, подлежащего исчерпывающей классификации.)

Из единства классового положения может, бесспорно, вырастать действие людей, ассоциированных друг с другом, составляющих социальную общность (Gemeinschaftshandeln), включенных в подобное взаимодействие участников или даже в формальную организацию (Vergesellschaftung, например, профсоюзы). Последние могут обещать отдельному индивиду достижение определенных результатов (не будучи часто в состоянии их реализовать). Но важно, что дальнейшие фазы проявления классовых интересов могут быть связаны только с институционализацией общих интересов, то есть с образованием партий и участием в общественной или политической борьбе. Однако и здесь возникают некоторые сложности: партии (то есть формальный аппарат и рациональный порядок организации) – это уже собственная сфера власти, а значит, появление других интересов, имеющих непосредственное отношение к власти, престижу, чести, авторитету, благам. Партии могут в отдельных случаях представлять интересы, обусловленные «классовым положением» или сословным (статусным) положением и, следовательно, производить рекрутирование своих сторонников по этим основаниям. Но они никогда не могут быть ни чисто классовыми партиями, ни чисто сословными партиями[99]99
  Weber M. Op. cit. S. 539.


[Закрыть].

Другими словами, это означает, что сама проблематика классового положения так или иначе связана с рыночными системами коммуникации, обмена, тактикой поведения на рынке, с различными вариантами кооперации и конкуренции, их институционализацией и закреплением в правовых формах – реальных и действенных, а не декларированных, как в России или в СССР. Вне этих институций говорить о классовой структуре (в современном смысле слова, а не об античных классах или кастах) становится бессмысленным.

Я специально так долго останавливаюсь на веберовском понимании класса, поскольку все те авторы, которые, по их словам, продолжают развивать его подход («неовеберианцы»), применяя те или иные «классовые» классификации и социально-морфологические таксономии, в том числе к нерыночным обществам или к обществам с «деформированным государственными интервенциями рынком», как говорил Л. фон Мизес, забывают это фундаментальное обстоятельство – необходимость указывать смысловые источники статусных определений, а значит, смысл таких определений, как «доход», богатство и бедность, доступ к престижным позициям.

Используемые в большинстве случаев российскими социологами таксономические классификации имеют «закрытый» или «вертикальный» характер. Это не просто инерция мышления в категориях «социальных тел», «социальных сущностей» или «целостностей», социальной «статики», неподвижности (а не, скажем, в понятиях социального взаимодействия). Более существенно то, что для другого видения «общества» нет материала: ограниченность описания социальной системы – следствие бедности общества. Такие особенности социологического видения реальности порождаются неразвитостью или, точнее – подавленностью, последовательной стерилизацией «общества», а также отсутствием независимых от власти социальных «сил», невозможностью помыслить то, чего нет в реальности. Таким образом, проступает неявная, латентная установка на видение социума как бы «сверху» (точка зрения «абсолютного наблюдателя», как это принято называть в физике, бога или «начальства», патерналистской власти). Другим способом некая системность взаимодействий (а не тотальность) не может быть мысленно представлена. Управленческий подход отображает общество или статистическое «множество» населения в категориях иерархически организованной статической модели. Напротив, Вебер свои понятия рассматривал как набор сравнительных «идеально-типологических» конструкций социального взаимодействия (а не классификации – классификации ориентированы на охват целостностей, полноты всей совокупности описываемых явлений). Его понятийные инструменты направлены на аналитическое разложение «тотальности» описываемого материала, на возможность видеть мотивы и смыслы действующих лиц, которые только и могут быть «силами» изменения или сохранения социального порядка. Поэтому весь методологический (и скрыто – политический) пафос его работы нацелен на сопоставления и учет смежных синтетических и переходных исторических и социальных форм, в которых сочетания оснований власти (престижа, авторитета, ценностей) разного рода и их коммуникативные и рыночные констелляции образуют основания единства социальных, политических, правовых и экономических порядков.

Что остается?

Правильнее было бы говорить о наличии специфической матричной системы: доминирующем значении регионального фактора, воспроизводящего структуру «центр – периферических» отношений на более низком уровне[100]100
  «Пространство как проклятие России», о котором говорили многие русские философы, означает, что это не географический фактор, а социальный: консервация примитивной и к настоящему времени ставшей архаической системы государственного управления. По существу, это и есть российское «проклятие пространства», то есть опрокидывание (проекция) архаической и централистской вертикали власти на «географическую» и социально-пространственную плоскость отношений.


[Закрыть]. В этом плане более работающей оказывается четырехмодульная классификация Н. В. Зубаревич («Четыре России»), нежели общепринятая типология «страт» и стратификации социума в зависимости от дохода, образования, ресурсов и аспираций.

Другими словами, социальная структура «записана» в коде социально-пространственных или «вертикальных», иерархических отношений[101]101
  Управления по схеме «центр – периферия», где за центром записана функция целеполагания, команды, а за периферией – ее исполнения, а значит, периферия сама по себе лишена значений самодостаточности.


[Закрыть], а не структурно-функциональных. Структурно-функциональной дифференциации институциональных отношений предшествует соответствующая социокультурная автономия и дополняющий ее универсализм общих регулятивных систем: права, суда, морали, плюрализма культуры и гражданского общества[102]102
  См.: Луман Н. Дифференциация (Общество общества IV). М.: Логос, 2006.


[Закрыть]. Без независимых социальных посредников – СМИ, публичной сферы, рынка, собственности не могут быть состоятельными системы обмена и коммуникаций, обеспечивающих артикуляцию ценностей и, соответственно, ресурсы автономизации отдельных групп со своими представлениями и интересами и гарантированными возможностями их защиты, политического проведения, рационализации. Преобладающее большинство россиян демонстрирует в опросах свое полное равнодушие к политике (табл. 171.2–173.2), поскольку от участия в выборах «обычного», «рядового человека» ничего не зависит и ничего не меняется. Следовательно, он ни за что в общественной сфере не отвечает и отвечать не собирается.

Поэтому получаемая в опросах «средность» социального состава населения – свидетельство неразвитости или подавленности возможностей артикуляции групповых интересов, инерции госпатернализма (несмотря на весь процесс эрозии и разложения его значимости – низкого доверия, понимания, что власти не в состоянии обеспечить эти ожидания, но их функция (легитимность администрации и власти) остается почти не затронутой)[103]103
  Сознание «средности» (социальной однородности, бескачественности, невыделенности, уравнительности) – это не случайные признаки, а симптомы «советского человека», описанного в работах по одноименному проекту Левады, «социальная плазма», которой легко манипулировать, но очень трудно изменить. Это результат специфической посттоталитарной институциональной системы и социокультурной репродукции репрессивной власти, подавляющей процессы функциональной дифференциации и формирования групповых автономий. Размытость или неопределенность – симптом сохранения или инерционности старой системы стратификации (а не признак «несформированности» новой социальной структуры). Тоталитарные режимы советского типа могли функционировать только при условии масштабной и долговременной политики массовизации общества, намеренного разрушения прежних или каких-либо вновь нарождавшихся «естественных» (традиционных, аскриптивных или культурно обусловленных) социальных барьеров между статусами, сословиями, группами. Поэтому нынешнее обозначение себя некоторой частью населения (более образованными группами респондентов) в качестве представителей «среднего класса» – не более чем заимствование ярлыка, присвоение знаков того, что «мы – нормальные», что «у нас все как в развитых», то есть западных «странах». По существу, это лишь один из симптомов догоняющей модернизации, демонстративное присвоение знаков чужих образцов поведения.


[Закрыть]. Государственный патернализм (соответствующая политика, институциональные практики, культура и идеология) блокирует формирование социальных институтов современного открытого общества – системы обмена: коммуникаций, общественности, гражданского общества, представительства. Массовая индифферентность или даже подозрительность, неуважение к тем, кто обеспечивает защиту соответствующих прав, включая и гарантии частной собственности, отстаивает необходимость независимого суда, свободы слова порождена не пропагандой, а воспроизводящимися от поколения к поколению зависимостью населения от власти, культурой повседневного насилия, обесценивающей частного человека. Именно последствия этого мы и видим в массовом тяготении к бескачественной социальной «середине» (а в антропологическом плане определении большинством населения себя как «простых», «терпеливых», «открытых», то есть лишенных своеобразия и социальных качеств людей[104]104
  См.: Советский простой человек…


[Закрыть]).

Без автономных институтов и независимого от власти общества в принципе невозможна свободная рыночная экономика, а значит, устойчивая (воспроизводящаяся от поколения к поколению) социальная структура в ее многообразии. Вся риторика «укрепления государственности», усиления «вертикали власти» означает в действительности практику систематического подавления межгрупповых коммуникаций, обмена в первую очередь, то есть механизмов соизмерения ценностей разных групп населения, всего того, что образует «общество» в подлинном смысле этого слова (устойчивую систему отношений, основанных на взаимных интересах и солидарностях, а не на иерархии «господства – подчинения»). Советская экономика носила по преимуществу директивный планово-распределительный характер. Положение индивида было задано тарифной сеткой зарплаты или социальных пособий и выплат, а также (в некоторых случаях) негласными привилегиями и дополнительными благами, предоставляемыми в зависимости от статуса в номенклатурной системе. Но жесткость системы смягчалась участием в теневом секторе экономики, возможностями получения доходов от личных подсобных хозяйств, эффективность которого возрастала благодаря полупризнанным хищениям энергии, техники, семян и прочих ресурсов у колхозов или совхозов, а также доступу к неформальным или полуформальным структурам перераспределения (производственных, родственно-семейных, блатных и пр.) и т. п. Инерция этой системы оказывается чрезвычайно значительной, поскольку основная масса населения, даже спустя 25 лет после начала реформ, не обладает собственными значительными ресурсами для изменения своего положения (нет существенных накоплений, позволявших индивиду социальные маневры или мобильность). Недифференцированность социальных институтов, зависимость от «власти» всех остальных подсистем, прежде всего – правовой сферы, судебной системы, а стало быть, необеспеченность, нелегитимность, негарантированность отношений собственности оборачивается неустойчивостью групповых интересов и самой групповой структуры общества, общей нестабильностью и неуверенностью людей в будущем. А это, в свою очередь, лишает саму систему возможностей аккумуляции, накопления социальных ресурсов, могущих служить стимулами для социального морфогенезиса. Групповая структура не может формироваться, если институционально не обеспечены права собственности, неприкосновенности личности, не защищена сфера публичности как пространства выражения групповых интересов и представлений. (Оборотной стороной этого же состояния можно считать низкий уровень социального доверия – и межличностного, и институционального, то есть ограниченность социального капитала. Узкий радиус и характер доверия – солидарность и ответственность возникает только по отношению к близким людям, семье, родственникам, друзьям – означает сильнейшую фрагментированность «общества», отсутствие связей между большими социальными множествами и группами, не предполагающими личный, партикуляристский характер отношений[105]105
  Гудков Л. Д. «Доверие» в России: смысл, функции, структура // Наст. изд. Т. 1. С. 359–469.


[Закрыть].)

Отсутствие социальных и коммуникативных посредников (а не только масскультурных механизмов подражания: моды, рекламы, демонстративного потребления и т. п.) объясняет слабость, аморфность или незначимость специфических маркеров социального положения, барьеров между статусами, «классами», группами. Одновременно идет медленная эрозия инерционных советских представлений о социальной «однородности» российского общества – общности государственно зависимых категорий населения: работников, пенсионеров, социально уязвимых групп. Идеологически эти представления и образуют основу «единой России», к которой апеллируют кремлевские политтехнологи. Соответственно, по этой причине модельной группой для постсоветского общества остается по-прежнему категория «промышленные рабочие», мнения, взгляды и интересы которых оказываются «средними» во всех смыслах и отношениях, что постоянно демонстрируют социологические опросы населения. На наш взгляд, это свидетельствует о сохранении их нормативной силы, их образцовости или легитимирующей функции, на которые ориентируются все другие групп (как вышестоящие, так и нижестоящие).