Текст книги "Ленин без грима"

«Ульяновский фонд»

Что известно о первом пребывании Владимира Ульянова в Москве, в Большом Палашевском переулке?

В воспоминаниях брата Дмитрия Ильича, продиктованных в старости, говорится:

«В Москве первая наша квартира была в Большом Палашевском переулке – близко от Сытина переулка, район Большой и Малой Бронной, около Тверского бульвара. Помню, что дом церковный. Тогда номера домов в Москве в ходу не были, и я помню, что Владимир Ильич еще смеялся, говорил: „Что же Москва еще номеров не ввела – дом купца такого-то“. Адрес ему еще такой попался: „Петровский парк, около Соломенной сторожки“. Он возмущался: „Черт знает, что за адрес, не по-европейски“».

Незаметным обыденным произошло явление Ильича в Палашах, как по-старомосковски назывался район Палашевских переулков, известный близостью к главной улице Тверской, заурядными каменными строениями, среди которых несколько принадлежало церкви Рождества Христова. Она стояла в Малом Палашевском переулке (уничтожена после революции).

После того как Ульяновы обосновались в Москве, Владимир Ильич стал регулярно приезжать к родным: по праздникам и летом, когда семья перебиралась на дачу.

В начале 1894 года состоялось первое его публичное выступление в Москве, свидетелем которого оказалось несколько десятков человек…

По описанию участника этого нелегального собрания Владимира Бонч-Бруевича можно представить, сколько усилий тратили тогдашние борцы с самодержавием, чтобы замести следы, уйти от филеров.

«Я в тот день принял все меры, чтобы явиться туда совершенно „чистым“», – пишет В.Д. Бонч-Бруевич в статье «Моя первая встреча с В.И. Лениным».

Спустя битый час после конных и пеших перемещений наш конспиратор произнес пароль и оказался в просторной квартире, где собралась большая группа интеллигентов, решивших послушать реферат народника Василия Воронцова.

В группе собравшихся увидел впервые Бонч-Бруевич будущего шефа по службе в «рабоче-крестьянском правительстве».

Это, по его словам, «был темноватый блондин с зачесанными немного вьющимися волосами, продолговатой бородкой и совершенно исключительным громадным лбом, на который все обращали внимание». Знали его не по фамилии и имени, а целях конспирации «Петербуржцем».

Поразил он слушателей полемическим выступлением, длившимся минут сорок, памятью, способностью цитирования без бумажки. Естественно, что без бумажки говорил оратор все время. (Есть ли сегодня у нас такие руководители государства и партии «Единая Россия», способные говорить по идеологическим проблемам сорок минут без бумажки? Я такого не знаю.)

Своего оппонента, почтенного, пожилого писателя, молодой Петербуржец наградил серией негативных эпитетов. Теорию его назвал «обветшалым теоретическим багажом», «старенькой и убогой» а лично выступавшего назвал «господином почтенным референтом», который не имеет о марксизме «ни малейшего понятия». Писатель не обиделся, даже оживился после столь яростного обличения, поприветствовал Петербуржца, имени которого, как все, не знал, более того, даже поздравил марксистов, что у них появилась восходящая звезда, которой пожелал успеха.

Вряд ли услышал эти слова покрасневший от волнения оппонент, поскольку, как пишет В.Д. Бонч-Бруевич, после выступления сразу же исчез из его поля зрения. На то и конспиратор.

Присутствовавшая на том собрании Анна Ильинична Ульянова пригласила Бонча домой. Соблюдая правила конспирации, молодые революционеры разошлись: Анна Ильинична одним путем, Владимир Дмитриевич – другим, чтобы не привлечь внимание охранки.

Каково же было удивление Бонч-Бруевича, когда за семейным столом в квартире Ульяновых он увидел Петербуржца, в тот семейный вечер так и не представившегося гостю своим именем.

Сидя за столом, будущий соратник и друг услышал впервые во время оживленной беседы скептическое ленинское «гм, гм», которым выражалось множество оттенков чувств, в частности, ирония, сомнение, услышал ставшее известное по кинофильмам обращение «батенька».

– Расскажите-ка вы, батенька, – обратился молодой будущий вождь к столь же молодому будущему управляющему делами советского правительства, – что у вас здесь делается в Москве. Мне говорят, что вы имеете хорошие социал-демократические связи.

И, не спрашивая имени-отчества Петербуржца, Бонч-Бруевич все взял, да и рассказал, не таясь, вроде бы отчитался о проделанной работе, хоть сам считал себя конспиратором, как мы видели, часами разгуливал по задворкам, чтобы не привлечь к себе внимание полиции. Значит, было что скрывать.

Только через год от Анны Ильиничны узнал «батенька» Бонч, что выступавший против народника Воронцова блистательный Петербуржец не кто иной, как Владимир Ульянов, ее родной брат. Десятки лет спустя, в 1923 году, получил Бонч-Бруевич из бывшего полицейского архива фотографию донесения в департамент полиции, где агентом охранного отделения подробно описывалось то самое тайное собрание на Арбатской площади, которое состоятельные революционеры тщательно скрывали, колеся по Москве на извозчиках.

Тайный агент, оказывается, все тогда и увидел, и услышал. Он докладывал начальству:

«Присутствовавший на вечере известный обоснователь теории народничества писатель „В.В.“ (врач Василий Павлович Воронцов) вынудил своей аргументацией Давыдова замолчать, так что защиту взглядов последнего принял на себя некто Ульянов (якобы брат повешенного), который и провел эту защиту с полным знанием дела».

Как видим, московская полиция знала, кто скрывался под именем Петербуржца, знала то, что скрывали от Бонч-Бруевича и собравшихся слушателей. Выяснила вскоре точно, и в каких отношениях состоял «некто Ульянов» с повешенным Ульяновым…

Владимир Ульянов предчувствовал, что московское выступление ему даром не пройдет. Как вспоминает Анна Ильинична, ее брат «ругал себя», что, раззадоренный апломбом, с которым выступал народник «В.В.», ввязался в полемику в недостаточно конспиративной обстановке. После того выступления он «даже рассердился на знакомую, приведшую его на эту вечеринку, что она не сказала ему, кто его противник».

Кто эта «знакомая»? Из примечаний мемуаристки узнаем: М.П. Яснева-Голубева.

Она была на девять лет старше Петербуржца, и раньше его как народница вступила в революционное движение. В Самаре, где отбывала ссылку под гласным надзором полиции, познакомилась в доме Ульяновых с Владимиром, который ей показался старше своих лет. Но понравились глаза, «прищуренные, с каким-то особенным огоньком».

Новый знакомый проводил молодую женщину домой. Такие провожания стали частыми. Не ограничиваясь прогулками, заходил Владимир к Голубевой домой, приносил книги, читал вслух свои заметки. Подолгу беседовали, задушевно. О чем?

– Часто и много мы с ним толковали о «захвате власти» – ведь это была излюбленная тема у нас, якобинцев. (Якобинцами Голубева считала себя и своих друзей-единомышленников.) Насколько я помню, Владимир Ильич не оспаривал ни возможности, ни желательности захвата власти…

Владимир пытался научить Голубеву игре в шахматы, но не преуспел. Зато сумел изменить ее взгляды, из якобинки сделал единомышленницей, марксисткой, время на это было, после каждого посещения семьи Ульяновых, как писала спустя сорок лет Голубева, «Владимир Ильич неизменно шел меня провожать на другой конец города».

Именно Мария не только привела Петербуржца на вечеринку-диспут на Арбатской площади, в разрушенный впоследствии фугасной бомбой дом у кинотеатра «Художественный», но и устроила конспиративную встречу его с двумя товарищами. Произошла она на Малой Бронной улице в квартире сестры, бывшей замужем за частным приставом, то есть полицейским.

По делам службы он часто отлучался из дому. Предполагалось, что во время посещения квартиры конспираторами его не будет. Два товарища по какой-то причине запоздали. Зато неожиданно заявился среди дня хозяин дома, и с московским гостеприимством пригласил за стол отобедать и сестру жены, и ее спутника. Тот было начал отказываться, но перед напором радушного пристава не устоял, сел за сервированный стол.

«И вот, – читаем в книге „Ленин в Москве и Подмосковье“, – Владимир Ильич пошел с Марией Петровной обедать вместе с приставом. Хозяин, не зная, конечно, с кем он имеет дело, был воплощенной любезностью…»

Возможно, пристав размечтался, что угощает обедом будущего родственника…

Вскоре дороги Ульянова и Голубевой разошлись. Они не поженились. «Якобинка», пойдя за самарским знакомым и очутившись в стане большевиков, после Октября попала в органы ЧК и аппарат ЦК. Год ее смерти – 1936-й… По-видимому, ее расстреляли.

…В рождественские дни 1894 года Москва принимала съезд врачей и естествоиспытателей. Вместе с ними Владимир Ульянов заседал в актовом зале Московского университета на Моховой, где обсуждались проблемы статистики. В те январские дни участники съезда и заседали, и гуляли в Первопрестольной, заполняя рестораны, клубы.

Побывал Владимир на квартире молодого врача А. Винокурова, входившего в «шестерку» марксистскую группу в Москве, рекомендовал товарищам «быстрее переходить от пропаганды марксизма в кружках к злободневной политической агитации среди широких масс рабочего класса».

И уехал в Питер, где заимел свой кружок «Союз борьбы за освобождение рабочего класса».

Вернулся вскоре в Москву Петербуржец на другой праздник – Масленицу, в конце февраля, о чем упоминается в «Биографической хроники» Ленина, мемуарах врача С. Мицкевича, члена «шестерки».

«Приезжал он еще раз в эту зиму, помнится, в конце февраля, на Масленицу, я виделся с ним, ходили опять к Винокурову, там же встретили А.С. Розанова, марксиста, приехавшего из Нижнего».

Съездил Петербуржец из Москвы в Нижний…

В Нижнем Владимир Ульянов успел побывать и в январе.

На какие деньги?

Как видно из «Биохроники», переехав из Самары в Питер, совершая оттуда наезды в Москву и другие города, Петербуржец, будучи присяжным поверенным, не тратил время на заседания в суде, на защиту крестьян и мещан, обвинявшихся в разного рода кражах, а именно на таких, главным образом уголовных, делах специализировался молодой юрист после получения диплома, начав службу Фемиде.

На какие средства жил Петербуржец осенью 1893-го, весь 1894-й и 1895 год – до ареста, когда перешел полностью на казенное содержание? За чей счет ездил наш герой по городам?

Этот вопрос никогда не освещался советскими биографами. Впервые осмелился его коснуться, будучи за кордоном, Николай Владиславович Вольский, он же Валентинов.

Родился этот литератор в городе Моршанске Тамбовской губернии, в семье предводителя дворянства. Круто разошелся с семьей, увлекся марксизмом, а в 1904 году познакомился с Ульяновым, стал его единомышленником. Затем резко размежевался с ним по философским вопросам, хотя остался до конца дней социалистом.

После революции 1917 года жил в России, редактировал «Торгово-промышленную газету», выходившую в советской Москве. В 1930 году выехал за границу на дипломатическую работу. И не вернулся на родину, осознав, что его ждет Лубянка, смерть. Валентинову мы обязаны несколькими замечательными книгами. О бывшем единомышленнике он написал несколько документальных сочинений: «Встречи с Лениным» (Лондон, 1969), «Ранние годы Ленина» (Анн-Абор, США, 1969) и «Малоизвестный Ленин» (Париж, 1972).

В последней из названных книг Валентинов первый, очевидно, ответил на такой существенный вопрос: из каких источников Ленин брал деньги, нигде не работая, не получая зарплаты? Особенно в те годы, когда не возглавлял партии, не черпал суммы в партийной кассе, пополнявшейся из разных источников, не всегда кристально чистых, порой кровавых.

В советские годы, рассказывая рабочим и крестьянам о жизни брата, его старшая сестра Анна Ильинична Ульянова-Елизарова сочинила «Воспоминания об Ильиче», а также биографию «В.И. Ульянов (Н. Ленин), краткий очерк жизни и деятельности».

Она объяснила, почему после Самары семья Ульяновых разделилась: мать и дети переехали в Москву, а Владимир – в Питер.

«…ему не захотелось основаться в Москве, куда направилась вся наша семья вместе с поступающим в Московский университет братом Митей. Он решил поселиться в более живом, умственном и революционном также центре – Питере. Москву питерцы называли тогда большой деревней, в ней в те годы было еще много провинциального, а Володя был уже по горло сыт провинцией. Да, вероятно, его намерение искать связи среди рабочих, взяться вплотную за революционную работу заставляло его также предпочитать поселиться самостоятельно, не в семье, остальных членов которой он мог бы компрометировать».

Итак, главная причина – жить в Питере, а не в Москве, – состояла в том, что Первопрестольная казалась Владимиру «большой деревней». Жить в деревне, даже в большой, дешевле… Но материальные обстоятельства не волновали. Почему?

В книге «Детские и юношеские годы Ильича» Анна Ильинична, обращаясь к «внучатам Ильича», поведала им, что после смерти отца в 1886 году «вся семья жила лишь на пенсию матери, да на то, что проживалось понемногу из оставшегося после отца». То есть дала понять: семья нуждалась.

Дети, читая книгу, конечно, верили тете Ане. Но те дети, которым удалось посетить дом-музей в бывшем Симбирске, могли засомневаться в нужде Ульяновых даже после кончины кормильца. Я был свидетелем сцены, когда после посещения двухэтажного дома Ульяновых некий мальчишка-экскурсант выговаривал отцу, который привел его в музей: «А ты говорил, что Ленин из бедной семьи!»

Подобного персонального дома в СССР не имелось в городе ни у одного врача, инженера, офицера, чиновника!.. Такой возможности их лишил бывший житель усадьбы на Московской улице Симбирска, той самой, где сегодня музей.

Мать Ленина Мария Александровна получала после кончины Ильи Николаевича Ульянова пенсию от государства в сумме 100 рублей. По нынешним временам сколько это, трудно сказать. Но известно, что самые лучшие сорта мяса, рыбы, масла стоили в Российской империи копейки за фунт…

Но ста рублей в месяц не хватило бы на покупку хутора, лошади, мельницы, на поездки за границу, переезды из города в город, учебу детей в гимназии и университете…

Именно такая жизнь семьи Ульяновых началась после кончины Ильи Николаевича. Что же в таком случае «проживалось понемногу из оставшегося от отца»?

Биограф Ленина Валентинов-Вольский пишет, что у отца имелись не только личные сбережения, хранившиеся в банке, но и наследство, завещанное покойным одиноким братом.

Деньги, полученные после продажи симбирского дома с усадьбой, вместе с этими банковскими суммами образовали некий «Ульяновский фонд». Он-то и позволял большой семье не только арендовать многокомнатные квартиры, но и купить хутор под Самарой, которым семья владела до 1897 года.

Марии Александровне принадлежала часть имения в Кокушкино.

Хутор Алакаевка, 83,5 десятины земли, купили за 7500 рублей. Хозяйством молодой Владимир Ильич не захотел заниматься, чтобы не вступать в конфликт с крестьянами. Конфликтовать было из-за чего. На всю деревню, на 34 крестьянских двора, приходилось 65 десятин – намного меньше, чем на одну семью Ульяновых. Землю они сдавали в аренду предпринимателю, а уж тот отстегивал каждый год, в зависимости от урожая, некий доход, о котором ни Анна Ильинична, ни кто-либо другой из семьи Ульяновых не пишет.

Упоминает об этом источнике и других финансовых основах семьи Владимир в письме к матери, относящемся как раз к тому времени, когда семья обосновалась в Москве, а он зажил самостоятельно в Питере.

«Напиши, в каком положении твои финансы, – обращается к Марии Александровне сын в октябре 1893 года, – получила ли сколько-нибудь от тети? Получила ли сентябрьскую аренду от Крушвица, много ли осталось от задатка (500 р.) после расходов на переезд и устройство?»

Как видим, молодой хозяин все держал в голове. Упомянутая тетя управляла имением Кокушкино, частью которого владела ее сестра, Мария Александровна; упомянутый Крушвиц арендовал хутор Алакаевку и получал деньги с крестьян, которые затем пересылал владелице, все той же Марии Александровне. Она, в свою очередь, исправно переводила деньги сыну.

«Попрошу прислать деньжонок: мои подходят к концу, – уведомлял Петербуржец мать… – Оказалось, что за месяц с 9/IX по 9/X израсходовал всего 54 р. 30 коп., не считая платы за вещи (около 10 р.) и расходов по одному судебному делу (тоже около 10 р.)».

То есть за месяц ушло на житье в столице 74 рубля. Вся пенсия за отца, как уже говорилось, равнялась 100 рублям. Значит, чтобы помогать сыну, Мария Александровна должна была иметь на расходы каждый месяц не сто рублей, а в несколько раз больше.

Тщательно затушевывая материальную сторону жизни Ульяновых, изображая ее в красках серых, Анна Ильинична вскользь упоминает о заработке брата, падающем на то время, когда он писал матери письмо с просьбой «прислать деньжонок».

«Осенью 1893 года Владимир Ильич переезжает в Петербург, где записывается помощником присяжного поверенного к адвокату Волкенштейну. Это давало ему положение, МОГЛО ДАВАТЬ ЗАРАБОТОК (выделено мною. – Л.К.). Несколько раз, но кажется все в делах по назначению, Владимир Ильич выступает защитником в Петербурге».

Могло давать. Но не давало.

«Биохроника» документально доказывает, что все свободное время, с утра до поздней ночи, уходило у Петербуржца на чтение классиков марксизма на русском языке и в оригинале на немецком языке, других политико-экономических сочинений. Вместо общения с клиентами собеседует Ульянов с новоявленными марксистами, посещает кружок студентов-технологов, выступает с рефератом, пишет статьи, ведет переписку с единомышленниками… И пишет собственное сочинение. Все это происходило в 23 года.

В начале лета, взяв рукопись, Владимир Ульянов уезжает из Питера в Москву, чтобы провести лето в кругу семьи на даче. Под Москвой…

С двойным дном

Итак, отвоевав изрядно с народниками на страницах будущей книги «Что такое „друзья народа“…», молодой автор сложил в стопу рукопись монографии и с сознанием исполненного долга отправился из Питера в Москву.

Он заслужил право на отдых, и такой представился впервые не на берегах Волги, в глуши под Казанью, родовом гнезде Кукушкине, не на собственном хуторе под Самарой, где обычно собиралась летом дружная семья, а в неведомых Кузьминках, близ подмосковной станции Люблино Курской железной дороги.

На этой дороге работал Марк Елизаров, муж Анны Ильиничны. Вместе с двумя сослуживцами сняли они на три семьи дачу-дом в лесной местности, удобно связанной с Москвой.

Видел я двухэтажный старинный дом в Кузьминках, на фасаде которого долгое время висела мемориальная доска, сообщавшая прохожим, что именно здесь проживал летом 1894 года Владимир Ильич Ленин. Рядом с особняком в лесу располагались другие дачи, арендуемые на лето москвичами. Местность издавна считалась дачной, находилась вблизи знаменитых подмосковных усадеб «Кузьминки» и «Люблино», изобиловала ягодами, грибами, каскадами прудов.

Вслед за водружением в тридцатые годы мемориальной доски в шестидесятые годы произошла полная музеефикация всего здания стараниями энтузиастов-краеведов, во главе которых стоял старый большевик Бор-Раменский, кандидат исторических наук. Однажды он пригласил меня в Кузьминки взглянуть на дело рук своих. Было ветерану партии что показать, чем гордиться: двухэтажный особняк превратился в еще один мемориальный дом-музей Ленина, причем первый в пределах новых границ Москвы 1961 года, куда вошли некогда подмосковные Кузьминки и Люблино.

Не жалея времени, сил, средств при помощи Московского горкома партии и государственных музеев энтузиастам удалось раздобыть множество подлинных вещей конца XIX века, книг, заполнить ими просторные стены.

Я написал об этом музее очерк. Еще бы, именно на даче в Кузьминках завершена книга, которую толкователи ленинизма признают «подлинным манифестом революционной социал-демократии». Этот манифест заканчивался возвышенными словами: «…русский РАБОЧИЙ, поднявшись во главе всех демократических элементов, свалит абсолютизм и поведет РУССКИЙ ПРОЛЕТАРИАТ (рядом с пролетариатом ВСЕХ СТРАН) прямой дорогой открытой политической борьбы к ПОБЕДОНОСНОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ».

Вот когда пролетариям соседнего с дачей Люблинского литейно-механического и всех других заводов была уготована роль авангарда в задуманной в голове молодого дачника мировой встряске. (Кто сегодня из молодых выпускников университетов в 23 года способен дать России теорию, чтобы решить проблемы, не менее острые, чем те, которые переживала Российская империя в 1893 году?)

Таким образом, белостенная дача в Люблино стала объектом музейного показа, местной достопримечательностью. К ней проторили тропу экскурсанты, благоговейно взиравшие на простую металлическую кровать, заправленную тонким одеялом, стул и стол под настольной лампой с зеленым абажуром… Здесь, как рассказывали посетителям, допоздна горел свет, здесь будущий вождь писал свои сочинения, переводил Энгельса, брошюру Каутского «Основные положения Эрфуртской программы», на этой даче Ленин учился печатать на машинке, причем непременно быстро.

И вдруг в один черный для энтузиастов день музей тихо прикрыли. Экспонаты куда-то увезли. Как мне рассказывал опечаленный Бор-Раменский, участники революции и Гражданской войны, отсидевшие по два десятка лет в родных советских тюрьмах и лагерях, до последнего вздоха верили, что в эти самые лагеря они попали случайно, по некой исторической ошибке, по злой воле предателя Сталина, изменившего великому делу Ленина.

«А наш Ильич – человек гениальный, он не виноват в лагерях», – убеждал меня Бор-Раменский, и внушал эту мысль мне, молодому члену партии, и я искренне радовался, что такой вот замечательный большевик, принадлежавший к старой ленинской гвардии, не сгинул в лагере, вышел на свободу, сумел начать новую жизнь, основал еще один ленинский мемориал.

Старик Бор-Раменский с юношеским пылом покупал в букинистических магазинах книги, брошюры, журналы конца XIX века, какие мог читать его кумир летом 1894 года. Не жалел персональной пенсии на книги. Рылся в архивах, чтобы найти документальное подтверждение версии о подлинности ленинской дачи. В тридцатые годы Мария Ильинична, которую привозили в Кузьминки, признала, что белый двухэтажный дом с мезонином – та самая дача, где жила семья Ульяновых. И вот докопался кандидат исторических наук, что не так все было…

Ему хватило мужества и честности признаться в ошибке, которую разделили с ним партийные инстанции, давшие «добро» на открытие музея. Но докопаться до истоков трагедии собственной загубленной жизни и своего поколения не смог.

На этой ли, на другой даче, но именно в Кузьминках автор монографии «Что такое „друзья народа“…» прожил все лето – два с половиной месяца. Не только писал, переводил классиков. Научился кататься на велосипеде, купался в пруду, встречался с московскими молодыми марксистами, решившими своими силами издать сочинение Петербуржца.

Для этого ездил с дачи в Москву, на Садовую-Кудринскую, где в глубине владения, в двухэтажном строении проживал член «шестерки» врач Мицкевич.

В этом доме автор передал свою рукопись московскому студенту А. Ганшину, которая произвела на последнего «огромное впечатление». Он и вызвался издать труд, благо был человеком состоятельным.

Поскольку ни одна легальная типография не могла бы тогда опубликовать сочинение со столь явно выраженным стремлением к насильственному ниспровержению существовавшего государственного строя, то молодые люди решили отпечатать выпуски книги по частям, нелегально, на множительных машинах. Одна часть рукописи печаталась в имении отца этого студента под Владимиром. Затем продолжили тайком работу в Москве, на Первой Мещанской улице, в одном из домов на квартирах отца все того же студента Ганшина.

«В Горках и в Москве, – писал он, – мною и В.Н. Масленниковым (студент Московского высшего технического училища. – Л.К.). были изданы только две первые части». Числом всего сто экземпляров. Их зачитывали до дыр, читали вслух в кружках. Автор даже девушкам читал свое сочинение, и они внимали каждому слову. Этой книгой Владимир Ульянов утвердил себя как лидер нового течения в революционном движении России.

Вспоминая о беседах в Кузьминках на берегу пруда, спустя тридцать лет этот же состарившийся издатель писал, что «уже тогда чувствовалось, что пред тобой могучая умственная сила и воля, в будущем великий человек».

Чтение в кружках происходило и в Москве, и в Питере, куда уехал в конце августа отдохнувший и посвежевший будущий «великий человек», а тогда помощник присяжного поверенного, о котором, очевидно, за лето подзабыли коллеги из юридической консультации, где, бывало, он как адвокат вел прием истцов.

Об адвокатской практике в 1894 году «Биохроника» не упоминает ни разу: всё тайные кружки, встречи с марксистами-интеллигентами, с рабочими на их квартирах. Одному пролетарию вождь помогал изучать первый том «Капитала» Карла Маркса.

Можно вообразить, что из этой затеи вышло… Я на первом курсе Московского финансового института перед экзаменом по политэкономии одолел всего страниц сорок, споткнувшись на словах «стоимость тем и отличается от вдовицы Квикли, что не знаешь, с какой стороны за нее взяться». Так и не узнал, что это за вдовица, о которой упомянул Карл Маркс.

В конце года в письме к матери, занятый штудированием Маркса, просит достать ему третий том «Капитала». Волнуют и семейные дела. Младшая сестра Мария Ильинична с трудом одолевает гимназический курс, терзается, что успевает плохо, о чем сообщает любимому брату. А тот отечески отвечает. Из «Биохроники» узнаем: «Ленин пишет письмо М.И. Ульяновой, в котором беспокоится о ее здоровье, рекомендует не переутомляться».

Все так, но не совсем. Вот что на самом деле писал Владимир Ильич Марии Ильиничне:

«С твоим взглядом на гимназию и занятия я согласиться не могу… Мне кажется, теперь дело может идти самое большее о том, чтобы кончить. А для этого вовсе не резон усиленно работать… Что за беда, если будешь получать тройки, а в виде исключения двойки?… Иначе расхвораешься к лету не на шутку. Если ты не можешь учить спустя рукава – тогда лучше бросить и уехать за границу. Гимназию всегда можно будет кончить – поездка теперь освежит тебя, встряхнет, чтобы не кисла очень уж дома. Там можно поосмотреться и остаться учиться чему-нибудь более интересному, чем история Иловайского или катехезис Филарета».

Да, брат знал, что говорил, сам штудировал Иловайского и Филарета, сдавал на пятерки «почти» все гимназические дисциплины, цену им знал, высоко не ставил. И советовал поэтому сестре в 16 лет бросить… выпускной класс, семью и уехать учиться за границу!

Зная о трех источниках семейного бюджета (пенсии матери, наследство отца, земельная рента) мы не особенно удивимся такому совету. Ясное дело, что «деньжонок» и на дорогу, и на жизнь, и на учебу за границей нашлось бы и для младшей дочери, как находились они для всех остальных детей. Вот выдержка из другого, более позднего письма сестре:

«Меня вообще очень удивляет, что ты с неохотой едешь за границу. Неужели интереснее сидеть в подмосковной деревушке?»

Еще одно указание по этому поводу, на сей раз матери: «Маняша, по-моему, напрасно колеблется. Полезно бы ей пожить и поучиться за границей, в одной из столиц, и в Бельгии особенно, удобно заниматься. По какой специальности хочет она слушать лекции?»

Наконец Маняша решилась и отправилась по совету брата в Бельгию, где начала слушать лекции в университете.

«План Маняши ехать в Брюссель мне кажется очень хорошим. Вероятно, учиться там можно лучше, чем в Швейцарии. С французским языком, вероятно, она скоро справится. В климатическом отношении, говорят, там очень хорошо».

Когда сестра оказалась в Брюсселе, то не только училась, но следила за новой литературой, интересовавшей брата, покупала дорогие книги и отправляла ему в Россию… А он, узнав, что Маняша устроилась в Брюсселе, углубил свои знания о местоположении столицы Бельгии, после чего писал сестре:

«Взялись сейчас за карты и начали разглядывать, где это – черт побери – находится Брюссель. Определили и стали размышлять: рукой подать и до Лондона, и до Парижа, и до Германии, в самом, почитай, центре Европы… Да, завидую тебе», – писал уже из мест не столь отдаленных брат…

Ясное дело, что подбивал ненавязчиво сестру съездить из Брюсселя погулять и в Лондон, и в Париж, и в Берлин, все ведь рядом, до всего рукой подать, коль в руке «деньжонки». Одной рукой принимает Владимир «деньжонки» у матери, полученные за аренду земли, прибавочную стоимость, изъятую у крестьян Алапаевки. А другой рукой молодой хозяин хутора сочиняет экономическую статью, где с гневом пишет о неких «кулацких элементах, арендующих землю в размере, далеко превышающем потребность», которые «отбивают у бедных землю, нужную тем на продовольствие». Можно ли его за это осуждать? Такая была жизнь. Пушкин при крепостном праве тоже получал «деньжонки» от крестьян своей деревни.

У младшей из Ульяновых дело с учебой обстояло все-таки плохо, высший курс наук она до конца и не одолела, в отличие от братьев и сестры, уважавших дипломы. Прославленный наш педагог Надежда Константиновна в свою очередь писала в Брюссель юной родственнице, терзавшейся угрызениями совести:

«Ты совсем в других условиях живешь. „Хлебное занятие“, не знаю, не знаю, стоит ли к нему готовиться, думаю, не стоит, а если понадобятся деньги, поступить на какую-нибудь железную дорогу, по крайней мере, отзвонил положенные часы, и заботушки нет никакой, вольный казак, а то всякие педагоги, медицины, и т. п. захватывают человека больше, чем следует. На специальную подготовку время жаль затрачивать…»

Да, таких откровений в томах педагогических сочинений Н.К. Крупской не найдете. Там совсем другие наставления для детей трудящихся. Но, как видим, и иные мысли ведомы были Надежде Константиновне, столпу научного коммунистического воспитания, борцу за трудовую политехническую школу… Эти слова до недавних лет можно было увидеть на вывесках московских школ, испытавших на себе не одну реформу.

Все эти и другие письма свидетельствуют, что Ульяновы и примкнувшая к ним Крупская жили без нужды, в достатке, даже разделившись на четыре семьи. Но сейчас хотелось бы сказать о другом.

Русская интеллигенция могла посылать детей учиться за границу, даже имея средний достаток, какой был у Ульяновых, интеллигентов второго поколения.

Не все, конечно, российские юноши и девушки без особой пользы, как Мария Ульянова, учились в европейских университетах. Многие, как Савва Морозов, учившийся в Англии, получали блестящее образование за границей, становясь дипломированными инженерами, врачами, учеными, расширяли кругозор, перенимали передовой опыт, технологии.