Текст книги "Ленин без грима"

Глава третья

«Черная реакция»

Вторая эмиграция, с конца 1907 года длившаяся около десяти лет, началась, по словам Крупской, когда «в России царила самая бешеная реакция». Центральный орган партии «Социал-демократ» нашел свое определение политике царского правительства, проводимой после кровопролитного вооруженного восстания в Москве и в других городах империи, назвав ее «черным террором». Чем «черный террор» отличался от «красного террора», который развяжет правительство большевиков?

По данным «Советской исторической энциклопедии», суды империи (в ее состав входила Финляндия, часть Польши с Варшавой) в 1907–1909 годы «по политическим делам осудили 26 тысяч человек, к смертной казни приговорили 5086 человек; в 1909 году в тюрьмах находилось 170 тысяч политических заключенных». Сколько из приговоренных казнено – не указывается. Сколько из отбывавших срок сидело в камерах тюрем, жило в ссылке «в местах не столь отдаленных», – не конкретизируется. А это важно, потому что каждый, кто очень хотел, мог из ссылки совершить побег и оказаться в любом городе России, за границей, в частности, в Женеве, где русских эмигрантов насчитывалось до 6 тысяч человек.

Конечно, реакция правила бал. Она не могла не быть в ответ на вооруженные восстания, уличные бои, погромы имений, теракты, экспроприации и т. д. «Столыпинские галстуки» завязывались на горле тех, кто стрелял, кого брали с оружием в руках. Соратника Ильича, слушателя его питерского кружка рабочего Ивана Бабушкина казнили без суда, когда захватили с обозом оружия.

Но «черный террор» при всей его суровости выглядит либеральным действом по сравнению с «красным террором», начатым в 1918 году, до начала Гражданской войны, в конце лета, после выстрелов в Урицкого и Ленина. В одном Питере к стенке без суда поставили и расстреляли 500 заложников! Одномоментно за два выстрела казнено в Советской России невиновных людей больше, чем за три года «черного террора».

Итак, началась вторая эмиграция – жизнь в Женеве. В этом городе на старинной башне Молар, поднявшейся над площадью с таким названием, в 1921 году исполнили в камне барельеф, где впервые в Европе появилось скульптурное изображение здравствовавшего Ленина.

В верхней части барельефа изображена Женева в образе женщины, которая в одной руке держит щит – герб города, а другую руку простирает над лежащим на земле изгнанником. Босоногий изгнанник с лысым черепом и бородкой – не кто иной, как наш Владимир Ильич в необычной для него позе – поверженного.

Над скульптурной группой надпись: «Женева – город изгнанников». Да, есть такой город в Европе, ставшей приютом для гонимых и бегущих из своих государств нарушителей законов. Женеву можно назвать второй родиной русских марксистов: она дала кров Плеханову, группе «Освобождение труда», от которой пошла-поехала социал-демократия и грянувший вслед за ней большевизм. У марксистов в Женеве имелись типография, книжный склад, библиотека, архив…

Сюда приезжает Ленин, чтобы прожить год сначала в комнате на антресолях, снятой наспех, потом в квартире из трех комнат, где поселится с женой и тещей. Решили прочно обосноваться именно в Женеве, перенеся сюда из Финляндии издание нелегальной газеты «Пролетарий», той самой, со страниц которой раздавались призывы к вооруженному восстанию.

Не успели обжиться на новом месте, как случился удар, от которого содрогнулась вся русская колония эмигрантов как в Женеве, так и во всей Европе. Полиция разных городов арестовала в один день 17 социал-демократов, большевиков, попавшихся с поличным – с ворованными 500-рублевыми банкнотами в руках, которые они пытались разменять в разных банках, чтобы таким образом избавиться от купюр, награбленных летом 1907 года в Тифлисе.

Лично ни Владимир Ильич, ни Надежда Константиновна рискованное поручение партии не выполняли, но были в курсе операции.

Так, в Мюнхене задержали с ворованной банкнотой некую Ольгу Равич, члена женевской группы, по словам Крупской, «нашу партийку». Она из тюрьмы передала перехваченное письмо на имя Николая Семашко, предупреждая его об опасности. Это дало полиции повод арестовать Семашко и других соратников Ильича. Пока шло следствие, в прессе началась шумная кампания, связанная с разменом банкнот и «экспроприацией в Тифлисе», грабежом века. Общественное мнение в свободной либеральной стране столкнулось с непредвиденной ситуацией.

«…Швейцарские обыватели были перепуганы насмерть, – пишет Н.К. Крупская. – Только и разговоров было, что о русских экспроприаторах. Об этом с ужасом говорили за столом в том пансионе, куда мы с Ильичом ходили обедать. Когда к нам пришел в первый раз живший в это время в Женеве Миха Цхакая, самый что ни на есть мирный житель, его кавказский вид так испугал нашу квартирную хозяйку, решившую, что это и есть самый настоящий экспроприатор, что она с криком ужаса захлопнула перед ним дверь».

Да, ошиблась хозяйка. С криком ужаса надо было захлопывать дверь не перед Михой Цхакая, а перед вежливым господином, которому она сдала жилье, ведь именно он и был главой той фракции социал-демократии, которая организовала на Кавказе грандиозный по масштабам грабеж, не снившийся уголовникам.

Возмущались большевиками, попавшимися с поличным, не только обыватели, но и их друзья, швейцарские социал-демократы, не допускавшие мысли об экспроприации, чем потешали до слез своих российских товарищей.

Понятно, почему Ленин с таким «полупрезрением» относился к позиции швейцарских партийцев. Ведь в том государстве, которое он собирался создать, как раз права собственности в первую очередь и должны были быть попраны, а принцип экспроприации – возведен в абсолют, так что кража мешка с деньгами на Эриванской площади покажется мелочью по сравнению с тем, что захватят по всей России.

Как всегда, Крупская выразила точку зрения не только свою, но и супруга, презиравшего буржуазное право и буржуазную демократию, что не мешало ему самому многократно пользоваться их плодами в ущерб этому праву и демократии.

Николай Семашко в дни ареста был не рядовым партийцем-эмигрантом, которых множество слонялось по улицам и кафе Женевы. Он числился секретарем и казначеем Заграничного бюро ЦК РСДРП. Хотя лично в грабеже не участвовал, но отлично знал, что за деньги находились на его попечении, что за пятисотенные бумажки разменивали его товарищи.

Ленин написал статью в газете «Бернский часовой» в защиту Семашко, который был, кстати, племянником Плеханова. Сидя в тюрьме, будущий нарком получил записку: «Не робей. Ты сидишь за экспроприацию в Тифлисе. Приехал Ленин, взялся за твое дело».

Как защищал юрист явно безнадежное дело? Способ в таких случаях один – ложь, обман общественности. На чем зиждился обман? В своей статье Ленин представлял Семашко партийным журналистом той самой партии, которая на своем последнем съезде в Лондоне решительно отвергла это «средство борьбы».

В «Бернском часовом» Ленин публично отмежевался от экспроприации. Многие швейцарцы ему поверили. Ленин подключил к делу Семашко опытного адвоката, «архиоппортуниста» Бернгейма, обратился за помощью к секретарю Международного социалистического бюро II Интернационала, также, само собой, «архиоппортунистическому».

В конце концов, отсидев нескольку месяцев в тюрьме, большевики оказались на свободе. Царскому правительству «изгнанников» не выдали. Николай Семашко стал членом первого советского правительства, которое, придя к власти, быстро разобралось с правом собственности, лишив всех, кто имел дома, квартиры, вклады, ценные бумаги, фабрики и заводы…

Арест большевиков последовал в начале зимы, а вскоре они стали обладателями капитала покойного миллионера Николая Шмита, и надобность в пятисотках отпала… Денег стало хватать и на издание газеты «Пролетарий», и на безбедную жизнь профессиональным революционерам.

С весны Ульяновы поселились в трехкомнатной квартире в доме на улице Марэше, обставили ее «белыми столами, простыми стульями и табуретками». В том же доме сняла комнату приехавшая из России сестра Ленина Мария Ильинична. Прибыла она лечиться и учиться. Лечиться, по словам брата, у «здешней знаменитости», а учиться в университете, сначала в Женеве, потом в Сорбонне, то есть в Париже.

В Женеве Ленин писал свой главный труд по философии, вышедший под названием «Материализм и эмпириокритицизм», поэтому долго просиживал в читальном зале библиотеки. Когда не хватало книг в Женеве, почти на месяц съездил в Лондон, где в Британском музее нужных книг было побольше.

Женева с ее университетом, библиотекой, театрами, кафе казалась большевикам «маленькой тихой мещанской заводью», а супругам Ульяновым – «проклятой». В Женеве угнетала, по словам жены, «склочная эмигрантская атмосфера». Число русских возрастало постоянно, приехать из России было делом несложным, даже из ссылки уезжали без особого труда. Женева перенасытилась «изгнанниками», спасавшимися от военно-полевых судов.

Количество перешло в качество со знаком минус. Швейцарцы начали давить на эмигрантов (как в наши дни давят на размножившихся мигрантов…).

«…В этот период начались репрессии против русских эмигрантов, – пишет большевик И.М. Владимиров. – Нас притесняли на каждом шагу. Вначале мы спасались в „свободной“ Швейцарии тем, что за 4–5 франков приобретали болгарские документы и по этим документам получали так называемое право на жительство». Он же пишет и такое: «…Мещанская Женева обнаглела. Русскому эмигранту почти не было возможности найти комнату…»

Как видим, мирным швейцарцам крепко насолили обладатели поддельных паспортов, и они отреагировали доступным им способом, хотя страна по-прежнему принимала законопослушных эмигрантов.

Ленин поэтому решал тщательно все формальности. Из России ему – аж из Енисейска – через каналы царского Министерства иностранных дел переслали запрошенную метрику о регистрации брака, которая позволила жить совместно с женой в Женеве… Хотел бы я видеть, как советский МИД отреагировал бы на просьбу эмигранта, который скрылся из страны, уйдя таким образом от суда. В лучшем случае не ответили бы на письмо.

Где Женева, а где Енисейск? Однако письма шли исправно, доходили в любой населенный пункт империи (в Енисейске по сей день нет станции железной дороги), в любую глушь, любую даль.

Подмочив репутацию, большевики решили перевести издание «Пролетария» в Париж и самим туда перебраться, поскольку там, как им казалось, легче было прятать концы в воду. Уговаривали Ленина переехать в Париж два товарища – Лядов и Житомирский.

«Приводились такие доводы: 1) можно будет принять участие во французском движении, 2) Париж большой город – там будет меньше слежки. Последний аргумент убедил Ильича», – пишет его супруга.

Самое смешное состоит в том, что убеждал Владимира Ильича товарищ Житомирский, который числился среди секретных сотрудников заграничной агентуры департамента полиции. Он-то и навел полицию на товарища Семашко и всю компанию, когда она попыталась избавиться от краденых банкнот, он-то информировал полицию в Питере о каждом шаге за границей большевиков вплоть до революции 1917 года.

Так или иначе, а в конце 1908 года большевики штаб-квартиру перенесли в Париж, где начались, как пишет Крупская, «самые тяжелые годы эмиграции», о которых вождь большевиков вспоминал с тяжелым чувством.

«И какой черт понес нас в Париж!» – восклицал Ленин.

«И какой черт понес нас в Париж!»

Супруги Ульяновы покидали маленькую Женеву с радостью. Она казалась им «мертвой и пустой», они называли ее в сердцах «проклятой». И Париж, куда переехали на постоянное место жительства, также заслужил у них злые эпитеты, особенно доставалось столице французов от Владимира Ильича. За что?

По случаю столетия со дня рождения Ленина мне посчастливилось с группой журналистов путешествовать маршрутом «Интуриста» по «ленинским местам Швейцарии и Франции», оказаться в Женеве и Париже, куда мы попали как раз зимой. Тогда Женева выглядела и без снега привлекательной, уютной: ярко зеленела трава, вечнозеленые кустарники и деревья, высились на горизонте горы, синела гладь озера, ставшие частью городского пейзажа. Улицы, как горы, не изменились со времен Ильича в городе, где не сносили, как в Москве, старинные переулки, храмы, не строили дома-коробки.

В «проклятой Женеве» Владимир Ильич жил, ни в чем не нуждаясь, хотя был лидером партии, потерпевшей в революцию 1905 года жестокое поражение. Как всегда, днем работал в библиотеке, вечером ходил в кино и театр, прогуливался на набережной у Женевского озера, ездил на Капри к Максиму Горькому, в горы, Бернские Альпы. Постоянно на велосипеде катался к подножию горы Салев, той самой, что высится над городом, откуда просматривается великий Монблан.

Итак, пожив в этом сравнительно небольшом городе Европы год, Ленин с соратниками переехал в самый большой город на континенте – Париж. Каким показался ему центр мировой цивилизации?

– И какой черт понес нас в Париж! – не раз восклицал Ильич, обосновавшись в столице Франции.

Почему Париж показался Владимиру Ильичу хуже «проклятой Женевы», его жена в воспоминаниях, откуда я беру эти характеристики, не объясняет. В Париже Ленин, как всегда, вел идейную борьбу с оппонентами внутри партии, в данном случае с «отзовистами», теми, кто требовал отозвать членов партии из Думы и других легальных организаций, где они выступали от ее имени. Но подобная жесткая борьба являлась нормой партийной жизни: когда не находилось «отзовистов», появлялись обязательно другие враги – меньшевики, «ликвидаторы» и т. д., хорошо известные всем, кто в СССР изучал историю партии…

На Лионском вокзале в Париже прибывших Владимира Ильича и его жену встретила Мария Ильинична, она привела их в отель на бульварах…

В написанной французским коммунистом Жаном Фревилем книге «Ленин в Париже» дается соответствующая ленинскому восприятию картина города в день его прибытия, а таковым оказалось 15 декабря 1908 года:

«Накрапывал мелкий холодный дождик, в молочном тумане тонули огни газовых рожков, крыши ближайших домов еле проступали в сгущавшихся сумерках. Продрогшие прохожие, спрятав лица от непогоды в поднятые воротники пальто, спешили спуститься в метро, некоторые суетились вокруг омнибусов, окликали проезжавшие фиакры… Кучера, взгромоздившись на высокие сиденья, бранились, щелкали бичами. Гулкие клаксоны редких автомобилей заставляли прохожих пугливо расступаться. Работа в городе заканчивалась, люди спешили домой. Где-то вдали раздавались металлические трели трамвайных сигналов, они напоминали звон колоколов судна, терпящего бедствие в открытом море…»

Это ли город, где праздник всегда с теми, кто в нем живет? По ком звонят колокола? Кто терпит бедствие в зимний парижский вечер на вечно шумной и живой площади Лионского вокзала, не знающей сна, всегда бодрствующей, живой? Никто, конечно, не заметил в многоликом Париже в тот вечер, что в нем появились еще два эмигранта, Владимир Ульянов и его жена. Как всегда, горели огни бесчисленных кафе, у театральных подъездов толпилась публика перед началом представления, к «чреву Парижа» спешили возы с мясом, рыбой, овощами, магазины ломились изысканными товарами: винами, парфюмерией, одеждой, самой модной.

Никаких трудностей с размещением в парижской гостинице не появилось.

Не возникло у Владимира Ильича и его жены проблем с пропиской, жильем, когда они через несколько дней подобрали на улице Бонье у парка Монсури просторную квартиру, где каждому члену семьи пришлось по комнате.

Переехав по новому адресу, Ленин сообщал старшей сестре о ценах за жилье:

«840 франков + налог около 60 франков + консьержке тоже около того в год. По-московски – дешево (4 комнаты + кухня + чуланы, вода, газ), по-здешнему – дорого… Квартира на самом почти краю Парижа, на юге, около парка Монсури. Тихо, как в провинции. От центра очень далеко, но скоро в двух шагах от нас проводят метро – подземную электричку, да пути сообщения, вообще, имеются. Парижем пока довольны».

Как видим, в этом письме Ильич еще не печалится, что перебрался в Париж, не называет его проклятым.

Квартира в новом доме оказалась со всеми мыслимыми тогда удобствами, каминами и зеркалами, на их фоне не смотрелась привезенная из Женевы вместе с велосипедами простая мебель, заставившая было хозяина дома усомниться в кредитоспособности русского постояльца и поначалу даже отказать ему в поручительстве за него в библиотеку…

Возникали неожиданно другие проблемы, каких не знали и маленькой Женеве. Чтобы подключить к квартире газ, потребовалось Надежде Константиновне три раза съездить в некую контору, чтобы получить нужную справку, и только после этого газифицироваться.

«Бюрократизм во Франции чудовищный!» – писала Крупская в мемуарах, сочинявшихся в советское время. И это утверждала дама, чей супруг превратил страну в невиданный в истории бюрократический лабиринт, по которому суждено нам ходить по сей день.

Сама Надежда Константиновна в советской Москве возглавляла один из таких невиданных прежде в Европе бюрократических монстров под названием Главполитпросвет, надзиравший из столицы за всеми издательствами, школами, библиотеками, средними и высшими учебными заведениями. Этот «просвет» внедрял марксистско-ленинскую идеологию в умы, вколачивал ее в сознание народа через школы для взрослых, «избы-читальни», клубы, «коммунистические академии», «совпартшколы». По всей стране главный комитет рассылал циркуляры, предписывавшие изъять с книжных полок не только Библию, Коран и другие подобные книги, но и сочинения ученых, философов, писателей, где цензоры находили намек на религиозность, труды всех ученых-идеалистов, всех мыслящих не так, как Надежда Константиновна и ее муж, члены их партии.

Итак, в декабре 1908 года обосновались супруги Ульяновы в Париже.

«Как-то в феврале, помнится, – пишет Н.К., – приехал из своего путешествия по Японии Марк Тимофеевич, муж Анны Ильиничны, обедал у нас. Посмотрел, как мы хлопочем около кухни, как по очереди с Марией Ильиничной моем посуду, и говорит: лучше бы вы „машу“ какую завели. Но мы тогда жили на партийное жалованье, поэтому экономили каждую копейку, а кроме того – французские „маши“ не мирились с русской эмигрантской сутолокой».

Будущий незадачливый нарком путей сообщения, посильно разваливший транспорт, зять Ильича, до революции числился скромным служащим на казенной железной дороге. И вот, представьте себе, мог позволить путешествие по Японии, а потом и по всему миру, оказавшись в Париже.

Спустя два месяца после прибытия в Париж глава семьи, уставший от переезда, отправляется поправить пошатнувшиеся нервы на Лазурный берег дней так на десять, «между 13 (26) февраля и 23 февраля (8 марта)», как указывается в «Биохронике». Останавливается в известном отеле «Оазис», где брал номер, став знаменитым и состоятельным, Антон Чехов в последний приезд в Ниццу.

«Я сижу на отдыхе в Ницце, – писал Ильич сестре Анне. – Роскошно здесь: солнце, тепло, сухо, море южное».

Но, как вынужденный «экономить каждую копейку», он умудрялся отдыхать на дорогом курорте и в первоклассном отеле среди зимы? Отдыхал и в разгар лета всей семьей, с женой, тещей, сестрой дней так сорок в пансионе в пятидесяти километрах от Парижа…

Хоть сравнительно дешевый был тот пансион, но ведь не бесплатный.

«Были здесь мелкие служащие, продавщица с мужем и дочерью, камердинер какого-то графа; все они хотели походить на больших господ. Не очень щедрые на расходы, они требовали, чтобы кормили сытно, и чтобы все было удобно… Владимир Ильич и Надежда Константиновна слушали неумолчную болтовню и пересуды этого обывательского сборища забавных бахвалов; утомленные пустопорожней и вычурной болтовней, они садились на велосипеды и отправлялись на просторы природы», – пишет Жан Фревиль в наполненной подробностями подобострастной книге «Ленин в Париже». Очевидно, что вместе с этими «бахвалами» столь же сытно питались наши эмигранты, пользовались теми же удобствами…

Итак, разыскиваемый безуспешно русской полицией вождь живет во Франции, занимается партийной работой, пишет статьи, участвует в разных заседаниях. В это время в России под наблюдением сестры Анны выходит «Материализм и эмпириокритицизм».

Никакая цензура, никакой комитет, вроде Главполитпросвета, не препятствует публикации новой книги государственного преступника, числящегося в списке лиц, подлежащих аресту…

Осенью, после отъезда Марии Ильиничны, Ульяновы решили сменить большую квартиру и перебрались в меньшую, на улицу Мари-Роз, где французская коммунистическая партия спустя много лет открыла музей в жилом доме, куда спешили все советские туристы. Так что и я мог увидеть своими глазами лестницу, застеленную ковром, и парижскую квартиру, где без особого труда поместилась вся наша группа из двадцати человек.

Надежда Константиновна характеризует эту квартиру так: «Две комнаты и кухня, окна выходили в какой-то сад. „Приемной“ нашей теперь была кухня, где и велись все задушевные разговоры». Как всегда, стремясь приуменьшить свой достаток, Крупская и здесь допускает неточность. Кроме указанных ею двух комнат, имелась третья, где посетители могли увидеть две стоящие рядом кровати. Это – спальня. Надежда Константиновна не взяла ее в расчет потому, что комната не имела окон, находилась в глубине квартиры, соединяясь застекленной дверью со смежной комнатой, что служила кабинетом.

Отсюда, как прежде, на велосипеде Ленин отправлялся в библиотеку. Один раз попал под автомобиль, изломав велосипед. В другой раз велосипед, который оставлялся на лестничной площадке дома, соседнего с библиотекой, украли. Платил Ильич консьержке по десять сантимов, но она не уберегла его транспортное средство. На упреки вождя эта французская «кухарка» гордо ответила, что за его сантимы она только разрешала оставлять велосипед на лестнице, но не нанималась его стеречь… Не из общения ли с ней Ленин сделал вывод относительно кухарок, способных после курса обучения управлять государством?

Заказанные в библиотеке книги поступали не сразу – на второй, третий день. В общем, и здесь угнетала «бюрократическая канитель», как пишет Крупская, что вызывало бурный протест абонента.

«Ильич на чем свет ругал Национальную библиотеку, а попутно и Париж», – пишет Надежда Константиновна.

За что, отче? По-видимому, за кражу велосипеда, за задержку с книгами, за плохую погоду…

Вторя Крупской, Жан Фревиль, упомянув о квартире на улице Мари-Роз, пишет:

«В этом скромном жилище Владимир Ильич провел самые тяжелые годы эмиграции». Почему тяжелы были парижские годы?

Парижская эмиграция длилась с конца 1908 года по 1912 год. Как раз в этот период вождь произвел радикальную смену караула, разорвал отношения со всеми былыми соратниками, с которыми жил, играл в подкидного на даче «Ваза», вершил тайком революцию 1905 года. Сблизился с публицистами Львом Каменевым, Григорием Зиновьевым, будущими губернаторами Москвы и Питера, провел известную Пражскую конференцию, организовал свою партию под названием РСДРП(б), то есть партию нового типа – большевистскую, готовую пролить моря крови ради достижения цели. В состав Центрального комитета ввел Иосифа Сталина, и в его членах последний пребывал по март 1953 года, до смерти в Волынском.

Крупская утверждает, что в кругу соратников Ильича «личной близости у него почти ни с кем не было. Были простые, близкие товарищеские отношения, и только. Всякие разрывы отношений с товарищами по работе переживал крайне тяжело». Таких разрывов в Париже произошло очень много. Возможно, этим объясняется нелюбовь к городу. Приходилось с «товарищами» спорить так, что даже язык чернел, как пишет Крупская. В кафе, где встречались и спорили, порой дело доходило до драк с так называемыми «отзовистами», причину их из описаний Крупской понять сегодня трудно.

«Алексинский (лидер „отзовистов“, глава группы „Вперед“. – Л.К.) с нахальным видом уселся за стол и стал требовать слова, и когда ему было отказано, свистнул. Пришедшие с ним „впередовцы“ бросились на наших. Члены нашей группы Абрам Сковно и Исаак Кривой ринулись было в бой, но Николай Васильевич Сапожков (Кузнецов), страшный силач, схватил Абрама под одну мышку, Исаака под другую, а опытный по части драк хозяин потушил огонь. Драка не состоялась. Но долго после этого, чуть не всю ночь, бродил Ильич по улицам Парижа, а вернувшись домой, не мог заснуть до утра».

В Париже, который так охаивался Лениным, случилось важное событие в личной жизни Владимира Ильича: знакомство с Инессой Теодоровной Арманд. Француженка, дочь актеров, она выросла в России, вышла замуж за московского фабриканта Арманда, родила ему четырех детей. Но, влюбившись, ушла от него к его родному младшему брату, после чего стала матерью пятерых детей. Любви, материнства ей было мало. После смерти второго мужа училась в Сорбонне. Примыкала к социалистам-революционерам. Познакомившись с Лениным, стала верным большевиком, его ученицей.

Помните высказывание Крупской, что «личной близости» у него почти ни с кем не было? Инесса Арманд являлась исключением из правила. Еще раз процитируем Надежду Константиновну:

«В 1910 году в Париж приехала из Брюсселя Инесса Арманд и сразу стала одним из активных членов нашей парижской группы. Она жила с семьей, двумя девочками и сынишкой. Она была очень горячей большевичкой, и очень быстро около нее стала группироваться наша парижская группа».

Особенно «группировался» Владимир Ильич.

«В Инессе Арманд сочетались красота и ум, женственность и энергия, практичность и революционное горение, радость существования и желание служить делу революции, идейная стойкость и мягкость характера. Инесса всегда была весела, улыбка не сходила с ее губ», – пишет Жан Фревиль, сделав такое заключение: «Ленин очень скоро оценил по достоинству эту революционерку и сделал своей ближайшей сотрудницей».

Более решительный вывод на страницах «Узлов» делает другой писатель, бывший верный ленинец Александр Солженицын. Их отношения он охарактеризовал одним словом – любовь.

Интересующихся подробностями отсылаю к «Августу четырнадцатого», главе 22, «Октябрю шестнадцатого», главам с 38-й по 50-ю и «Марту семнадцатого», которые составили книгу «Ленин в Цюрихе», вышедшую в Париже, где описываются отношения Ленина и Арманд. Процитирую слова писателя:

«Инесса была единственным человеком на земле, от кого он чувствовал, признавал свою зависимость».

Синоним этой зависимости – истинная любовь. Документальное свидетельство романа, прерванного Владимиром Ильичом, «наступившим на горло собственной песне», служит письмо Инессы Теодоровны, посланное из Парижа в Краков. Отрывок из него хочу процитировать:

«Расстались, расстались мы, дорогой, с тобой! И это так больно. Я знаю, я чувствую, никогда ты сюда не приедешь! Глядя на хорошо знакомые места, я ясно сознавала, какое большое место ты еще здесь, в Париже, занимал в моей жизни, что почти вся деятельность была тысячью нитей связана с мыслью о тебе. Я тогда совсем не была влюблена в тебя, но и тогда я тебя очень любила. Я бы и сейчас обошлась без поцелуев, только бы видеть тебя, иногда говорить с тобой было бы радостью, и это никому бы не могло причинить боль. Зачем было меня этого лишать? Ты спрашиваешь, сержусь ли я за то, что ты „провел“ расставание. Нет, я думаю, что ты это сделал не ради себя…

Крепко тебя целую.

Твоя Инесса».

Что сказать по этому поводу? Такой любви можно позавидовать.

…Инесса сняла дом в пригороде Парижа – Лонжюмо, там весной 1911 года поселились приехавшие из России рабочие-партийцы, чтобы учиться марксизму в особой школе, ставшей прообразом будущих ВПШ – высших партийных школ. Ленин, Зиновьев, Каменев, Луначарский и другие идеологи читали лекции.

Слушателям школы посвятил поэму «Домик в Лонжюмо» Андрей Вознесенский, тот самый, что в молодости в порыве любви к Ильичу обратился к советскому правительству с призывом убрать его светлый образ с бумажных денег, которые граждане мусолили грязными пальцами.

Французам прибывшие слушатели школы представлялись в целях конспирации как сельские учителя. В Париже принимались разные меры, чтобы, по словам Крупской, «несколько законспирировать их пребывание». Однако все это оказались бесполезными хлопотами, потому что три слушателя из разных городов – Малиновский, Искрянистов и Романов – служили агентами охранки.

Два других ученика – Бреслав и Манцев – через несколько лет прославились как руководители московской ЧК.

Вместе со слушателями Ильич ходил по вечерам в поле, играл в городки. В стихах ленинский удар описывается так:

 
Раз! – по тюрьмам, по двуглавым —
Ого-го! Революция играла озорно и широко!
 

Этот удар по тюрьмам обернулся тем, что рядом со старыми, екатерининских и николаевских времен тюремными замками, централами появились новые. Целые улицы в крупных городах (в Москве – Большая Лубянка, прилегающие к ней площадь и переулки) заняли тайные службы государственной безопасности с «внутренней тюрьмой», спрятавшейся во дворе за многоэтажными корпусами.

Ученики школы Лонжюмо претворили на практике идеи, почерпнутые на лекциях Ильича и его единомышленников – Каменева, Зиновьева, Рязанова. Три последних лектора сами угодили в застенки своих учеников.

 
Раз! – врезалась бита белая,
Как авроровский фугас —
Так что вдребезги империи,
Церкви, будущие Берии – Раз!
 

Насчет церквей верно подметил внук владимирского священника: монастыри, чудные храмы, тысячи церквей – вдребезги. Насчет товарища Берии скажу, не будь товарища Бреслава, товарища Манцева – не появился бы Лаврентий Павлович.

Живя в Париже, Ильич, как всегда, подолгу летом отдыхал в деревне, на Капри, на берегу Бискайского залива, ездил в Брюссель, Цюрих, города Германии.

В Стокгольме две недели жил с матерью, то оказалась их последняя встреча…

Все эти и многие другие события падают на долгий парижский период эмиграции, когда Ленин обитал на улицах Бонье и Мари Роз.

 
В этой кухоньке скромны тумбочки.
И как крылышки у стрекоз,
Брезжит воздух над узкой улочкой
Мари Роз.
 

Это еще одна благостная цитата из поэмы «Домик в Лонжюмо», где Ильич предстает человеком «из породы распиливающих, обнажающих суть вещей», «мыслящим ракетно», «поэтично кроившим Вселенную», «простым, как материя, как материя, сложным» и так далее. А заканчивается панегирик (где Вознесенский, кажется, превзошел самого зачинателя жанра, возвеличивающего вождей, Маяковского) словами: «На все вопросы отвечает Ленин».

Нет, не на все. Мне так и неясно, за что поминал лихом Ильич славный город.

Ведь этот «мыслящий ракетно» прагматик, рационалист, хороший семьянин, не бросивший верную Надежду Константиновну, что бы ни говорил о Париже, а заразился его атмосферой и влюбился на всю жизнь во француженку…