Текст книги "Ленин без грима"

«Крепкий мужик»

Мировая война разразилась внезапно для миллионов обывателей, далеких от политики. Застала врасплох и Ленина. Когда случилась катастрофа, Ильич находился на отдыхе в курортной деревушке под Поронином. Значит – на территории Австро-Венгерской империи, которая вступила в смертный бой с Россией…

Еще до объявления войны можно было предвидеть, что у такого деятеля, как Владимир Ульянов, который вел обширную переписку с корреспондентами из враждебной страны, принимал оттуда постоянно десятки агентов, соратников, в подобной ситуации могут возникнуть неприятности с полицией, имевшей основания заподозрить в нем шпиона.

Следовало бы в предвидении войны переехать в нейтральную Швейцарию или страны Антанты, дружественные России… Но он не предпринял заблаговременно никаких действий по передислокации штаб-квартиры партии. И был за это наказан. Сразу после объявления войны его по доносу домработницы арестовали. Как пишет Надежда Константиновна, она «рассказывала соседям всякие небылицы про нас, про наши связи с Россией». Оказался Владимир Ильич в 44 года в кутузке Нового Тарга, окружного центра.

То было третье в его жизни тюремное заключение, длившееся с 8 до 19 августа 1914 года. Надзиратели поместили его не туда, где сидели в ожидании суда уголовники, проходившие по «мокрым делам», кражам, а в камеру, где содержались нарушители паспортного режима, проштрафившиеся крестьяне, конфликтовавшие с местной властью, какие-то подозрительные иностранцы, а также цыган, попавший неизвестно по какому делу.

Вот в такой компании провел Владимир Ильич полторы недели, от нечего делать занявшись юридической консультацией, составлением заявлений, жалоб от имени подследственных… Сам же сидел по подозрению в шпионаже. Местный жандарм при обыске нашел тетради, содержавшие, по его словам, «различные сопоставления Австрии, Венгрии и Германии», о чем и доложил наверх.

До ареста Ленин успел отбить телеграмму в Краков полицейскому начальству с жалобой: «Здешняя полиция подозревает меня в шпионаже… Я эмигрант, социал-демократ. Прошу телеграфировать Поронин старосте Новый Тарг во избежание недоразумений». Неизвестно, как бы обернулось дело, сколько бы пришлось в те суматошные дни начала войны просидеть в тюрьме, если бы не ходатайства депутатов парламента, социалистов, представителей той самой «оппортунистической» партии, которых столь презирал основатель большевизма. Дважды социалист-депутат Виктор Адлер, лидер австрийских социал-демократов в парламенте, наносил визиты министру внутренних дел в Вене по поводу арестованного Ульянова.

Решающий довод, который возымел действие, состоял в том, что ходатаи представляли арестованного русского противником Российской империи.

– Уверены ли вы, что Ульянов враг царского правительства? – спросил Виктора Адлера министр внутренних дел.

– О да, – ответил депутат, – более заклятый враг, чем ваше превосходительство.

В результате напора с разных сторон на австрийские власти дело до военного суда не дошло, перед заключенным камеры № 5 распахнулась дверь на свободу.

…Я вот думаю, попадись тетради со множеством цифр, статистическими таблицами, «сопоставлениями» Австрии, Венгрии, Германии, которые наш писатель собирал для очередной статьи, попадись они в руки чекистских следователей, обладателей партбилетов с профилем Ильича, вышел бы иностранец так просто из камеры? Стало бы за него дружно заступаться в условиях военного времени, да даже в мирные дни, столько разных деятелей, попадавших таким образом в поле зрения полиции?

Сколько разных иностранцев, проявлявших невинный статистический интерес к социалистической державе, поплатилось жизнью за свое любопытство!

Даже в маленькой провинциальной тюрьме, куда угодил Ленин, уголовные преступники находились в изоляции, отделялись от тех, кто подозревался в правонарушениях, кого можно было причислить к заключенным по политическим мотивам. Их жизни не угрожали испытания, которые обрушивались на голову обвиняемых по ленинской 58-й статье Уголовного кодекса, когда их помещали в одни камеры с убийцами, грабителями, «ворами в законе» и другими «авторитетами».

Между прочим, в советском лагере уголовники прикончили соратника Ильича, избежавшего по приговору суда расстрела, известного интернационалиста, деятеля нескольких коммунистических партий, вождя Коминтерна Карла Радека. (Как раз к нему пришлось обращаться за помощью после выхода из новотарговской тюрьмы.) То ли несчастному вбили, спящему, гвоздь в ухо, как это описано Василием Гроссманом, то ли накинули удавку на шею, то ли убили каким-то другим испытанным способом. Такая возможность появилась у убийц потому, что именно в концлагерях СССР преемники вождя перемешали уголовных преступников с политическими заключенными, потому что не признавали за последними никаких прав, какие они всегда получали в тюрьмах царских. И, как видим, имели в австрийских, где жена могла навещать Владимира Ильича каждый день. За двенадцать дней заключения она встречалась с ним двенадцать раз! Сколько раз в году имеют право на свидание с женами наши зэки?

По воспоминаниям Крупской, сокамерники, собратья по несчастью, убедившись в талантах нечаянного адвоката, дали ему прозвище Бычий Хлоп, что в переводе с польского на русский не имеет ничего общего с быками, а значит всего лишь – «крепкий мужик»… По-видимому, такой титул нравился нашему герою, он не преминул жене сообщить о своем прозвище, которое ненадолго пристало к нему, став в один ряд с Петербуржцем, Стариком, Отцом и подобными кличками.

Выйдя из тюрьмы, не став дожидаться поезда, стремясь поскорее уехать подальше от тюрьмы, наняли супруги Ульяновы подводу и затрусили в ней в свой деревенский дом, чтобы срочно собраться в дальнюю дорогу.

Требовалось быстрее уезжать из Австрии, что и было сделано после получения паспорта. Перед отъездом пришлось потратить много сил на то, чтобы заполучить деньги, поступившие из России по завещанию от покойной тети Крупской, одинокой учительницы.

«…Моя мать стала „капиталисткой“, – пишет не без иронии Надежда Константиновна. – У нее умерла сестра в Новочеркасске, классная дама, и завещала ей свое имущество – серебряные ложки, иконы, оставшиеся платья и 4 тысячи рублей, скопленных за 30 лет педагогической деятельности». За один рубль при обмене давали 1,6 франка. На пять франков в день супруги Ульяновы жили в курортном пансионе.

На тетушкины деньги, по словам Крупской, жили «главным образом во время войны», да еще от них кое-что осталось… Из воспоминаний о жизни в Шушенском мы знаем, что корова в Сибири стоила десять рублей… К чему все мои подсчеты, читатель, конечно, догадался. Классная дама в провинции накопила довольно приличную сумму, какую с 1917 года не накопил в стране ни один учитель, будь он хоть семи пядей во лбу. И это в государстве, основатель которого заявлял: «Мы поднимем народного учителя на такую высоту, на которой он никогда прежде не стоял».

К наследству тетушки мы еще вернемся, когда речь пойдет о событиях 1917 года, а пока перенесемся в Швейцарию. На этот раз поселились не в «проклятой Женеве», а в Берне, немецкоязычном городе страны, где так блестяще решены национальный и многие другие сложнейшие вопросы, которые не могут веками решить другие государства. В Швейцарии четыре государственных языка. (Украина, рвущаяся в Европу, развязала гражданскую войну в своей державе, отняв у русскоговорящего народа право на второй государственный язык!)

Оказавшись в тихой, мирной стране, Ильич стал вырабатывать стратегию и тактику партии, все внимание обращая на проблему мировой войны. Во-первых, развивал мысли, уже известные со времени войны России с Японией, когда большевики выступали как «пораженцы», то есть ратовали за поражение своей страны, так как национальная катастрофа открывала путь к революции. Она одна, по мысли ленинцев, могла решить все назревшие проблемы Российской империи. Эту же идею стал проповедовать Ленин в 1914 году. «С точки зрения рабочего класса и трудящихся масс всех народов России, наименьшим злом было бы поражение царской монархии, угнетающей Польшу, Украину и целый ряд народов России».

Но на этом не остановился, пошел дальше к идее «превратить начавшуюся войну в решительное столкновение пролетариата с правящими классами», то есть к гражданской войне. Этот тезис развивал Ильич на диспуте с Плехановым, своим бывшим учителем, который причислял себя к «оборонцам», тем, кто считал, что в сложившейся ситуации, в условиях войны, следует обороняться от противника. Ильич не уставал везде повторять свою мысль, когда слышал в среде социалистов разговоры о пацифизме, необходимости прекращения войны, установления мира. «Неверен лозунг „мира“ – лозунгом должно быть превращение национальной войны в войну гражданскую». Подобными высказываниями Ленина пестрят его работы времен мировой войны, короче всего эта идея выражена в таких словах: «Пролетарский лозунг должен быть: гражданская война».

Поэтому, когда сегодня пишут и говорят, что Ленин и большевики не желали, мол, гражданской войны в России, все это опровергается сотнями высказываний самого вождя, который видел в гражданской войне путь к достижению главной цели своей партии – мировой революции – неважно какой ценой.

Была еще одна идея, к которой Ильич пришел в годы мировой войны: о «неравномерности» развития капитализма, что благодаря такой неравномерности можно прорвать цепь в ее наиболее слабом месте, то есть в России, где, стало быть, можно будет, вопреки теории Маркса, свершить социалистическую революцию, начав строить социализм. Тогда как Карл Маркс полагал: пролетарская революция должна случиться сразу в нескольких передовых странах Европы, поскольку иначе рабочим не удастся удержать власть в руках.

Времени у Ленина в годы мировой войны образовалось много. В Берне – собирал материал для своей книги «Империализм как высшая стадия капитализма». В ней вывел пять признаков этого самого империализма. Их поколения советских студентов заучивали, как таблицу умножения, узнавая, что есть «особая его стадия в трояком отношении: это капитализм монополистический, паразитический, или загнивающий, и умирающий». Этот ленинский перл до недавних дней тиражировался как заповеди.

А в то же время все советские люди, даже не выезжая за границу, видели по телевидению, в кино, как «красиво» загнивает проклятый империализм, который все никак не мог умереть естественной смертью, как ни старались мы ему помочь, устраивая во всем мире заговоры, гражданские войны, правительственные перевороты, прочие акции, финансируемые СССР за народный счет.

Это сегодня почти всем ясно, как ошибался Ленин, занимаясь теорией в стране гор и озер. Но на единомышленников его откровения производили неизгладимое впечатление, вокруг него сплачивался круг бойцов, намеревавшихся при первом удобном случае претворить в жизнь идеи и по части развязывания гражданской войны, и по части устройства социалистической революции с обязательной экспроприацией и прочими радостями, так хорошо известными.

В годы мировой войны условия жизни Ульяновых не изменились. Они жили в Берне на «маленькой чистенькой улочке, примыкающей к бернскому лесу». Летом отправлялись на горные курорты. В эти годы в семье случилось горе – в марте 1915 года умерла мать Крупской, жившая всегда с дочерью и зятем. Ей хотелось умереть на родине, но путь домой был закрыт. «Они часто спорили с Владимиром Ильичом, – пишет о матери дочь, – но мама всегда заботилась о нем». По желанию умершей ее кремировали. Мама эта приобщена была к революционной деятельности, ей приходилось шить приезжавшим за границу агентам партии «панцири», куда прятали нелегальщину, она же писала «скелеты» для химических писем, чему, очевидно, научила мать Надежда Константиновна.

Летом 1915-го домом Ульяновых стал отель «Мариенталь» в деревушке Зеренберг. В горной деревушке, расположенной рядом с Альпами и лесами, почта работала со «швейцарской точностью». Сюда бесплатно можно было выписать любую книжку из библиотек Цюриха и Берна. Для этого стоило послать по почте открытку.

Хорошо работалось на курорте, по-видимому, мысли о загнивающем капитализме здесь родились. А особенно эта идея завертелась-закрутилась, когда в Зеренберг приехала отдыхать Инесса Арманд. «Вставали рано и до обеда, который давался, как во всей Швейцарии, в 12 часов, занимался каждый из нас в своем углу в саду, Инесса часто играла в эти часы на рояле, и особенно хорошо занималось под звуки доносившейся музыки. После обеда уходили на весь день в горы, любили под вечер забираться в отроги Ротхорна», – рисует Надежда Константиновна горную идиллию, которую переживали втроем.

Ведь как хорошо всем было, если бы занимались они музицированием, восхождениями всю оставшуюся жизнь – за границей. Не пришлось бы Инессе Арманд умереть от нехорошей болезни, заразившись холерой по дороге из красной Москвы в другие горы. И Владимир Ильич сохранил бы здоровье на несколько десятилетий, написал бы мемуары, не умер бы в 53 года… А главное, жива была бы любовь, которая пришла к нему, как приходит к каждому, нежданно-негаданно, в образе прекрасной француженки-революционерки, страстно влюбившейся в своего вождя…

Никакой иронии с моей стороны здесь нет, и вообще по этому поводу можно было бы особо не распространяться, если бы не ложь, которую нагромоздили вокруг отношений Ленина и Арманд многие авторы, начиная от Надежды Константиновны, кончая экскурсоводами музея Ленина, которые долго обманывали посетителей, отвечая на их вопросы. В принципе, никто не смел бы укорить Надежду Константиновну, если бы она в «Воспоминаниях о Ленине» вообще бы не касалась мучительной для нее темы, никто бы ее за это не осудил, если бы она, жена Ленина, его верный друг и соратник, замолчала бы, обошла стороной историю любви мужа к подруге. Мало ли таких историй на свете… Она эту тему и обходит. Но как!

Крупская, искажавшая не раз истину, когда дело касалось материального положения, достатка, ресурсов семьи, не смогла не приукрасить картину, когда вспоминала об отношениях Ленина и Арманд. Такова уж особенность партийного метода восприятия мира, который представляется не таким, каким он есть, а таким, каким бы хотелось его видеть. Точь-в-точь как в методе «соцреализма» в литературе, чуть было не раздавленного горой лживых романов.

Тридцать раз упоминает Надежда Константиновна в «Воспоминаниях о Ленине» имя Инессы Арманд. Такой чести она удостаивала немногих, самых близких друзей Ильича – Зиновьева и Каменева. И почти всякий раз недоговаривает, лукавит.

Вот первое упоминание о ней:

«В 1910 г. в Париж приехала из Брюсселя Инесса Арманд и сразу же стала одним из активных членов нашей Парижской группы».

Затем эта дама предстает как один из организаторов и преподавателей партийной школы в Лонжюмо (вела семинары по политической экономии). Прибегал Ленин к помощи Инессы как переводчицы на французский, она перевела его речь, произнесенную им над могилой зятя и дочери Маркса. Все это относится к парижскому периоду эмиграции, после чего Инесса уехала в Россию. По дороге побывала у Ленина и Крупской, когда они обосновались в Кракове, погостила два дня, при этом «сговорились с ней обо всем, снабдили ее всякими адресами, связями, обсудили они с Ильичом весь план работы»… Но связи не пригодились: арестовали нашу революционерку после ее приезда в Россию…

Недолго посидевшая в тюрьме Инесса, взятая по чужому паспорту, вернулась вскоре за границу. Поспешила к Ленину. «Ужасно рады были мы, все краковцы, ее приезду»… А далее следует пространное описание, как к Инессе привязалась мать Надежды Константиновны, с которой они любили посидеть и покурить, как привязался к Арманд и «товарищеский замкнутый кружок», поскольку в этой женщине, партийном товарище, «много было какой-то жизнерадостности и горячности», и от приходов Инессы всегда становилось уютнее и веселее. А чтобы понятно, почему так становилось хорошо и светло душе, далее мы узнаем следующее:

«Вся наша жизнь была заполнена партийными заботами и делами, больше походила на студенческую жизнь, чем на семейную, и мы рады были Инессе. Она много рассказывала мне в этот приезд о своей жизни, о своих детях, показывала их письма, и каким-то теплом веяло от ее рассказов. Мы с Ильичом и Инессой много ходили гулять. Зиновьев и Каменев прозвали нас „партией прогулистов“. Ходили на край города на луг (луг по-польски „блонь“). Инесса даже псевдоним себе с этих пор взяла – Блонина. Инесса была хорошим музыкантом, сагитировала сходить всех на концерты Бетховена, сама очень хорошо играла многие вещи Бетховена. Ильич особенно любил „Sonate pathetique“, просил ее постоянно играть – он любил музыку…»

Да, любил музыку, особенно сонаты Бетховена, это мы знаем хорошо. Но любил Инессу, что от нас скрывали. И она любила внимавшего ее игре Ильича. Псевдоним выбрала не случайно, поскольку на этом-то лугу цвели не только цветы, но и ее любовь. Жизнь нашего вождя оказалась заполнена не только партийными заботами и делами, как пытается внушить нам его верная супруга.

Только после того, как журнал «Коммунист» на закате советской власти начал выходить под названием «Свободное слово», решилась редакция опубликовать письмо Инессы, процитированное мной в предыдущей главе: «Дорогой, я бы и сейчас обошлась без поцелуев, только бы видеть тебя, иногда говорить с тобой было бы радостно – и это никому не могло причинить боль. Зачем было меня этого лишать?…»

Уехала Инесса из Кракова, как пожелал возлюбленный. «Не на чем было в Кракове развернуть Инессе свою энергию, – продолжает излагать свою версию Крупская, – которой у нее в этот период было особенно много». Мы-то знаем теперь из письма Арманд, почему забурлила энергией и без того неуемная Инесса, которой пришлось переехать в Париж. Перед отъездом она не каялась перед Надеждой Константиновной, они «…много говорили о женской работе. Инесса горячо настаивала на широкой постановке пропаганды среди работниц, на издании в Питере специального женского журнала для работниц»…

В Париж направился и Владимир Ильич, сообщивший матери в письме, что эта поездка освежила его. В этот раз он не особенно ругает великий город, даже находит в нем приятности: «Париж – город очень неудобный для жизни при скромных средствах и очень утомительный. Но побывать ненадолго, навестить, прокатиться – нет лучше и веселее города. Встряхнулся хорошо». Еще бы не встряхнуться, когда в таком веселом городе, да еще живет любимая женщина…

…В Швейцарии, Берне снова начались прогулки втроем, только на этот раз не на лугу, а по лесным дорогам, усеянным осыпавшимися листьями. Во время этих прогулок Ленин развивал перед своими благодарными слушателями «планы борьбы по международной линии», нам уже хорошо знакомые, про превращение мировой войны в гражданскую войну, победу мировой революции и т. д. «Инесса все это горячо принимала к сердцу. В этой развертывающейся борьбе она стала принимать самое непосредственное участие: вела переписку, переводила на французский и английский языки разные наши документы…»

Ходили в горы, на солнечный откос, где Инесса шила какую-то юбку, а «Ильич набрасывал конспекты своих речей и статей, оттачивал формулировки», а заодно изучал итальянский язык. Ну а про совместное житье в курортной деревушке, про занятия в саду и игру на рояле мы уже упоминали… Так вот и жили.

В феврале 1915 года из Берна поехал Владимир Ильич в Цюрих, чтобы поработать в местной библиотеке, более богатой, чем бернская, завершить свой труд об империализме, его стадиях, признаках, где убеждал себя и своих сторонников, что гибель капитализма неизбежна.

Цюрих стал последним остановочным пунктом почти десятилетнего эмигрантского маршрута…

В «Троянском коне»

Как ни комфортна жизнь в столичном городе Берне, как ни хороши его библиотеки, а жить и в нем было не в радость, как в Париже… Почему? Потому что в Берне и в «проклятой Женеве», по признанию Надежды Константиновны, «вся жизнь насквозь пропитана каким-то мелкобуржуазным духом». В чем это проявлялось, отчего Владимира Ильича тянуло к перемене мест?

«Берн очень „демократичен“, – иронизировала в мемуарах Крупская, – жена главного должностного лица республики трясет каждый день с балкончика ковры, но эти ковры, домашний уют засасывают бернскую женщину до предела…»

Так скорбела о судьбе бернских женщин вообще, о судьбе жены президента Швейцарии, в частности, Надежда Константиновна, ставшая через три года после описываемых событий женой главного должностного лица России. Конечно, ковриков она с балкона не трясла.

В эмиграции не приходилось Надежде Константиновне заниматься часами домашними делами, убирать квартиру, трясти ковры, потому что вела она с мужем, по ее словам, «студенческий образ жизни». Обедали Ленин и Крупская в студенческой столовой, самой дешевой. После смерти матери Крупской обычно снимали одну комнату, с электричеством и отоплением. Наш вождь и в Швейцарии не нашел общий язык даже с самыми левыми социалистами.

Понятная каждому нормальному человеку естественная тяга к своему дому, уюту, к делам семейным, личным не воспринималась ни Владимиром Ильичом, ни его женой с пониманием. Они поражались, что, обратившись к одному швейцарскому социалисту с предложением о срочной деловой встрече по партийным делам, услышали такой ответ от его домашних:

– Отец сегодня занят, у нас стирка, он белье развешивает…

После представления в Берне спектакля «Живой труп» по известной пьесе Льва Толстого швейцарцы не осуждали устои Российской империи, изъяны ее судебного устройства. Они не увидели в авторе пьесы «зеркала русской революции», как Ленин. Просто жалели жену Феди Протасова, сымитировавшего самоубийство, чтобы порвать опостылевшие брачные узы.

– Такой непутевый муж ей попался, а ведь люди они богатые, с положением, как счастливо могли жить. Бедная Лиза!

Наши эмигранты, презиравшие буржуазные семейные устои, сами пожившие в ситуации стандартного любовного треугольника, считали такой взгляд на судьбу Протасовых добропорядочных швейцарцев «мещанским». Сидя в Берне, смотрели в лес, думали, куда бы перебраться:

«Если можно, найдите нам комнату понедельно, на двоих, не дороже 1 фр. в день; всего лучше в простой рабочей семье (с печью: может быть холодно еще), – давал Ленин поручение секретарю секции большевиков. – Если нельзя, может быть, укажете дешевый отель (1 фр. в день, а то и подешевле), где бы мы устроились, пока сами найдем комнату».

После смерти матери Ленина и матери Крупской семейный бюджет лишился двух государственных пенсий, их покойные получали как вдовы государственных служащих от царского правительства.

Жизнь в квартире рабочих не избавляла от конфликтов. Так, одна квартирная хозяйка, гладильщица (чем не рабочая?), возмутилась, что Ульяновы кремировали покойную мать Надежды Константиновны (согласно ее воле). «Простая работница» увидела подрыв нравственных устоев и попросила жильцов покинуть ее дом. Пришлось переезжать.

В письмах родным того времени чаще встречаются жалобы на материальное положение, на недостаток средств, что не мешало вести прежний образ жизни, нигде не служить, не работать, на все лето выезжать на курорты, путешествовать по Европе, есть сытно и, надо полагать, вкусно. На обед покупали мясо даже в те «постные дни», когда швейцарцы, по просьбе своего правительства в связи с войной, не потребляли мясных продуктов.

В Цюрихе жили на квартире сапожника, социалиста по убеждениям, который сдавал внаем несколько комнат. В одной жили Ульяновы, в другой – жена немецкого солдата-булочника с детьми, в третьей – какой-то итальянец, в четвертой – австрийский актер с рыжей кошкой.

«Никаким шовинизмом не пахло, – пишет Крупская, – и однажды, когда около газовой плиты собрался женский интернационал, фрау Каммерер возмущенно воскликнула: „Солдатам нужно обратить оружие против своих правительств!“ После этого Ильич слушать не хотел о том, чтобы сменять комнату».

Еще бы! Жена сапожника Каммерера, хозяйка квартиры, повторила слова мужа, который, в свою очередь, заимствовал их у своего постояльца. Да, шовинизмом на той кухне с газовой плитой не пахло. Хорошо пахло коммунальной квартирой, которая стала нормой жизни во всех российских больших городах вскоре после того, как временный жилец сапожника Каммерера начал править страной в Кремле.

Обитатели той коммунальной, интернациональной квартиры, судя по всему, жильцы временные, иностранцы, в Берне могли постоянно обедать в дешевых ресторанах, не стоя ни минуты в очередях. В этих ресторанах можно было принять гостей, назначить деловую встречу, что практиковал наш вождь, проводивший большую часть времени вне стен квартиры. Дома только ночевал, весь день сидел в библиотеках, Народном доме.

Вместе с полюбившимися Каммерерами переехали Ульяновы в другой их дом, где поселились в большой светлой комнате квартиры со всеми удобствами. Но долго там жить не пришлось. Наступил 1917 год…

Выступая в январе перед молодыми швейцарцами, Ленин, которому шел 47-й год, говорил: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции»… За месяцы до этого в письме Инессе жаловался; «Мрачна картина… оттого, что революционное движение растет крайне медленно, туго». Сколько усилий приложил Ленин к тому, чтобы революция началась, чтобы рабочий класс восстал против царизма! Сколько написал статей, листовок, рефератов, монографий, писем, пытаясь вызвать взрыв возмущения народа, а все случилось само собой, без всяких понуканий Ильича, даже без его ведома. Силами лидеров других демократических партий России.

«Однажды, – пишет Крупская, – когда Ильич уже собирался после обеда уходить в библиотеку, а я кончила убирать посуду, пришел Вронский со словами: „Вы ничего не знаете?! В России революция!“ Эти слова делят биографию Ленина на две неравные части. 47 лет – до революции и 7 лет – после… Из семи лет три года он тяжело болел, не принимал активного участия в событиях. Выходит, всего за 4 года этот человек изменил кардинально жизнь не только родной страны, но почти всего мира. Поэтому Евгений Гусляров, автор „Систематизированного свода воспоминаний современников, документов эпохи, версий историков „Ленин в жизни““ признает, не испытывая к нему особых симпатий: „Фигура эта была невероятного размаха, нечеловеческая, необъяснимых масштабов, таинственная и вызывающая суеверный ужас…“»

Исходя из собственной теории, войну с Германией, которую вела Россия, именно Ленин трансформировал в войну гражданскую, чтобы свергнуть капитализм, буржуазию, и построить социализм. Только в этом случае, полагал Ленин, возможен мир на земле. «На почве капиталистического общества невозможно установить прочного мира; условия, необходимые для его осуществления, создает социализм. Устранив капиталистическую частную собственность и тем самым эксплуатацию народных масс имущими классами и национальный гнет, социализм устранит и причины войн…» (В этих словах есть горькая правда, войны шли весь XX век. Продолжаются в XXI веке, возникла гражданская война совсем рядом с Россией, в Донбассе… Но как избавиться от частной собственности на средства производства, эксплуатации народных масс имущими классами, от капитализма во всем мире – никто не знает.)

Чтобы начать мировою революцию и покончить с вековым злом, требовалось переехать из нейтральной Швейцарии домой, в Россию. Но между ней и Швейцарией находилась земля страны, с которой русские вели войну… Вот тут на передний план выходят люди, о которых нельзя не упомянуть: Ганецкий, Козловский, Платтен. Начинается загадочная история, которая по сей день интересует исследователей прошлого. Летом 1917 года она чуть было не привела к суду над Ильичом по обвинению в шпионаже. Суда он избежал, уйдя в подполье. То есть скрывшись.

Публицисты пытались ответить на вопрос: взял ли вождь партии большевиков деньги у Германии, чтобы, воспользовавшись ее помощью, во-первых, совершить путь из Швейцарии в Россию, во-вторых, чтобы на эти средства укрепить партийную прессу, партийный аппарат, в-третьих, – свергнуть свое правительство, воевавшее с Германией и свершить социалистическую революцию.

На вопрос, волновавший общественность: «Был ли Ленин германским шпионом?» – отвечу одним решительным словом: «Нет!» Ни осведомителем, ни агентом какой-нибудь секретной службы никогда не состоял, никакой информации не давал, никаких заданий, поручений не выполнял. Если кто-то пишет, что Ленин – шпион, то значит, клевещет на него точно так же, как злобно лгут, когда утверждают: мол, умер от сифилиса, что Фанни Каплан была якобы его «любовницей», стреляла в него, так сказать, в порядке личной мести. Все это бредни безответственных пишущих болтунов.

Но то, что Ленин, не будучи шпионом, осведомителем, агентом, через доверенных лиц, преданных ему посредников, вступил в сговор с германскими властями, преследуя вожделенную цель – превратить мировую войну в гражданскую войну, – факт, доказанный документами, переставшими быть тайными.

«Всякое поражение правительства в реакционной войне облегчает революцию, которая одна в состоянии принести прочный и демократический мир», – это цитата из ленинской резолюции 1916 года известной в истории партии Циммервальдской конференции. Ну а то, что такое поражение влечет за собой перекройку границ, потерю территорий, выплату контрибуций, как это произошло в 1918 году по Брестскому миру, Владимира Ильича особенно не тревожило…

На родину из эмиграции рвались не один Ленин и большевики. Стремились домой эмигранты других партий – меньшевики, эсеры, анархисты… Но они пытались на проезд через вражескую территорию получить разрешение своего правительства, так называемого Временного правительства России. На пути домой встали невидимая нравственная стена, моральный барьер, преодолеть который не каждый мог…

Весь март ушел на переговоры по этому поводу, но дело не двигалось с мертвой точки. Ленин решил больше не ждать. Он считал морально оправданным, нравственным все, что способствует революции, даже переговоры с германским правительством, которое три года воевало с отечеством. Но ведь согласно еще одной марксистской догме, у пролетариев нет своего отечества, а Ильич считал себя марксистом.

Итак, Ленин пригласил в ресторан молодого партийного функционера швейцарской социал-демократической партии товарища Фрица Платтена, его хорошо знал, как своего сторонника, настроенного революционно. Тут мне бы хотелось сделать давно задуманное отступление относительно роли ресторанов в партийной жизни. Гитлер и его клевреты, национал-социалисты, оттачивали свои идеи относительно Третьего рейха (светлого будущего немцев), превосходства арийской расы, германцев (гегемона народов мира) и тому подобного бреда в мюнхенских пивных. И Ленин с соратниками, русскими и иностранными, решал мировые и национальные проблемы в кафе и ресторанах. Поэтому, проходя по ленинскому маршруту в Цюрихе, узнаешь о достопримечательностях особого рода: ресторане клуба «Айнтрахт», ресторане «Кауфлейтен», кафе «Цум шварцен Адлер», ресторане «Швенли», кафе «Астория», ресторане «Штюссигоф», ресторане гостиницы «Цур Линде», наконец, ресторане «Церингергоф», где состоялся прощальный обед уезжавших в Россию революционеров.