Текст книги "In medias res"

Но не было бы и ее подвига… Подвига – душевной несломленности…

* * *

В Училище, на ту мелочь (30 копеек), которую Асе давали, она покупала котлеты и отдавала их Володе, говоря, что не ест котлет, не любит. А он был парень – как парень. Да еще старше других. Успел пройти службу в армии, и его называли «дедом». В эту пору возрастное старшинство – немалый козырь. И девчонки вились вокруг «деда», запросто садились к нему на колени, обнимали. Ася понимала – игра, трёп. И всё же…

В тот роковой день, после культпохода в кино, Володя провожал ее, и у них был долгий разговор…

Он навещал Асю в больнице. Сестра его продала драгоценности, прислала из Воронежа банку икры – для Аси…

* * *

Уже в московской Клинике Ася как-то сказала: «Да, говоришь, не воспитывал. Еще как воспитывал! Помню, – в Русском музее… Я остановилась перед Шишкиным: «Какие елочки! Ты только посмотри!» А ты говоришь: «М-да, ничего…»

Я этого случая не помнил. Он, видимо, казался мне таким пустяковым, что тут же выветрился из памяти. А для Аси – ей тогда было лет 6–7 – он оказался очень важным, запомнившимся навсегда.

«Воспитанием» – для нее – была пропитана даже интонация…

* * *

Вроде бы, мне приходилось поддерживать Асю… Но с ее уходом я оказался лишен духовной поддержки: Ася поддерживала меня! Будучи ее защитой и перестав ею быть, я почувствовал себя беззащитным. Это, в частности, выражалось в том, что мне не хотелось оставить без ответа ни один выпад против меня. То есть, моя внутренняя беззащитность постоянно оборачивалась агрессивностью…

Да, соприкосновение с истинной трагедией – обжигает. Но оно же – дает ощущение масштаба всего и вся в жизни, критерий значимого и стоящего…

* * *

…Ей очень хотелось пойти на ночную рыбалку. Я долго налаживал и, наконец, наладил перемет. Вместе накопали червей (она никогда не уклонялась от этого: надо – так надо!) И отправились. Переплыли на лодке к противоположной стороне озера, где стеной стояла треста. Но, как на грех, тянул ветер, и озеро было неспокойным. Ася села за весла, руки у нее были сильные. А я начал нацеплять червей на крючки и выбрасывать перемет. Нужно было ровно и неспешно идти вдоль тресты. Но била волна. И лодка почти стояла на месте. Перемет не натягивался. Я чертыхался. Ася чувствовала себя виноватой в том, что ей не удается держать и вести лодку, как надо. А, может, и в том, что она – не мальчишка…

Ветер не утихал. И вскоре я решил выбрать из воды плохо поставленный перемет. Всё же, мы утешились одним подлещиком. А потом жарко и примирительно трещал костер. Пекли картошку. И то место, где мы днем купались, казалось – в движущихся и натыкающихся на кусты отсветах пламени – незнакомым, таинственно-диким. Картошка обжигала пальцы и губы. Одна, другая – звездочки – трепыхались в струях теплого восходящего от костра и смешанного с дымом воздуха. Ночное – было ночным…

* * *

Мы любили дальние прогулки. Вдоль озера или в лес. И не обязательно за грибами. В том приозерном лиственном лесу их и не было почти. Так, пробираясь в зарослях ольшаника, мы вышли однажды на светлую поляну. На ней стоял большой сарай. Никого кругом не было, а сарай чернел открытым дверным проемом, завлекая своей загадочностью. Мы, конечно, заглянули туда, и нас обдало теплым запахом свежего сена. Приставная лестница (почему-то неубранная) вела наверх, и мы полезли на сеновал. И вот раздолье – падать, не ушибаясь, кувыркаться, купаться в пахучем сене! Бросать друг в друга его охапки! – Запыхались!.. Раскинув руки, лежим лицом кверху. Проникающие то здесь, то там сквозь дырявую крышу солнечные лучи наполнены множеством снующих пылинок и кажутся объемно-осязаемыми. Но схватить их, все же, не удается. Пылинки подобны светящимся звездам. А сквозь щели кровли голубеет небо. И Ася спрашивает: «Папа, а еще не узнали, ГДЕ КОНЧАЕТСЯ СЕЛО?» – «Селом» в шутку и для большей простоты она окрестила Вселенную – еще в ранние детские годы, когда пришла пора задавать вечные вопросы. А, может быть, предваряя их, я сам что-то говорил, пересказывал вычитанное из научно-популярных журналов. И – опять пытаюсь объяснить непонятное и мне самому… Ася слушает. И не слышит. Ей уже лет 15. И грустно. Грустно оттого, что уже поняла: ее жизни не хватит, чтобы узнать, «где кончается село?» Конечно, наверное, если лежать так вдвоем очень и очень долго, и очень-очень захотеть, то можно додуматься, решить, отгадать, где оно кончается…

– Пойдем?

– Нет, что ты! Давай еще полежим. Подождем…

– Пойдем, а то бабушка будет сердиться. К обеду просила придти. Начнет беспокоиться…

Потом мы снова и не раз бродили по этому лесу. Но почему-то тропинки не выводили нас на ту поляну с сеновалом…

И все же, ищем отзыва, отзвука…

Самое достоверное, чем мы обладаем, – это наши беды, наши несчастья. Они – только наши, и до них, в общем-то, никому нет дела. Они отталкивают, как изображение черепа с костями; их запах – запах лепрозория, а лепрозорий лучше обходить стороной. Люди и не хотят слышать об этом. Их право – избегать негативных эмоций, беречь себя.

И ты один – со своей бедой. – Частный собственник!

Оказывается, человек способен срастись со своим крестом. Его крест, его забота – это и его внутреннее оправдание…

* * *

Иногда – кажется: сами, втайне от себя, мы спешим к откровению смерти – как к пределу своего познания и рисуем за этим пределом всё то, что не свершилось в жизни – рай! Рай – это как бы опрокинутая в небытие проекция того, что могло бы случиться в жизни, но не случилось. Проекция нашей вечной жажды лучшего. Рая не было до нашего существования, и потребность в нем, как и потребность воздаяния, накапливается всей нашей жизнью, всем путем испытаний. И, чем больше испытаний (интересное слово: в нем – и смысл страдания, и смысл познания; это – «страдание-познание»), – тем сильнее жажда (духовная) рая. Жажда, оформляющая себя как вера. Упование отчаявшихся…

* * *

Может быть, жалость к ближнему – не что иное, как сублимированная жалость к самому себе? Исходящая из глубин детства надежда, – нет! – мольба о том, чтобы тебя заметили, услышали, поняли, то есть – пожалели! Это акт самосознания «я» и попытка досрочно возместить «несправедливость» – ведь все другие останутся, а ты – уйдешь. Хотя и каждый из тех, других, уйдет в свое время… Так или иначе, каждый – как бы жертва всех остальных. Не в этом ли корень христианства? Не в этом ли разгадка строки Пастернака:

«Мирами правит жалость…»?

Помню, в детстве, когда меня обижали, я забирался в угол у печки и прижимал к себе – жалел! – Джоньку. – Обезьянку, тряпочную куклу…

* * *

«Добро должно быть с кулаками» – формула, конечно, самопародийная. Добро только и может обозначить себя незащищенностью, открытостью перед противником. Способностью быть для него мишенью.

Зло подобно музыке, которую заводит на полную катушку сосед. Ему не ответишь тем же! Оно – зло – и пользуется беззащитностью добра. Добро, как тишина, беззащитно…

* * *

Как удивительно прочно сознание человека связано с его положением. Как соответствует оно адаптированности человека в мире, в его среде. Вот и получается, что сознание наше – не более, чем самооправдание.

* * *

Понятие греха есть там и тогда, где есть чувство ответственности перед другими, чувство связи с людьми. Если отживает понятие греха, – значит, какие-то связи рвутся, что-то в обществе распадается…

Увы! В мыслях все грешны. Безгрешны разве что дебилы, лишенные воображения. Но люди с нормальным воображением, – а оно по природе своей действует как бы самопроизвольно (бес предлагает варианты!) – безусловно, грешны в мыслях своих…

* * *

Разговор.

– Какие бы хорошие начинания у нас не предпринимались, всё выходит косо… Вот ТАМ – другое дело. Там есть мораль, потому что честным в деловых отношениях быть выгодно…

– Но так ли это? Всегда ли выгода ведет к честности? И не является ли мораль как раз тем, что идет не от выгоды, а складывается как раз в противовес ей?

* * *

Любая ерунда может вырасти в проблему. Проблема стульчака: сломалась – довольно-таки ненадежная! – деталь. Запасных – не предусмотрено. Иду в ДЛТ, – таких стульчаков уже нет. Даже отдел, в котором они были, закрыт. Иду в Гостиный. Стульчаки есть. Спрашиваю у продавщицы, пожилой женщины, – как быть? Показываю сломанную деталь. – А что я могу поделать, простая продавщица? – Но ведь товар явно недоброкачественный, а запасные части к нему отсутствуют. – Мы продаем то, что нам поставляют. – Но вы же должны бороться за качество, писать рекламации… Смотрит на меня, как на идиота. Пытаюсь зайти с другого края. – Что же, написать вам сочинение? – Какое сочинение? – Ну, в книгу жалоб… Никакой реакции. Потом – вялое: Поговорите с заведующей. Она в кассе. – Так она сейчас не будет со мной и разговаривать, раз она в кассе, за работой. – Тогда стойте, ждите. Скоро вернется кассирша. Заведующая ее подменяет. – Мне некогда. Давайте, я уж куплю новый стульчак. Только где гарантия, что он опять не сломается через два дня? Принесите комплект. – Подождите!.. Идет, говорит с заведующей. Затем берет коробку и уходит в заднюю дверь. Выглядывает, зовет меня. Раскрывая коробку, вынимает пакетик с деталями, перевязанный веревкой. Веревка очень долго не развязывается. А здесь, на юру, – сквозняк. Холодно. Наконец, все же, развязывает пакетик, достает нужную деталь. – Где Ваша, сломанная? Я даю ей сломанную. Она мне – целую. – Спасибо!.. Я что-нибудь должен? – Нет! – Что же Вы будете делать? – Очень просто – вернем как некомплект. – Преогромное Вам спасибо! И – ухожу поспешно, как будто с чем-то украденным, как будто виноват в чем-то. Это чувство, видно, возникает оттого, что человек проявил – необязательную! – доброту и слабенькой своей добротой словно бы смазал непроворачивающийся механизм. И он шевельнулся…

* * *

Неужели любое деяние двулико? И борьба за правду – тоже самоутверждение. Жест – дабы тебя заметили, Именно тебя, а не кого-нибудь другого. Ведь в любой публичности есть поза. Игра перед аудиторией и перед самим собой. Стремление доказать самому себе, что ты нечто значишь. И это отравляет чистоту помысла, когда он становится деянием… В наших общественных баталиях, в наших словесных ристалищах – странно это ощущение победы, торжества над кем-либо. В нем есть привкус греха. – Грех победы?..

* * *

Нехватка тепла, внимания… И не от ощущения ли непризнанности, ущемленности проистекает стремление «заявить о себе»? Редкий человек способен оставаться правым «в самом себе». Ему необходимо, чтобы люди признали его правоту. Но приобретая активность, выплескиваясь во вне, правота оказывает давление на другого человека. Возникает спор, конфликт. В основе его – жажда душевного родства, подобия, встречающая нередко реакцию отторжения. Ибо контакт проясняет не столько сходство, сколько – различия. И за веселый хмель общения расплачиваемся тяжелым похмельем разобщенности…

И всё же, – ищем отзыва, отзвука.

* * *

А разве не случалось, что ты оказывался плохим именно из-за своего стремления быть лучше, чем ты есть на самом деле? Брал на себя обязательства, которые, как выяснялось, выполнить не мог. И тяготился ими, попав в рабство к ним, а в корне – к собственному обольщению самим собой. Уж больно хотелось быть и хорошим, и добрым. Потом – тебе же и было от этого плохо. Но если бы ты вел себя иначе, было ли бы сейчас тебе лучше?.. Едва ли…

* * *

Попробуй не простить, когда просят прощенья. – Примешь на душу грех и будешь казниться им. Но, прощая, – обретаешь как будто нравственную победу; и это – тоже соблазн! Постарайся не вкусить даваемого тебе превосходства, которое, возвышая тебя, унижает прощаемого! И этого уже он не прощает тебе…

* * *

Опять мысленно обращаюсь к Асе.

Может быть, то, что случилось с тобой, что тебе пришлось претерпеть, учит меня бесстрашию? – Чтобы я шел навстречу судьбе, как ты, читавшая стихи, когда тебя везли на очередную операцию.

* * *

«Не лезь на рожон!» – давняя житейская мудрость. Но правильная – до поры, до известного предела. Смотря – из-за чего. По пустякам – пижонство. Но если нашел для себя главное… Тогда то, что ты вышел вперед, то, что стал мишенью для побиения камнями, дает тебе право на Слово. Твоя незащищенность – золотой запас, обеспечивающий его праведность.

* * *

Лидия Яковлевна Гинзбург как-то дала почитать мне эссе, где проводилась своя классификация человеческих типов. Оно было очень интересным. Однако один момент вызвал мое недоумение: «А куда же, – спросил я, – попадает тип Христа?» Лидия Яковлевна усмехнулась, что-то пробормотала, но так ничего внятного и не ответила. По-видимому, Христос ею просто не принимался во внимание, не брался в расчет. – Очевидно, как явление заведомо аномальное…

А Гена Порховник, мудрейший адвокат, восклицал: «Кто такой Христос? – Шизик! Клиника! Вот эти идейные шизики – и опаснее всего! Предпочитаю прагматиков, циников! Они хоть видят очертания реальности…

* * *

Прощаясь с апостолами, наставляя их, – рассчитывал на Иуду: «Один из вас предаст меня» – и предсказание, и, возможно, предписание. – Христос сжигал мосты за собой. Он понимал, что только эта ставка ценою в жизнь способна подтвердить его учение. Без этого (восхождения на Голгофу и распятия) оно, это учение, осталось бы просто набором словесных высказываний. В восхождении на Голгофу – заветное единство слова и дела. Этим путем шли и Сократ, и Джордано Бруно, и Жанна д, Арк…

* * *

Каждая судьба должна обрести право собственного голоса… Если я принадлежу обществу, если я его частица, то не может быть, чтобы выпавшее на мою долю было напрасным, никому не интересным. И почему я должен скрывать случившееся со мной?

* * *

Нас только обольщает (и изматывает!) иллюзия, что в наших сокровенных делах, на пути обретения внутренней свободы, нам кто-то может помочь. Отец ли, учитель ли, какая-либо женщина… Чушь! Никто помочь не может. И если даже тебя выслушают, и ты на какое-то время почувствуешь облегчение, – оно мнимо. Неминуемо раскаянье – зачем выворачивался наизнанку. Уж не лучше ли прямо обращать свои молитвы к тому, кто все равно тебя не услышит, – к Богу? А значит, (прежде всего!) к самому себе. Помолись! Открой себя бумаге, – она отделяет твою душу от тебя и делает ее приемлемой для других. Только так другой тебя может услышать, – приняв твой голос за свой. И, может быть, поймет…

* * *

Единственная помощь себе – в преодолении. В предоставлении себя всем неизбежным испытаниям, проходя через которые, ты становишься другим. И нередко оказываешься в состоянии решить задачу, прежде казавшуюся неразрешимой. А жаловаться на судьбу – грех. Недаром человеческое общение выработало прекрасные защитные штампы: «Как поживаете?» – «Спасибо, прекрасно!» И – привет!

* * *

Весь смысл поисков внутренней свободы сводится к тому, чтобы в собственной слабости найти силу. И в этом – высшая мудрость. Не бежать от судьбы, но поставить свой парус под точным углом к ветру…

Образ и слово

Рассказ Германа Егошина о проделках молодости: «Ночь пьянствовал. Потом, часов в 5 утра позвонил Крестовскому. Долгие гудки… Наконец, разбуженный, недовольный, Ярослав взял трубку. А я ему – задушевно: Знаешь, не могу уснуть, всё думаю, кто я? – Гений или большой талант?..» – «Тьфу!.. Твою мать!..» – Бросил трубку. После – с Шамановым – они долго думали, как мне насолить. И придумали титул: «И. О. Гения»

Таким анекдотом потешил нас Гера, когда мы встречались у Е. П. Антиповой…

* * *

Очевидно, недостаточно иметь талант. Надо, чтобы в него поверили. Тогда он и сам по-настоящему уверует в себя.

«Похвала нужна артисту, как канифоль для скрипки» – сказано слабо! Похвала нужна артисту – художнику! – как бесконечное повторение слова «люблю» женщине. Ибо художник всё время ждет опровержения собственных сомнений, освобождения, хотя бы минутного, от постоянных терзаний, порождаемых неуверенностью в себе. Ибо неизбежная расплата за то или иное решение – сомнение и неуверенность – немой вопль отвергнутых возможностей…

* * *

«Не уверен – не обгоняй!» – гениальная заповедь! Неуверенность в себе мешает сделать решительный шаг, отказаться от привычного, не идти по накатанному пути. Но что такое уверенность в себе – качество ли таланта или защитная броня молодости? Молодость – уже не догонишь! А талант? – О нем знает один Бог, но молчит. И тем самым провоцирует пробовать. Посягать!

* * *

Изобразительное искусство предполагает словесные комментарии. А словесное истолкование образов – не что иное, как раскрытие их ассоциативно-символических значений. Произведения искусства благодаря искусствоведению обретают дар речи. Искусствоведение – создает смысловую перспективу художественных образов, реализуя в слове их символические потенции.

* * *

Художники инстинктивно недолюбливают искусствоведов. Искусствоведы, якобы, не понимают их искусства, – так им кажется. На самом деле суть в том, что искусствоведы понимают. И это – объективно – «страшнее». Переводя образ на язык слов, – разумеется, перевод этот никогда не может быть полным! – искусствовед истолковывает и формулирует суть произведения. Но «формулирование» – это, так сказать, и «закрытие» (исчерпание) какой-то части замысла художника. Чем глубже истолкование – тем полнее «закрытие», хотя великие произведения искусства абсолютно исчерпать словом невозможно. И все-таки, «разъясняя», «разоблачая» художника, что необходимо для его признания, искусствовед «совершает убийство»: «объясненный» художник как бы «приговорен» искусствоведом. Но творя свое «черное дело», требующее все новых жертв, искусствовед действует во имя рождения новых художников, еще не «объясненных». И в этом – жизнь! Не говоря уже о том, что произведение искусства всё равно неизмеримо объемнее любого его истолкования. Образ не сводим к слову, и каждая эпоха извлекает из образа созвучные ей смыслы.

* * *

Истолкование – выдвижение словесных версий, осмысляющих образ, – это интеллектуальная, критическая фильтрация творений художников, превращение факта искусства в факт культуры. Или проще: превращение еще спорного – в уже бесспорное.

* * *

К вопросу о свободе истолкования в нынешних условиях. В прошлое воскресенье была передача по телевидению о Валерии Ватенине. Герман Егошин, Виталий Тюленев и я встретились в его мастерской, где нас принимала Наташа (вдова) с дочерью. Этакое непринужденное чаепитие в мастерской художника с воспоминаниями о нем. Передача была сделана неплохо, уловлен был «местный колорит», бросающий свой отсвет на жизнь героя: сумрачные петербургские дворы, вид из окон на крыши, – мастерская на улице Петра Лаврова, теперь – Фурштадской. Но кто сидит за столом, кто говорит – не прозвучало ни в словах ведущей теледамы (Татьяны Селезневой), ни в титрах. Собрались какие-то друзья, может быть, бомжи. Очень искусно подсократили мои высказывания. Я попытался сопоставить серьезность служения искусству Валеры с сегодняшним – господствующим! – отношением художников к своему делу. В частности, охарактеризовал нынешнюю ситуацию, – когда вместе с цензурой отброшена и редактура (что дает простор дилетантизму), когда вчерашние протестанты в искусстве стали сегодняшними коммерсантами. Всё это было вырезано… А рассказывая о Валере, вспомнил я его «теорию зеленых собак». Чтобы какие-то работы прошли на выставку, надо обязательно подсунуть выставкому «зеленых собак». На них и уйдет весь праведный гнев, их отвергнут. Зато что-то более существенное – пройдет. В общем-то людям хочется показать не только свою власть, но и доброту…

21. 05. 93.

* * *

Может быть, активность потока забвения, которому мы подвержены, – условие нашей целеустремленности, одержимости какой-то главной идеей? Но мы теряем множество драгоценных мелочей. А без них, видимо, нет ткани искусства, так как образ – это не что иное, как «мелочь», увиденная с некоей временной дистанции, придающей ей ореол мысли. Философ, гоняющийся за главной идеей, но отбрасывающий мелочи, и художник, привязывающийся к мелочам, постоянно сталкиваются между собой. Иногда – в одном человеке. Вечен спор Образа и Слова…

* * *

А что если в мире есть всё? Но оно безмолвствует, пока мы не способны его воспринять, востребовать. Поэтому то, что мы видим в мире, то, что понимаем в нем – лишь зеркало наших собственных возможностей. Мир отвечает нам согласно нашим вопросам. Он, как отец, говорит с ребенком на его языке. Только так внешнее открывается внутреннему и осваивается им.

* * *

Я уже писал об этой картине: «Маляр (Портрет отца)», 1964, – Виктора Тетерина. Но в моих высказываниях не было того, о чем мне хочется сказать по прошествии лет. Лишь сейчас, когда пришла пора задуматься о той историко-культурной задаче, которая стояла перед участниками группы «Одиннадцати» и решение которой они предложили, картина заговорила со мной другим языком. Художники, сложившиеся в условиях культивирования официозом обезличенной живописи, как бы предлагали оглянуться на живопись 20-начала 30-х годов. Тогда – важнейшие камертоны в искусстве задавал авангард. Во имя цвето-пластической экспрессии его мастера жертвовали изображением предмета. Не отказываясь от предметности, члены Группы напоминали о важности категорий формы, о ее энергетике. Однако при этом демонстрировали, что в самом процессе живописного творчества пропасти между началом предметным и беспредметным нет! В русле этих соображений упомянутая работа Тетерина раскрылась для меня как диптих. Он состоит из картин – реалистической и абстрактной. Абстрактной – в той части, где работающий маляр (тема маляра снижает патетику композиции!) на распахнутой створке двери пробует колера. Там, в этой части, даже прочитывается намек на форму квадрата, вызывающий в памяти знаменитое произведение Малевича, – внизу композиции представлено ведро с черной краской! Следует подчеркнуть, что обе части «диптиха» – благодаря стилистике изобразительного языка – нерасторжимо связаны, спаяны.

В современном искусстве откровенно заявляет о себе изначальная двойственность живописного произведения: живопись не только изображает внешнее, но и выражает внутреннее (состояние автора). Подобия предметов образуют экспрессивную цвето-пластическую структуру. У нее – своя музыка. (З. Аршакуни, Г. Егошин). Картина – уже не «окно в мир», но экран, на который могут быть проецированы образы памяти-воображения, вплоть до сновидческих. (В. Ватенин, В. Тюленев).

Итак, план предметных подобий изобразительно интерпретируется планом живописно-пластических откликов (эквивалентов). Между тем и другим совершается бесконечный немой диалог. Содержание картины и извлекается исследователем из этого диалога. Время создает определенный смысловой контекст, задает свои вопросы. А образ начинает прорастать ранее не осознаваемыми смыслами. В Образе всегда дремлет новое Слово.

8. 04. 2012.

* * *

…И – адресуясь к самому себе: во всем было твое отражение, отражение тебя. И в пульсирующей, дышащей за окном вагона зелени леса, с болотистыми прогалинами, среди которых взметнулись вверх, как знаки неосуществленных порывов, голые, почти без ветвей, стволы деревьев; и в том, что с близкого расстояния, под прямым углом зрения, листва сливалась в колеблющуюся и быстро несущуюся мимо ткань из нитей разных оттенков, и лишь при переводе взгляда вдаль, предметы как бы откристаллизовывались и яркими, – обдающими жаром – вспышками озарений-воспоминаний уплывали отдельные березы или осины… И затем – в упорном накате мутно-зеленоватых с испода волн, нагоняемых морем, которые в своем мучительном косноязычии всё еще что-то пытались высказать. И – в очистившемся к ночи небе, где, как навсегда отлетевшие слова, онемев, застыли звезды…