Текст книги "Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники"

Глава XXVIII

Дядя Александр, вращаясь в большом петербургском свете, пытался неоднократно втянуть туда и сестру, уверяя ее, что ей еще не подобает по летам превратиться в отшельницу, а знакомство с аристократическими салонами ей необходимо. По мнению Александра Сергеевича, сестра его, «познакомясь с влиятельными при дворе дамами и другими особами, расположит их сейчас же, – при умении говорить, – в свою пользу, а потом, даже очень скоро, вытащит, при их помощи, Николая Ивановича, который получит место в Петербурге уже не с таким несчастным жалованьем, каким пользуется, и не пропадет, а скорее в камер-юнкеры попадет».

Ольга Сергеевна, не разделяя мнения брата, нередко сердила его – Пушкин не особенно жаловал противоречий, высказываемых ему без обиняков, – когда заявляла дяде, что посещения, а следовательно волей-неволей и прием на скромной квартире великосветских барынь, поведут лишь и к убытку материальному, т. е. к опростанью и без того тощего ее кармана, и к убытку нравственному, весьма тяжелому сознанию, что эти госпожи и господа сочтут себя вправе давать ей чувствовать разницу между ее домашней обстановкой и той, к которой они привыкли. Заискиванья же ее, Николая Ивановича ради, – которые едва ли могут повести к предполагаемой цели, – она считает делом несовместным с ее достоинством и даже прямо для себя оскорбительным.

– Я сам горд, – отвечал моей матери однажды Александр Сергеевич на ее доводы, – но, как вижу, ты меня и в этом милом качестве перещеголяла: ты уже не горда, а высокомерна (tu n’es pas seulement fere, mais altiere). Впрочем, делай, как знаешь, но мой совет – непременно являться изредка туда, куда, по-моему, должны ходить люди, не обиженные судьбою своим происхождением…

– Но куда не должны ходить люди, обиженные карманом, – докончила Ольга Сергеевна.

Дядя не сдался и, повторяя, что дает ей советы из желания всевозможного добра и благополучия, склонил сестру познакомиться, хоть из любви к нему и через него же, с двумя-тремя великосветскими семействами, у которых бывать с ним и Натальей Николаевной изредка, и весьма обрадовался одержанной над сестрой победой, выраженной ею в словах: «Для тебя, так и быть».

Ольга Сергеевна исполнила то, что брат считал для нее необходимым, а именно сопровождала его с женою – весьма, впрочем, нечасто – в петербургский м о н д.

О посещении одного из великосветских собраний Ольга Сергеевна, между прочим, писала мужу 15 ноября 1831 года:

«Вчера я была с братом и его женой на рауте у графини Р – й. Сама не рада: кроме сплетен high-life’a[140]140
  Высшего света (англ.).


[Закрыть] ничего путного оттуда не вынесла. Ничего еще, если бы от пустых разговоров поглупела на несколько часов: на другой же день дурь бы прошла, но одна из слышанных мною сплетен меня взбудоражила. На рауте очутился какой-то прискакавший из Варшавы польский камергер, знакомый брату. Узнав от Nathalie, что я ее невестка, он брякнул ей затем по секрету: «Муж вашей belle soeur[141]141
  Здесь: золовки (фр.).


[Закрыть] имел с Энгелем большую ссору, из-за какого-то дела по службе, наговорил ему резкостей и принужден возвратиться в Петербург разжалованным, т. е. без места, а место его предлагают вашему брату Гончарову». Сообщив такую «прелестную» новость, «пан вельможный» счел долгом отвесить belle soeur’e[142]142
  Здесь: невестке (фр.).


[Закрыть] низкий поклон a la Louis treize[143]143
  В стиле Людовика XIII (фр.).


[Закрыть] и поздравить ее с назначением братца на твое место, а невестка, по своей рассеянности (par etour-derie) – свойственной, впрочем, ее молодости, – препроводила мне секрет «вельможного» целиком (d’un bout a l’autre) вместо того, чтобы спросить прежде брата письмом, точно ли так. Разумеется, я пустила всю эту штуку (j’ai lance toute cette piece) Александру. Он пожурил Наташу за несоблюдение секрета и утешил меня тем, что хотя у тебя и могли быть недоразумения по службе и щекотливые объяснения, но делать из-за этого тебе сцену начальнику, которого уважаешь и ценишь, на это ты слишком умен и благовоспитан, а Гончаров, если бы и предложили ему место какое-нибудь, не молчал бы. Все-таки Александр не мог меня успокоить; всю ночь не смыкала глаз и только сегодня рассудила, что рассказ «вельможного» неловко придуманная сплетня. От службы тебя не отставят, а скорее – как сострил мне брат – сделают тебя если не консулом или вице-губернатором, то по крайней мере частным, а на худой конец соляным приставом. Не явись я вчера в большой свет да сиди себе дома на здоровье, провела бы вечер в тысячу раз приятнее.

Говоря о большом свете, – заканчивает письмо Ольга Сергеевна, – скажу тебе, что большой свет также не был избавлен от холеры, и Александр очень ошибался, когда уверял, что порядочных (?), по его мнению, людей холера не тронет: моя подруга и кузина Окунева, – ее я видала за несколько дней перед смертью, – рассталась с недолговременной жизнью в ужасных мучениях; в таких же мучениях закончил тоже от холеры короткий жизненный путь барон Корф, родственник и зять (cousin et beau frere) Модеста, саперный полковник. Пригласили меня на похороны, откуда вынесла самое тяжелое впечатление: в церкви, во время отпевания тела, с Модестом (Андреевичем) случился припадок, как у самой слабонервной женщины: рыдал, хохотал и лишился, наконец, сознания! Можешь себе представить суматоху! Его вынесли из церкви без чувств. Жена покойного в отчаянии. Ожидаю маму и Александра с женой поехать с ними к Корфам вместе. Попотчевала холера (le cholera a rehale) и твоего приятеля Маркова: насилу поправился, но ты бы его не узнал. Ругает не столько холеру, сколько докторов, а доктор Р., уморивший пьяных, принимая их за больных, сам на тот свет отправился, в качестве уже настоящего холерного. Булгарин напечатал в «Северной пчеле» в память этого господина трогательный панегирик, как о спасителе человечества, которое, однако, после смерти Р. почувствует себя гораздо лучше, – как все предсказывают, кроме Булгарина».

Услышанная Ольгой Сергеевной от своей невестки новость о небывалой ссоре Николая Ивановича с Энгелем и о замене моего отца шурином Александра Сергеевича не имела ни малейшего основания: никакой ссоры с Энгелем не было, отставки же подавно.

Напротив того: Энгель, оценивший службу моего отца, остался очень недоволен окончательным его прикомандированием в 1832 году к генерал-интенданту действующей армии Погодину. Считать же громкой ссорой отнюдь было нельзя случайное охлаждение Энгеля к Николаю Ивановичу, вызванное жалобой директора канцелярии Пр – го на отца за насмешливый его отзыв о чиновничьей музе этого последнего деятеля.

Как бы ни было, Надежда Осиповна, воспользовавшись дошедшей до нее – из того же источника – сплетней насчет зятя, стала с злорадством попрекать дочь браком с человеком неугомонным, не изучившим якобы азбуки уживаться с людьми, а когда нелепость пущенной сплетни была опровергнута недели через две ответом Николая Ивановича жене, в котором отец извещал, что он действительно хочет приехать в Петербург весною, но единственно с целию увезти в Варшаву Ольгу Сергеевну, – бабка выразила дочери уже чистосердечно, что отставка Николая Ивановича пришлась бы ей гораздо больше по вкусу, чем разлука с Ольгой Сергеевной.

Мать виделась часто с дедом и бабкой, выслушивая их бесконечные сетования на плутни управляющих, в силу чего в родительской кассе царила пустота. Ольга Сергеевна, сама ожидавшая от своего отца помощи, согласно его обещанию, могла изъявлять родителям только соболезнование, а дядя Александр, выручая их по мере сил и выплатив только что долг храброго воина Льва, – кутнувшего, во славу русского оружия, порядком в покоренной Варшаве, – не мог, в конце концов, сделаться для стариков и брата неиссякаемым источником карманных благ. Доходы Александра Сергеевича оказались значительно меньше расходов, при частых выездах в свет с Натальей Николаевной и неизбежных от этого последствий, а именно далеко не дешевых приемов у себя дорогих гостей. По словам моей матери, – опять-таки говорю не от себя, – Александр Сергеевич ей жаловался, что у него постоянные недохватки и перехватки, и хотя надеется получать за стих даже по червонцу, заработать «Евгением Онегиным» и «Повестями Белкина» немало, а доходы от издания задуманной дядей ежедневной газеты, при назначенных ему 5000 рублях жалованья за «ничего неделанье в Иностранной коллегии», совсем не безделица, но все это впереди, и было бы хорошо, если бы «свет» не ставил его в стеснительные рамки. Сестра советовала ему уменьшить путешествия по великосветским салонам и, взяв месяца на два отпуск, предпринять, экономии ради, другое путешествие летом в деревню, пребывание в которой – вдали от светской суеты – может обогатить не только его, но и отечество новыми его творениями; но Александр Сергеевич заметил, что такая поездка невозможна, когда он именно должен вместе с женою стоять ближе к солнцу.

Заключаю описание семейных происшествий 1831 года выдержками из письма Ольги Сергеевны к моему отцу в конце декабря, относительно своего брата:

«Александр, – сообщает мать, – ускакал в Москву еще перед Николиным днем и, по своему обыкновению, совершенно нечаянно – sans tambour ni trompette (втихомолку, тайком (фр.)); предупредил только Наташу, объявив, что ему необходимо видеться с Нащокиным и совсем не по делам поэтическим, а по делам гораздо более существенным – прозаическим. Задумал он издавать и газету в свою пользу, и «Северные цветы» в пользу семейства нашего покойного приятеля[144]144
  Разумеется тут барон Дельвиг.


[Закрыть], – лучше сказать его братьев, – и в архивах копаться не хуже тебя, но какие именно у него дела денежные, по которым улепетнул отсюда, – узнать от него не могла, а жену не спрашиваю. Ждут брата, однако, весьма скоро назад. Очень часто вижусь с его женой; то я захожу к ней, то она ко мне заходит, но наши свидания всегда случаются среди белого дня. Заставать ее по вечерам и думать нечего: ее забрасывают приглашениями то на бал, то на раут. Там от нее все в восторге, и прозвали ее Психеею, с легкой руки госпожи Фикельмон, которая не терпит, однако, моего брата – один Бог знает почему»…

Глава XXIX

Дядя Александр возвратился из Москвы к новому году.

Этот новый (1832) год Ольга Сергеевна встретила в последний раз в кругу родных – в доме моего деда и бабки – с братом и его женой.

«Никогда еще мне не было так грустно, как в прошлую пятницу, 1 января, – пишет она отцу (во вторник 5 января), – когда обедала с братом и Наташей у стариков. Папа и мама хотя и не совсем передо мною правы, но все же любят меня по-своему; меня томили недобрые предчувствия, что в день нового года обедаю у них последний раз. Александр и Наташа оставались у них – как и я – весь вечер. Родные, когда я заговорила им о вероятной разлуке, и слышать не хотят, чтобы я променяла Петербург на Варшаву, а Соболевский, который тоже был там (он едет скоро за границу и будет у тебя в твоем возлюбленном городе), уверял меня, что твое пребывание в Польше временное, и, если только искренно захочешь, можешь возвратиться в Иностранную коллегию, тем более, что тебя еще не вычеркнули из списка ее чиновников, точно так же, как и еще двух или трех господ, отправившихся с Энгелем. Соболевский прав, и послушай меня: брось чужой тебе край и возвращайся на твою родину, святую Русь, ко мне. Чем тебе опротивела наша – хоть и бедненькая, но все же миленькая – квартира в доме Дмитриева? Чем тебе стали немилы твои лицейские товарищи, твои добрые петербургские сослуживцы-друзья, которые тебя так любят и так жалеют о твоем отсутствии? С кем, не говоря уже обо мне, обменяешься по душе родным русским словом? Брат Леон пишет Александру, что он ни за что не останется в Варшаве: война давно кончена, и ему там ровно нечего делать, и Ширков и Сиянов тоже уедут. С кем же останешься из близких тебе? В твоей варшавской службе счастия не вижу, и вот мой совет:

брат Александр еще в ноябре поступил в службу с прекрасным жалованьем туда, где и ты еще считаешься, – в Иностранную коллегию, – заниматься в архиве историческими работами; эти работы и ты любишь. Хотя Александр и моложе тебя чинами, но известен всей России; слово его веско, и он будет очень рад случаю тебя толкнуть вперед (de te pousser aussi en avant) как своего зятя, выхлопочет тебе такое же занятие себе в помощь и пристроит тебя, уверяю, в коллегию; сделать это брату будет тем легче, что ты в коллегию не вновь должен определиться, а только возвратиться. Выхлопочет Александр тебе и занятия по литературе; не одни же недоброжелатели журналисты его окружают, а твое перо многим уже известно. Обо всем этом он, при Соболевском, мне намекал, следовательно, и пишу тебе en connaissance de cause (со знанием дела (фр.))».

Предположениям матери не суждено было, однако, осуществиться. Отец не изъявил Ольге Сергеевне, за которой решил приехать, желания вновь поселиться в Петербурге. Возобновить службу в Иностранной коллегии он не находил целесообразным, полагая, что не может на этом поприще принести столько пользы, сколько своей русскою деятельностью в крае, заинтересовавшем его во всех отношениях.

«Временное правление Царства Польского, – сообщает Николай Иванович своей матери, Луизе Матвеевне, от 12 марта 1832 года, – закрыто; но еще до закрытия Бог мне послал благодетеля в генерал-интенданте армии Погодине. По его ходатайству фельдмаршал прикомандировал меня к нему для иностранной корреспонденции. Жалованья получаю 2500 руб. в год по грузинскому, как объявил мне Погодин, положению, с оставлением по Министерству иностранных дел. Правда, с выступлением большей части войск из Царства Польского, ибо в сентябре останется один только второй пехотный корпус, главный штаб армии должен сократиться, а со временем и вовсе уничтожиться, но я уже обеспечен жалованьем, и мне не трудно будет поступить в штат наместника или военного губернатора.

В мае отправлюсь в Киев по делам службы, оттуда в Петербург на два дня за женою и в конце июня ворочусь с нею в Варшаву. Грустно ей будет расставаться с родиной, но жребий брошен. Проклинает Варшаву, хочет, чтоб я опять попал в Петербург, куда меня и калачом не заманишь. Драка с поляками для меня гораздо любопытнее, чем междоусобная брань с тещей. Может быть, и совсем Петербург меня не увидит, а с женою встречусь в Киеве. Все зависит от ее здоровья и успеха, с каким она устроит дела. Словом, я предполагаю, а Бог расположит».

Глава XXX

Подробное изложение деятельности покойного отца после 1837 года, года, сразившего дядю, составляет особый отдел моих воспоминаний, не вошедший в состав настоящей «Семейной хроники» и который я имею в виду напечатать особо. Здесь же, прежде нежели говорить о дальнейших семейных событиях в последовательном порядке, считаю для себя удобнее сказать несколько слов о деятельности моего отца за период времени с 1832 по 1834 год, когда я появился на свет Божий.

Не прошло и трех месяцев со времени прикомандирования отца к генерал-интенданту действующей армии Погодину для сношений на иностранных языках с нашими консулами, как Николай Иванович был назначен в состав учрежденного тогда (в 1832 году) комитета для проверки счетов тайного советника Пейкера по ликвидации с Пруссией относительно доставки в русскую армию продовольственных припасов в течение польской кампании. Кампания эта доставила Николаю Ивановичу и денежную награду в размере годового жалованья двух тысяч пятисот рублей ассигнациями, и знак военного достоинства (Virtuti militari) третьей степени, а талантливое исполнение возложенных на него трудов в названном комитете обратило на себя особенное внимание светлейшего, вследствие чего, не достигнув и тридцатилетнего возраста, бывший питомец Царскосельского лицейского пансиона получил лестное назначение управлять, в чине коллежского асессора, канцелярией генерал-интенданта действующей армии.

Пользуясь не только расположением, но и дружбой сего последнего, Николай Иванович, не имевший от него секретов, в одной из нередких с ним откровенных бесед показал ему и предпринятый им труд по составлению статистики Царства Польского. Погодин, рассмотрев работу, нашел ее делом громадной важности, что и доказал вскоре на деле.

В 1833 году открылась вакансия помощника статс-секретаря Государственного совета Царства Польского. Выбор Паскевича, пожелавшего заместить эту вакансию не иначе, как природным русским, но вместе с тем основательно изучившим край, пал на моего отца, именно во внимание к лестным о нем отзывам генерал-интенданта, который и высказал светлейшему, что управляющий его канцелярией «коллежский асессор Павлищев, обладая надлежащим запасом исторических и статистических сведений о вверенной его светлости стране, знакомый с ее прошедшим и настоящим, может занимать предлагаемую должность с честию и пользою».

Потребовав к себе Николая Ивановича, Паскевич, как пишет отец, очень обласкал его и приказал ему вступить немедленно в исправление возлагаемых на него новых обязанностей.

Заняв, таким образом, новый важный пост, отец мой принялся за тщательное изучение польских законов, сделавшихся предметом его службы, и вскоре ему представился как нельзя более удобный случай применить познания к делу.

Действия Совета начались проектом нового закона о дворянстве для польской шляхты, и Николай Иванович составил проект названного закона, изданного впоследствии своим порядком. Этот проект послужил отцу первым докладом князю Варшавскому и вместе приступом к дальнейшим историко-юридическим трудам.

Отец взялся сперва за прошедшее и написал «Историческое обозрение прав и преимуществ польского дворянства», а потом обратился к настоящему и, узнав, что число шляхты чрезвычайно велико, подал Паскевичу записку, в которой представил светлейшему необходимость потребовать строгих доказательств на «шляхетство» по прежним законам. С первого чтения все важнейшее было обсуждено и решено фельдмаршалом; работать с наместником было, как выражается отец в сохранившихся у меня заметках, «наслаждением, которое, по его словам, бывало тем возвышеннее, чем больше наместник сосредоточивал внимание на предмете, а это для человека, озабоченного иногда вдруг несколькими делами равной важности, не всегда бывает возможно». Записка направила дело к законной цели. Хотя мой отец, в качестве помощника статс-секретаря, и не имел по-настоящему права докладывать дела Совета, однако докладывал, и не потому, что статс-секретарь был неспособен к делам, а по той именно причине, что этот сановник был поляк; взгляд же на дела нужен был чисто русский.

«Во всяком случае, – замечает Николай Иванович, – положение мое сделалось странным, щекотливым, неприятным. Удивляюсь, как я мог сохранить в нем счастливую середину, ибо я прямодушен и, следственно, неловок. Думаю, что прямодушие-то и спасало меня; чего лучше, как идти прямой дорогой, следуя поговорке моей родительницы, Луизы Матвеевны: «Der grade Weg ist der beste»?[145]145
  «Прямой путь лучше» (нем.).


[Закрыть] Замечу ли что-нибудь неладное, пишу записку и иду к фельдмаршалу. Должен сказать и то, что князь понимал мое положение и был ко мне внимателен, а я старался угадывать его мысли, не стесняясь, однако, высказывать ему мои правдивые взгляды с откровенностию, чем и вызвал раз шутливую фразу Паскевича:

– Я тебя всегда уважаю (Паскевич тыкал только тех, к которым чувствовал особенное расположение), но за сегодняшнюю горькую правду терпеть не могу.

Приветливая улыбка противоречила его словам, и с изложенным мною в докладе мнением он совершенно в конце концов согласился».

Таким образом проходили через руки отца проекты нескольких законов, большею частию утверждаемые, и только весьма немногие не получили дальнейшего хода, впрочем, отнюдь не по вине Николая Ивановича, как, например, о знаке отличия беспорочной службы и о спорных делах управления (le contentieux de l’administration). Последний проект стоил отцу неимоверных трудов.

Любя всякое дело брать не с верхушки, а с корня, Николай Иванович изучил основательно французский Устав гражданского судопроизводства (Le code Napoleon)[146]146
  Кодекс Наполеона (фр.).


[Закрыть] и перечитал все томы Полного собрания законов, с целию изложить как следует на русском языке проект постановления о правительственном судопроизводстве. Фельдмаршал оценил этот труд по достоинству в административном отношении, а впоследствии близкий отцу знакомый (о котором я упоминал уже…), покойный член здешней Академии наук Петр Павлович Дубровский, автор польско-русского словаря, административного и судебного, нашел в переводе отцом проекта разрешение многих важных лексикографических вопросов.

Николай Иванович долго хранил у себя черновую своего перевода, как труд, о котором он вспоминал всегда с особенным удовольствием, и как памятник нового судебного русского языка. Показывал он мне черновую, но куда она делась, мне неизвестно; в подаренных мне отцом книгах и картонах с его рукописями я ее не нашел.

Кроме бесчисленных проектов по законодательной части через руки покойного отца проходили, в бытность его помощником статс-секретаря местного Государственного совета, и отчеты по управлению Царством Польским, и бюджеты края; обращал он на них особенное внимание как на драгоценные материалы для статистики Привислянской окраины.

Когда представили отца к утверждению в должности помощника статс-секретаря, Николай Иванович, все еще считая себя в гостях, на чужбине, просил об оставлении его числящимся по Министерству иностранных дел, но на это не последовало высочайшей воли. Тем не менее, министр статс-секретарь объявил всемилостивейшее соизволение на получение Павлищевым чинов, буде пожелает. Эту привилегию отец считал для себя необходимой, будучи первым русским, очутившимся в польской службе, на которой не было тогда чинов. Данным отцу разрешением воспользовались впоследствии и другие русские чиновники.

Закончив краткий рассказ об административной деятельности моего отца по 1834 год, приступаю к изложению событий в семействе моей матери с 1832 года, в котором Ольга Сергеевна принуждена была расстаться с горячо любимым местом своей родины, стариками Пушкиными и братом.