Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 4. Произведения Севастопольского периода. Утро помещика"

<Посмотримъ твою избу, сказалъ онъ, всходя въ нее. – На лѣво[95]95
  В подлиннике: лѣвой


[Закрыть] отъ низкой двери въ углу передъ лавкою на земляномъ неровномъ полу стоялъ кривой столъ; съ той же стороны были примостки около печи, надъ столомъ въ углу стояла деревянная черная, черная икона съ мѣднымъ вѣнчикомъ, нѣсколько суздальскихъ картинокъ, истыканныхъ тараканами и покрытыхъ странными славянскими словами, были наклеены возлѣ. Но эти безграмотныя картинки и тараканы не помѣшали часто возноситься изъ этаго мрачнаго угла чистымъ услышаннымъ молитвамъ.>[96]96
  Зачеркнуто крест на крест. Раньше было после слов: наклеены возлѣ : <Но я увѣренъ, что изъ однаго этаго мрачнаго угла возносилось къ Небу гораздо больше искреннихъ молитвъ, чѣмъ изъ сотни образныхъ съ золочеными иконами и налойчиками краснаго дерева>.


[Закрыть]

<За столомъ была широкая лавка, покрытая рогожей и овчинами, около нея и подъ ней стояли свѣтецъ, кадушки, ушатъ, ведра, ухватъ. Противуположную сторону занимали почернѣвшая большая смрадная печь и полати.>

Неровныя темно сѣрыя стѣны были увѣшаны разнымъ тряпьемъ и хламомъ и покрыты тараканами. Изба была такъ мала, что въ ней буквально трудно было поворотиться, и такъ крива, что ни одинъ уголъ не былъ прямъ. Въ серединѣ потолка была большая щель и несмотря, что въ двухъ мѣстахъ были подпорки, потолокъ, казалось, не на шутку угрожалъ разрушеніемъ.

– Да, изба очень плоха, – сказалъ Князь, всматриваясь въ лицо Чурису, который потупившись, казалось, не хотѣлъ начинать говорить объ этомъ.

– Задавитъ насъ и ребятишекъ, задавитъ, – начала приговаривать баба, прислонившись къ стѣнѣ подъ полатями и, казалось, собираясь плакать.

– Ты не говори, – строго сказалъ ей Чурисъ и продолжалъ, обращаясь къ Князю и пожимая плечами, – и ума не приложу, что дѣлать, Ваше Сіятельство, и подпорки и подкладки клалъ; ничего нельзя исдѣлать. Какъ тутъ зиму зимовать? Коли еще подпорки поставить да новый накатникъ настлать, да переметъ перемѣнить, да покрыть хорошенько, такъ, може, какъ-нибудь и пробьемся зиму-то, только избу те всю подпорками загородишь, а прожить можно, а тронь, и такъ щепки живой не будетъ.

Николинькѣ было ужасно досадно, что Чурисъ не обратился прежде къ нему, тогда какъ онъ никогда не отказывалъ мужику и только того и добивался, чтобы всѣ прямо приходили къ нему за своими нуждами, – а довелъ себя до такого положенія; онъ очень золъ былъ за это на Чуриса, разсердился даже, пожалъ плечами и покраснѣлъ, но видъ нищеты и спокойная беззаботность, окружающая его, нетолько смягчили его гнѣвъ, но даже превратилъ его въ какое-то грустное, но доброе чувство.

– Ну, какже ты, Иванъ, прежде не сказалъ мнѣ этого? – сказалъ онъ тономъ нѣжнаго упрека, садясь на лавку.

– Не посмѣлъ, Ваше Сіятельство, – отвѣчалъ Чурисъ, но онъ говорилъ это такъ смѣло и развязно, что трудно было вѣрить ему.

– Наше дѣло мужицкое, какъ мы смѣемъ, да мы… —начала было всхлипывая баба.

– Не гуторь, – лаконически сказалъ Чурисъ, полуоборачиваясь къ женѣ.

– Въ этой избѣ тебѣ жить нельзя, это вздоръ, – сказалъ Николинька, подумавъ нѣсколько, – а вотъ что мы сдѣлаемъ: видѣлъ ты каменныя герардовскія – эти съ пустыми стѣнами – избы, что я построилъ на Старой Деревнѣ?

– Какъ не видать-съ, – отвѣчалъ Чурисъ насмѣшливо улыбаясь, – мы не мало диву дались, какъ ихъ клали – такія мудреныя. Еще ребята смѣялись, что не магазеи-ли будутъ отъ крысъ въ стѣны засыпать. Избы важныя – острогъ словно.

– Да, избы славныя, и прочныя, и просторныя, и сухія, и теплыя, и двѣ семьи въ каждой могутъ жить, и отъ пожара не такъ опасно.

– Не спорю, Ваше Сіятельство.

– Ну такъ вотъ, одна изба чистая сухая десятиаршинная съ сѣнями и пустою клетью совсѣмъ ужъ готова, я тебѣ ее и отдамъ, ты свою сломаешь, она на амбаръ пойдетъ, дворъ тоже перенесешь, вода тамъ славная, огороды я вырѣжу тебѣ изъ новины. – Земли твои во всѣхъ трехъ поляхъ тоже тамъ подъ бокомъ вырѣжу. Что-жъ, развѣ это тебѣ не нравится? – сказалъ Князь, замѣтивъ, что какъ только онъ заговорилъ о пересѣленіи, Чурисъ съ тупымъ выраженіемъ лица, опустивъ глаза въ землю, не двигался съ мѣста.

– Вотъ, Ваше Сіятельство, – отвѣчалъ онъ, не поднимая глазъ. Старушонка выдвинулась впередъ, какъ будто задѣтая за живое и желая сказать свое мнѣніе.

– Вотъ, Ваше Сіятельство, – сказалъ Чурисъ, а на Старой Деревнѣ намъ жить не приходится.

– Отчего?

– Нѣтъ, Ваше Сіятельство, котъ насъ туды пересѣлить, мы вамъ на вѣкъ мужиками не будемъ. Тамъ какое житье? Да тамъ и жить-то нельзя.

– Да отчего?

– Раззорѣнія, Ваше Сіятельство.

– Отчего?

– Какже тамъ жить? мѣсто не жилое, вода неизвѣстная, выгона нѣту-ти, коноплянники у насъ здѣсь искони навозныя, добрыя, а тамъ что? Да и что тамъ? голь! ни плетней, ни авиновъ, ни сараевъ, ни ничего нѣту-ти. – Раззоримся мы, Ваше Сіятельство, коли насъ туда погоните. Мѣсто новое, неизвѣстное, – повторялъ онъ, задумчиво покачивая головой.

Николинька, нелюбившій слѣпого повиновенія отъ своихъ крестьянъ, – но худо-ли, хорошо, – считавшій необходимымъ объяснять имъ причины своихъ распоряженій, – особенно, касающихся ихъ собственно, вступилъ съ Чурисомъ въ длинное объясненіе выгодъ пересѣленія въ вновь устроенный имъ хуторъ. Николинька говорилъ дѣльно, но Чурисъ дѣлалъ иногда такія неожиданныя возраженія, что Князь приходилъ въ недоумѣніе. Такъ Чурисъ не предполагалъ возможности примежевать переселенному мужику земли около хутора, предвидя нескончаемыя распри по этому случаю между владѣльцами земель, онъ находилъ еще, что отрѣзывать около хутора особый выгонъ будетъ невыгодно и неудобно. Онъ сказалъ еще съ прикрытою добродушною простотою [?] насмѣшливостью, что по его мнѣнію хорошо бы посѣлить на хуторѣ стариковъ дворовыхъ и Алешу дурачка, чтобъ они бы тамъ хлѣбъ караулили. «Вотъ бы важно-то было». Но главный аргументъ и который онъ повторялъ чаще другихъ, былъ тотъ, что «мѣсто нежилое, необнакновенное».

– Да что-жъ, что мѣсто нежилое, отвѣчалъ терпѣливо Николинька, вѣдь и здѣсь когда-то мѣсто было нежилое, а вотъ живутъ, и тамъ вотъ ты только первый посѣлишься съ легкой руки.

– И, батюшка, Ваше Сіятельство, какъ можно сличить, съ живостью отвѣчалъ Чурисъ, какъ будто испугавшись, чтобы Князь не принялъ окончательнаго рѣшенія, это мѣсто съ тамошнимъ: здѣсь на міру мѣсто, мѣсто веселое, обычное и дорога, и прудъ тебѣ бѣлье что ли бабѣ стирать – скотину ли поить и все наше заведенье мужицкое, тутъ и гумно, и огородишки, и ветлы вотъ, что мои родители садили здѣсь, и дѣдъ мой, и батька здѣсь Богу душу отдали, и мнѣ только бы вѣкъ тутъ свой кончить, Ваше Сіятельство, больше ничего не прошу. Будетъ милость ваша избу поправить, много довольны вашей милостью, a нѣтъ, такъ и въ старенькой свой вѣкъ какъ-нибудь доживемъ. Заставьте вѣкъ Богу молить, – продолжалъ онъ съ чувствомъ и низко кланяясь, не сгоняйте меня съ гнѣзда нашего. Тутъ гнѣздо наше, Ваше Сіятельство.

Въ это время старушонка выскочила впередъ и въ слезахъ упала въ ноги совершенно сконфуженному Николинькѣ. – Не погуби, кормилецъ, ты нашъ отецъ, ты наша мать, куда намъ селиться, мы люди старые одинокіе, какъ Богъ, такъ и ты…

Николинька пришелъ въ сильнѣйшее волненіе: онъ вскочилъ съ лавки, морщился, краснѣлъ, не зналъ, куда дѣваться, и никакъ не могъ уговорить бабу перестать.

– Что ты! встань, пожалуйста. Коли не хотите, такъ не надо, я принуждать не стану, – говорилъ, разчувствовавшись Николинька, и безъ всякой причины махая руками.

Невыразимо грустное чувство овладѣло имъ, когда онъ сѣлъ опять на лавку, и въ избѣ водворилось молчаніе, прерываемое только хныканьемъ бабы, удалившейся подъ полати и утиравшей слезы рукавомъ рубахи; онъ понялъ, что значитъ для этихъ людей разваливающаяся избенка, обваленный колодезь съ лужей, гніющія ветлы передъ кривымъ оконцемъ, клевушки и сарайчикъ. Онъ понялъ, что какое бы ни было ихъ гнѣздо, они не могутъ не любить его. Пускай вся жизнь ихъ прошла въ немъ въ тяжеломъ трудѣ, горѣ и лишеніяхъ; но все-таки это было ихъ гнѣздо, въ немъ выражалась вся 50-лѣтняя трудная ихъ деятельность.

– Какже ты, Иванъ, не сказалъ при мірѣ прошлое Воскресенье, что тебѣ нужна изба, я теперь не знаю, какъ помочь тебѣ. Я говорилъ вамъ всѣмъ тогда, что я посвятилъ свою жизнь для васъ, что я готовъ самъ лишить себя всего, лишь бы вы были довольны и счастливы. – Слова эти ясно доказывали неопытную молодость Николиньки. Онъ не зналъ, что обѣщанія такого рода не прибавляютъ никакой цѣны ихъ исполненію, что, напротивъ, благодѣянія безъ приготовленій гораздо силънѣе дѣйствуютъ на душу тѣхъ, которые ихъ получаютъ; не зналъ, что слова эти запомнются и въ случаѣ неисполненія ихъ, вселятъ недовѣріе въ его мужикахъ и въ немъ самомъ удвоятъ тяжелое чувство поздняго раскаянія. Онъ не зналъ и того, что такого рода изліянія не способны возбуждать довѣрія ни въ комъ и въ особенности въ русскомъ человѣкѣ, любящемъ не слова, a дѣло и не охотникѣ до выраженія чувствъ, хотя глубоко воспріимчивомъ. – Но простодушный Николинька не могъ не излить благородное чувство, преполнявшее его душу.

Чурисъ погнулъ голову на сторону и медленно моргая, съ принужденнымъ вниманіемъ, слушалъ Николиньку, какъ человѣка, котораго нельзя не слушать, хотя онъ и говоритъ вещи, совершенно до насъ не касающіяся и нисколько неинтересныя.

– Но вѣдь я не могу всѣмъ давать все, что отъ меня требуютъ. Ежели-бы я не отказывалъ всѣмъ, кто у меня проситъ лѣса, скоро у меня ничего не осталось, и я не могъ бы дать тому, кто истинно нуждается. Затѣмъ-то я и отдѣлилъ заказъ и опредѣлилъ его для исправленія крестьянскаго строенія. Лѣсъ этотъ теперь ужъ не мой, а вашъ – крестьянскій, и ужъ я имъ не могу распоряжаться, а распоряжается міръ, какъ знаетъ. Ты приходи нынче на сходку, я міру поговорю о твоей просьбѣ, коли онъ присудитъ тебѣ избу дать, такъ и хорошо, а у меня ужъ теперь лѣсу нѣтъ. Я отъ всей души желаю помочь, но дѣло уже не мое, a мірское.

– Много довольны вашей милостью, – отвѣчалъ смущенный Чурисъ, – коли на дворъ лѣску ублаготворите, такъ мы и такъ поправимся.

– Нѣтъ, ты приходи.

– Слушаю.

Николинькѣ видно хотѣлось еще спросить что-то, онъ не вставалъ и послѣ довольно непріятнаго для него молчанія, онъ робко спросилъ, заглядывая въ пустую нетопленную печь: – Что вы ужъ обѣдали?

Подъ усами Чуриса обозначилась нѣсколько насмѣшливая и вмѣстѣ грустная улыбка, онъ не отвѣчалъ.

– Какой обѣдъ, кормилецъ? – тяжело вздыхая, проговорила баба: – хлѣбушка поснѣдали, вотъ и обѣдъ нашъ. За сныткой нынче ходить неколи было, такъ и щецъ сварить не изъ чего, что кваску было тамъ – ребятамъ дала.

– Нынче постъ голодный, Ваше Сіятельство, – вмѣшался Чурисъ, – хлѣбъ, да лукъ, вотъ и пища наша мужицкая. Еще слава-ти Господи, хлѣбушка-то у меня, по милости Вашей, по сю пору хватило, а то сплошь и хлѣба-то нѣту, а луку нынѣ вѣздѣ недородъ, у Михаила Брюхина за пучокъ по грошу берутъ, а покупать нашему брату не откуда. Съ пасхи, почитай, что и въ Церкву не ходилъ: – свѣчку Миколѣ не на что купить.

Николинька зналъ въ какой бѣдности живутъ крестьяне, но мысль эта была такъ невыносимо тяжела для него, что онъ противъ воли забывалъ истину и всякій разъ, когда ему напоминали ее, у него на сердцѣ становилось еще грустнѣе и тяжеле.

– Отчего вы такъ бѣдны? – сказалъ онъ, думая вслухъ.

– Да какъ-же намъ и быть, батюшка, какъ не бѣднымъ? Земля наша какая? вы сами изволите знать, глина, бугры, да и то, видно, прогнѣвали мы Бога, вотъ ужъ съ холеры, почитай, хлѣба не родитъ. Луговъ и угодьевъ опять меньше стало, которыя позаказали, которыя попридрали. Дѣло мое одинокое, старое…, гдѣ и радъ-бы похлопоталъ – силъ моихъ нѣту. Старуха моя больная, что ни годъ, то дѣвчонокъ рожаетъ. Вѣдь всѣхъ кормить надо. Вотъ одинъ маюсь, а 7 душъ дома. – Грѣшенъ Господу Богу, часто думаю себѣ: хоть-бы прибралъ ихъ Богъ поскорѣе, и мнѣ бы легче было, да имъ то, сердечнымъ, лучше, чѣмъ здѣсь горе мыкать. – Вотъ моя подмога, вся тутъ, продолжалъ онъ, указывая на бѣлоголоваго, шаршаваго мальчика лѣтъ семи, который съ огромнымъ животомъ въ это время робко подошелъ къ нему и, уставивъ изъ подлобья удивленные глаза на Николиньку, сморщился и изо всѣхъ силъ ковырялъ у себя въ носу. – Вотъ и подсобка, – продолжалъ звучнымъ голосомъ Чурисъ, проводя своей шаршавой рукой по лицу ребенка, – когда его дождешься; a мнѣ ужъ работу не въ мочь. Старость-бы еще ничего, да грыжа меня одолѣла. Въ ненастье хоть крикомъ кричи; a вѣдь ужъ мнѣ давно въ старики пора, вонъ Данилкинъ [?] Ермишка – всѣ моложе меня, а ужъ давно земли сложили. Ну мнѣ сложить не на кого, вотъ бѣда моя, а кормиться надо, вотъ и бьюсь, Ваше Сіятельство.

– Какъ же быть, вѣдь міръ не согласится съ тебя земли сложить.

– Извѣстно дѣло, коли землей владать, то и барщину править надо, какъ-нибудь малаго дождусь, только будетъ милость ваша насчетъ училища его увольте, а то намедни Земской приходилъ, говорилъ Его Сіятельство гнѣваться изволятъ, что мальчишки нѣтъ. – Вѣдь какой у него разумъ, Ваше Сіятельство, онъ еще и ничего не смыслитъ.

– Нѣтъ, Иванъ, мальчикъ твой ужъ можетъ понимать, ему учиться пора. – Вѣдь я для твоего-же добра говорю, ты самъ посуди, какъ онъ у тебя подрастетъ, хозяиномъ станетъ, да будетъ граммоти знать и считать будетъ умѣть, и въ Церкви читать, вѣдь все у тебя дома съ Божьей помощью лучше пойдетъ, – договорилъ Николинька, стараясь выражаться какъ можно популярнѣе.

– Не спорно, Ваше Сіятельство, да дома-то побыть некому: мы съ бабой на барщинѣ, онъ хоть и маленекъ, а все подсобляетъ: и скотину загнать, лошадей напоить. Какой ни есть, а все мужикъ, – и онъ съ улыбкой опять провелъ рукою по его лицу.

– Все таки ты присылай его, когда ты самъ дома, и когда ему время, – слышишь.

– Слушаю, – неохотно отвѣчалъ Чурисъ.

– Да, я еще хотѣлъ сказать тебѣ, – сказалъ Николинька, – отчего у тебя навозъ не довоженъ?

– Какой у меня навозъ? и возить нечего, 2-хъ кучь не будетъ. Скотина моя какая: кобыла, да коровенка, а телушка осенью изъ телятъ Ш[калику?] отдалъ вотъ и скотина моя.

– Отчего-жъ у тебя скотины мало, а ты осенью ей телку изъ телятъ отдалъ?

– Кормить нечѣмъ.

– Развѣ соломы не достанетъ тебѣ на 2-хъ коровъ-то, вѣдь у другихъ достаетъ.

– У другихъ земли навозныя, а моя земля глина.

– Такъ вотъ ты и навозь, чтобы не было глины и чтобы было чѣмъ скотину кормить.

– Да и скотины-то нѣту. Какой будетъ навозъ. – Опять и то сказать, Ваше Сіятельство, не навозъ хлѣбъ родитъ, а все Богъ. Вотъ у меня лѣтось на прѣсномъ осьминникѣ 6 копенъ стало, а съ навозной и крестца не собрали. Никто, какъ Богъ, – прибавилъ онъ со вздохомъ. – Да и скотина мнѣ ко двору нейдетъ, вотъ лѣтось одна телка сдохла, другую продали, и за прошлый годъ важная корова пала. – Все мое несчастье.

– Ну, братецъ, чтобы ты не говорилъ, что у тебя скотины нѣтъ отъ того, что корму нѣтъ, а корму нѣтъ, оттого, что скотины нѣтъ, вотъ возьми себѣ 7 р. с., – сказалъ Николинька, доставая и разбирая скомканную кучку асигнацій изъ кармана шароваръ, и купи себѣ на мое счастье корову, а кормъ бери съ гумна, я прикажу. Смотри же, чтобы къ будущему Воскресенью у тебя была корова, я зайду.

Чурисъ такъ долго съ улыбочкой переминался, не подвигая руку за деньгами, что привелъ Николиньку въ краску и заставилъ протянутую руку Николиньки дрожать отъ напряженія и положить наконецъ деньги на столъ.

– Много довольны вашей милостью, – сказалъ Чурисъ съ улыбкой, жена-же его опять бросилась въ ноги, начала плакать и приговаривать, «вы наши отцы, вы наши матери кормилицы».

Не въ силахъ будучи укротить ее, Николинька вышелъ на улицу, а за нимъ вслѣдъ Чурисъ.

– Я радъ тебѣ помогать, – сказалъ Николинька, останавливаясь у колодца и отвѣчая на благодарности Чуриса, – тебѣ помогать можно, потому что я знаю, ты не лѣнишься. Будешь трудиться и я буду помогать, съ Божьей помощью и поправишься.

– Ужъ не то что поправиться, только бы не совсѣмъ раззориться, Ваше Сіятельство. Жили при бачкѣ съ братьями то ни въ чемъ нужды не видали, а вотъ какъ помёръ онъ, да какъ разошлись, такъ все хуже, да хуже пошло. Все одиночество!

– Зачѣмъ же вы разошлись?

– Все изъ за бабъ вышло, Ваше Сіятельство. Тогда уже дѣдушки вашего не было, также какъ вы до всего самъ доходилъ. Славный порядокъ былъ, а то при немъ бы и думать не смѣли бы, запоролъ бы. Не любилъ покойникъ мужикамъ повадку давать. А нами послѣ вашего дѣдушки завѣдывалъ Алпатычъ – не тѣмъ будь помянутъ – человѣкъ былъ пьяный, неопстоятельный. Пришли къ нему просить разъ, другой, нѣтъ, мылъ, житья отъ бабъ, дозволь разойдтись, ну подралъ, подралъ, а наконецъ тому дѣлу вышло, все-таки поставили бабы на своемъ – врозь стали жить. А ужъ одинокій мужикъ – извѣстно какой. Ну, да и порядковъ то никакихъ не было, орудовалъ нами Алпатычъ, какъ хотѣлъ. Чтобъ было у тебя все, а изъ чего нашему брату взять, этаго не спрашивалъ. – Тутъ подушные прибавили, столовый запасъ то-же сбирать больше стали, а земель меньше стало, и хлѣбъ рожать пересталъ. Ну, а какъ межовка прошла, да какъ онъ у насъ наши навозныя земли въ господскій клинъ отрѣзалъ, злодѣй, и порѣшилъ насъ совсѣмъ, хоть помирай. Батюшка вашъ, Царство Небесное, баринъ добрый былъ, да мы его и не видали, почитай, все въ Москвѣ жилъ, ну, извѣстно и подводы туды чаще гонять стали. Другой разъ распутица, кормовъ нѣтъ, а вези. Нельзя-жъ безъ того. А съ опекой-то, – сказалъ онъ на распѣвъ, ухъ, много горя, много приняли мужички. Онъ махнулъ рукою и замолчалъ.

Ну, какъ теперь, Ваша Милость до своего лица всякаго мужичка допускаете, такъ и мы другіе стали, и прикащикъ-то другой человѣкъ сталъ. – Мы теперь знаемъ хоша, что у насъ баринъ есть, и ужъ какъ, и сказать нельзя, какъ мужички за это вашей милости благодарны.

Славный народъ и жалкій народъ, подумалъ Николинька, приподнялъ шляпу и пошелъ дальше.

Чурисъ былъ однимъ изъ тѣхъ мужиковъ, которыхъ Николинька называлъ консерваторами, и которые составляли главный камень преткновенія для всѣхъ предполагаемыхъ имъ улучшеній въ хозяйствѣ и бытѣ самихъ крестьянъ. Чурисъ с тѣхъ поръ, какъ отдѣлился отъ своего брата, сталъ бѣденъ. Онъ былъ работящій, смѣтливый, веселый и добрый мужикъ. Хотя немножко болтунъ. Первые года онъ старался поправиться, поднять свое хозяйство; но судьба преслѣдовала его: то коровенка, то лошадь падетъ, то жена двойняшку родитъ, то на хлѣбъ незародъ. Управляющій же, радѣя о барской и преимущественно своей пользѣ, не переставалъ тянуть со всѣхъ мужиковъ все, что было можно вытянуть. При такихъ обстоятельствахъ безпрерывный трудъ и смѣтливость Чуриса не осуществляли его надеждъ: прикупить лошадку, другой станъ колесъ завести, землицы принанять, а только, только доставляли возможность буквально не замерзнуть и не умереть отъ голода ему и его семейству. Такъ прошло годъ, два и больше. Съ молодостью проходили тоже и надежды, которыя она породила (у нихъ тоже есть молодость и надежды). Наконецъ Чурисъ привыкъ къ мысли, что вся жизнь его должна пройти такъ, чтобы всевозможнымъ трудомъ добывать едва достаточныя средства къ существованію. Онъ почелъ такое состояніе нормальнымъ, необходимымъ. Странно сказать: онъ привыкъ къ нему и наконецъ полюбилъ свою привычку. – Такъ что ежели бы Чурису дали средства выйдти изъ бѣдности, въ которой онъ находился, онъ безсознательно не употребилъ бы ихъ, потому что слишкомъ привыкъ къ своему положенію. – Николинька испыталъ это. Всѣ пособія, которыя онъ давалъ такимъ консерваторамъ, ничего не помогали. И что-же было требовать отъ нихъ? Они продолжали проводить жизнь въ посильномъ трудѣ, но заставить ихъ трудиться не такъ, какъ они трудились всю свою жизнь, было невозможно. – «Богъ послалъ, Богъ не зародилъ, Богу угодно» вотъ аргументы, противъ которыхъ ничего не могли сдѣлать всѣ убѣжденія и совѣты Николиньки о необходимости порядочнаго, заботливаго хозяйства. И то сказать: какое утѣшеніе оставалось бы у этихъ людей, ежели бы они не думали, что тяжелый крестъ, который они несутъ, посланъ имъ отъ Бога, и что во всемъ одна воля Его.

«Юхванка мудреный хочетъ лошадь продать», прочелъ Николинька въ записной книжечкѣ и перешелъ черезъ улицу къ двору Юхванки-Мудренаго.

Юхванкина изба была тщательно покрыта соломой съ барскаго гумна и срублена изъ свѣжаго свѣтло-сѣраго осиноваго лѣса, тоже изъ барскаго заказа, съ двумя выкрашенными красными ставнями у оконъ и крылечкомъ, съ навѣсомъ, съ затѣйливыми перильцами, вырѣзанными изъ досокъ. Сѣнцы и холодная изба были тоже исправны; но общій видъ довольства и достатка, который имѣла эта связь, нарушался нѣсколько пригороженной къ воротищамъ кисти съ недоплетенымъ заборомъ и раскрытымъ навѣсомъ, который виднѣлся изъ за нея. Въ то самое время, какъ Николинька подходилъ съ одной стороны къ крыльцу, – съ другой подходили двѣ женщины крестьянки, несшія ушатъ. Одна изъ нихъ была жена, другая – мать Юхванки. Первая была плотная, румяная баба, съ необыкновенно просторно развитой грудью, въ красномъ кумачевомъ платкѣ, въ чистой рубахѣ съ бусами на шеѣ, шитой на шеѣ и рукавахъ занавѣскѣ, яркой паневѣ и тяжелыхъ черныхъ смазанныхъ котахъ, надѣтыхъ на толсто намотанныя онучи. Конецъ водоноса не покачивался и плотно лежалъ на ея широкомъ и твердомъ плечѣ. Легкое напряженіе, замѣтное въ покраснѣвшемъ и обильно вспотѣвшемъ ея лицѣ, изгибѣ спины и мѣрномъ движеніи рукъ и ногъ еще болѣе выказывали ея силу и здоровье. Другой-же конецъ водоноса имѣлъ далеко не такую сильную и высокую опору. – Юхванкина мать была одна изъ тѣхъ старухъ, лѣта которыхъ невозможно опредѣлить, потому что онѣ, кажется, дошли уже до послѣдняго предѣла разрушенія въ живомъ человѣкѣ. – Корявый остовъ ея, на которомъ надѣта была черная изорванная рубаха и безцвѣтная панева, былъ буквально согнутъ дугою, такъ что водоносъ лежалъ скорѣе на спинѣ, чѣмъ на плечѣ ея. Обѣ руки ея съ искривленными пальцами, которыми она держалась за водоносъ, были какого-то темно-бураго цвѣта и, казалось, не могли уже разгибаться; понурая, мѣрно качавшаяся голова, обвязанная какимъ-то тряпьемъ, носила на себѣ самые тяжелые слѣды глубокой старости и нищеты. Изъ подъ узкаго лба, съ обѣихъ сторонъ котораго выбивались остатки желто-сѣдыхъ волосъ, изрытаго по всѣмъ направленіямъ глубокими морщинами, тускло смотрѣли въ землю красные глаза, лишенные рѣсницъ, длинный носъ казался еще больше и безобразнѣе отъ страшно втянутыхъ щекъ и впалыхъ безцвѣтныхъ губъ. Одинъ огромный желтый зубъ выказывался изъ подъ верхней губы и сходился почти съ вострымъ подбородкомъ; подъ скулами и на горлѣ висѣли какіе то мѣшки, шевелившіеся при каждомъ движеніи; дыханіе ея было громко и тяжело, но босыя, искривленныя ноги – хотя волочась, но мѣрно двигались одна за другою. —

Юхванка былъ не родной ея сынъ, а пасынокъ. 5 лѣтъ онъ остался сироткой съ братомъ своимъ Алешой дурачкомъ. Вдовѣ оставили мужнину землю, и она одна своими трудами кормила сиротъ. Управляющій взялъ Юхванку къ себѣ, научилъ граммотѣ, а потомъ отдалъ на миткалевую фабрику. Вдова осталась одна съ Алешой и, не переставая трудиться, довела хозяйство почти до цвѣтущаго положенія. Когда Юхванка уже сталъ на возрастѣ, вдова взяла его, женила и передала ему землю и все свое имущество. «Примѣрная мачиха», сказали бы в нашемъ быту, а у крестьянъ иначе и не бываетъ. Этаго еще мало: когда Юхванка сталъ въ домѣ хозяинъ, мачиха поняла, что она ему въ тягость – не трудно было ей о томъ догадаться, потому что, что на сердцѣ, то и на языкѣ у простаго человѣка. Юхванка можетъ быть не разъ намекалъ ей объ этомъ. – Чтобы не ѣсть даромъ хлѣбъ, мачиха не переставала трудиться по силѣ, по мочи. «Сноха женщина молодая – надо ее пожалѣть», говорила она себѣ и старалась исполнять всю трудную работу въ домѣ. Но сноха не жалѣла ее: часто посылала туда, сюда и даже выговаривала ей. – Старуха не думая о томъ, что все, что было въ дворѣ: скотина, лошади, снасть – все было пріобрѣтено ею, безропотно повиновалась и работала изъ послѣднихъ силъ – «какое примѣрное самоотверженіе», сказали бы въ нашемъ свѣтѣ, а у крестьянъ иначе и не бываетъ. У нихъ человѣкъ цѣнится по пользѣ, которую онъ приноситъ, и старый человѣкъ, зная, что онъ уже не зарабатываетъ своего пропитанія, старается тѣмъ больше, чѣмъ меньше у него остается силъ, чтобы хоть чѣмъ нибудь заплатить за хлѣбъ, который онъ ѣстъ. Зато бездѣйствіе, желчность, болѣзни, скупость и эгоизмъ старости неизвѣстны имъ такъ же, какъ и низкій страхъ медленно приближающей[ся] смерти – порожденія роскоши и праздности. Тяжелая трудовая дорога ихъ ровна и спокойна, а cмерть есть только желанный конецъ ея, въ которомъ вѣра обѣщаетъ блаженство и успокоеніе. Да, трудъ – великій двигатель человѣческой природы; онъ единственный источникъ земнаго счастія и добродѣтели.

Почти столкнувшись съ Княземъ, молодая баба бойко составила ушатъ, потупилась, поклонилась, потомъ блестящими глазами изъ подлобья взглянула на Князя и, стараясь рукавомъ вышитой рубахи скрыть легкую улыбку, быстро, постукивая котами, взошла на сходцы и скрылась въ сѣняхъ, какъ будто находя неприличнымъ оставаться съ Княземъ на улицѣ. Скромному герою моему очень не понравились и движенія эти и нарядъ молодой бабы, онъ строго посмотрѣлъ ей вслѣдъ, нахмурился и обратился къ старухѣ, которая согнувъ еще болѣе свой и такъ лѣтами черезъ чуръ согнутый станъ, поклонилась и хотѣла сказать что-то, но, приложивъ руки ко рту, такъ закашлялась, что Николинька, не дождавшись ее, взошелъ въ избу. —

Юхванка, увидавъ Князя, бросился къ печи, какъ будто хотѣлъ спрятаться отъ него, поспѣшно сунулъ въ печурку какую-то вещь и съ улыбочкой провинившагося школьника остановился посерединѣ избы. Юхванка былъ русый, курчавый парень лѣтъ 30, худощавый, стройный, съ молодой остренькой бородкой и довольно красивый, ежели бы не бѣгающіе каріе глазки, непріятно выглядывавшіе изъ подъ запухлыхъ векъ и недостатокъ 2-хъ переднихъ зубовъ весьма замѣтный, потому что губы были коротки и безпрестанно складывались въ улыбку. На немъ была праздничная, чистая рубаха, полосатые набойчатые портки и тяжелые сапоги съ сморщенными голенищами. Внутренній видъ избы былъ также бѣденъ, но не такъ мраченъ, какъ той, въ которую мы заглядывали. Двѣ вещи здѣсь останавливали вниманіе и какъ-то непріятно поражали зрѣніе: небольшой, погнутый самоваръ, стоящій на полкѣ, и портретъ какого то архимандрита съ кривымъ носомъ и шестью пальцами въ черной рамкѣ подъ остаткомъ стекла, около образовъ, изъ которыхъ одинъ былъ въ окладѣ.

Князь недружелюбно посмотрѣлъ и на самоваръ, и на архимандрита, и въ печурку, въ которой изъ-подъ какой то ветошки торчалъ конецъ трубки въ мѣдной оправѣ.

– Здраствуй, Епиѳанъ, – сказалъ онъ, глядя ему въ глаза. Епиѳанъ поклонился, пробормоталъ: «Здравія желаемъ, Ваше Сіятельство», особенно нѣжно выговаривая послѣднее слово, и глаза его мгновенно обѣгали всю фигуру Николиньки, избу, полъ и потолокъ, не останавливаясь ни на чемъ; потомъ онъ торопливо подошелъ къ полатямъ, стащилъ оттуда зипунъ и сталъ надѣвать его.

– Зачемъ ты одѣваешься? – сказалъ Князь, сядясь на лавку и слѣдя за нимъ глазами.

– Какже, помилуйте, Ваше Сіятельство, развѣ можно? Мы кажется можемъ понимать…

– Поди-ка сюда, – сказалъ Николинька, – замѣчая, что онъ ни на минуту не остается на мѣстѣ и указывая на середину избы, – я зашелъ къ тебѣ узнать, зачѣмъ тебѣ нужно продать лошадь, и много-ли у тебя лошадей, и какую ты лошадь хочешь продать?

– Мы много довольны вашей ласкою, Ваше Сіятельство, что не побрезгали зайдти ко мнѣ къ мужику, – отвѣчалъ Юхванка, бросая быстрые взгляды на архимандрита съ кривымъ носомъ, на печку, на сапоги Князя и на всѣ предметы, исключая лица Князя, – мы всегда за васъ Богу молимся…

– Зачѣмъ тебѣ нужно лошадь продать? – сказалъ Князь, возвышая голосъ.

Юхванка вздрогнулъ, встряхнулъ волосами, взглядъ его опять обѣжалъ избу и, замѣтивъ кошку, которая спокойно мурлыкала на полатяхъ, онъ крикнулъ на нее: «Брысь, подлая», и торопливо оборотился къ Князю.

– Лошадь старая, Ваше Сіятельство, негодная… коли-бы животина добрая была, я бы продавать не сталъ…

– А сколько у тебя всѣхъ лошадей?

– 3 лошади, Ваше Сіятельство.

– А жеребятъ нѣтъ?

– Какъ можно, и жеребенокъ есть.

– Пойдемъ, покажи мнѣ своихъ лошадей, онѣ у тебя на дворѣ?

– Такъ точно-съ, Ваше Сіятельство. Какъ мнѣ приказано, такъ и сдѣлано, развѣ мы можемъ ослушаться. Мнѣ приказалъ Яковъ Ильичь, чтобъ, мылъ, лошадей завтра въ поле не пущать, мы и не пущаемъ. Ужъ мы не смѣемъ ослушаться…

Покуда Николинька выходилъ въ двери, Юхванка вынулъ трубку изъ печурки и сунулъ ее на полати подъ полушубокъ. Худая сивая кобыленка перебирала старый навозъ подъ навѣсомъ, 2-хъ мѣсячный длинноногій жеребенокъ какого то неопредѣленнаго цвѣта съ голубоватыми ногами и мордой не отходилъ отъ ея тощаго, засореннаго рѣпьями желтоватаго хвоста. Посерединѣ двора, зажмурившись и задумчиво опустивъ голову, стоялъ утробистый гнѣдой меренокъ. —

– Такъ тутъ всѣ твои лошади?

– Никакъ нѣтъ-съ, вотъ еще кобылка, да вотъ жеребенокъ, – отвѣчалъ Юхванка, указывая подъ навѣсъ.

– Я вижу. Такъ какую-же ты хочешь продать?

– А вотъ евту-съ, – отвѣчалъ онъ, махая полой зипуна на задремавшаго меренка. Меренокъ открылъ глаза и лѣниво повернулся къ нему хвостомъ.

– Онъ не старъ на видъ и собой лошадка плотная, – сказалъ Князь, – поймай-ка его, да покажи мнѣ зубы.

– Никакъ не можно поймать-съ одному, вся скотина гроша не стоитъ, а норовистая и зубомъ, и передомъ, – отвѣчалъ Юхванка, плутовски улыбаясь и пуская глаза въ разныя стороны.

– Что за вздоръ! поймай тебѣ говорятъ!

Юхванка долго улыбался, переминался и только тогда, когда Николинька сказалъ: «Ну!» бросился подъ навѣсъ, принесъ оброть и сталъ гоняться за меренкомъ, пугая его и подходя сзади, а не спереди.

Николинькѣ надоѣло смотрѣть на это.

– Дай сюда оброть, – сказалъ онъ.

– Помилуйте, Ваше Сіятельство… не извольте…

– Дай сюда.

Юхванка подалъ. Николинька прямо подошелъ къ меренку съ головы и вдругъ ухватилъ его за уши и пригнулъ къ землѣ съ такой силой, что несчастный меренокъ, который былъ самая смирная мужицкая лошадка въ мірѣ – зашатался и захрипѣлъ. Замѣтивъ, что совершенно напрасно было употреблять такія усилія, Николинькѣ стало досадно, тѣмъ болѣе, что Юхванка не переставалъ улыбаться; онъ покраснѣлъ, выпустилъ уши бѣдной лошади, которая никакъ не понимала, чего отъ нее хотятъ, и безъ помощи оброти, преспокойно открылъ ей ротъ и посмотрѣлъ зубы. Клыки были цѣлы, чашки полныя; стало быть, лошадь молодая.

Юхванка въ это время нашелъ, что борона лежитъ не на мѣстѣ, онъ поднялъ и поставилъ ее стоючи, прислонивъ къ плетню.

– Поди сюда, – крикнулъ Николинька. – Что эта лошадь старая?

– Помилуйте, Ваше Сіятельство, вѣдь такой смоляной зубъ бываетъ, а ужъ я…

– Молчать! Ты лгунъ и негодяй, потому что честный мужикъ не станетъ лгать, ему не зачѣмъ. Ну на чемъ ты выѣдешь пахать, когда продашь эту лошадь. Тебя нарочно посылаютъ на пѣшія работы, чтобы ты поправлялся лошадьми къ пахотѣ, а ты послѣднюю хочешь продать, вѣдь другимъ обидно за тебя земляную работу работать, а главное зачѣмъ ты лжешь?