Текст книги "Путь жизни"

Этот период запомнился травлей со стороны местных мальчишек, приездом отца, контактами с ещё одной еврейской семьей Кацнельсон, в которой был 16–18-летний парень, катавший меня на велосипеде.

Мама же стала пробиваться поближе к цивилизации. Думаю, что опять помог дядя Миша, и мы оказались в районном городке Семёнове. Это в 70 км от Горького на железной дороге Горький – Киров, около 20 тыс. жителей. Переезжали мы на полуторке. Опять частный дом почти в центре городка, недалеко двухэтажная школа, а на окраине – лагерь для военнопленных немцев, которые производили что-то из товаров народного потребления. Там мама опять получила работу экономиста в конторе.

Школа нас устраивала по своему уровню, учительница Худякова была несравненно более профессиональна, чем та в Михайловском; но большую часть дня я был предоставлен себе. На несколько месяцев зимы меня даже приняли в детский сад, откуда я приходил в холодную избу, зажигал керосиновую лампу и растапливал печку, чтобы прогреть избу до прихода мамы. В контору я тоже ходил, и меня запускали на территорию лагеря, где было безопаснее, чем на воле. Немцы со мной возились, играли, сделали мне самокат на шарикоподшипниках, на котором я катался по единственной в городе 300-метровой асфальтовой дорожке в центре. Мама водила меня в баню (женскую), где я встречал своих одноклассниц. Запомнилось событие – охотник продал нам на мясо убитого им глухаря.

Несколько штрихов, характеризующих мой уровень в то время.

В детском саду у меня несколько необычный статус: спать не обязательно, зато быть на улице могу сколько угодно. И вот я ползу по двору детсада по-пластунски в глубоком сугробе «как разведчик на линии фронта», забивая рукава и валенки снегом.

Открутив с маминого театрального бинокля (ума не приложу, как он сохранился в наших эвакуационных скитаниях) объектив, я хвалюсь им в классе, что-то рассматриваю через него, пока Худякова не отбирает его у меня. Вернуть объектив так и не удалось: она его потеряла.

На дом задали стихотворение. Чтобы заучить его, я его громко декламирую в будке туалета около маминой работы. В другой половине туалета – мамина сотрудница, которая потом хвалит в конторе мою декламацию.

Из детсада домой я возвращаюсь раньше мамы, в этом случае растапливаю печь в остывшей избе. Чтобы загорелись сырые дрова, поливаю их керосином. Нечаянно керосин проливается на пол. Чтобы он скорее высох и не было нагоняя от мамы, я подогреваю лужу на полу горящей газетой.

В апреле 2019 г. мне удалось с экскурсией побывать в Семёнове. В этой поездке я пробежался по улице 1-го Мая, где мы жили, и нашёл ближайшую школу, где, предположительно, проучился в первом классе. Всё мало узнаваемо: прошло 74 года! Совершенно преобразилась центральная площадь, на которой в 1945–1946 гг. было одно административное здание, а в начале нашей улицы мне помнилось здание с трубой, похожее на электростанцию. Теперь периферия площади обросла постройками различного назначения, а первый квартал «моей» улицы застроен новыми большими красивыми зданиями.

Летом мы снялись и поехали в Москву. По-моему, мамины силы в части проживания в глуши, на частных площадях, кончились.

Мы разместились в «казарме», в которой отец провёл войну и где ещё оставалось несколько десятков коек. Но, поскольку это была мужская казарма, нам за ширмой выделили уголок. Возможно, территориально это было в районе Бульварного кольца.

Улица «1 мая». Семёнов, 2019

Школа № 1 на пл. Корнилова, 2019

Мама сделала безуспешную попытку восстановить свои московские права. Официально нам отказали потому, что дом наш в Москве был разрушен бомбардировкой.

Несколько раз были у Залесских, которые жили тогда в Студгородке, на ул. Подбельского. Не раз я оставался в квартире один, а когда возвращались взрослые, докладывал о своих достижениях за день. В частности, по освоению Сашиной (перед поступлением в авиационный техникум Абраша стал Сашей) мандолины. Рая работала врачом, Саша на фирме Туполева, Белла в это время училась, а Иосиф работал в Госплане.

Кстати, об Иосифе. В Москве его работа была экономической, статистической. После войны он защитил кандидатскую диссертацию о сахарной свёкле. По воспоминаниям Ани, он читал на 17 языках (в том числе на иврите, арамейском, латыни, греческом, английском, немецком, французском и итальянском), говорил тоже на нескольких, почти написал (в стол) докторскую диссертацию.

Все европейские варианты трудоустройства при участии Иосифа, работавшего в Госплане, были без гарантии жилья – города были сильно разбиты, восстанавливалась в первую очередь промышленность. Единственное место, которое Иосиф сумел оговорить с приезжавшим директором (его фамилия была Май) – это Биробиджан, центр Еврейской автономной области (ЕАО) на Дальнем Востоке, ткацкая фабрика, где обещали жильё.

Основные надежды мамы по восстановлению в Москве или новому трудоустройству, но обязательно с предоставлением жилья, были связаны с ним – жильём.

Наиболее чётко из периода пребывания в Москве вспоминаются два сюжета.

Я один гуляю около нашего временного пристанища. Недалеко – трамвайная остановка. Я прохожу туда, вхожу на ступеньки вагона трамвая, выбираю момент, когда он снижает скорость на спуске и повороте, и «десантируюсь» (двери вагонов тогда закрывались вручную, а в тёплое время просто были открыты). Выпрыгиваю перпендикулярно движению, поэтому падаю на бок и больно ушибаюсь о булыжную мостовую.

Другой сюжет, уже когда было ясно, куда мы едем. Это огромная территория госскладов вещей эвакуированных москвичей. Мы получаем свои ящики, долго сортируем вещи, отбирая необходимый минимум, вновь укладываем отобранное в ящики, отвозим на товарную станцию Казанского направления и отправляем «малой скоростью» (это дешевле) в Биробиджан (вещи пришли через полгода).

Вспоминается отъезд. ОБЩИЙ вагон длинного состава. В открытое окно всовывается отец и спрашивает: вы в купе? Мы вспоминали этот вопрос с мамой тысячу раз. Ехать предстояло 10 суток. Каким «умным» я был в 9 лет, иллюстрирует такой факт. В долгом путешествии развлекаются по-разному. Взрослые проявляют внимание к ребёнку вопросом: «Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?». Я отвечал «Метеорологом». Только на меридиане Восточной Сибири в результате продолжения расспросов выяснилось, что я имел в виду астрономию.

Запомнилась охота за кипятком и какими-нибудь продуктами на станциях. Запомнился Байкал. Местами вагоны проходили по карнизам берега, едва не касаясь скальной стенки. Десятки тоннелей, крутые повороты, когда в окно одновременно видны паровоз и хвост состава. Опытные пассажиры предупреждали, где нужно покупать омуля – копчёного, солёного.

Наконец, прибыли. Название вокзала на двух языках. Обещанная квартира – в деревянном бараке без «удобств», с печным отоплением. Поднимающаяся с каждым днём река. Все разговоры – о наводнении.

Юрий Всеволодович основал Нижний Новгород при слиянии двух рек – Волги и Оки, представлявших собой наиболее целесообразный вариант передвижения в те времена.

Советское руководство основало Биробиджан на слиянии двух рек – Биры и Биджана, хотя в то время существовала Транссибирская магистраль, много более удобная для транспорта, чем эти две неглубокие и порожистые реки.

Немного подробнее о биробиджанском этапе.

Юрий Всеволодович построил Нижний Новгород на высоком (на 70 м выше уреза рек) берегу Волги.

Биробиджан расположен между реками (Бира и Биджан) выше точки их слияния на заболоченной низине. Поэтому в конце лета, когда на Дальний Восток приходит циклон с дождями, город оказывается затопленным. Наш барак оставался на суше, но из окон было видно огромное затопленное пространство и плывущие по реке брёвна, деревья и даже дома.

Из статистики с показателем «30»: в городе 30 % туберкулёзников, 30 % евреев (на то время, сейчас меньше ОДНОГО процента), 30 % бывших заключённых.

Как же родилась и сформировалась ЕАО? Если вспомнить историю ЕАО, исходной точкой можно считать первых переселенцев, прибывших в 1928 году на станцию Тихонькая.

Вспомним Магнитку, ДнепроГЭС, железную дорогу из Сибири в Туркмению (Турксиб), туркменские каналы, Кара-Богаз, целину. Были времена патриотизма, самопожертвования, дисциплины. Призывом, «указаниями партии», «подъёмными» (единовременные денежные подачки), сравнительно хорошими снабжением и зарплатой удавалось направлять людские потоки на реализацию планов Партии. Те же «подъёмные» – мы их тоже получили.

Отчасти всё это было задействовано и при создании ЕАО.

Из Википедии: Образована 7 мая 1934 года. На сегодня евреи составляют 1,2 % или 2327 человек населения области (из 177 тыс.).

Были и другие подоплёки.

Все нации такой численности (в 20–30-е гг. было 2 % населения СССР) имели свою автономию. Была попытка посадить евреев на сельское хозяйство в Крыму. Но это выглядело слишком убого и вызывало жгучий антагонизм с украинцами и татарами. Тогда и началось выселение евреев в Приамурье. Побудительные мотивы:

– убрать из центра, где они раздражали тем, что выигрывали во многих интеллектуальных сферах;

– попробовать «окончательное решение», как позже у Адольфа;

– продвинуть освоение Дальнего Востока.

Архитектурное решение Биробиджана было не хуже других восточных городов.

Город в общем был неплох. Центр был красиво отстроен, был еврейский театр, стадион, где иногда заключённые встречались в футбольных матчах с «вольными», выходила на двух языках газета «Биробиджанер Штерн», на улицах много зелени, в том числе кедров. Хуже было с продуктами. В центральном гастрономе было два продукта: развесные солёная горбуша и икра. Немного разнообразнее был ассортимент базара. Запомнилось, что зимой молоко продавали твёрдыми дисками в форме миски. Кстати, зима наступала 7 ноября и прочно, с порядочными морозами и солнцем.

Там оказались или наезжали видные деятели театра, литературы, политики. В 30-е гг. туда приезжала Жемчужная. При нас там пел Александрович. Еврейский театр, еврейские рестораны, еврейская библиотека, еврейское радио, газеты, журналы.

Но после Войны и особенно после 1953–1956 гг. стремление «на Запад» было практически всеобщим – у кого были малейшие зацепки, уезжали. А решающим моментом стало разрешение на выезд на «историческую родину».

Из Википедии: Ныне в Израиле живет более 15 тысяч репатриантов из Еврейской автономной области, из них более 5 тысяч в городе Маалот, составляя около половины жителей города. Ежегодно в Израиле проводится всеизраильская встреча репатриантов из ЕАО. В 2008 году ЕАО на этой встрече 25–27 июня представлял мэр Биробиджана А. Винников, директор Института комплексного анализа региональных проблем (Биробиджан) Ефим Фрисман и другие.

Поскольку, когда я в 1946 году окончил первый класс, мне было 9 лет, потом в Биробиджане я летом экстерном сдал за 2-й класс и «догнал» своих сверстников.

Школа оказалась довольно далеко от нашего места жительства, хотя в остальном заслуживает высокой оценки. Мы с мамой не без труда добрались до неё, и по настоянию мамы мне устроили экспресс-экзамен и разрешили за оставшийся до начала занятий месяц пройти (дома) программу 2-го класса и в случае успешной оценки результата пойти в 3-й класс.

Это удалось. В школе с 3-го класса изучали английский, так что мои познания в немецком от контактов с военнопленными не пригодились.

Несмотря на крайнюю нужду, мама купила мне велосипед (взрослый, я так до отъезда и не мог ездить с седлом).

Там мы тоже сменили два места жительства (и работы, и учёбы) и жили за счёт огорода, козы, кур и кроликов и рыбной ловли (трудно себе представить маму с этим хозяйством при зрении минус 10 и с 10-летним помощником).

Были приложены чудовищные усилия, в результате которых мама перешла на работу на Обоззавод № 11 Оборонпрома (развёрнутое название – обозный, ибо делались транспортные средства для армии, конкретно – автоприцепы). Работали на нём в основном пленные японцы. Но зато за забором (снаружи), рядом с конторой, стояло двухэтажное кирпичное здание, в котором на первом этаже было пожарное депо, а на втором – квартира директора (его фамилия Кадинер) и общежитие, одну из комнат которого получили мы. Во дворе был деревянный туалет и сараи, один из которых достался нам. Но главное – в доме было центральное отопление.

Естественно, мне пришлось перейти в школу при посёлке (можно считать её четвёртой, но по-серьёзному – второй). Посёлок отстоял от города на десяток километров, но имелось регулярное сообщение посредством одного большого автобуса довоенного образца.

Школа оставила хорошее воспоминание – большая, кирпичная, светлая и тёплая. Я нормально вписался в коллектив.

Больше других подружился с одноклассником Фимой Синайко. Запомнилась ещё одна одноклассница – Рита Ратнер.

Мама Фимы работала в школе уборщицей, при этом была очень радушной и общительной. Поскольку они жили в посёлке, недалеко от школы, а моя мама «пахала» в заводоуправлении допоздна, я часто с Фимой из школы шёл к ним домой, помогал ему делать уроки.

ШАГ В СТОРОНУ и вперёд. Если перескочить во времени на 20 лет, он был единственным, с кем из биробиджанских мне довелось вновь общаться.

В 1965–1968 гг. мы с женой жили в подвале деревянного двухэтажного дома с печным отоплением и без канализации. В те времена я мечтал о научной карьере и отчасти поэтому, отчасти из-за сомнительного «уюта» подвала по возможности работал в выходные в областной библиотеке (она до сих пор называется «Ленинка»). И вот однажды священную тишину «Зала научных работников и специалистов» проломил громкий клич: «Лев Залесский здесь?». В дверях стоял крупный, совершенно незнакомый на первый взгляд мужчина. Это был Синайко. Как он отследил мои переезды, остаётся тайной. Но, воспользовавшись командировкой в Горький, узнал мой адрес, разыскал дом, узнал от жены (она сидела с маленьким Мишей), где я, нашёл библиотеку и меня. Его биография проще и успешнее моей. Он по окончании школы поступил в Благовещенский педагогический, а пятый курс его совпал с формированием Новосибирского научного центра. Там создавалась спецшкола для сибирских вундеркиндов, и представители центра искали педагогов, в том числе в Благовещенске. Фима был отобран, получил в Академгородке квартиру, женился и, в силу уникальной коммуникабельности, завёл знакомства в престижнейших НИИ, в том числе с атомщиком Роальдом Сагдеевым, у которого стал ближайшим помощником. Позже, в 1970-м, когда Сагдеев перевёлся в Москву, Фима с семьёй тоже переехал в Москву и работал начальником крупного испытательного центра. Я бывал у него в Академгородке, он приезжал к нам в Горький два раза из Москвы. С возрастом у него сначала стали отказывать ноги – ездил на работу на машине. Уже обезноженного его возили на работу, настолько он был незаменим. Последний год провёл с женой в больнице на диализе. Продали дачу, чтобы купить почку – не успели. Подали документы на выезд в Германию, где могли помочь. Он умер в 2000 году. Вызов из Германии пришёл через 3 месяца.

Жена Вера ушла на пенсию в 55 лет, чтобы помогать дочери Ире. Ира в 90-е работала гувернанткой благодаря знанию английского и французского языков и владению музыкой.

Возвращаемся в Биробиджан. Завод располагался в километре от посёлка имени Героя Советского Союза Бумагина (еврея, уроженца тех мест, есть статья о нём в Википедии). Невдалеке виднелись сопки, а чуть дальше, как выяснилось летом, протекала Бира. Мама купила мне коньки, так что в школу и в посёлок с мамой – в магазин или библиотеку – я ездил на коньках. Школа была опять с английским с 3-го класса, учился я хорошо, был принят в пионеры и даже был делегирован на областной слёт пионеров.

Были и лыжи.

Зимой пришёл наш багаж из Москвы. Помню, как, перебирая содержимое ящиков, я переносился в другой мир. Вещи нравились не только мне – в ящиках поселились мыши, которых мама панически боялась, а я уничтожал их молотком.

Весной жажда новаций и голод подвигли нас к активной деятельности. На небольшом участке, где были огороды сотрудников, рядом с домом и конторой, были посажены овощи. Куплены куры, которые несли яйца. В посёлке в 15 км от завода по наводке маминой сотрудницы была куплена коза Катька – белая красавица огромной силы и буйного нрава. Мы привели её пешком на верёвке. Во всём этом я принимал участие, не меньшее, чем мама. К этому моменту на основании справки о моём не самом лучшем здоровье мама получила для меня путёвку в санаторный пионерлагерь в горах в тайге. Везли детей туда и оттуда в кузове грузовика. В лагере хорошо кормили и предоставляли много свободы, так что мы подкармливались в лесу диким виноградом-кишмишем и «парашютировали» на длинных и гибких ветках деревьев грецких орехов.

Но время моего отсутствия стоило маме больших переживаний и множества синяков на фронте освоения доения. Помогал сосед, который пытался удержать Катьку на месте за рога. Причиной этой войны были Катькино понимание независимости и мамино неумение доить – в университете этому не учили. Я с козой легко нашёл общий язык – без верёвки мы ходили в поисках вкусной травы и на заготовку дубовых веников в качестве зимнего корма.

В то же лето обзавелись кроликами, для которых были сделаны по науке комфортные клетки.

Ещё одним пополнением рациона была рыба. Главным рыболовом был я. Я ловил ротанов в озере за огородами, а осенью, во время нереста, ездил на велосипеде к Бире, где рыбаки длинными саками выгребали на берег кету, вспарывали рыбам животы и выскребали икру. Набрать там сумку таких вспоротых рыбин было нетрудно.

Когда образовывалась пауза, мама просила меня насадить на крючок червяка и отправлялась на рассвете, когда я спал, к озеру, закидывала удочку и ждала 10 минут. Поплавка она не видела, поэтому просто вытаскивала леску, как правило, с рыбой и шла домой. Снимать рыбу с крючка была моя специализация.

Из радостей: километрах в полутора от нашего дома были водоёмы, куда в жаркие времена люди ходили купаться. Сначала я отправлялся в плавание на надутой автомобильной камере, потом попробовал передвигаться лицом вниз, не поднимая головы над водой (и не дыша), а потом, в то же лето, поплыл по-собачьи.

Всё время велась интенсивная переписка с тремя братьями и другими родственниками от Новосибирска до Риги и Вильнюса, которая нас морально очень поддерживала.

Вернёмся к 1947 году.

Осенью мы познакомили козу Катьку с ярким представителем другого пола, в результате чего зимой появилась двойня – мальчик Васька и девочка Машка. Поскольку стояли трескучие морозы, в нашей комнате население увеличилось вдвое. Машка оказалась ценительницей литературы – съела книгу «Хижина дяди Тома», которую мне на время дала Жозефина, дочь директора завода Кадинера, учившаяся в той же школе.

Другое врезавшееся в память событие – денежная реформа, при которой всё стало в 10 раз дешевле, сменились денежные купюры, но сохранились металлические монеты. Кажется, в течение 3 дней деньги обменивались 1:10, а позже – с потерями. Поэтому кое-кто панически тащил в обменные пункты мешки с деньгами, лихорадочно практиковались махинации по продаже и покупке денег и вещей. Нас это не волновало – накоплений не было. Но была и маленькая радость. Существовала копилка (жестяная банка из-под кофе с пришитой проволокой крышкой), в которую иногда бросали сдачу. Так вот: если раньше буханка хлеба стоила 18 руб., теперь она стала стоить 1,80 для всех на новые деньги, а для нас – на мелочь – 1,80 на старые.

Весной мне прибавилось работы – пасти приходилось целое стадо. И это помимо других забот – школы, скотного двора, огорода и рыбалки. Катькины детки развивались очень энергично: у Машки наметилось вымя, что обычно бывает после первого окота, а Васька рос очень крупным и любознательным, в результате – сбежал и потерялся.

У меня до сих пор воспоминания о дальневосточном периоде окрашены романтикой новизны, побед, красот природы.

Как это воспринимала и переносила мама? Моя мама жила с родителями как у Христа за пазухой. Потом университет, где она была в числе лучших. Потом Горький, Москва – не без ям, но всё же цивилизованно, в режиме интеллигентного человека умственного труда. И следующий этап – голод, лишения, нечеловеческие физические трудности в отрыве от всех и всего привычного, с грузом в виде маленького ребёнка. И как выход на поверхность – Дальний Восток – район, выбранный верхами для уничтожения, вымирания. Обитавшие там считали «Запад» синонимом рая.

Правда, климат усугубил мои лёгочные проблемы, и мама изо всех сил пробивала перевод на Запад. Такое разрешение из министерства пришло в январе 1949 года. Нам предлагался Обоззавод № 16 в Кировской области.

Опять сборы, отправка багажа, решение судьбы живности, 9-суточный рейс до станции Сосновка, где поезд стоит 1 минуту, и где ради нас проводница держала аварийный сигнал, пока мы не оказались со своими вещами на снегу. Ночь, пурга, мороз, сугробы. Но… нас встречает человек с завода с двумя тулупами и директорскими санками (поклон директору – Ивану Ивановичу Целуйко!), в которые впряжен вороной красавец. Выяснилось, что надо ехать 7 км до Новой Сосновки (п/о Усть-Люга), а там, за рекой Люга – завод, но жить пока мы будем в частном доме в Новой Сосновке. Зимой единственное средство сообщения со станцией и рабочим посёлком Сосновка – лошадь с санями, люди же ходят по железнодорожной колее, идущей в 1 км от Вятки (реки) плюс 1,5 км в сторону. Вещи пока, до очередной оказии, остались у Смышляевых – эта семья жила рядом со станцией и отвечала за сохранность заводских грузов на станции. Итак, маме 2 км до завода, а мне 9 до школы в Сосновке. Начало февраля. Сосновка – большой рабочий посёлок на Вятке, промышленным ядром которого был судостроительный завод, делавший военные катера.

Примерно неделю мы осваивались. За это время вновь побывали в Сосновке, договорились со Смышляевыми, что я 6 дней в неделю буду жить и питаться у них, познакомились и записались в школу (5-ю в моей жизни) – примерно в 2–3 км от станции. Здесь нас ждал сюрприз: в школе изучают немецкий, и ведёт его огромный немец Виль. Итого, мне в субботу предстоит путь 2+7 км до деревни пешком. Примерно через 3 недели я получил первую «тройку» по немецкому, что очень высоко оценил Виль. Видимо, биробиджанская учёба была на хорошем уровне, потому что очень скоро я стал первым (лучшим) учеником школы. Может быть, только Симонов кое в чём был не хуже – сирота, вечно голодный и измазанный красками. Он прекрасно рисовал, преимущественно раствором марганцовки. Это был мой ближайший приятель. Другой приятель был из нормальной семьи – Эдик Целищев.

ШАГ В СТОРОНУ и вперёд. Немецкий язык был у меня потом и в двух последующих школах, и в институте в Горьком, я сдал его на «отлично» как экзамен в аспирантуру, а потом в Ленинке читал на немецком то, чего не было на русском. Но когда мне было 27 лет, в НИИ, где я работал, придумали подготовить группу экспертов-переводчиков с английского на базе местного института иностранных языков. Я попал в эту группу, которая занималась по вечерам четыре дня в неделю по 4 часа с очень опытной и строгой преподавательницей Галиной Семёновной Голубовской (1912–2014). И хотя я начинал практически с нуля, к концу я чувствовал себя в языке довольно свободно и выпускной экзамен сдал на «отлично». Присутствуя в 2018 г. на похоронах коллеги по Хэсэду И.В. Янкелевича на Федяковском кладбище, я обнаружил её могилу. А рядом – могила Александра Якуба (1948–2015). У Галины Семёновны был сын Марк Якуб. Кто такой Александр, не знаю. В 1998 г. (через 32 года) в командировке в Германии я собирался общаться на английском, но практически оказалось, что мне легче говорить по-немецки, так что в отсутствие переводчика я был посредником между принимающими и нашей группой.

Лето 1949 года было насыщено событиями. Начало его мы жили в деревне, но мама сумела уговорить коммерческого директора завода Мирона Осиповича Литовского дать нам комнату в общежитии при заводе. Кроме того, нам дали 2 койки, 2 наволочки в качестве матрасов (их надо было набить соломой), стол и табуретки. Мне до школы стало дальше, но зато – нет зависимости от хозяйки, есть сарай, маме близко на работу. Опять надо подчеркнуть её щедрость в мою пользу – мы купили лодку, и я не только пополнял стол рыбой и ягодами, но и исследовал окрестности.

В начале лета, когда ещё не наступили каникулы, я вернулся домой под сильным впечатлением от услышанного в пути со стороны дремучего леса, через который пролегала дорога. Это был совершенно явственный плач маленького ребёнка, настолько однозначный, что я пытался в посёлке поднять тревогу, организовать спасательную экспедицию. У меня самого не хватило духу броситься на плач. Но и у взрослых мои призывы не вызвали энтузиазма – они истолковали звуки леса как обычные крики филина.

Надо сказать, что Новая Сосновка – самый глухой и дальний угол Кировской области, граничащий с Татарией и Удмуртией. Вот оттуда, из Татарии, мы привели новую Катьку, правда, безрогую, но тоже с хорошим удоем. Завели кур. Я совершил подвиг – нырнул с моста в Люгу (высота – метра четыре, местные мальчишки делали это по сто раз в день, а для меня это было как прыжок с парашютом). Эти два события, или поступка (прыжок с моста и много позже прыжок с парашютом), психологически очень сложны, ибо противоречат инстинкту самосохранения. Разум говорит, что они чреваты травмами и даже гибелью. А логика – что надо себя преодолеть, как делают многие другие – и для подтверждения самооценки, и для оценки в глазах других. Да и много других соображений пролетают, перевариваются в молниеносном темпе.

Я собирал и приносил землянику, до сих пор снятся тамошние розовые от ягод поляны в лесу. В Сосновке мы договорились о новом месте постоя для меня – у Бабушкиных, ближе к школе, но ещё дальше от дома.

Два самых памятных события следующей зимы.

Там, где дорога из Сосновки отворачивает от Вятки к Новой Сосновке, был перевоз на другой берег – лодкой. Дело было поздней осенью, при порядочном морозе, по реке плыли льдины. В конце дня группа людей возвращалась с базара в Сосновке, и хотя переправа явно была рискованной, люди вытащили лодочника из его избушки и поехали – другого пути не было. Довольно скоро лодка перевернулась, правда, на глазах нескольких оставшихся на берегу. Они и организовали «спасработы». Когда вытащенных привезли на подводе к нам в медпункт (это около 3 км от переправы), все усилия медсестры Шуры Вихоревой оказались тщетны. Ходили слухи, что она пыталась отогревать этих почти одеревеневших утопленников в постели теплом своего тела.

Другая страничка из февраля. Я иду домой из Сосновки по железной дороге. Температура около минус сорока и с ветерком. Навстречу идут на рынок в Сосновку татары (или удмурты?) и что-то мне говорят не по-русски. Наконец, до меня доходит, что лицо у меня белое, надо оттирать снегом и не входить сразу в тепло. Я начинаю слегка оттирать, а дойдя до посёлка, стучу в своё окно, чтобы мама вышла на улицу. Вызывается всё та же Шура, благо, она живёт рядом, и вдвоём они меня «размораживают». Дело осложняется тем, что снег на железнодорожной колее перемешан с крупинками угля и шлака, которые я внедрил в кожу. Поэтому я с тех пор такой красивый.

Дом, в котором я жил у Бабушкиных, стоял на краю глубокого крутостенного оврага. Вот по этим стенам, почти вертикальным, весной, как только они подсохли на солнце, я спускался и поднимался, воображая, что это скалы. Отсюда, наверно, пошло моё чуточку позже (через 6 лет) увлечение альпинизмом. А вот бег мне не давался. Зная, что на годовую оценку по физкультуре надо будет пробежать 1000 метров, я в одиночку тренировался, постепенно увеличивая дистанцию. Метров после трёхсот начинало болеть в правой стороне живота (где печень). С трудом, но норматив выполнил.

В канун 1 мая местные мальчишки традиционно открывали купальный сезон в Вятке. Я тоже и в 1949, и в 1950 году делал заплывы среди льдин.

А в заводском посёлке у нас сложилась взаимная любовь с собакой Литовского Тобиком. Она настолько охотно сопровождала меня в скитаниях по окрестным лесам, что однажды отправилась со мной в Сосновку, и мне стоило большого труда прогнать её обратно.

Продолжая тему о дружбе с животными, расскажу о лошадях.

Деревенские развлекали меня историями о «ночном» – это когда они брали в конюшне местного колхоза лошадей на ночь, при этом лошади паслись на травке, а ребята у костра пекли картошку и обменивались страшилками. Я тоже попробовал. Путь на луг верхом (без седла) был в условиях полного взаимопонимания, днём мне тоже удавалось покататься по берегу Люги. Вспоминается эпизод, свидетельствующий о высоком интеллекте лошади. Она прекрасно понимала, куда я хочу ехать, вела себя спокойно и послушно. Но ускоряться не хотела, двигалась не торопясь. Я решил вооружиться прутом в качестве стимулирующего средства. Спустился на землю, подобрал и выломал подходящий прут, но когда попытался подойти к лошади, чтобы ехать дальше, она агрессивно этому воспротивилась. Совершенно озадаченный и даже напуганный, я пошёл искать помощи и нашёл её в лице незнакомого мужчины, рыбачившего на берегу. Он пошёл со мной к тому месту, где произошёл конфликт между мной и моим средством передвижения. Лошадь паслась на том же месте. Мужчина, произнося успокоительные слова, приблизился к ней, взял её за уздечку, что дало мне возможность снова занять место «наездника». Но не всегда в общении к лошадьми всё проходило мирно. Однажды по дороге к конюшне конь понёсся с такой прытью, что я свалился на землю. К счастью, только ушибся.

Посерьёзнее дело было с другим видом транспорта. Летом завод иногда предоставлял кузовную полуторку для поездки работников в Сосновку – на рынок, по магазинам, в кино и т. п. Ехали в кузове стоя, по очень плохой грунтовой дороге. Однажды машина забуксовала на подъёме, на участке, где дорога была в глубокой выемке, так что борта были вровень с землёй по сторонам. Мама, как единственная женщина, сидела в кабине. Шофёр крикнул: «Мужики, подтолкните!». Мужики пососкакивали, я, конечно, тоже. Из соображений безопасности толкали с боков, сильно наклоняясь к бортам. Когда машина поползла вперёд, мужики оттолкнулись от бортов и выпрямились. А моего роста не хватило, чтобы оттолкнуться и выпрямиться, я свалился в зазор между бортом машины и стенкой выемки. Меня несколько раз провернуло и выбросило назад. Напугались все, больше всех – до крика – мама. Дальше в кабине ехал я. Ничего не было сломано, но несколько дней всё болело.