Текст книги "Записки институтки. Честный рассказ о самой себе"

Глава V. Снова маленькие мучительницы. Отказ. Волшебное превращение

 
Спи, спи мое дитя,
до пятнадцати лет.
Когда тебе будет пятнадцать —
нужно будет тебя выдать замуж.
 

Французская песенка

Отвратительное ощущение чего-то холодного, мокрого, противного, как лягушка, заставляет меня быстро вскочить с постели и открыть глаза.

Как я крепко спала, однако! Боже мой, как крепко!

Передо мною толпа девочек, веселых, смеющихся, шаловливых.

Впереди всех Мендельша с огромной кружкой в руках. На кружке золочеными буквами выписано: «На память из Гапсаля», a из кружки льется холодная струя воды, льется прямо мне на шею и на плечо. «Стрекоза», она же и Маруся Рант, стоит подле и приговаривает тоненьким-претоненьким голоском слова из неизвестной мне французской песенки.

– Как вы смеете? Кто вам позволил! – исполненная негодования, накидываюсь я на девочек.

– Ах! ты еще бранишься! Mesdam’очки! Вот неблагодарная! Она еще бранится! Мы разбудили, она звонка не слышала, по доброте услужили, a она… Да после того тебя проучить следовало бы хорошенько!

И ненавистное лицо Колибри и ее кривящийся рот предстали передо мною.

– Проучить! Проучить хорошенько! – слышится со всех сторон.

– A вот что мы сделаем! Так как она злится за то, что ей не дали спать и разбудили, то мы ей и не дадим подняться. Хватайте, mesdam’очки, ее вещи и унесите подальше, пускай остается в постели в одной сорочке до второго звонка.

И, прежде чем я успела предпринять что-либо, толстушка Додо хватает мои чулки и несется с ними по дортуару, a за нею Стрекоза летит с моею нижнею юбкою, размахивая ей во все стороны. Сладом за ними, дикими скачками, скачет тяжеловесная Мендельша с моим матросским костюмом в руках. И наконец, неуклюжая рябая Беклешова, схватив в каждую руку по моему ботинку, тоже улепетывает во все лопатки от моей постели. Дорина ничего не несет: она стоит на пустом табурете, на котором до этой минуты лежало мое аккуратно сложенное белье, и смотрит на меня… Ужасно смотрит! Ее черные глаза так и пронзают меня иглами насквозь… О-о! Как я ненавижу эти черные глаза, этот горящий насмешкою взгляд, все это лицо криворотой красавицы! Бррр, как ненавижу!..

Но мне некогда предаваться охватившему меня порыву ненависти: надо спасать свои вещи, обязательно спасать.

И в одной рубашонке, с растрепанными волосами, босая, растерзанная, я несусь со всех ног за толстенькой Додошкой, у которой первая и важнейшая принадлежность моего туалета – чулки.

Мои ноги быстры, как у оленя. Недаром Гриша и Копа едва поспевали за мной. В две минуты я настигаю Додошку, всю красную и запыхавшуюся от бега, и хватаю ее за плечи.

– Ай, ай, ай! – продолжительно и звонко визжит девочка и приседает к земле.

Ha половине шестых переполох и суматоха.

– У седьмушек режут кого-то! – слышится там. Должно быть, я страшна, растерзанная, с всклокоченными волосами, с дикими блуждающими глазами, когда дрожащим от волнения голосом говорю Додо, помертвевшей от страха:

– Если ты не отдашь мне чулки, дрянная девчонка, то… то… то я откушу тебе твой противный нос.

Додошка оглашает дортуар новым визгом – и мои злополучные чулки летят мне прямо в лицо. В ту же минуту я слышу голос за моими плечами:

– И тебе не стыдно!.. В одной рубашке… босая! Марш одеваться сейчас! Что «шестерки» подумают о нас! Хорошенькая новенькая у седьмых!

Я быстро оглядываюсь. Передо мною стоит Петрушевич, обнявшись с княжной. Петрушевич мне не стыдно нисколько. Смутным инстинктом я угадываю, что она совсем как я: и в одной рубашонке побежит, босая, и нос откусит в случае надобности… Но вон та высокая, статная, рыже-красная девочка с холодимыми глазами навыкате и такими выхоленными руками, той я стыжусь. Она, по своему характеру и привычкам, какая-то «чужая» всем этим шаловливым, отчаянным, но простеньким девочкам. Чужая и мне. И, кинув косой взгляд на мои босые ноги, я невольно краснею и потупляю глаза.

Оля Петрушевич, Мышка или «Петруша», как ее все называют, словно угадывает мои мысли.

– Сейчас же отдайте Воронской ее одежду! – кричит она звонким голосом. – Сию же минуту отдайте!

И – странное дело! – эта смуглая, худенькая девочка с черными искрящимися глазами и звонким голосом делает больше, гораздо больше, нежели я моей глупой угрозой откусить нос. По крайней мере, со всех сторон появляются сконфуженные детские лица и вмиг у моих ног и мои ботинки, и платье, и белье…

– Одевайся скорее! – кричит смуглая Оля, – я помогу тебе.

Мне остается только повиноваться. В одну минуту я уже в умывальной. Там у медных кранов моются две девочки: одна черненькая, «Мишка», которую я уже знаю, другая очень бледная, высокая, полная девочка с усталым, грустным лицом.

– Я уверена, что меня не спросит француз сегодня! – говорит высокая девочка, – он меня в прошлый раз спрашивал.

– A все-таки выучить не мешало, Лида.

– Выучу, пожалуй… С тобой разве можно не выучить, Мишенька! – и полная, бледная девочка ласково улыбнулась Мишке.

– Это Лидия Лоранова, – шепнула мне Петруша. – Они подружки с Лизой Маркевич и поклялись «дружиться» до самого выпуска.

– Ах, как это хорошо! – вырвалось у меня невольно.

– Что хорошо? – удивилась Оля.

– Да быть дружной с кем-нибудь, – произнесла я, – заступаться друг за друга, вместе учиться…

И вдруг новая мысль поразила меня. Я быстро обернулась к стоявшей за мною Петрушевич.

– Знаешь что, – внезапно перейдя на «ты», проговорила я, – давай будем также подругами. Ты лучше их всех здесь, и я тебя люблю!

Она покраснела, потом опустила глаза.

– Видишь ли, Воронская, – произнесла она. – Ты сама мне очень нравишься. Знаешь, ты не такая, как другие: в тебе есть что-то, чего нет во всех их: ты смелая какая-то, храбрая, даже отчаянная. Мне это нравится и… и… я бы охотно стала твоей подругой, a только…

– Что только? – начиная уже «закипать», выкрикнула я.

– Надо узнать, позволит ли Варя…

– Кто? Какая Варя? – удивилась я.

– Да Голицына-Остерман. Мы с ней с самого поступления подруги… Только она ведь редко в классе бывает: то больна, то дома. Она из-за слабого здоровья всегда дома живет. Так я думаю, что она позволит…

– Убирайся ты с твоей Варей! – вскричала я в бешенстве, – мне не надо такой дружбы, в которой еще у кого-то позволения приходится спрашивать. Дружись со своей Варенькой и отстань от меня!

И, быстро схватив свою мыльницу и зубную щетку, я кинулась в дортуар, но сразу остановилась.

– Ах! – вырвалось у меня невольно криком восторга, неожиданности и изумления.

На пороге дортуара стояла моя ночная красавица, женщина в белом, виденная мною ночью. Так это не было ни сном, ни грезой, все происшедшее со мною вчера?..

Я смотрела, широко раскрыв глаза, вся дрожа от волнения. Она была теперь в синем платье и едва ли еще не лучше казалась в нем, нежели в своем бальном туалете. Синий бархат воротника особенно оттенял снежную белизну и нежный румянец ее прелестного лица. Она стояла, протягивала мне руки и улыбалась.

– Здравствуй, здравствуй, милая моя беглянка! – произнесли с чарующей улыбкой хорошо знакомые мне свежие румяные губы.

– Ах, кто это? – вырвалось, помимо воли, у меня из груди.

– Это Марионилла Мариусовна Вульф, наша классная дама, – ответили мне сорок голосов зараз.

Я тихо вскрикнула и бросилась на шею к моей ночной волшебнице…

Глава VI. Прием. Седьмушки устраивают «бенефис». Я заслуживаю уважение Петруши и аристократки

– Неужели это наша Лидюша? Девочка, что они сделали с тобой!

Это говорит Катишь, и ее пухлое личико собирается в плаксивую гримасу. Тетя Лиза молчит, но и по ее доброму исхудавшему лицу я вижу, как она настрадалась за все последнее время.

Они пришли повидать меня в обычный день «приема» и сидят теперь обе в большой институтской приемной, рядом с родственниками и родственницами других институток, приехавшими проведать своих дочерей, племянниц или сестер.

Я стою перед ними смешная, как карлица, в длинном камлотовом зеленом платье, топорщащемся вокруг меня. Белая пелеринка съехала набок. Манжи, то есть рукавчики-трубочки из полотна, так длинны, что в них совершенно исчезают детские ручонки с запятнанными чернилами пальцами. Я поминутно тревожно оглядываюсь во все стороны и приседаю перед проходящими «синявками» и «старыми девами» (как я по примеру моих новых товарок по институту уже привыкла называть классных дам и пепиньерок).

Иллюстрация к книге Лидии Чарской «Записки институтки»

В одну минуту я поверяю тете и Катишь, что m-lle Рабе – «придира», а m-lle Вульф – «дуся» и такая красавица, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И что Колибри ужасный «командир» и все ее боятся в классе, что Зернская, батюшкина дочка, у нас первая ученица, что Лоранову прозвали «королевой», хотя она совсем не похожа на королеву и что Петруша мне больше всего нравится, хотя она смотрит в глаза своей противной «аристократке».

Тетя и Катишь слушают меня и счастливо улыбаются. Им кажется, что снова вернулась к ним прежняя Лидюша и что эта смешная, неуклюжая девочка в зеленом камлотовом платье принадлежит им снова вся, с головы до ног.

– А я тебе радость привезла! – говорит тетя.

– Какую?

– Угадай!

– Кизиловое варенье принесла, мое любимое?

– Это само собой: и кизиловое, и морошку. Только то, что я хочу сказать, лучше, чем варенье.

– Ну, тогда тянучки от Кочкурова?..

– Лучше, нежели и тянучки! – смеется Катишь.

– Ну, тогда… тогда… я уж решительно не понимаю… – и я развожу руками, окончательно сбитая с толку.

– Я привезла тебе известие, что мы все поедем в Царское Село провести там Пасху, – говорит тетя Лиза, и глаза ее смеются. – Что ты скажешь на это?

– Ах! – вскрикиваю я, подскакиваю и висну у нее на шее.

Дежурная на приеме дама, старая, сморщенная m-lle Ефросьева, «собственность» третьих, посылает ко мне пепиньерку сказать, что если я позволю себе визжать таким образом, она отправит меня в класс.

Я конфужусь, но ненадолго.

Ехать в Царское Село, видеть родные места, друзей, Колю Черского, моего рыцаря, и всех остальных, быть там, куда я не надеялась уже попасть (так как «солнышко» получил новое назначение и должен был не сегодня-завтра переехать в другой город), – Господи, это ли не счастье?!

– А папа Алеша тоже будет с нами? – спрашиваю я и разом смолкаю: тот, о котором мелькнула у меня беспокойная мысль, стоит на пороге зала, чудный, красивый, изящный. Вокруг него суетятся дежурные воспитанницы. Я знаю, что все они поголовно «обожают» его, несмотря на то что я всего лишь неделю в институте и он только два раза успел навестить меня.

«Солнышко» улыбается своей очаровательной улыбкой. Я с гордым торжеством оглядываю соседние скамьи, на которых сидят во время приема девочки с их посетителями – родственниками и родными.

«Нет, скажите по совести, найдете ли здесь другой такой же красивый отец?» – допытывает мой торжествующий взгляд, и я сломя голову несусь к нему на встречу.

Он целует меня крепко-крепко и идет со мною к нашей скамейке.

С тетей Лизой они здороваются холодно, едва пожимая руку друг другу. Меня мучит вопрос: что с ними случилось? Почему они поссорились? Что такое произошло между ними?

Час приема промчался, как сон. Звонок дребезжит в коридоре… Посетители спешно прощаются и уходят. Я бегу вприпрыжку за папой до самых коридорных дверей.

– Что за ужасная манера! Скачет, как коза!.. – шипит Колибри, успевшая проститься со своим братом-кадетом и спешно прошмыгнувшая мимо нас.

«Солнышко» не слышит ее воркотни, но я слышу и бросаю нее сердитый взгляд.

Впрочем, я и не думаю сегодня злиться на Дорину. Радость, сообщенная тетей, так велика, что она охватила всю меня с головою.

Как в тумане, целую я «солнышко», тетю и Катишь и тороплюсь в класс. Сегодня четверг, и ровно в два часа начнутся опять уроки.

Едва я появляюсь в классе, как меня поражают шум и суматоха, господствующая в нем. Стрекоза сидит на кафедре, машет линейкой и кричит:

– Это свинство! Это безобразие! Гадость! Он не смеет делать этого! Ходячая аптека, карболка противная.

– Горчичник французский! Мятная эссенция! Касторовое масло! – раздается голос Мендельши, и в одну минуту она уже стоит рядом на кафедре со Стрекозой.

– Травить его! Травить за это! – то там, то здесь слышались раздраженные голоса.

– Травить Миддерлиха! Бенефис ему хороший закатить, бенефис с подношением!

– Да, да, бенефис! Бенефис, непременно!

– Что такое? Что случилось? – спросила я, поймав за рукав пробегавшую мимо меня высокую темноглазую Клеонову.

Со дня моего поступления в институт прошла неделя. За эту неделю девочки успели привыкнуть ко мне, и только разве одна Дорина и ее приверженцы вроде Додошки, Мендель, Беклешовой, Лодыгиной, которых ловкая, хитрая девочка сумела подчинить себе, относились ко мне с предубеждением. Я уже перестала быть для остальных «новостью», и моя особа не представляла такого интереса, как было раньше. Да и потом у новенькой, которую так хотели «затравить», оказался бойкий язычок и уменье отпарировать удары, и поэтому дальнейшие нападки на нее показались небезопасными для девочек.

– Видишь ли, Вороненок, – объяснила мне веселая, жизнерадостная хохотушка Стрекоза, – учитель географии Миддерлих не придет от трех до четырех в свой час, а явится в первый пустой час, в который нам Марионилочка читать хотела «Ледяной дом». У него, видишь ли, с инспектором дело какое-то выискалось, и он другого времени не нашел!.. Ужасная дрянь этот Миддерлих. Да пусть не радуется: мы ему такой сегодня подкатим «бенефис»…

– Что? – не поняла я выражения.

– А вот увидишь! Ты еще не знаешь, что такое «бенефис». Но ты сама, собственными глазами увидишь… Скандал выйдет большой… «Шестерки» нас выучили… Они своему Тормеру такой же «подкатили».

Догадываясь, что учителю географии предполагается устроить какую-то гадость, я не могла удержаться, чтобы не спросить:

– В чем же виноват Миддерлих и почему Марионилочка не может читать от трех до четврех? Не все ли равно?

– Ах, ты ничего не понимаешь, Воронская… От трех до четырех m-lle должна к maman идти с дневным отчетом, и ей не до того будет. Так у нас и пропадет сегодня ее чтение. И все из-за нашего Навуходоносора, т. е. Миддерлиха! И потом, вообще, надо же его посадить на место… Несправедливый он, изверг, злющий!.. На что Лимоша Зернская – первая ученица, и ее не пощадил в последний раз: шестерку поставил… а за что? За то, что про Карпаты забыла. Очень нужно помнить Карпаты! Сам он Карпаты – Навуходоносор противный!.. Вот увидишь, что за славную штучку мы с ним выкинем!..

Она еще хотела сказать что-то, но в эту минуту дверь класса широко распахнулась, и сам «Навуходоносор» появился на пороге, а вместе с ним появился острый и противный запах карболки, неразлучный с особою нашего учителя географии. У него, как я уже успела узнать, болели ноги, и он лечил их какою-то мазью с запахом карболки.

Это был полный высокий человек, коротко обстриженный под гребенку, с сизым носом, испещренным синими жилками и прозванный в институте за это «Великой системой рек и озер».

Прежде чем географ вошел на кафедру, он своими маленькими мышиными глазками оглядел испытующе весь класс.

– Что у нас задано на сегодня? – обратился он к дежурной, Лидин Лорановой.

Та ответила.

– Г-жа Мендель! Неугодно ли вам перечислить, какие реки протекают на севере России, – произнес скрипящий, неприятный голос географа.

Оля Мендель бойко вскочила со своего места и подошла к доске с натянутой на ней картой, находившейся как раз против стула учителя, на котором Навуходоносор уселся со всеми предосторожностями.

– Обь, Енисей, Лена, Амур… – начала девочка, смело водя по карте линейкой, и вдруг остановилась сразу. – Нет, я не могу, – прошептала она, быстро выхватив платок из кармана и прикладывая его к губам, – я не могу больше… Меня тошнит… Здесь ужасно пахнет карболкой… Точно в больнице…

И шалунья с гримасой из-под кончика платка скосила глаза на географа.

Учитель сначала побледнел, потом покраснел, и притом так сильно, что его лиловый нос принял разом фиолетовый оттенок.

– Садитесь, пожалуйста, – произнес он, отпуская на место Мендель и не зная, что еще сказать от смущения. Очевидно, он разом понял злую выходку.

Мендель, фыркая и давясь в платок, проскользнула к своей парте.

Через минуту на ее месте у кафедры стояла Стрекоза, вызванная за нею немного пришедшим в себя учителем. Она только что успела выйти на середину класса, как внезапно замахала рукой и закричала:

– Ах, карболка!.. Невозможно пахнет карболкой!.. Вы не знаете, отчего это? – и она отпрянула назад к своему месту, прежде чем Навуходоносор отпустил ее. С последним происходило нечто невероятное. Он поминутно менялся в лице, то краснея, то бледнея. Комисарова, дежурившая вместо m-lle Рабе в нашем классе, сидела как на горячих угольях, решительно недоумевая, в чем дело.

– M-lle Дорина! Не сможете ли вы мне ответить урока? – уже не прежним обычно резким, а заискивающим тоном обратился Навуходоносор к Колибри. Очевидно, выходка девочек немало смущала его.

Колибри встала, сделала несколько шагов по направлению к кафедре и, подойдя к учителю, неожиданно закрыла лицо руками, сильно пошатнулась, уже готова была грохнуться на пол, но подоспевшая Комисарова подхватила свою любимицу и почти чуть ли не на руках вынесла ее из класса.

– Что с г-жою Дориной? – недоумевающе обратился к нам учитель.

Тогда Додошка стремительно поднялась со своего места и звучно проговорила, глядя в самые глаза Миддерлиха дерзкими, вызывающими глазами:

– Нет ничего удивительного, что Дориной дурно. Здесь невозможно пахнет карболкой. Кто-то, очевидно, принес сюда банку с карболкой или, может быть, нарочно сделал себе примочку из нее… У нас у всех кружится голова, поэтому мы не можем сидеть в классе. Я сама еле сижу.

Миддерлих понял, что все сказанное относилось к нему, остро взглянул на дерзкую девочку, вспыхнул и завертелся на стуле. Потом быстро вскочил с кафедры и с изменившимся лицом кинулся к двери.

– Ходячая аптека!.. Карболовая примочка!.. Касторовое масло!.. – понеслись за ним вдогонку.

Девочки еще хотели крикнуть что-то, но в эту минуту дверь снова раскрылась, и инспектор классов Тимаев появился на пороге в сопровождении злосчастного Навуходоносора, на лице которого не осталось и следа смущения.

– M-lle Мендель, Рант и Даурская, извольте подойти к кафедре и перечислить реки России, – произнес повелительным тоном Тимаев, и обычно ласковое и приветливое лицо его разом приняло строгое выражение.

Тимаева в институте все побаивались. Он, как говорили, «сумел внушить к себе и уважение, и страх», и никто во всем институте не решался ему противоречить или делать какие-либо неприятности.

Названные девочки поэтому покорно встали и вышли на середину класса.

Конечно, никого из них теперь уже не тошнило и никому не сделалось дурно. Точно запах карболки испарился бесследно из класса седьмушек, и на вопросы они отвечали, как ни в чем не бывало.

Миддерлих торжествовал и оттого, что «травля» не удалась, и оттого, что девочки отвечали из рук вон плохо, и он мог отомстить им, понаставив по крупной единице каждой из них.

Как только урок закончился и оба – и инспектор, и учитель – вышли из класса, я, сама не знаю как, очутилась на кафедре, плохо сознавая то, что хочу сказать и/или сделать сию минуту.

– А по-моему, то, что вы сделали, это гадость невероятная! – вскричала я, стуча по столу кафедры и обводя разгоревшимися глазами весь класс.

– Что? Что гадость? Что с тобой, Воронская?! Что ты говоришь?! – встрепенулись они. – Кто сделал гадость? Что такое?

– Вы гадость сделали! Вы, вы! – продолжала я, стуча и волнуясь.

– Воронская! Как ты смеешь браниться! Ты с ума сошла! – накинулись они на меня со всех сторон.

Но я уже ничего не помнила и не понимала.

– Нет! Не я сошла с ума, а вы, вы все! – запальчиво с новым и новым приливом негодования закипала я. – Разве это честно? Разве порядочно? Раз задумали травлю, худо ли, хорошо ли, но ведите до конца, а то инспектора испугались! Исподтишка только свои штучки проделывать умеете, а той смелости нет, чтобы открыто при всех действовать, начистоту! Стыдитесь! Ведь это малодушие, трусость, гадость!

– Воронская! Дрянь! Мальчишка! Как ты смеешь ругаться, противная! – полетело мне в ответ.

– Да, да, да! Смею! Смею! Смею! – подхватила я с каким-то новым приливом негодования. – Смею! Во-первых, вся эта история – нечистая, противная, грязная! Прежде всего ведь он больной – Миддерлих, и смеяться над болезнью – гадость! Пусть я дрянь и мальчишка, но я вам говорю, что сама никогда бы не сделала ничего подобного. Подлость это – да, да, да!

Урок географии в Смольном институте благородных девиц

Мои глаза так и бегали по толпе окруживших кафедру девочек. Мое лицо и щеки пылали, уши горели, и вся я тряслась от гнева, жалости и негодования.

– Воронская, гадкая, скверная, фискалка! – слышала я чей-то взбешенный голос, и мгновенно что-то тяжелое пролетело мимо меня и ударилось в стену.

Я презрительно повела плечом, не стараясь даже взглянуть на того, кто пустил в меня книгой. Я только обводила глазами толпу всех этих девочек, взволнованных, взбешенных и возбужденных не менее меня. Оскорбления, щедро брошенные им по их адресу, не прошли даром.

– Воронская! Негодная! Противная! Сорвиголова! Дикарка! Мальчишка! – кричали вокруг меня исступленные голоса.

И вдруг весь этот шум и гам покрылись здоровым, трезвым и резким окриком:

– Молчать! Сию минуту молчать! Галдят, точно мальчишки! Безобразие!

Чернокудрая смуглая девочка вбежала ко мне на кафедру и стала рядом со мною:

– Воронская, дай мне пожать твою руку! – взволнованно путаясь и волнуясь, вскричала она. – Ты права. Чем он, бедный Миддерлих, виноват, что заболел и должен, несмотря на свою болезнь, несмотря на свои обернутые карболовыми компрессами ноги, являться в класс, чтобы не потерять заработка? Да, ты права, Лидочка! Слышишь, Воронская? Ты лучше их всех, потому что заступилась за него. И я, и Варя решили сказать тебе это. Ты самая благородная, самая лучшая из них.

И она с презрением метнула взглядом на разом присмиревшую толпу девочек.

– Позволь мне и Варе быть твоими друзьями, Воронская… Я нарочно, в присутствии всего класса, прошу у тебя твоей дружбы, которой могу только гордиться. Да! да!

– Ах! – вырвалось у меня радостным звуком, и я широко раскрыла объятия.

Петруша со свойственной ей живостью кинулась в них. Вслед затем подбежала и бледная Варечка, и я расцеловалась с нею.

А в это время к нам уже подошли Лиза Маркевич, грустная темноглазая Лида Лоранова, Катя Вальтер, Зернская и многие другие. Только кружок Колибри, состоявший из нее самой, Стрекозы, Мендель, Додошки, да «бабушка» Беклешова со злобою шипели мне вслед:

– Проповедница какая! Вот еще!.. Командирша! Дикарка!

Но я не обращала внимания на этот злостный шепот.

– Оставь их, душка! – шептала мне на ухо моя новая подруга Петруша. – Они, как шавки на слона, полают-полают и перестанут! а я тебя очень, очень люблю, – прибавила она неожиданно, – и Варенька тоже…

И мы опять крепко расцеловались.