Текст книги "Записки институтки. Честный рассказ о самой себе"

Глава VI. Воры

Странный шорох привлек мое внимание, когда я внезапно проснулась и села на постели. Точно кто-то ходил по гостиной, мягко шлепая босыми ногами.

– Катишь, ты слышишь? – прошептала я, в то время как холодные капли пота выступили у меня на лбу.

Катишь не спала тоже и чутко прислушивалась, как и я.

– Кто-то ходит в гостиной, – проговорила она, хватая мою руку похолодевшей рукой.

– Катишь! Это «они»? – проговорила я, давясь каждым словом. При этом я почувствовала, что волосы зашевелились у меня на голове.

– Это воры! – скорее угадала, нежели услыхала я трепещущий голос моей наставницы.

Шаги начали приближаться. Вот они раздаются уже значительно ближе… по коридору… остановились у самых дверей… Не обменявшись ни словом, мы обе, как по команде, откинулись на подушки, точно сговорившись притвориться спящими.

Из-под прижмуренных век я видела, как распахнулась дверь и как два рослых чернобородых оборванца крадущимися шагами скользнули в комнату. У одного из них в руках был большой нож, у другого отмычка. Вооруженный ножом в два шага перешагнул пространство от двери до нашей кровати. И быстро наклонился над нами. Слабый свет лампадки, бросавший тень на наши лица, помешал ему заметить необычайную бледность их.

– Спят обе! – проговорил он хриплым голосом, и, прежде чем я успела опомниться, черное косматое лицо наклонилось над моим лицом.

От этого ужасного лица пахнуло на меня запахом дешевого табака и водкой.

Мое сердце замерло от страха.

Я сознавала, что сделай я малейшее движение, пройди только судорога по моим губам, и он зарежет меня своим ножом, этот разбойник.

– Спят крепко, – хриплым голосом рассмеялся он и присоединился к товарищу, который уже быстро и ловко выламывал дверцы стоявшей в соседней комнате шифоньерки.

«Слава богу, спасены, – вихрем пронеслось в моих мыслях, – они не покончат с нами, потому что считают нас спящими»… Но вдруг новый ужас сковал мои члены и леденящим холодом наполнил сердце. Я вспомнила, что в шифоньерке лежат деньги, которые мой отец получил накануне. Это была огромная сумма, что-то 15 или 20 тысяч рублей, и притом это были не собственные папины деньги. «Солнышко» должен был раздать их на следующий день подрядчикам по счету. Если воры доберутся до ящика в шифоньерке, то… то… конечно, поторопятся унести все деньги… Бедный папа, какое ждет его огорчение! И откуда он возьмет столько денег, чтобы пополнить эту огромную сумму, которую он обязан был беречь?.. Нет, нет, нельзя допустить, чтобы воры унесли эти деньги!.. Во что бы то ни стало надо им помешать… Но Петр и Маша спят далеко, за кухней, и не услышат, если их позвать… Да и что они могут сделать двое, Петр и Маша, в сравнении с отчаянными вооруженными злодеями?.. Значит, надо поступить иначе…

Мысль быстро, быстро работала в моей голове… И вдруг смутный выход мелькнул в ней сразу… Нужно рискнуть, нужно спасти! Только надо побороть страх… Надо приготовиться к тому, что злодеи могут кинуться за мною и зарезать меня… Но… но… я все-таки что-нибудь должна сделать, должна ради «солнышка»…

Лидия Чарская за работой. Фотография Никитина М. Г.

«Я не умею сидеть сложа руки. Пишу потому, что в литературной работе нахожу высшее наслаждение, потому, что чувствую постоянную потребность писать – не могу не писать… Если бы у меня отняли возможность писать, – я перестала бы жить… Без людей, без общества я могла бы прожить; без чернил, пера, бумаги это немыслимо!»

(Чарская Л. А.)

И я быстро вскакиваю с постели, одним духом перебегаю в коридор и дико кричу, влетая в залу:

– Люди! Сюда! Папа, проснись! Петр! Иван! Андрей! Солдаты! Скорее, скорее! Здесь воры! Воры! Воры!

Никого из солдат, ни из мужчин, кроме Петра, не было у нас в доме в эту страшную ночь. Но воры, услышав отчаянный крик и подумав, вероятно, что дом полон народу, кинулись в бегство прямо через окно. До меня долетели и громкие проклятия, и звон разбитого стекла.

В ту же минуту на пороге залы появилась Катишь, вся бледная, как призрак.

– Они убежали… все цело… им не удалось взять ничего… – успела я только расслышать ее трепещущий голос и бесшумно рухнула без чувств на руки моей дорогой Катишь.

Часть третья

Глава I. Красное здание и синие дамы. Прощание

Ясный мартовский день клонился к вечеру, когда мы все четверо – я, папа, тетя Лиза и моя милая Катишь – подъехали в карете к большому красному зданию на Знаменской улице.

– Это и есть институт? – тревожно спросила я моих спутников.

Тетя Лиза только головой кивнула в ответ. Я заметила, что слезы стояли у нее на глазах.

На подъезд выскочил швейцар в нарядной красной ливрее и закивал, и заулыбался при виде папы.

– Ваше высокородие барышню к нам в институт привезли? – любезно осведомился он.

– Да, да, милый! Можно видеть начальницу? – спросил папа.

– Пожалуйте, – почтительно ответил швейцар, снимая с меня шубку и калоши. – Баронесса находятся в приемной. Я сейчас вас проведу туда.

Мой отец, тетя и я последовали за ним. Посреди большой зеленой комнаты, с двумя роялями у стен и портретом императора Павла на стене, сидели за столом две седые дамы в синих платьях. Одна из них была очень высокого роста и величественной осанки. У нее было красивое, но несколько гордое лицо и большие голубые глаза навыкате. Другая была подвижная маленькая старушка с быстрыми бегающими глазами, юркая и чрезвычайно симпатичная на вид.

– Это начальница института, баронесса Русен, или maman, как ее называют институтки, – быстро шепнула Катишь, наклонившись к моему уху и указывая глазами на высокую даму. – А вот эта рядом с ней, – прибавила она, – это инспектриса, m-lle Ролинг. Сделай реверанс, Лидюша.

Я повиновалась.

Высокая, величественная дама привстала со своего места и протянула руку моему отцу.

– Здравствуйте, капитан. Привезли девочку? В добрый час! – проговорила она и улыбнулась.

Улыбка удивительно меняла ее лицо, и, озаренное ею, оно казалось обворожительным.

– Ну, девочка, рада ты поступить к нам? – трепля меня по щечке, спросила начальница.

– Ах, нет! – вскричала я самым искренним тоном, с тоскою поводя глазами вокруг себя. Брови баронессы нахмурились.

– Вот как! Очень жаль!.. Институт может принести тебе пользу, – произнесла она холодно.

– Она еще очень мала! – произнес папа, и голос у него дрогнул.

Мне показалось, что папа был очень сконфужен моим поступком.

– Привыкнет, поймет свою пользу и оценит институтское воспитание, – прибавил он.

– Она, кажется, очень избалована у вас, – произнесла начальница, со снисходительной улыбкой глядя на мое, раздраженное ее словами, лицо.

– Одна дочь, что поделаешь, баронесса! – с виноватым видом ответил папа.

Мне сделалось досадно на него. «Точно извиняется», – мысленно рассуждала я, и уже совсем неприязненными глазами взглянула на начальницу. Но та точно и не замечает моего взгляда.

– M-lle Ролинг, – произнесла она, обращаясь к своей помощнице, – потрудитесь позвать сюда m-lle Рабе. Девочка поступает к ней в класс.

– Сию минуту, баронесса, – ответила та и с самым почтительным поклоном удалилась.

Баронесса Русен между тем стала расспрашивать тетю Лизу и Катишь, по каким предметам и как меня подготавливали и почему не привезли раньше. Едва только успела тетя сообщить баронессе Русен, что я слишком впечатлительна и нервна и что надо было поэтому подлечить меня дома подольше, как дверь торопливо распахнулась, и на пороге показалась бледная, чуть-чуть сутуловатая брюнетка, среднего роста, с прищуренными глазами водянисто-зеленого цвета, с крупным, насмешливо сложенным ртом, горбатым носом и яркими пятнами чахоточного румянца на щеках.

Она поклонилась начальнице и, быстро подойдя к тете Лизе, сильно тряхнула ее руку, причем многочисленные браслеты на ее собственной руке издали звонкий, продолжительный звук.

– Добро пожаловать! – произнесла она, улыбаясь. Потом быстро нагнулась ко мне, заглянула мне в лицо и сказала:

– А, здравствуй, Воронская!

Воронская!.. Точно что обухом ударило меня по голове. В первый раз меня назвали так. До этих пор никто не называл меня по фамилии. Дома ко мне обращались разно: кто называл меня «Лидюша», кто «Лидок», «Лидка», «Лидочка», Лидюшка», «Лидюк». «Леденчик» – но фамилии своей я никогда не слышала! И вдруг – «Воронская!»

Что-то больно сжало мне сердце. Я вскинула умоляющие глаза на отца. Неужели он не поправит классную даму и не прикажет ей называть меня иначе? Но – увы! – власть моего отца, на которого я всегда смотрела как на всемогущего распорядителя нашего маленького домашнего царства, очевидно, окончательно приканчивалась в этих красных стенах…

Поймав мой тревожный взгляд, папа только улыбнулся, а затем сказал:

– Ну, нам пора, Лидюша. А ты иди, познакомься с подругами. Это тебя развлечет. Я заеду к тебе завтра вечером… если баронесса позволит, – прибавил он поспешно с легким поклоном в сторону начальницы.

И опять мне стало обидно на «солнышко»: спрашивает разрешения навестить собственную дочку!..

Баронесса между тем кивком головы дала свое согласие, а мне велела проститься со своими.

Я вздрогнула, точно не ожидала, что может наступить минута, когда придется прощаться…

Какое-то странное, непонятное, никогда раньше не испытанное чувство охватило меня…

Если б я заплакала в эту минуту, то мне стало бы легче. Но точно колючие тиски сжали мне горло, и ни одна слезинка не выкатилась из моих глаз.

И с «солнышком» творилось что-то неладное. Лицо его заметно побледнело, а веки разом как-то вздулись и покраснели…

Тетя Лиза первая бросилась ко мне, обвила мою голову обеими руками, прижала ее к груди и глухо зарыдала.

Тщетно старалась она успокоиться. Ее сдержанное рыдание становилось все громче и громче, из глаз полились слезы.

M-lle Рабе (так звали классную даму, которая явилась в приемную по приглашению баронессы) осторожно отвела от меня тетю и, посадив в кресло, стала утешать. Я в это время молча подошла к «солнышку».

– Христос с тобой, девочка! – прошептал он, перекрестив меня трясущейся рукою. – Храни тебя на радость твоему папке!.. И… и не забывай меня, Лидюша… Не забывай твоего папу, дитя!..

Последние слова он произнес чуть слышно. С растерзанным сердцем упала я в его объятия, но по-прежнему ни единая слезинка не омочила моего нервно подергивающегося лица. Зато мое бедное, стиснутое со всех сторон клещами сердце, что испытало оно?

M-lle Рабе снова подошла к нам, взяла меня за руку и подвела к баронессе.

Та перекрестила меня и проговорила: – С Богом!

Я снова кинулась было к папе. Но он только махнул рукою и, поддерживая шашку, вышел из приемной, прикрывая пальцами глаза. Тетя тихо всхлипывала в кресле. Я метнулась было к ней, но рука m-lle Рабе удержала меня, и я была принуждена следовать за нею к дверям. Катишь бросилась за нами, крича:

– А со мною-то! Со мною-то и забыла проститься, Лидюша!

Но я уж ничего не слышала больше. В ушах стоял непрерывный звон. Голова трещала… Мне казалось, точно какая-то свинцовая глыба давит, душит меня.

Глава II. Первая стычка. Оля Петрушевич

Дзинь! Дзинь! Дзинь! – прозвучал невидимый колокольчик, когда я вышла из приемной начальницы в коридор.

– Это звонок к обеду! – произнесла моя спутница. – Мы сейчас пойдем в столовую, где соберется весь институт.

Бесконечный темный коридор с дюжиной газовых рожков представился моему воображению какой-то таинственной древней подземной гробницей.

– Это нижний коридор, – поясняла мне m-lle Рабе. – Вон, сзади, лазарет и квартира maman. Дальше номера для музыкальных упражнений, гардеробная, бельевая и комнаты музыкальных дам… А вот и столовая, – заключила моя спутница и ввела меня в огромную длинную комнату с бесчисленными столами, поставленными в два ряда и образующими широкий проход между ними.

– Сейчас сюда соберутся все наши, – пояснила мне опять m-lle Рабе.

Не успела она договорить своей фразы, как на пороге столовой появилась барышня в сером платье и черном переднике, ведя за руку двух малюсеньких девочек в зеленых платьях с белыми передниками. За этими тремя фигурами замелькали другие зелено-белые фигурки, ровно выстроенные в ряд, настолько ровно, что все многочисленные пары казались одной прямой зелено-белой лентой. Сначала шли маленькие девочки, потом – ростом побольше, дальше – еще выше и, наконец, самые высокие замыкали шествие.

– Это твой класс, – проговорила m-lle Рабе, указывая мне на девочек седьмого класса, – а эта барышня в сером – наша пепиньерка. Пепиньерками, – прибавила она, – мы называем старших воспитанниц, которые готовятся в наставницы и которые у нас наблюдают за младшими институтками… Сделай реверанс пепиньерке.

Я повиновалась.

Девочки подошли к столам и быстро расселись по своим местам. Их было более сорока, и все они показались мне на одно лицо.

Никто из них не обратил на меня особого внимания, по крайней мере как мне казалось. Что же касается меня, то я не сводила глаз со всех этих черненьких и белокурых девочек, с белыми фартучками и смешными полотняными трубочками вместо рукавов или же с очень коротенькими рукавами.

– Воронская! – послышался надо мною знакомый голос m-lle Рабе, – закрой рот! Ворона влетит! Это дурная привычка – разевать рот таким образом.

Я страшно сконфузилась и взглянула на классную даму: ее глаза насмешливо сверкали, а крупный рот улыбался снисходительной усмешкой.

Кто-то хихикнул позади меня. Я быстро оглянулась. Красавица-девочка с карими глазами и белокурыми, цвета льна, пушистыми волосами кривила свои тонкие недобрые губки, всеми силами стараясь удержать смех.

При виде насмешливого лица маленькой красавицы я вспыхнула вдвое, но не от смущения, нет. Злость разбирала меня: как могла эта маленькая и, наверное, глупая девчонка издеваться надо мною?

Я пристально взглянула на белокурую красавицу и вдруг заметила, что рот у нее кривится поминутно и что это у нее, очевидно, одна из дурных привычек. Забыв в эту минуту только что пережитую тяжелую сцену прощанья с папой и резкое замечание классной дамы, я быстро подошла почти вплотную к все еще насмешливо улыбающейся девочке, высоко подняла голову и, дерзко глядя ей в лицо, произнесла громко:

– Нечего надо мною смеяться. Сами-то хороши! Криворотый херувимчик, и больше ничего…

Девочка даже в лице изменилась и подскочила на месте.

M-lle Рабе подошла в это время к соседнему столу. Я находилась у крайнего, ближайшего к буфетной, и она не могла слышать моей фразы. Зато девочки все, как по команде, повернули головы в мою сторону.

– Как тебе не стыдно задирать? – произнесла одна из них, бледная, довольно плотная брюнетка с очень симпатичным серьезным лицом. – А еще новенькая!

– Это не твое дело! – произнесла я запальчиво. – Вот она (тут я ткнула указательным пальцем в белокурую красавицу) меня первая задрала, а я только ответила.

– Грубо ответила! Вот что! Плохо тебя дома воспитывали! Да! – улегшись с локтями на столе, громким шепотом говорила рослая полная девочка с лицом отъявленной шалуньи и вздернутым носом. – Кто тебя воспитывал? – Верно, солдат какой-нибудь или денщик…

– Не смей говорить так! – не помня себя и стуча кулаком по столу, вскричала я вне себя от злости. – Меня «солнышко» воспитывал. А «солнышко» не может худо воспитывать. Поняли! Он умнее всех в мире…

Фотография Лидии Чарской из сборника рассказов «Синие тучки»

– Кто? Кто? – так и покатились со смеху девочки.

– Батюшки! – кричала сидевшая напротив толстая девочка с вздернутым носом, – да она совсем порченая, душки! Что говорит-то! Солнышко ее воспитало! Будет солнце воспитывать такую глупую, такую невежу-девчонку.

– Солнышко, не солнце! – ничего не понимая, кричала, в свою очередь, я. – Солнышко – это мой папа, папа Алеша! Ну, поняли, наконец?

Но тут хохот сразу усилился.

– Она отца своего по имени называет! Слышали вы это? – неслось с одного конца стола на другой.

– Да это дикарка какая-то!

– Наверно, из племени зулусов…

– Ей надо серьгу через нос продеть…

– Как она смеет нападать на нашу Колибреньку!..

– Зина, Зиночка, Дорина! Не обращай, душка, внимания на нее! – бросилось сразу несколько девочек к белокурой красавице, которую я в припадке злости назвала криворотым херувимчиком.

Пепиньерка в сером платье и черном фартуке, услыша шум, быстро вскочила со своего места на первом столе и подбежала к тому концу, где мы сидели.

– Что за шум? Что такое?

– Да вон новенькая обижает Колибри, – бойко отвечала толстая девочка, вздергивая кверху свой и без того глядевший в небо нос.

– Дорину обижает… Да неужели? Новенькая Дорину обижает?! – так и всколыхнулась та. – А ты чего смотришь, Лида? – обратилась она к серьезной темноглазой девочке. – Лучшая ученица, ей доверяют столь, а она бог знает как следит за этим! Стыдно вам, моя милая!

– M-lle Комисарова, дуся, не сердитесь. Мишка не виновата! – вскричала русая девочка с коротко остриженными волосами, которую, как я узнала впоследствии, звали Милой Рант, прозвали же Стрекозой за ее веселость и шалости. – Мишенька смотрела, но она не могла же зажать рот нахальной… – и серые глаза впились в меня со злым негодованием.

– Так вот ты какая! – значительно протянула пепиньерка, сердито глядя на меня злыми глазами. – Не успела еще перезнакомиться, а уже стала обижать других!.. А я-то вообразила, что ты самая милая девочка на свете!.. Изволь сейчас же сидеть смирно!.. – прикрикнула она на меня и топнула ногою, причем маленькое птичье лицо ее сделалось красное – раскрасное и глаза смешно округлились.

«Злючка какая!» – мысленно произнесла я, стараясь не смотреть на сердитое лицо пепиньерки.

Между тем столовая понемногу наполнилась бесчисленным количеством зелено-белых девочек всех возрастов, начиная с десяти лет и заканчивая девятнадцатью.

За крайними к выходу столами уселись серые барышни в черных фартуках вроде нашей пепиньерки.

Там было шумно и весело. Пепиньерки держали себя вообще далеко не так чинно, как младшая, и довольно громко разговаривали между собой.

Впрочем, шумели одинаково все – и большие, и маленькие, и смутный гул от трехсот голосов стоял под сводами длинной огромной комнаты. От этого шума, напоминающего собою пчелиное жужжанье, у меня голова начинала кружиться и болеть.

С ближайших столов, предназначенных шестому и пятому классам, к нам поминутно долетали фразы:

– У седьмушек новенькая.

– И какая бойкая!

– Хорошенькая девочка…

– Нет, дурнушка…

– Неправда – дуся! Бледнушка только…

– Ах, много ты понимаешь, Македонская.

– Урод какой-то!

– Неправда – душка!

– Нет, урод!

– Сама ты урод!

– Прелестно!.. Я m-lle пожалуюсь.

– Ябедница, фискалка!

Эти фразы достигали моих ушей, и я не знала, куда деть глаза и от похвал, и от порицаний, и потому была рада-радехонька, когда одна из воспитанниц V класса стала читать предобеденную молитву, а старшие повторили ее хором и вслед затем в столовой зазвенели тарелки. Девушки-служанки в полосатых платьях разнесли дымящиеся миски, и крайняя из девочек стала разливать суп по тарелкам своих соседок.

Я не дотронулась ни до супа, ни до второго, ни до сладкого.

Когда подали последнее, подле меня раздался умильный голосок:

– Ты, наверное, не будешь есть пирожного, новенькая, отдай его мне.

Я быстро вскинула глазами на говорившую. Это была та самая толстушка, которая смеялась над тем, что меня «солнышко воспитало». Она смотрела теперь на меня смущенными и в то же время просящими глазами.

Я уже протянула руку к тарелке, чтобы передать ее девочке вместе с горячей пышкой, облитой вареньем, как неожиданно чья-то рука быстро вцепилась мне в руку.

– Не смей делать этого! – вскричал подле меня звучный голос.

Быстро взглянув по тому направленно, откуда слышался этот голос, я увидела смуглую, тоненькую, как былинка, девочку, со смелыми черными глазами, чуть-чуть вздернутым носом и короткой заячьей губой над белыми, острыми, как у мышонка, зубами.

Ее так и звали – «Мышкой», как я узнала впоследствии, эту черноглазую и подвижную, как ртуть, быструю Олю Петрушевич.

– Не смей отдавать своей порции этим девчонкам! – произнесла она своим смелым, необычайно звучным голоском. – Гадость какая! – вся пылая румянцем и сверкая разгоравшимися глазами, вскричала она, обращаясь к окружающим ее за столом девочкам, – нападать, дразнить, ябедничать, а потом к ней же лезть с клянченьем «Дай пирожного!» Срам! Ты класс свой срамишь, Мендель, – прибавила она, обращаясь к моей соседке, просившей у меня сладкое. Стыдись!

И она обдала таким негодующим, таким презрительным взглядом толстячку, что мне вчуже стало совестно за нее.

На минуту за столом воцарилось молчание. Потом чей-то иронический голос произнес:

– Мышка выступает в роли защитницы угнетенных. Очень похвально!

Это говорила Колибри, немилосердно кривя свой хорошенький рот.

– Лучше быть защитником, нежели командиром над теми, кто не имеет силы воли не подчиняться тебе! – гордо ответила черноглазая девочка.

Зина Дорина – она же Колибри – позеленела от злости. Она немилосердно еще раз скривила рот и хотела ответить что-то, но в эту минуту задребезжал колокольчик. Воспитанница-«пятушка» прочла послеобеденную молитву. Старшие пропели ее хором, и мы, быстро выстроившись в пары, двинулись к выходу из столовой.

Подле меня шла черноглазая девочка, пристыдившая за столом остальных.