Текст книги "Записки институтки. Честный рассказ о самой себе"

Высокая, бесконечно высокая лестница. Сумрачный, длинный коридор, по обе стороны которого тянутся классы.

Мы в классе. Огромная, светлая комната, с бесчисленными партами и кафедрой посередине. На стене развешаны географические карты; в двух углах четыре классные доски на мольбертах. В простенке между окнами столик классной дамы, а у дальней стены огромный шкап, длинный и низкий, где хранятся платки, калоши и шарфы, которые воспитанницы надевают во время гуляния по институтскому саду. В этом же шкапу также и гостинцы, и домашняя провизия, которую девочкам приносят родные.

Все это я увидала сразу, когда перешагнула через порог стеклянной двери, отделяющей от коридора седьмой класс.

Лишь только мы вошли туда, m-lle Рабе поднялась на кафедру и произнесла, обращаясь к классу:

– Не шумите, дети. Я и m-lle Комисарова должны идти с вечерним рапортом к maman. Будьте умницами и готовьте ваши уроки. Кстати, объясните новенькой, что задано на завтра.

И, кивнув нам головой, она в сопровождении пепиньерки вышла из класса.

Едва обе они исчезли за дверью, невообразимый шум поднялся в классе.

Меня окружили со всех сторон до сорока девочек, живых, шумливых, белокурых, черненьких и русых, хорошеньких и дурнушек, разного возраста и разного типа.

– Дикарка! Дикарка! – кричала одна из них, – откуда явилась, из Австралии или Америки?

– Оставь ее, Додошка, она укусит. Видишь, уж и зубы выставила.

– Не укуси нас, пожалуйста, Воронская! – и русая кудрявая головка Милы Рант наклонилась к самому моему лицу.

Меня неудержимо тянуло броситься на задорную девчонку, выцарапать ей глаза или вцепиться зубами в это белое, бледное личико со смеющимися глазами.

Я силою сдержала себя, до боли стиснув пальцы, и, нервно похрустывая ими, оглядывалась кругом с беспомощным видом затравленного зверька.

– Ай! Ай! Ай! Вот злючка-то… – подскочила с другой стороны толстенькая, как кубышка, девочка, очень маленького роста, по прозвищу Додошка, а по фамилии Дуня Даурская. – Mesdam’очки, берегитесь! Она сейчас бросаться начнет. Ворона противная! Недаром и фамилия-то такая: Воронская. От вороны происходит. Рот большой, глаза злющие… по шерсти и кличка.

– Ворона, и правда ворона! – запищали, закричали и завизжали кругом меня.

– Ворона! Ворона! Дикарка! Кусака! Злючка! – кричали на тысячу ладов и голосов вокруг меня девочки. Но громче всех раздавался голос Колибри, которая, очевидно, возненавидела меня всей душой.

Крики были в самом разгаре, когда внезапно перед нами, как из-под земли, выросли две девочки: одна – уже знакомая мне Оля Петрушевич, другая – очень красивая, изящная, рыже-красная стройная девочка, с точеным носиком и большими карими, навыкате глазами. Во внешности ее было что-то аристократическое, начиная с гордого, точеного личика и заканчивая крохотной ручонкой необычайной красоты, которой, судя по отточенным ногтям, она тщательно занималась.

Рыжая девочка вместе с Ольгою Петрушевич с трудом протискалась в круг, встала подле меня и, обведя класс презрительным взглядом, произнесла, безупречно выговаривая слова с чистейшим парижским акцентом:

– Ayez donс honte, mesdemoiselles, de taquiner la petite. Il vous manque Юс’est qui parait du coeur et de pitie! (Стыдитесь, барышни, обижать маленькую. У вас недостает сердечности и сострадания.)

– О! О! француженка зафранцузила!

– Ваше сиятельство, сподобили нас грешных! – ломаясь и кривляясь, подскочила к ней толстушка Мендель, прозванная ее подругами Менделыней.

– Какая пошлость! – повела плечами рыжая девочка. – С тобой (тут она ткнула своим холеным изящным пальчиком по направлению Мендель) я и разговаривать не хочу. Ты слишком пуста и ничтожна. Но ты, Рант, и ты, Дорина, и вы, все прочие, стыдитесь! Ольга, пойдем! – резко позвала она свою подругу.

– Ваше Сиятельство, великолепная княжна Голицына, светлейшая графиня Остерман, не извольте лишать нас вашего чудесного общества! Не повергните нас во тьму кромешную, где будет плач и скрежет зубовный! – пищала кудрявая Рант, низко склоняясь перед рыжей девочкой.

– Француженка из Митавы! – закричала до сих пор молчавшая Колибри.

Княжна Голицына быстро обернулась.

На ее матово-бледных щеках вспыхнул яркий румянец.

– Молчи! – произнесла она внушительно и веско, ни на йоту не повышая, однако, своего звучного голоса. – Ты забыла, Дорина, кто я и кто ты! Имя моего прапрадеда известно всему миру за его заслуги перед Россией, а кем были твои предки – покрыто мраком неизвестности.

– Гордячка! Противная! – зашипела Дорина ей вслед, и все ее лицо перекосило от злости.

Княжна только плечами повела, вполне игнорируя ее брань.

Петрушевич подошла ко мне и сказала:

– Слушайте, Воронская. Помните поговорку: на всякое чиханье не наздравствуешься. Пусть себе бранятся и шумят. У нас, в институте, на каждую новенькую нападают. Это уж так заведено и повторяется постоянно. Вы лучше сядьте в уголок да на завтра уроки выучите. Нам немецкие глаголы спрягать задано. Хотите, я вам помогу?

Я от души поблагодарила милую девочку и охотно погрузилась в предложенную ей мне книгу спряжений.

Но глаголы мне решительно не давались в этот вечер. Усталость ли брала свое, или масса впечатлений, пережитых за день, давали себя чувствовать, но то, что мне казалось таким легким и простым на уроках Катишь, совсем не шло мне в голову сегодня. Я билась, мучилась, терзалась, доходя до десятого пота. Но проклятые глаголы выучить не удавалось. M-lle Рабе и пепиньерка давно вернулись от начальницы. Первая села на кафедре, вторая у столика, и вмиг и столик, и кафедра были окружены девочками, торопившимися ответить заданный на завтра урок.

Уже более половины класса сдало злосчастные глаголы, а я все еще сидела над ними.

Воспитанницы Павловского института и учитель в кабинете физики перед уроком.

Наконец, Петрушевич подошла ко мне, предварительно взглянув мимоходом, что я делаю.

– Не идет? – осведомилась она.

– Ах, совсем не идет! – отвечала я чистосердечно.

Тогда она подсела на край моей скамейки и живо пояснила мне урок. Через минут двадцать я успешно отвечала заученные глаголы уже у кафедры, не обращая ни малейшего внимания на Колибри, как раз стоявшую против и строившую мне гримасы.

В восемь часов раздался звонок, призывающий нас к молитве и вечернему чаю. Снова выстроились пары, снова смуглая черноглазая девочка заняла свое место подле меня, и мы чинно двинулись в столовую, где нас ждала вечерняя молитва и кружки мутного коричневого, отдающего мочалой чая, с сухой булкой.

После чая мы поднялись по «черной» лестнице на четвертый этаж и вошли в «дортуар», как называлась в институте спальня.

Это была длинная комната, в которой спали два класса, шестой и седьмой, и в конце которой находились двери в комнаты классных дам и ширмы, отгораживающие от нас постели дежурных пепиньерок. С другой стороны к дортуару прилегала небольшая комната, где был устроен медный желоб для умыванья, с дюжиной кранов. Тут же стояли комоды с выдвижными ящиками, в которых дортуарные девушки устраивали себе на ночь постель.

Лишь только мы поднялись в дортуар, m-lle Рабе подвела меня к крайней от дверей кровати, застланной жидким нанковым одеялом, и сказала:

– Тут ты будешь спать.

Я оглянулась кругом. В головах у меня была постель рыжей княжны-графини. Я видела ее изящную фигурку подле кровати, спешно расстегивающую платье.

Рядом находилась кровать очень некрасивой и крайне антипатичной рябой девочки, самой старшей и самой ленивой из всего класса, как я узнала в тот же вечер от Петрушевич. Фамилия ее была Беклешова, прозвище «Бабушка», так как она была самая старая из седьмых.

Едва я успела сориентироваться немного, как чей-то насмешливый голос произнес:

– Что ж ты стоишь, сложа ручки, а? Или ты думаешь, что тебе постель стлать будут?

И Зина Дорина, пробегая мимо меня в одной нижней юбочке, с мыльницей в одной руке и зубной щеткой в другой, насмешливо и дерзко улыбнулась по моему адресу.

– Стели постель! – неожиданно скомандовала она, и прелестное лицо ее приняло вдруг злое, отталкивающее выражение.

– Зачем? – произнесла я спокойно. Дома мне стлала постель прислуга. И теперь девушка постелет. У папы довольно денег, и он будет платить здешней прислуге, чтобы она служила мне.

– Ты совсем глупая, я вижу, Воронская, – расхохоталась Колибри, – никто даже за деньги и не притронется к твоей постели, можешь быть уверена в этом…

– Ты сама глупая, – произнесла я, с ненавистью глядя в ее красивое лицо.

– Не смей меня называть так! – вспыхнула она.

– И ты тоже не смей! Тогда и я не буду. Сама глупая, а…

– Кто? Я? Я глупая? Ты опять! Mesdam’очки! – плаксивым голосом обратилась она к классу, – слышите, как она обижает меня?

– Кто? Новенькая? Да как ты смеешь! – внезапно окружив меня со всех сторон, напали на меня девочки.

– Ах, ты, ворона!

– Вот постой, мы проучим тебя.

– Гордячка!

– Злючка!

– Вороненок ощипанный!

Так кричали они, прыгая и вертясь вокруг меня.

Они успели уже снять с себя форменные платья и белые пелеринки и теперь были в холстинковых юбках, кофтах и чепчиках-колпачках, завязанных тесемками на темени.

Они скакали, прыгали, приговаривая:

– Злючка этакая! Гордячка! Заиньку выдумала обижать! Вот еще!

Я заткнула уши, зажмурила глаза и бросилась лицом в подушку, чтобы не слышать и не видеть моих маленьких врагов.

К несчастью, Петрушевич и Голицына были далеко на этот раз и не могли защитить меня, как в классе.

Долго ли, коротко ли пролежала я так, зарывшись с головой в подушку, как вдруг почувствовала чье-то прикосновение к моему плечу. Я дернула плечом, чтобы освободиться, в полной уверенности, что это одна из моих мучительниц трогает меня. Но в ту же минуту строгий голос раздался над моим ухом:

– Это еще что за новости? Валяться в платье на постели! Сейчас же подняться! Сию минуту! И предо мною предстало строгое лицо и насмешливые глаза m-lle Рабе.

Пепиньерка Комисарова стояла за ней и, покачивая головой, говорила:

– Сейчас видно избалованную девчонку. Этакая капризница, право!..

– Дуся mademoiselle! Она и постели стлать не хочет! – раздался сладенький голос Колибри, – она говорит, что ей девушка стлать будет и что у ее папы хватит денег заплатить за это.

– Какой вздор! – вспыхнув, произнесла m-lle Рабе. – Сейчас же изволь стлать постель. Слышишь? У нас в институте заведено, что воспитанницы сами должны стлать свою постель. Понимаешь?

Нечего делать – пришлось покориться. Недовольная, надутая и сконфуженная немало, я принялась за мое новое непривычное занятие, стараясь не встречаться с насмешливыми лицами моих врагов.

– Ну, вот и отлично! – несколько смягчась, произнесла m-lle Рабе, – а говоришь, что не умеешь…

И потом, минуту спустя, она положила мне на плечо свою звенящую браслетами и порт-бонерами[1]1
  Порт-бонер – приносящий счастье, амулет, талисман (фр.).


[Закрыть], руку и проговорила:

– Помни, Воронская, тут все равны, и никто не смеет отклоняться от тех обязанностей, которые назначены для всех воспитанниц.

Затем, отвернувшись от меня, она захлопала в ладоши и закричала:

– Schlafen, Kinder, schlafen! (Спать, дети, спать!)

Все сорок девочек уже лежали в своих постелях. Отделение дортуара шестых – наших соседок – последовало их примеру. Девушка-служанка спустила газ в рожке. И скоро дортуар погрузился в полутьму.

Ночник слабо освещает длинную казарменного типа комнату с четырьмя рядами кроватей. Все давно спят, и наши, и шестые. Гробовая тишина стоить в дортуаре. Только изредка слышится вырвавшийся случайно вздох из груди какой-нибудь сонной девочки или невнятный бред прерывает на мгновенье жуткую, давящую тишину ночи. В полумраке дортуара чуть белеют белыми пятнами постели и легкие тени скользят по стенам, поднимаются призраками к потолку спальни и колеблются от слабого пламени ночника. На душе у меня грустно и больно. Так грустно и больно, такая гнетущая тоска в ней, что я решительно задыхаюсь под ее бременем. Ужасная тоска. Не того я ждала от института!

Мне казалось, что там меня встретят с распростертыми объятиями. Лида Воронская, любимица, баловница семьи и окружающих, Лида Воронская, маленькая принцесса, божок «солнышка», кумир теток: Лизы, Оли, Лины и Уляши, – Лида Воронская – прелестное, шаловливое, изнеженное ласками и заботами дитя, которому все всегда и во всем старались угодить, и вдруг такая встреча!

M-lle Рабе, и та обошлась со мною как-то холодно и сурово, хотя она моей милой Катишь обещала заботиться обо мне. А эта Комисарова, у которой такое злое птичье лицо, и эти шалуньи-девчонки, эта противная, несмотря на всю ее красоту, Колибри, и Мендельша, и Рант, и Додошка… Одна только Петрушевич со своей рыжей княжной заступилась. Да и то только в классе, а тут ей и горя мало… Нет, все они злые, гадкие, противные!.. Ненавижу их всех, ненавижу! Ах, зачем, зачем «солнышко» отдал меня в институт? Господи! как хорошо, как чудно было с ним! Милая дача в Царском Селе, милый наш садик… милые гиганты и пруд! А мои рыцари, Коля и Гриша!.. А Леля, дорогая моя подружка!.. И Вова, разбойник Вова, которого, несмотря на ссоры, я так любила! Как он ласково простился со мною…

И, вспомнив наше прощанье, я уткнулась в подушку и глухо, беззвучно зарыдала.

«Папочка! – разрываясь на части, выстукивало мое истерзанное сердце, – милый мой родной мой! “Солнышко” ты! Зачем ты меня отдал сюда? Зачем отдал? Зачем? Зачем?.. Ты, верно, не любишь меня больше, “солнышко”?.. Да, да, не любишь, не любишь!.. Иначе бы не допустил, чтобы так обижали, так мучили меня!»

При одной мысли о том, что отец меня не любит больше, сердце мое разом озлобилось, окаменело. Первый раз в жизни я почувствовала жгучую обиду на отца.

«Отдал, бросил, запер в эту противную тюрьму – и горя ему мало! – мысленно растравляла я свое накипевшее сердце. – Ну, и хорошо, пусть разлюбил, пусть бросил, пусть запер, а я убегу… К моим тетечкам убегу, к тем, которые живут в Петербурге, на Николаевской улице… Сейчас убегу… Они все не спят, наверное, а сидят в столовой вокруг стола. Самовар потух давно, а им и сон не идет на ум! О Лидюше говорят, верно. Жалеют ее… «Бедная Лидюша! заперли ее в институт»… А я тут как тут, на пороге: «А вот и я!» Воображаю, сколько радости будет, счастья, слез! Непременно убегу сейчас же, сию минуту!»

И, недолго думая, я быстро поднимаюсь с постели, дрожащими руками натягиваю на себя чулки, ботинки и накидываю мое собственное матросское платьице. Но найду ли я дорогу? Да, да, найду! Я хорошо ее запомнила. Только надо непременно достать шубку и калоши, они в швейцарской. Во что бы то ни стало надо проскользнуть туда и упросить красного швейцара, чтобы он отпустил меня. Я отдам ему мой браслет, порт-бонер и цепочку с креста, чтобы только выпустил меня. Я скажу ему, что не могу жить со злыми девчонками в этой гадкой красной тюрьме, где все так противно и ненавистно. Ужасно ненавистно! Да!..

Зубы у меня стучат; все тело охватывает нервная дрожь возбуждения; плохо застегнутые ботинки того и гляди свалятся с ног.

Я поспешно перебегаю короткое пространство от моей постели до дверей умывальной. Девушки-служанки спокойно храпят в своих выдвижных ящиках-постелях. Отблеск газового рожка играет на медных кранах, и они отливают червонным золотом.

Быстро мелькают мои маленькие ноги мимо медных кранов и спящих девушек. Дверь тихо, чуть слышно скрипит, и… я в коридоре. Длинный-предлинный коридор, заканчивающийся огромным окном с одной стороны и черным зияющим, как яма, пространством с другой… Прямо передо мною дверь в дортуар первых (старших) и стеклянная дверь на черную лестницу.

Я бросаюсь к двери, толкаю ее. Она не поддается. Снова толкаю, снова не поддается. Увы! Дверь заперта.

Тогда быстро-быстро, чтобы не терять драгоценного времени, бросаюсь я влево, прямо в черное пространство, смутно припоминая, что там находится парадная лестница с ходом в швейцарскую. С безумно вытаращенными глазами, в одном ботинке (другой упал с ноги), несусь я прямо на лестницу. На верхней площадке ее находится церковная паперть. Я лечу мимо и кидаюсь вниз по пологим ступеням, крытым ковром… Вот и площадка второго этажа, именуемая «чертовой долиной», как я узнала впоследствии. Жуткая темнота царит везде, только газовые рожки с верхнего коридора бросают легкий отблеск на верхнюю и среднюю площадку. А внизу, в классном коридоре, черная, как сажа, страшная мгла…

Мое сердце начинает тревожно сжиматься и замирать. Я начинаю бояться, что там внизу я увижу знакомую «серую женщину», которую я до безумия не хочу видеть теперь. Я знаю, у меня закружится голова и захватит дыхание, если я ее увижу, я упаду в обморок и тогда – прощай, мой побег!

«Нет, не надо, не надо! Господи! Не надо!» – шепчу я и дико всматриваюсь в темноту.

Теперь, когда моя душа так страстно хочет, чтобы я не видела призрака, мое сердце уже выстукивает с уверенностью, убежденно: «Ты ее увидишь! Сию минуту! Сейчас!»

Я тихо вскрикиваю, охваченная ужасом и отчаянием, и рвусь вперед. Вдруг из темной мглы быстро выделяется белая, воздушная фигура. Что-то высокое, большое движется ко мне, приближается с заметной быстротой. Чуть слышные шаги шелестят по ковру лестницы. Я знаю, что это не серая женщина с ее скромной фигурой под капюшоном. Это что-то величественное, но от того еще более страшное… Теперь мои глаза уже не могут оторваться от странного видения. Ужас, холодный, душу леденящий ужас сковал меня всю…

А белое видение приближается ко мне! Видит или не видит оно мою темную маленькую фигурку, прижавшуюся к перилам лестницы? Верно, видит, потому что идет прямо на меня. Волосы начинают шевелиться у меня на голове. Теперь я ясно вижу призрак. Он весь окружен чем-то белым, как облако.

И он подходит все ближе, ближе ко мне… Вот он протягивает руку… Что-то теплое касается моего лица, призрак подле, рядом со мною… Я дико вскрикиваю и лишаюсь чувств…

* * *

Не знаю, долог ли был мой обморок или нет, но когда я открыла глаза, меня поразило то, что я увидела. Передо мной стояла женщина, высокая, даже чересчур высокая для женщины, в белом бальном платье с легким газовым шарфом, накинутым на плечи. Я лежала на деревянной скамейке, на церковной паперти, и смотрела в прекрасное лицо, склонившееся надо мной с заботой и тревогой. Газовые рожки за стеклянной дверью дали мне возможность разглядеть его. Боже! Что за красавица! Белокурая, нежная, с точно выточенными чертами и благородной маленькой головой на пышных, полных плечах. Ее белое газовое платье, принятое мною за облако, красиво облегало высокую стройную фигуру.

Из книги «За что?», 1910 г.

Я с восторгом смотрела в ее прелестное лицо. Мне казалось, что таким лицом и такой фигурой простая смертная обладать не может. И, вся подавленная силой впечатления, я произнесла в восторге:

– Вы, верно, добрая волшебница? Скажите! Да?

Она ласково, светло улыбнулась.

– Я напугала тебя, крошка. Прости! – также тихо ответила красавица… – Я возвращалась с бала, который давали мои близкие родственники… А ты, малютка, верно Воронская, поступления которой все ждали последнее время?

– Да, я Воронская, – произнесла я, все еще не отрывая глаз от ее очаровательного лица. – А вы, конечно, добрая волшебница? Ответьте же мне.

– Как ты попала сюда, на лестницу, в этот поздний час? – спросила она меня вместо ответа.

Тогда я быстро-быстро рассказала ей все. И про мое поступление, и про первый день в «тюрьме», и про злых девчонок, и про строгую Рабе, и про злющую Комиссариху, словом – про все, про все.

– Я хотела убежать отсюда! Да-да, убежать! – произнесла я, со злостью и вызовом глянула ей в лицо.

– Бедное дитя! Бедная взбалмошная головка! – проговорила белокурая красавица, и мне показалось, что голос ее задрожал. – К счастью, Бог послал меня на твоем пути. Хорошо, что ты еще не дошла до дверей швейцарской.

– А что? – заинтересовалась я.

– А то бы тебе порядком досталось, потому что швейцар непременно отвел бы тебя к «maman».

– Ах! – вырвалось у меня из груди тяжелым вздохом, – значит, и уйти отсюда нельзя?

– Нельзя! – эхом отозвалась она.

Мои нервы не выдержали, и я зарыдала. Сквозь горькие всхлипывания передавала ей – моей белокурой красавице, – как мне хорошо жилось дома, и как меня решили отдать в институт, и как тетя плакала, узнав об этом, и как тяжело мне самой здесь, как не хватает мне моей тети Лизы, «солнышка» моего, моей крестной Оли, Катишь и всех, всех…

Она слушала меня, давая мне выплакаться, и только нежно гладила мою взъерошенную головку.

Возбуждение мое разом прошло.

Нервы опустились. Сладкая истома охватила все мои члены.

Благодетельный сон подкрался ко мне.

– Ты хочешь спать, детка? – произнесли у самого моего уха румяные свежие губы, – хочешь, я отнесу тебя на постель?

– Хочу, – прошептала я, улыбаясь. – Отнесите меня, но прежде все-таки скажите: вы добрая волшебница или нет?

– Нет, нет! Я не волшебница!

– А я вас увижу еще раз, – допытывалась я. – Я не могу, чтобы вас не видеть! Вы такая добрая! – и я потянулась губам к ее щекам.

– Тс! Тс! – лукаво улыбнувшись и погрозив мне пальцем, произнесла она. – Мы увидимся и очень скоро! Ты счастлива?

– Ужасно! – сонным голосом произнесла я.

В ту же минуту две нежные, но сильные руки подняли меня в воздух и понесли меня куда-то осторожно, как самую дорогую, хрупкую ношу.