Текст книги "Записки институтки. Честный рассказ о самой себе"

– Тебе Ольга ничего не говорила про секрет?

– Секрет? – я так вся и встрепенулась.

– Ты ничего не знаешь? Решительно ничего?! – Аристократка пожала плечами.

– Странно! Где ты обретаешься? За какими высотами? Весь институт знает это. – И потом тихо и веско добавила: – Марионилочка выходит замуж.

Лидия Чарская. С фотографии Лоренца.

«Иные минуты в жизни человеческой кажутся вечностью»

(Лидия Чарская)

– Замуж? Марионилочка?

И прежде чем Варя успела удержать меня, я была подле кафедры у ног Марионилочки.

– М-llе дуся! – кричала я, как исступленная, точно меня обрекали на казнь, – не выходите замуж, не выходите! Ради Бога не выходите, дуся m-lle!

Она сначала даже испугалась как будто, потом улыбнулась, обняла меня и сказала:

– Странная ты девочка. Почему я не должна выходить замуж? Объясни-ка мне!

– Да потому, что вы нужны всем нам и вашему классу, и мне, наконец, и всему свету, – вырвалось у меня пылко.

– Нужна! Да, теперь, может быть. А потом, когда вы выпорхнете отсюда, как птички из клетки, я уже не нужна буду вам. А когда состарюсь, мне будет тяжело одной, без семьи, без мужа. Придется идти в богадельню и умереть в одиночестве.

Она задумалась немного, потом по прелестному лицу ее пробежала улыбка.

– Вот поэтому я и хочу найти себе друга на всю жизнь, подле которого я не чувствовала бы себя одинокой, – продолжала она. – Мне хочется тоже испробовать, что такое счастье, узнать его, какое оно бывает на земле.

Я не знаю, почему, но слова ее произвели на меня странное впечатление.

Грустная ушла я от третьих, пробралась в свой дортуар и, уместившись на подоконнике, долго смотрела на месяц. Мне показалось, что месяц и счастье – одно и то же. Но месяц я видела, а счастья нет. Мне оно представлялось почему-то красивой златокудрой феей с лазоревыми глазами. И пока я стояла в дортуаре, чудно озаренном лунным сиянием, что-то давно знакомое, нежное и туманное приблизилось ко мне, обвило меня легким облачком, коснулось моего лба. И он запылал, и щеки запылали также. Чуть слышные аккорды полились мне в душу.

Точно невидимая музыка заиграла где-то поблизости. Потом она затихла, и губы мои трепещуще и взволнованно зашептали:

 
Белый кречет кричит в облаках,
Расцветают в долине цветы…
Побежали потоки в горах,
То смеясь, то рыдая… Где ты?
Я долины кругом исходил,
На утесы крутые влезал…
Я тебя беззаветно любил…
Я тебя бесконечно искал…
Где ты, фея воздушных высот?
Где ты, роза цветущих долин?
Где найду твой лазоревый грот?
В высоте иль на лоне низин?
Где ты, сказка лучистого дня?
Где ты, песня воздушных ночей?
Где ты, пламя живого огня
И сиянье небесных очей?
Ты обвей меня нежным крылом,
Обними белоснежной рукой,
Очаруй очарованным сном…
Фея счастья! Хочу быть с тобой…
 

Я вся еще трепетала от прилива горячего экстаза, как дверь в дортуар отворилась, и Фрося спросила:

– Что вы делаете здесь одна, Вороненая?

– Любуюсь луной! – отвечала я, рассерженная тем, что она явилась некстати.

– Вы дерзки. Ступайте в класс! – прошипела мне она вслед.

Противная Фроська!

Ну, можно ли стать поэтессой при подобных условиях?

8 ноября

Я узнала странные вещи. Так вот о чем они шушукались все четверо: креолка, Правковская, Татьяна и Радя Карская, – сбившись в одну общую группу на постели Зины Бухариной.

Замирая от сладкого ужаса, Катя Макарова сообщила, что сама видела кости на последней аллее.

Кости! Какой ужас!

– И знаете, месдамочки, – повествовала, блестя разгоревшимися глазами, Катя, – это кости человеческие, непременно человеческие! Ведь наш институт монастырем был прежде, и в саду было кладбище: там покойников хоронили.

– И все-то ты врешь! – вскричала, подойдя к ним, Малявка, – наш институт замком был одного чухонского барона еще до завоевания Петербурга Петром Первым, и здесь…

– Юлька, умолкни! Ну где ты у чухон барона выудила?! – разом остановила пыл расходившейся девочки Бухарина, – а что это замок был, так это правда, – тут же добавила она. – Иначе что же значит подземный ход, который выходит на галерею?

– И совсем это не подземный ход, а просто подвал, где на зиму капусту прячут, – огорошила нас Карская своим прозаичным объяснением.

– Ну, старушка Божья, ты уж всегда что-нибудь выдумаешь такое… самое заурядное, – рассердилась на нее Пушкинская Татьяна, любившая все поэтичное, таинственное и выходящее из ряда вон. – Я утверждаю, что и в саду кости, и в подземелье. Я знаю, это кости казненных.

– Каких казненных?! – воскликнули разом мы все.

– Ах, господа! – заволновалась Татьяна, – тут ведь замок был, и жил в нем жестокий-прежестокий барон…

– Как Синяя Борода, – ввернула свое словцо подскочившая Додошка.

– Даурская, вы глупы! – рассердилась Елецкая. – Синяя борода – это сказка, а злодей, живший в замке, – быль. Я твердо верю в то, что все это правда. Он казнил своих врагов и бросал их трупы в подземелье. Я могу поклясться, чем хотите!

Глаза нервной девочки сверкали в полутьме дортуара. Щеки побледнели.

– А что, если ты все это врешь, душка? – огорошила ее снова Радя Карская, довольно-таки скептически относившаяся ко всем этим бредням.

– Сама ты врешь! – рассердилась Татьяна.

– А от кого ты все это слышала? – не унималась та.

– Конечно, ей все это во сне приснилось, – засмеялась креолка своим милым смехом.

– Ну уж нет! – неожиданно вступилась я за рассказчицу, – такие вещи не снятся. И откуда же кости на последней аллее?

И тут же, охваченная назойливой мыслью, я продолжала с горячностью:

– Знаете, что я порешила: пойти в подземелье и узнать, что там такое.

– Не в подземелье, а в подвал. Называйте вещи их именами! – снова расхолодила наш пыл неумолимая Карская.

– Но только, месдамочки, и нагорит же нам, если попадемся! Фроська, как голодный волк, по всему институту рыщет, – предостерегала Малявка, нервно поеживаясь от страха.

– Вздор! Чепуха! Я беру все это на себя, – произнесла я с обычною мне горячностью. – Завтра, после обеда, когда m-lle Ген уйдет пить кофе в свою комнату, мы идем! Только кто готов спуститься со мной? Надо это решить сейчас, – и я вопрошающим взором обвела группу.

– Я!

– И я! – послышались голоса со всех сторон.

– И я! – произнес подле меня знакомый мне, тоненький, как у ребенка, голос. – Если вы пойдете, Воронская, возьмите и меня! Умирать, так вместе, зараз!

Передо мной стояла Черкешенка. Она успела расплести на ночь свои отливающие синевой черные косы и стояла теперь перед нами красивая и таинственная, с блестящими глазами, черными, как ночь.

– Ай, привидение! – закричала вдруг своим пронзительным голосом Додошка, отскакивая от двери.

– Додошка, как ты смеешь пугать! Это не привидение, a m-lle Ген.

Действительно, m-lle Ген вышла из своей комнаты, осведомилась, что здесь за шум, и велела ложиться спать.

Когда я уже почти засыпала, кто-то прыгнул ко мне на кровать.

– Воронская! Неужели вы способны верить в эту чушь и пойдете с ними?

Я с трудом открыла глаза, потому что меня страшно клонило ко сну.

– Ну да, конечно, – проговорила я заплетающимся языком. – И что тут удивительного? – добавила чуть слышно.

– Удивительного нет ничего. Удивительно только то, что я идеализировала вас и считала, безусловно, выше всех, а вы такая же наивная дурочка, как они, – ясно отчеканивая каждое слово, проговорил голос Симы, отчетливо прозвенев в тишине дортуара.

– Ну и отлично! Оставьте меня в покое! – произнесла я сердито. – Дайте же мне спать, наконец, несносная гувернантка!

9 ноября

Весь день мы провели как бешеные: хохотали, дурачились без всякого удержу. Зина Бухарина, Татьяна Макарова и скептическая Карская, Додошка, Черкешенка и другие. И чем ближе подходил назначенный час, тем несноснее мы становились. Даже Черкешенка разошлась против своего обыкновения. Ее глаза беспокойно поблескивали, бледные щеки разгорелись.

– А вы трусите, кажется? Признавайтесь, Елена, – пошутила я.

– С вами я не боюсь ничего. С вами я куда угодно пойду! – горячо вырвалось из груди Черкешенки.

– Даже несмотря на то, что я розы ваши под злую руку выкинула?

– Ах, Лида, не напоминайте мне про эти злосчастные розы. Это была глупость. И чем же я могла доказать вам мою любовь иначе? А полюбила я вас давно, с той самой минуты, помните, как вы, такая гордая, стояли среди девочек, а они кричали на вас за то, что вы шпионите. Вот тогда-то вы и взяли мое сердце. И потом, потом, правда, что у вас есть мачеха, Лида? – неожиданно спросила она.

– Да.

– А у меня есть отчим. Я очень несчастна. А глупые девочки считают меня кисляйкой. Они не поймут меня. А вы понимаете, я это чувствую. Мой отчим очень жестоко обращается со мною… он…

– Воронская! Гордская! Идти пора, а вы тут в сантименты пустились, – вскричала вдруг неожиданно, как из-под земли выросшая перед нами Бухарина. – Ключ от платков я выманила у дежурной. Теперь остается каждой по очереди взять платок из шкапа и незаметно прокрасться в столовую, а оттуда через буфетную и сени на галерею. Только не зевать!

И Зина первая ринулась к шкапу, достала оттуда зеленую шаль и скрылась с нею из класса. Через две-три минуты тот же маневр был произведен Додошкой и другими. Когда я брала мой платок, меня остановил знакомый голос:

– Ну, уж коли погибать, так погибать вместе. Стойте, Воронская, и я пойду с вами.

И Сима Эльская присоединилась к нам.

– Все это ужасно глупо, что вы задумали! – произнесла она с какой-то необычайной суровостью в голосе, – глупость, достойная Додошки, но не вас. Но что делать, отстать от вас неловко.

Через полчаса мы присоединились к остальным. Девочки, в одних платьицах, с одними легкими зелеными шалями на плечах, стояли на галерее и, щелкая зубами, переминались с ноги на ногу.

– Ужасно холодно, – жаловалась Додошка.

– Если холодно, то сидела бы дома, – и Бухарина сердито блеснула на нее глазами. – Ну, Лида, веди нас! – бросила она в мою сторону.

– Госпожа Воронская, в авангард!

– Дорогу королеве! – закричала было Сима, но ее тотчас же остановили другие:

– Во-первых, того и гляди Фроська услышит, если случайно в буфетную зайдет, а во-вторых, к подземелью замка надо питать некоторое уважение…

– Эх, уж это мне подземелье! – заговорила Волька, но ее тотчас же опять уняли.

– Как можно! И не стыдно тебе!

Мы спустились по трем скользким ступенькам и очутились в огромной сводчатой комнате, откуда шли еще другие ступени куда-то вниз, в темноту.

Додошка глянула вперед и, как говорится, обомлела.

– Хоть убейте меня, не пойду. Ни за что не пойду! Избави Бог!

– Додошка! Ты все дело погубишь! Вороненая, иди ты первая. Сима, ты тоже. Вы две отчаянные, ведь ничего не боитесь. Бухарина, ты за ними…

И Катя Макарова, у которой голос дрожал, толкаясь между притихшими девочками, шагнула вперед.

– Ну, месдамочки, так мы очень далеко не уйдем. Или домой, или вперед. Я предлагаю затянуть марш Буланже для храбрости, – и Сима, стараясь казаться равнодушной, вышла вперед.

Я опередила ее и первая вбежала в темное, узкое наподобие коридора, пространство, где царствовали полумрак, сырость и какой-то специфический, затхлый, свойственный всем подвалам запах.

– Ну, не подземелье разве? – шепотом воскликнула наша Татьяна.

Мы шли теперь, тесно сбившись в кучку, взволнованные непривычной нам обстановкой. Даже Волька притихла, и обычная ее веселость покинула ее. Про Додошку и говорить нечего. Она просто повисла на руке Бухариной, и та должна была тащить ее на буксире.

Чем дальше мы шли, тем шире и шире становилось подземелье, или, попросту говоря, подвал.

Воспитанница Санкт-Петербургского Павловского женского института.

Надпись на обороте: «На добрую память дорогой Наташеот желающей ей всего наилучшего Маруси Левицкой. 14 мая 1902 г.»

Вскоре перед глазами нашими предстала круглая сводчатая комната, сквозь узенькие оконца которой, вделанные в стене, слабо пробивались вечерние сумерки. В ту же минуту, как только мы вошли, что-то зарычало, закряхтело и заворчало в углу комнаты, и при слабом свете умирающего дня мы увидели высокую, страшную фигуру человека с огромной черной бородой, грозно поднявшуюся нам навстречу. Мне особенно бросились в глаза его всклокоченные волосы и кровью налитые глаза.

– Ах! Ах! – раздался за мною в ту же минуту пронзительный голос, и Додошка бросилась сломя голову назад по узкому коридору. За нею кинулись все остальные. Я неслась впереди всех, шелестя тяжелым камлотом. Мне казалось, что черный, страшный человек гонится за нами следом, что вот-вот его рука тяжело опустится на мое плечо…

– Ах! – облегченным вздохом вырвалось из груди всех шести девочек, когда мы снова очутились в галерее, прилегающей к сеням.

– Слава богу! Унесли ноги! – осеняя себя широким крестом, произнесла Бухарина.

– Это был не кто иной, как он, – произнесла Додошка, едва сдерживаясь от истерических рыданий.

– Кто он? – вскрикнула Черкешенка, до боли впиваясь мне в руку своей маленькой, горячей рукой.

– Он, конечно, призрак того злодея, который… – и вдруг Пушкинская Татьяна внезапно смолкла и посмотрела на дверь, ведущую в сени.

Мы дружно вскрикнули все разом. На пороге сеней стояла Ефросьева.

Первую минуту всем нам, как по команде, пришло в голову броситься назад, прямо в сад, обежать его кругом и явиться в класс через задние двери. Но было уже поздно.

– Даурская, Бухарина, Елецкая, Воронская и все остальные, идите за мною.

Мы шли за нею в гробовом молчании, не смея проронить ни слова. Даже Додошка притихла. Сима значительно поджала губы, и обычная насмешливая улыбка не морщила ее рта. Мы шли чинно, по парам, точно на прогулку, особенно старательно выворачивая ноги, чтобы, согласно строгому институтскому этикету, не шаркать ими.

– Батюшки, да она нас к мамане тащит! – прошептала, замирая, Додошка. – Вот так фунт!

Действительно, Ефросьева, с видом карающей Немезиды, вела нас по освещенному газовыми рожками нижнему коридору прямо по направлению квартиры maman.

Начальница, предупрежденная, очевидно, о приходе преступниц, вышла из внутренних апартаментов в своем обычном голубом шелковом платье, величественная и грозная, как никогда.

Захлебываясь и заикаясь, Ефросьева живо изложила, в чем дело, рассказав, что эти негодные, эти нарушительницы порядка, эти мальчишки-кадеты были в нижнем подвале, где живет садовый сторож, и бог знает, зачем они ходили туда.

– Так это был сторож? – чуть слышно, разочарованным голосом протянула Додошка, едва инспектриса окончила свою речь.

– Неужели бородатый мужик – только сторож? А мы-то думали! – протянула ей в тон Макака.

– Что такое? Что за чушь ты городишь, – строго хмуря свои красивые брови, произнесла начальница. Мы не знали, что ответить, что сказать. Тогда Волька выступила вперед и, путаясь, изложила, в чем дело: думали узнать – находятся ли в подвале кости чухонского барона или же просто там хранится капуста… и вдруг там не барон чухонский, а бородатый мужик и… и…

– Ты, ты и ты, снимите передники и стойте у стола (одно из институтских наказаний) всю неделю. А если повторится что-либо подобное, вы будете наказаны гораздо строже. Сегодня вы уже достаточно наказаны, но в другой раз я буду беспощадна. Идите.

– Батюшки! У четвертушек опять столпники, – шушукались пятые, поглядывая из-за своих столов туда, где шесть девочек без передников стояли каждая за своим столом.

– Ну, а я столпничаю за компанию, – сказала Сима, – чувствуете вы это, Воронская? Ей-ей. Уж если попадать, так уж попадать вместе. А глядите-ка на Черкешенку: она совсем раскисла.

Действительно, Черкешенка была вся красная, как кумач, и щеки ее так и пылали. Она жалобно смотрела на нас глазами насмерть раненной лани и точно жаловалась на что-то.

– Елена, да ты совсем больная, – дернула Гордскую за рукав ее соседка. Но та только глазами повела и ничего не сказала. Ночью, когда мы спали, ее отвели в лазарет.

10 ноября утром

Вчера вечером, когда мы уже лежали в постелях, дверь в дортуар неслышно распахнулась, и Марионилочка в белом ночном пеньюаре вошла к нам.

– Дуся, ко мне! Ко мне, дуся! – кричали наперерыв девочки. – Поцелуйте меня… нет, меня, пожалуйста, – и они протягивали к ней руки.

Неслышная и легкая, она с тихим смехом освободилась из объятий поймавших ее девочек и подошла к моей постели.

– Добрая волшебница, это вы?! – вскричала я, вся затрепетав от радости при виде любимой наставницы.

– Я, маленькая капризница, и пришла пожурить тебя с разрешения m-lle Ген. Что ты опять наделала! А? Не могу себе представить, чтобы умная, развитая, интеллигентная девочка верила в существование каких-то костей и подземелья в простом институтском подвале, где живет садовый сторож, которого вы так огорошили своим неожиданным появлением.

– Да я и не верю! – вскричала я.

– Зачем же было это делать? Неужели так приятно морочить себя и других? Лида! Лида!

– М-lle Вульф! Дуся, – проговорила я шепотом, – вы понимаете, что значит беситься с отчаяния, а? Вы понимаете, что я потеряла «солнышко»? Вы понимаете, что у меня есть мачеха, которую я ненавижу? Есть сестра, которую я презираю, есть братья, которых видеть не хочу. Я – никому не нужная и чужая. И пусть они знают, что и мне никто не нужен, и радовать их своими добрыми успехами и хорошим поведением я не хочу. Не хочу! Им неприятно, что я стала отчаянная, дерзкая, шаловливая, что я почти не учу уроков, – и пускай! Мне запретили видеть тетей, а я хочу их видеть, хочу! Я люблю их, а ее я не хочу видеть, не хочу, ни за что, ни за что! Я ее ненавижу! Да, ненавижу!

И я бросилась в подушку, захватила ее зубами и крутила, и терзала ни в чем не повинную наволочку, в то время как в груди моей клокотало рыдание.

Не знаю, долго ли я пролежала так, исступленная, злая, как зверек, но неожиданно тихое всхлипывание долетело до моего слуха. Я в недоумении подняла голову. Газ уже спустили в рожке, и керосиновый ночник освещал спальню. М-lle Вульф сидела у меня на постели и тихо плакала. По ее красивому, словно из мрамора изваянному лицу катились слезы.

– М-llе дуся! О чем? О чем? – так и встрепенулась я, хватая ее руки и покрыв их в один миг жаркими поцелуями.

– Это ничего… это пройдет. Я о себе плачу. Я ведь тоже мачехой буду. Я ведь за вдовца выхожу! Лидочка, и у меня падчерица будет твоих лет приблизительно. Что, если девочка будет меня так же…

Она не докончила: слезы бесшумным градом полились из ее глаз.

– Вы… вы… не то. Вы ангел, и не любить вас нельзя! – пылко вырвалось у меня, и я снова осыпала руки Марионилочки жаркими поцелуями.

– А почем ты знаешь, что твоя мачеха не ангел также? Почем ты знаешь, что она будто бы тебя не любит, равнодушна к тебе? Почем?

Почем я знаю? Да, почем я знаю? В эту ночь я не могла спать. Сидя в умывальной, под газовым рожком, я усиленно долбила физику. Физика мне не давалась. К тому же физик был зол на меня за неудачный прошлый ответ и дал слово меня вызвать. Но не могла же я учить электричество, грозу и прочие прелести, когда сердце мое трепетало и билось. Мне казалось ужасным делать добрую красавицу Марионилочку мачехой, и я не находила себе покоя. А с другой стороны, образ сероглазой, черноволосой, высокой девушки с прищуренными близорукими глазами выплывал передо мною. Кто знает, может быть, и она плакала так же, как плакала Марионилочка накануне своей свадьбы у меня на постели?

Разумеется, грозы я не выучила и уснула тут же на табурете в умывальной с отяжелевшей головой и пустым сердцем.

11 ноября, после урока словесности

Какой триумф! Какое счастье. Сладко сознавать себя знаменитостью!

Как это случилось? Ах, да!

Начать с того, что дня три тому назад из моего тируара исчезла «Фея счастья», стихотворение, написанное мною под влиянием предстоящей свадьбы Марионилочки. Я напустилась на Стрекозу, заподозрив ее в присвоении чужой собственности. Но бедная Мила тут же рухнула на пол и клялась всеми святыми, что не видала моего стихотворения – ни одним глазком, как уверяла она. И вдруг все объяснилось. За уроком русской словесности, после того как всегда элегантный, корректный и изящный Чудицкий рассказал нам о заслугах Державина, Волька неожиданно поднялась со своего места и своим звонким голосом прокричала:

– А у нас есть поэтесса в классе, Владимир Михайлович!

Чудицкий поднял глаза от классного журнала, обвел ими весь класс и, отчеканивая по обыкновению каждое слово и обнажая в улыбке свои белые зубы, произнес:

– Вот как? Любопытно! Чрезвычайно, даже любопытно!

– Хотите, Владимир Михайлович, познакомлю вас с одним из ее произведений? – не унималась Сима.

Ее живое, подвижное личико так и дышало задором. Все невольно подняли головы.

Я, усердно долбившая происхождение грозы под крышкой тируара, чтобы не быть замеченной учителем, тоже насторожила уши. Червячок зависти засосал мое сердце. Есть какая-то поэтесса в классе… Значит, автор «Звезд – детей небес» отойдет на второй план. Ужасно! Честолюбие сразу заговорило тысячами голосов в моей гордой, тщеславной душе.

Между тем Волька, звонко откашлясь, сложила руки коробочкой, как и подобает пай-девочке, отвечающей урок, и начала с особенным подъемом и воодушевлением:

 
Белый кречет кричит в облаках,
Расцветают в долинах цветы…
Побежали потоки в горах…
 

– Ах! – я тихо вскрикнула и рванулась с парты. Это ведь мое стихотворение! Мое! Мое! Хотя я его едва узнала в декламации Симы – с таким чувством, с таким умением читала она. Сима так говорила стихи, что ее заслушаться было можно. И Владимир Михайлович, и девочки заслушались дивную чтицу. Когда она закончила, Чудицкий произнес медленно, серьезно, направляя взор на меня:

– Автора называть не надо. Он выдал себя сам с головой этим пылающим лицом и пурпуровыми ушами. Госпожа Воронская, у вас есть талант!

Есть талант! Есть талант! – пело и кричало во мне все на разные голоса, когда я стояла, вся малиновая от смущения, не зная, куда девать глаза.

– Продолжайте, г-жа Воронская, работать в том же направлении, не зарывайте в землю вашего таланта, и из вас выйдет прок, в этом я уверен.

Господи, слышу ли я во сне все это? Чудицкий – этот строгий, суровый критик, Чудицкий, везде и всюду находивший недостатки, неровности, отсутствие поэзии, он, слывший у нас тонким критиком, знатоком литературы, он вдруг похвалил мое стихотворение. Не насмехается ли наш словесник над бедною поэтессою? – мелькнуло у меня в голове.

Но серьезное выражение лица Чудицкого, вообще никогда не позволявшего себе никаких шуток или насмешек, указывало, что он говорил совершенно серьезно и убежденно.

Когда урок закончился, я не знала, куда деваться от восторженных поцелуев, объятий, возгласов, восклицаний.

– Наша Воронская – гордость класса! Наш милый поэтик! Воронская, ты будешь знаменитость!

Как приятно чувствовать себя знаменитой. Теперь во всем классе уже никто не говорил мне «вы». Я не чужестранка больше, а гордость класса. Ах, если есть счастливцы на свете, то я сегодня причисляю себя к ним.

Как мало, однако, надо, чтобы упасть со своих высот на землю! Как ужасно мало!

Я поэт, я гордость и красота класса, я общий восторг – и вдруг…

Как раз в ту минуту, когда я, еще торжествующая, стояла в кругу моих подруг, нервною походкою вошел в класс физик Роденберг.

– Что это? Что за толкучка, mesdames? – спросил он своим неприятным отрывистым голосом, бросая на нас свирепые взгляды.

– У нас Воронская стихи сочиняет! – ни с того ни с сего рявкнула со своего места Додошка и окунулась, покраснев до ушей, в свой тируар.

– М-lle Воронская? А-а? – как-то неопределенно протянул Роденберг и тотчас стал пояснять что-то классу, чего я не могла понять. Я сидела как на иголках. Я – героиня дня! Я – поэт! Я – талант!

Подруги восхищаются мною, и весь свет будет восхищаться мною!

И она, и «солнышко», да, да, все они, как они будут горды своей знаменитой дочкой! Ах, как будут горды! Да, да! Она будет теперь заискивать, ласкать меня, всячески ухаживать за мною. А я отвечу на все ее заискивание и ласки гордо и надменно.

Урок игры на арфе в Смольном институте

Я даже вытянулась на своем месте при одном воображении о том, как я ей отвечу. Вы не хотели меня знать скромной молоденькой девочкой – не знайте же меня и знаменитой русской поэтессой. Я не хочу ни вас, ни вашего поклонения. Да! – И я с особенным выражением повторяла в душе: – Да, я не хочу вас!

– Госпожа Воронская. Не потрудитесь ли вы объяснить мне, каким образом происходят грозовые явления в природе? – послышался отрывистый голос физика неподалеку от меня.

Господи! Да неужели я промечтала пол-урока? В ужасе я поднимаюсь со своего места, открываю рот и делаю круглые глаза.

– Электричество… это… – говорю я заплетающимся языком.

– Ну, что такое электричество? – невозмутимым голосом снова спрашивает Роденберг.

Ах, что я могу ответить?

Внезапно мне в голову приходят странные вопросы, совершенно не относящиеся к физике. Что с Черкешенкой? Почему она не выписывается из лазарета? Почему физика прозвали блохой, а не иначе, и почему Марионилочка должна стать мачехой? Все приходит мне в голову в ту минуту, но только не гроза и не электричество.

– Госпожа Воронская! Не знаю, насколько вы сведущи в поэзии, но по физике я вынужден поставить вам нуль, будущая поэтесса!

И с отвратительной улыбкой он невозмутимо начертил нечто в журнальной клетке, как раз против моей фамилии.

Противный!

От души ненавидела я его в эту минуту, хотя и старалась утешить себя тем, что сам Пушкин был, говорят, порядочным лентяем в юные годы.

12 ноября

Их венчали сегодня. Вся церковь была украшена цветами. Старшие пели, как херувимы.

Когда я увидела ее, нашу Марионилочку, рядом с высоким, темноусым артиллеристом, она мне показалась ангелом – в ее белом длинном платье и с миртовым венком. Бок о бок с нею шла девочка с букетом белых роз в руках. Когда я увидела ее кроткое личико (я догадалась, что это будущая падчерица Марионилочки), я сразу успокоилась. Эта не может обидеть свою мачеху… Зато трешницы совсем с ума посходили сегодня: все ревели, точно на панихиде. Точно не венчали, а хоронили Марионилочку. У моей Петруши даже нос распух от плача, а Кленова, та просто выскочила чуть не на середину церкви и, не глядя на нарядную толпу гостей, стала отбивать земные поклоны, повторяя шепотом:

– Господи! Даждь ей счастья! Даждь! Даждь! Даждь! По обету в Колпино пойду. По обету пешком туда и обратно. Господи! Господи! Только сделай ее счастливой!

Несмотря на всю свою набожность и глубокую религиозность, Кленова любила торговаться с Богом.

Какой-то блестящий адъютант – шафер – наткнулся на Кленову.

– Mon Dien, – вскричал он, глядя на нее, – вам дурно? – и он, с галантностью блестящего офицера, шаркнув ногами и сделав настоящее балетное па, кинулся поднимать Кленову с пола. Та только глянула на него злыми, затуманившимися глазами, потом рассердилась внезапно:

– Вас Бог накажет, – глядя в упор на опешившего адъютанта, проговорила она, – непременно накажет – вы молитву прервали! Да!

Тот в смущении расшаркался перед нею, недоумевая, за что сердится на него эта смешная, красная от волнения девочка.

– И за то, что вы в церкви пляшете, накажет тоже! Разве это можно? – не унималась между тем Вера.

Не зная, что ответить, адъютант пробормотал новое извинение, потоптался на месте и исчез.

В ту же минуту maman прислала сказать третьим, что если они не уймутся со своим похоронным плачем, она прикажет их вывести из церкви. Это подействовало.

Какая красивая стояла Марионилочка под венцом! Когда наш батюшка говорил проповедь о том, какое великое назначение ждет женщину – жену и мать, у нее было лицо точно у святой. Оно так и светилось. Но вот обряд венчания закончился, и мы бросились поздравлять молодых. Тут уже никакие увещания не помогли. Слезы трешниц лились без удержу. Только и было слышно среди всхлипываний: Дуся… прелесть… не забывайте… помните нас… любите.

– Дуся m-lle! Красавица! – вскричала Додошка, протискиваясь к амвону и покрывая руки Мариониллы Мориусовны поцелуями и слезами.

– Не mademoiselle, a madam! Вы глупы, Даурская, если не можете усвоить это, – послышался чей-то голос.

– Нет! нет! Она всегда для нас останется нашей дусей, мадемуазелечкой, дусей! – всхлипывая, говорила Петруша.

– Всегда! Всегда! – подхватили девочки хором и я вместе с ними.

Марионилочка только тихо, ласково улыбалась. Потом она медленно двинулась из церкви, опираясь на руку мужа. Мы за ней. Как обезумевшие, кинулись мы с лестницы вслед за молодыми, окружив их тесным кольцом. Маленькая падчерица Марионилочки шла рядом со своей мачехой, которая нежно обняла ее. Так мы спустились до самого низа – до дверей швейцарской.

– Назад, дети, назад! – суетилась m-lle Ген, взявшая на себя обязанность присмотреть за третьим классом, так как m-lle Эллис была в числе приглашенных гостей.

Мы еще раз заглянули за стеклянные двери, где мелькала белая рослая фигура милой красавицы, посылавшей нам воздушные поцелуи, и, унылые, побрели в класс.

– Я никогда не выйду замуж, – решительно заявила Додошка с тупым и упрямым видом.

– Да тебя и не возьмут, душка, – подхватила Юля Пантарова не без ехидства, – или нет, возьмут – ты понадобишься для домашнего хозяйства, потому что у тебя нос, как электрическая кнопка: динь-динь, и звонка заводить не надо, свой есть.

– Если я похожа на электрическую кнопку, – вдруг неожиданно разозлилась Додошка, – то вы сами на старый самовар смахиваете.

– А у тебя руки – грабли, огромные.

– Месдамочки, не грызитесь, – остановила расходившихся девочек незаметно подошедшая Пушкинская Татьяна. – А ты почему не хочешь выйти замуж, Додошка? – полюбопытствовала она.

– Ах, месдамочки, страшно, – делая круглые глаза, вскричала Додошка. – Подумать только: церковь освещена, старшие поют, и я вся в белом, и тут еще жених. Страшно!

– Додошка, ты очень наивная, Додошка, если не сказать больше. Говоришь о женихе, точно о волке. Он тебе носа не откусит.

– А я бы хотела умереть молодою, – мечтательно проговорила Татьяна, поднимая к небу блуждающие глаза.

– Ну, поехала! – неожиданно подвернувшись, вскричала Сима. – Полно вам врать-то. От твоих слов покойником пахнет, как от листьев на последней аллее. Бррр! Жить лучше! Ах, хорошо жить! И еще если бы… – Она внезапно замолкла, и по ее жизнерадостному лицу проскользнула печальная улыбка.

Что это значит? Я должна узнать…

13 ноября

У Черкешенки оспа, натуральная оспа, от которой едва ли может поправиться человек, а если и поправится, то в большинстве случаев остается уродом с огромными темными рябинами, испещряющими лицо. Бедная Черкешенка! Бедная красавица!

И где она могла схватить эту ужасную болезнь?

И вдруг я, недоумевавшая вместе с остальными, тихо вскрикнула и схватилась за сердце.

– Что с тобой? – так и встрепенулась Стрекоза, сидевшая рядом.