Текст книги "Сестра Марина. Люсина жизнь (сборник)"

Глава XVIII

– Ну вот, справили елку – и опять одни. – Ольга Павловна Шубина, как пастырь среди своей паствы, стояла в толпе сестер. – Кажется, все сошло хорошо и благополучно, – прибавила она.

– Вполне благополучно, Ольга Павловна, – подхватила Розочка, – вполне благополучно, если не считать упавшего Фока, чуть не разбившего нос ребенку Дмитрия Ивановича и меня, в пылу суеты отдавившую доктору Аврельскому его любимую мозоль.

– Ах, Катя, Катя! И когда вы станете взрослой, солидной сестрой! – покачала головой начальница, в то время как окружавшие ее сестры сочувственно улыбались общей любимице.

– Ах, Ольга Павловна, если бы вы видели, как Катя доктора Семенова заставила ребенка качать. Вот потеха-то! – выступила вперед толстая Кононова.

– Ха-ха-ха! Действительно, была картина!.. Вот!

Тут Розочка быстро опустилась на стул, схватила в руки какой-то сверток и вмиг превратилась в Семочку, качающего на коленях плачущего ребенка.

Веселый смех сестер покрыл эту проделку.

Даже серьезная, замкнутая в себе Ольга Павловна не могла не улыбнуться. Рассмеялась и Нюта вместе с остальными. Но смех ее тотчас же оборвался, а лицо сделалось белее белого передника, надетого на ней.

Она скорее инстинктом, нежели глазами увидела того, кто вошел и остановился у дверей столовой. Сердце ее толкнулось сильным, ошеломляющим ударом, потом быстрыми-быстрыми толчками заколотилось крепко, сильно… Всей душой почувствовала она приближение неминуемого грозного рока…

Этот рок в виде красного, пошатывающегося пьяного человека стоял на пороге столовой и смотрел вызывающе и дерзко на нее, Нюту… Прямо на нее…

* * *

Глубокое молчание воцарилось в большой столовой, молчание, в котором почудилась сразу грозная надвигающаяся беда…

Затихли сестры. Замолчали. Лица всех невольно, какой-то непонятной силой пристально обратились к дверям.

– Что тебе здесь нужно, Дементий? – недовольным тоном проронила Ольга Павловна, и ее темные брови сурово сошлись над переносицей.

– Ты, кажется, пьян? – морщась, добавила она.

– Так точно, госпожа начальница, выпимши немножко, это верно! Хи-хи-хи… нечего греха таить… пропустил малость. А только и в пьяном виде нам отлично известно то, чего вы, трезвые, недосмотрели, да-с! – нахально произнес служитель.

– Ты что это себе позволяешь, Дементий? Как ты смеешь?

Краска густого румянца залила мгновенно щеки, лоб и подбородок Шубиной.

– Что ты мелешь? Что ты можешь знать? Пойди вон, проспись, а завтра приходи к управляющему за расчетом. Я не могу держать на такой ответственной должности пьющих и дерзких людей. Ты дежуришь в бараках. Ступай вон!

– Это как вашей милости угодно будет, – еще нахальнее произнес тот. – Уйду-то я и сам уйду, потому что здесь мне быть негоже… Вскорости здесь такая сумятица пойдет, полиция понаедет, допрос станут чинить, так что, действительно, здесь мне не место. Я человек честный и по подложному пачпорту не живу…

– Что? Что такое? Что за чушь такая? – роняла Шубина, и сдержанное, как бы застывшее в своем спокойствии лицо отразило на минуту внезапное смятение, овладевшее этой закаленной в жизненных битвах душой.

– Объясни мне сейчас же, что это значит? – совладав с собой, в ту же секунду повелительным тоном произнесла она.

– А то значит, госпожа начальница, – дерзко вскинув на Шубину свои маленькие глазки, повышая и без того громкий голос, заговорил Дементий, – а то значит, сударыня вы моя, что среди сестер ваших скрывается под чужим пачпортом одна генеральская племянница, а родственники ее ищут по всей России… Из дому, видите ли, тишком сбежала… А вот я сыскал беглянку и нынче дал знать в полицию и куда следует, потому тяжкое это преступление, подлог, и виновная должна понести за него кару перед законом… Фальшивый пачпорт, сами знаете, – за это по головке не погладят, да-с!

Если бы сейчас в эту комнату влетела боевая граната, все присутствующие вряд ли испугались бы и смутились бы более того, нежели испугало и смутило их это неожиданное сообщение.

Ольга Павловна, побледневшая как смерть, невольно шагнула вперед к Дементию и, стараясь всеми силами совладать с охватившим ее волнением, сказала:

– Про кого вы говорите? Я приказываю вам назвать эту сестру! Сию минуту, сейчас!

– Сестра Марина Трудова – вовсе не сестра Трудова, как она себя называет, а Анна Александровна Вербина, вот кто она, и живет по поддельному паспорту, скрываясь под чужим именем… Да-с! – громким, ясным, отчетливым голосом произнес Дементий; казалось, последние остатки хмеля соскочили с него.

Тихое «ах!» вырвалось вздохом у всех присутствовавших. Их взоры обратились к Нюте.

Белее снега, с широко раскрытыми глазами и закаменевшим лицом, стояла она в стороне ото всех, и странное спокойствие разливалось по этому лицу в эти тяжелые для нее минуты.

«Все кончено! – казалось, говорило это лицо. – То, чего так мучительно боялась моя душа, свершилось, больше ждать нечего. Теперь – конец. Ах, если бы умереть, умереть сейчас! А то ведь меня ждет позор, арест, тюрьма…»

Но по-прежнему странным спокойствием отчаяния веяло от ее застывшего лица. Потянулись минуты. Одна за другой, одна за другой. Сердца присутствующих бились ускоренным темпом. Глаза, не отрываясь, смотрели, направленные в одну цель – на эту тоненькую, хрупкую девушку, такую милую, тихую и безответную, оказавшуюся преступницей перед людьми и законом.

Казались вечностью приходившие и уходившие минуты, тягучие, бесконечные, несносные своей поразительной длительностью, насыщенной мукой.

И вот прервалась тишина, ужасная тишина, полная затаенного страдания.

– Ступай вон! И чтобы сейчас же духу твоего не было в общине! – прозвучал чей-то знакомый и незнакомый в то же время повелительный голос, и сестры увидели стоявшую посреди комнаты Шубину с властно протянутой к двери рукой. Никогда в жизни не замечали они такого выражения в лице старшей сестры-начальницы. Это лицо пылало, и пылали румянцем негодования щеки, пылали гневом глаза…

Слова ее относились к Дементию.

Последние остатки винных паров вылетели из головы этого человека. Он хотел было заартачиться, протестовать, но новое твердое «Вон!», сорвавшееся с бледных до синевы губ начальницы, было так грозно, так непоколебимо властно, что невольно пригнулась под ним растрепанная голова дерзкого служителя и он поспешно, как-то боком, выскочил за дверь.

– А теперь, – когда его отталкивающая своим видом фигура скрылась из столовой, произнесла Ольга Павловна, и ее пылающее лицо обратилось к Нюте, – теперь скажите мне только одно слово, сестра Трудова, скажите, что этот человек солгал, и я поверю вам без колебания, поверю, и все останется по-прежнему.

И опять потянулись минуты, опять воцарилась зловещая, жуткая тишина… Опять смотрели сестры на Нюту полным скорби, сочувствия и ободряющей нежности взглядом, одним большим общим взглядом тридцати пар разгоряченных волнением глаз.

И снова внезапно прервалась тишина большой комнаты. Быстро расталкивая ряды сестер, с дальнего конца, из молчаливой толпы, пробивалась Катя Розанова.

Глаза девочки-сестры были полны слез. С обычно веселого, оживленного личика сбежали краски. Она бросилась вперед, к Нюте, схватила ее за руку, и слезы и слова целым потоком хлынули, рванулись с ее глаз и губ…

– Милая… родная… скажите же… скажите им… что это ложь… неправда… Ложь наглая, ужасная… Злая… жестокая ложь… Вы – Трудова, Марина, чистая, прекрасная, самоотверженная… Он солгал, этот злой, бессовестный человек… Скажите им всем… скажите… умоляю вас… на коленях, – и Розочка скользнула на пол и, обняв ноги Нюты, зарыдала навзрыд.

Тоненькая, бледная девушка с силой отвела обвивавшие ее маленькие руки подруги и смело шагнула вперед.

Ее большие серые глаза утеряли как-то сразу их обычное детски-пытливое выражение.

Мучительно страдающая женская душа глянула из их потемневшей глубины, и новый, твердый, непоколебимый голос этой слабенькой, хрупкой по виду девушки прозвучал как тяжелый приговор:

– Нет, он не солгал! Он сказал правду: я обманула всех вас… Я – не Марина Трудова, я – Анна Вербина. Судите меня!

И, пошатываясь, бледная как смерть, Нюта вышла из столовой.

Глава XIX

Мучительно потянулась жизнь. Тяжелым кошмаром давили последующие события Нюту. Она находилась еще в общине, но ей строго-настрого было запрещено ходить на лекции, в аудитории, в бараки, на дежурства, в амбулаторный прием.

Ей отвели небольшую комнату в конце коридора, заставив покинуть милый «десятый номер», взяли с нее слово не уходить тайком из общины, не сноситься с сестрами. Ни с кем.

– Если вы убежите отсюда, как убежали из дому, вы подведете меня, навлечете на мою голову еще больший позор. И я попрошу вас не разговаривать, не сноситься с сестрами, пока…

И Ольга Павловна не договорила. Так и не узнала Нюта, что значило это «пока». Начальница смотрела на Нюту холодными, враждебными глазами. Она возмущалась всякой ложью, всяким обманом, и поступок девушки казался ей лживо-непристойным, некрасивым, бесчестным.

Ей, всеми уважаемой, высокочтимой начальнице-сестре, под властью которой сгруппировалась целая среда самоотверженных женщин, ей приходилось признаться перед самой собою, перед окружающими ее, перед всем городом, что темное пятно наложено на ее родное общежитие, что в стенах его оказалась девушка-обманщица, подменившая документы, жившая под чужим именем. И она, старая, опытная женщина, могла дать обмануть себя!

– Вы мне должны сказать всю правду, – сказала на следующий же день Ольга Павловна, зайдя к Нюте в ее крошечную комнату. – Всю правду, как на исповеди.

В ответ Нюта взволнованно рассказала лишь вкратце, как она решила уйти из дома генеральши-тетки и как, опасаясь, что ей помешают осуществить ее мечту, решила принять фамилию своей подруги Трудовой и под ее именем вступить в общину.

Ольга Павловна молча выслушала рассказ, а потом сухо сказала:

– Какие бы ни были у вас побуждения, вы все-таки совершили подлог… Вы не имели права обманывать нас, не имели права выдавать себя за другую… Это нечестно…

Однако, несмотря на все свое негодование, Ольга Павловна не могла не жалеть «заблудшую во тьме лжи и обмана» девушку и решила помочь ей выйти из неприятного положения. На следующий же день она поехала к одному важному генералу, упросила его походатайствовать, чтобы Нюту не арестовали, выставив поступок девушки в самом невинном свете. Затем, узнав у Нюты местопребывание Марины Трудовой, она написала письмо незнакомой девушке, прося ее немедленно выслать документы Нюты Вербиной, обещая послать ей взамен бумаги и паспорт ее, Марины.

Оставалось ждать результата хлопот.

Положение самой Нюты в общине было все это время такое же неопределенное, странное. Устраненная от дела, она продолжала жить одна в маленькой комнате, в конце коридора.

– Сестра Марина, Нюта, Нюточка! Можно к вам?

Веселые сумерки январского солнечного дня врывались в комнату. Косые лучи убегавшего солнца золотили и просунувшуюся в дверь белокурую головку.

– Нет, – глухо и резко ответила Нюта, не глядя на заглянувшее в комнату, милое лицо, – нет!

– Но, родная моя…

– Уйдите, Розочка. Вы знаете, я дала слово не разговаривать, не сноситься с вами, ни с кем… Я дала слово.

– Какая чушь! Какой вздор! Что за девочка маленькая, которую заставили сидеть в пустой комнате!.. И она еще боится ослушаться приказания!

– Катя!

Голос Нюты холоден и глух. Таким голосом говорят люди, потерявшие веру в радости жизни.

– Нюта! Честная моя Нюта! Впустите меня!

– Нет!

Какая мука говорить это «нет» тогда, когда вся душа рвется к теплу и свету, – к свету ласк этой милой девочки!.. Так хочется высказать ей так много и горячо благодарить за сочувствие ее и заботы. Но она не должна, не смеет. И тяжелый, холодный камень давит грудь Нюты. Там где-то бьется усиленным темпом, то вдруг умолкая, неожиданно замирая, ее израненное тяжелой горечью сердце.

– Катя, сестра Розанова, душа моя, – рвется из больного маленького сердца крик ужаса и тоски, – оставьте меня! Не томите! Я не могу нарушить данного слова. Ольга Павловна вправе была требовать этого от меня. Я вредный член общества, я совершила подлог! Уйдите же, уйдите, не мучьте меня, Катя!

– Простите! Это не относится ко мне! Я пришел проститься с вами, сестра Трудо… Вербина… Надеюсь, вы не откажете мне в удовольствии пожать вашу руку?

Нюта вздрагивает всем телом. Перед ней стоит юноша в форме студента-медика – Кручинин. Еще новый свидетель ее позора! Зачем! Зачем Розочка привела его сюда?

– Я все знаю, – говорит Кручинин, и его обычно веселые, живые голубые глаза подернуты грустью… – Мне все рассказали ваши друзья… И… и… уходя отсюда, выписываясь из больницы, я пришел еще раз поблагодарить вас, сестра, за себя, за свою мать, за сестру Соню, и сказать вам, что я вас по-прежнему искренне и глубоко уважаю. Спасибо вам, родная, если бы не вы…

Он махнул рукой. По его лицу пробежала светлая, ясная улыбка.

– Вот что, сестра! Я верю и знаю одно: вы ничего не могли сделать дурного в жизни. Тут кроется какое-то недоразумение… Даю вам мой адрес. После выпускных экзаменов я еду писать диссертацию в деревню, к себе. Вы знаете, я кончаю этой весной. Так вот, если пожелаете, приезжайте к нам. Очень далеко, глухо живем мы, но у нас поблизости есть больница. Там руки рабочие необходимы, Соня там одна едва справляется… Так вот, если вы пожелаете, если будет охота, приезжайте работать вместе с нами…

И он, робко взяв ее за руку, заглянул ей в глаза.

– О, милый, милый Кручинин!

Что-то теплое прилило к сердцу Нюты, увлажнило ее глаза. Хотелось поблагодарить, ответить, но не было сил. Спазм сжимал горло.

Если ее выгонят из общины, если даже посадят в тюрьму, по выходе из нее, она, Нюта, может снова идти на родное дело, вступить на любимый путь!

О, добрый, прекрасный, великодушный человек… Спасибо тебе, спасибо!..

Но она не могла произнести ни слова, горло сжимало тисками, грудь разрывалась от наплыва рыданий.

Кручинин видел волнение девушки и не захотел больше тревожить ее. Он быстро сунул ей в руку бумажку с адресом, крепко пожал эту руку, почтительно и низко склонился перед ней и поспешил к двери, за которой взволнованно шагала Розочка, приведшая его сюда.

* * *

Было уже темно. Забыв время и часы, Нюта сидела в глубокой задумчивости над давно остывшим обедом, принесенным ей коридорной прислугой, как неожиданно широко раскрылась дверь и на пороге в темноте сгущенных сумерек она увидела маленькую, юркую фигурку Джиованни.

Опрометью мальчик бросился к ней, схватил ее руки, прижал к своим щекам, как он это делал в минуты особенной нежности.

В тот же миг Нюта почувствовала две теплые слезинки на своих горячих ладонях.

– Sorella, mia carrissima, – быстро-быстро залепетал ребенок, опускаясь на колени перед Нютой. – Что слышал Джиованни? От паппо слышал, паппо сказал: sorella Марина – не sorella Марина, и ее посадят за это в тюрьму. Povere! Горе мне! Sorella mia возьмут, и один-одинешенек останется Джиованни. О, mio Dio! О, divina Madonna! Povere Джиованни! Povere sorella, Dio mio![62]62
  Сестра, дорогая моя… сестра… Бедная!.. Сестра моя… О мой Бог! О святая Мадонна! Бедный… Бедная сестра, Бог мой! (итал.


[Закрыть]

– Нет, нет, милый! Антип пошутил, твой паппо Антип сказал это в шутку. Твою сореллу никто не возьмет от тебя, а теперь ступай… Да, вот еще: твой паппо не ошибся в одном: сореллу зовут Нютой, Анной, а не Мариной. Sorella Нюта… Запомнишь, милый? А?

И не удерживая слез, молодая Вербина порывисто ласкала доброго мальчугана.

– Si, sorella! – уже весело отозвался из темноты ребенок и вдруг вскочил на ноги. – Ах, Dio mio! Ho слушайте, sorella. Джиованни прибежал сказать sorella, что у синьоры начальницы важные гости. Они сейчас придут сюда к Мари… Нюте, все! Паппо Антип велел передать Джиованни, a Джиованни – asino[63]63
  Осел (итал.).


[Закрыть] чуть не забыл.

– Ага! Спасибо, Джиованни! Ступай, мой мальчик. До свидания пока!..

– Adio, sorella Нюта! – вырвалось из груди ребенка.

И, быстро обняв шею девушки, он на минуту прижался лицом к ее лицу и вслед за тем исчез за дверью.

– Сейчас сюда придут. Может быть, полиция, чтобы арестовать меня… Какая мука, какая мука!.. – прошептала Нюта, нехотя поднимаясь с кресла. И повернула электрическую кнопку на стене.

Комната осветилась мертвенно-молочным светом.

В тот же миг по коридору послышались шаги. Дверь распахнулась снова, и Нюта увидела Софью Даниловну Махрушину, поддерживаемую с двух сторон дочерью и Саломеей.

– Annette!

Генеральша скорее простонала, нежели произнесла это слово.

– Annette, дитя мое! Зачем ты так жестока? О! – рука Софьи Даниловны поднесла к носу флакон с солями, предупредительно поданный ей Саломеей.

– Нюта! Или я не была тебе второй матерью, что ты решила опозорить мои седины?

У tante Sophie были черные волосы без единого признака седины, но, очевидно, она придавала другое, более глубокое значение и смысл сказанной фразе.

– Ты убила меня своим поступком, Нюта! Убила всех нас… – произнесла снова после минутной паузы генеральша.

– Поистине, убили тетечку, Нюточка, – ввернула свое слово Саломея, придавая кислое выражение своему и без того несимпатичному лицу.

– Ты убежала тайком из нашего дома!.. Подумай, сколько разговоров, сплетен было по этому поводу среди наших знакомых… Все, конечно, полагают, что это я, жестокая тетка, заставила тебя бежать… Да! Да!.. Но что об этом говорить… Теперь одно средство как-нибудь поправить это дело: ты должна покаяться и вернуться опять к нам…

– Никогда! – вырвалось как-то невольно из уст Нюты.

– Что-о!? – воскликнула генеральша. – Ты и этого не желаешь!?

– Я не могу! – твердо произнесла Нюта.

– Вернись, Нюта! Пожалей маму! – шепнула Женни на ухо Вербиной с другой стороны.

– Annette, я умоляю тебя… Я, твоя старая тетка, я прошу тебя пощадить всех нас, – говорила генеральша. – Подумай, что скажут в свете, Нюта? О, ужас! Mon Dieu, что только будут говорить о нас всех… Этот подложный паспорт, этот побег из дому… Я не могу спокойно говорить об этом. Нет!

И опять Саломея сунула в руку генеральши граненый флакончик с солями, и та поднесла его расслабленным жестом к носу.

– Слышишь, Нюта, вернись! Ты должна это сделать! – раздраженным, почти злым шепотом сказала Женни, и ее раскосые глазки впились в лицо кузины враждебным взглядом.

– Вернитесь, Нюточка, пока не поздно, успокойте тетечку. Право, Нюточка, вернитесь, – тянула Саломея.

– О, Боже, за что ты караешь меня! – подняв театрально глаза к потолку комнаты, стонала Софья Даниловна. – Что скажут Бранты, Растригины, Трюмина, Огарины, Вальтер?

Бурным протестом закипела душа Нюты при этих словах. Если бы Нюта видела хотя самую маленькую дозу любви к ней со стороны ее дальних родственников, ее привязчивая, чуткая душа откликнулась бы, вероятно, на этот призыв нежной благодарностью. Но теперь она поняла одно: не ее надо было вернуть во что бы то ни стало tante Sophie, не ее, Нюту Вербину, не любимую племянницу, – страх и боязнь перед голосом света руководили желанием генеральши.

Сердце Нюты забилось, лицо вспыхнуло.

– Нет! – сорвалось резко с ее дрогнувших губ. – Нет, не просите, я не могу вернуться к вам, тетя. Не могу!

– Но тебя вернут силой! Через полицию вернут, понимаешь? – вспыхнула в свою очередь Женни, и ее детски-невинное личико перекосилось от злости.

– Тебя вернут силой, пойми, пойми, дурочка… тебе же лучше вернуться к нам добровольно, под крылышко мамы… У мамы связи в свете, можно затушить всю эту глупую историю, замять… А тут тебе арест грозит, может быть, тюрьма, заключение…

– Пусть тюрьма и заключение, – я не вернусь! Благодарю тетю и тебя за ваши заботы, но я не вернусь! – прозвучал твердый, непоколебимый голос.

– О, Боже мой! Она убьет меня, эта неблагодарная, дрянная девчонка!

И генеральша закачала во все стороны головой.

– Злая, гадкая Нюта! Как тебе не стыдно? Мамочка, успокойтесь, милая, оставим ее, пусть погибает, пусть ее возьмут и бросают в тюрьму. Она не понимает своего счастья, глупая, ничтожная девчонка!.. – волнуясь, кричала чуть не в голос Женни. Затем, переведя дух и впиваясь в Нюту тяжелым негодующим взглядом своих раскосых глаз, прибавила: – Но ведь тебя выгонят отсюда! Разве ты этого не знала? Выгонят, выгонят, я знаю наверно. Да! – торжествуя и злясь, выбрасывала она слово за словом. – Куда ты денешься тогда, куда? Скажи, скажи!

– В тюрьму! Ведь ты же сказала, что меня бросят в тюрьму, – был спокойный ответ.

Этот ответ произвел, очевидно, сильное впечатление.

Вслед за словами Нюты начался невообразимый сумбур. Генеральша рыдала, сжимая руки, и перебирала громко имена своих светских знакомых, перед которыми она, генеральша, не смеет теперь поднять глаз, благодаря «ужасному» поступку Нюты.

Саломея стонала и поддакивала в тон генеральше.

Женни осыпала упреками Нюту и, забыв весь свой светский лоск, бранилась, как рыночная торговка.

Неизвестно, чем кончилась бы вся эта сцена, если бы в дверь не просунулась знакомая Нюте голова сестры-«просвирни» и грубоватый бас Кононовой не прогудел:

– Сестра Вербина! Вас к Ольге Павловне зовут на квартиру…

Схватившись руками за голову, Нюта выбежала за дверь.