Текст книги "Сестра Марина. Люсина жизнь (сборник)"

Часть третья
Юность

Солнце. Прохладное ясное утро. Синие-синие, яркие небеса. Воздух, прозрачный и легкий, словно поет неведомую, красивую песнь. Что-то звенит в лесу и в поле, и приятным стеклянным звуком расплывается в воздухе этот звон.

В нашем саду в последней предсмертной пляске кружатся листья, желтые, как густой топаз, багрово-красные, как кровавые альмандины[116]116
  Альманди́н – минерал из группы гранатов.


[Закрыть]. Пахнет вином и грустной умирающей природой. А солнце сверкает еще как летом, и небо синее-синее, тоже кажется совсем летним, горячим небом.

Я стою перед зеркалом в нашей маленькой гостиной и пристально рассматриваю свое лицо. Мне восемнадцать лет, и в этом году я закончила весной курс в нашей провинциальной гимназии. Я скорее высока, нежели мала ростом, скорее дурна, нежели хороша собой. У меня неправильные черты, слишком яркий крупный рот, здоровый, свежий – как и надо ожидать от «деревенской» девушки, – яркий цвет лица и большие блестящие глаза, оттененные длинными ресницами. Мои зубы белы, а волосы до того густы и обильны, что Ганя с трудом расчесывает их по утрам. Сегодня она их причесала с особенной тщательностью. Сегодня же велела надеть мне и мое новое платье. Серое теплое сукно тесно охватывает мою тоненькую фигуру, а из-под круглой фетровой шляпы выжидательно и радостно поглядывают глаза.

Нынче один из значительнейших дней моей жизни. Нынче, после долгих лет разлуки, я снова увижу моих друзей. Семья д’Оберн после шестилетнего отсутствия снова возвращалась сюда, в свою усадьбу.

Три года тому назад старого графа разбил паралич за границей. Его лечили там на всякие лады, но лечение помогало мало, и врачи посоветовали старому графу пожить на свежем воздухе в его новгородской усадьбе.

В последнюю нашу коротенькую встречу с моими друзьями, которые неделю-другую проводили здесь одним летом, я была еще совсем юной пятнадцатилетней гимназисткой, Ани взрослой шестнадцатилетней барышней, Этьен и Вадя молоденькими лицеистами. Теперь оба они уже окончили курс в одном из привилегированных учебных заведений столицы. Теперь Этьен служил в Лондоне при нашем посольстве, Вадя еще учился в Петрограде. Старший из братьев д’Оберн, мой любимый товарищ детства, брал отпуск на сентябрь месяц, чтобы вернуться в Россию с отцом и отдохнуть в Анине три-четыре недели вне своей дипломатической службы.

За последние три года я не видела членов семьи д’Оберн, и мы обменивались только короткими поздравительными письмами по торжественным дням или открытками. Но дружба моя с ними, особенно с Этьеном, не прекращалась. В последнее пребывание в Анине моего товарища детства эта дружба особенно установилась и окрепла между нами. Мы были неразлучны. Вместе гуляли, катались верхом, играли в крокет, теннис и много читали. Ани, Вадя и Лили присоединялись к нам. Но они менее понимали меня, менее подходили складом своих характеров и натур, нежели подходил мне Этьен.

С Этьеном же я чувствовала себя совсем хорошо и свободно. И теперь, нынче, при одной мысли о том, что он приедет сюда и мы снова возобновим наши прогулки с ним, – мое сердце радостно билось в груди и сознание той же радости охватывало душу.

– Ну что, готова, Люся? Батюшки мои, да что ты за прелесть сегодня! Нет, шутки в сторону, Люська, этот скромный костюмчик как нельзя более идет тебе. Не веришь? Тогда спроси «медвежатника». Кстати, он, кажется, едет. Ты слышишь, как его колокольчики заливаются вдали?..

Я быстро отскакиваю от зеркала и сталкиваюсь с тетей Мусей. Она в своем обычном черном платье, похожем на ряску монахини, с кожаным поясом вокруг талии (этот скромный костюм она носит уже несколько лет подряд), с гладко причесанной и уложенной венчиком на голове белокурой косой. За последние пять-шесть лет характер моей тетушки круто изменился, стал еще тяжелее и нетерпимее. Ни голубиная кротость Гани, ни добродушие отца не могли уже переделать этой тихо увядающей в глуши когда-то веселой и жизнерадостной девушки. С моим поступлением в гимназию в нашем деревенском доме стало еще тише. И эта тишина и покой раздражающе действовали на тетю Мусю.

Тетя Муся была одна из тех натур, которые любят наряды, выезды, любят блистать, быть заметными в обществе; а раз этого нет у них в жизни, они скучают, чахнут и хиреют, как осенние цветы. Окончив курс обучения в институте, тетя Муся питала самые радужные надежды на будущее. Она надеялась занять видное место хотя бы среди нашего провинциального общества и сделать, в конце концов, блестящую партию. Но, увы, общества в нашем городке почти не было, а служащие в нем чиновники и офицеры менее всего думали о развлечениях. Это были, по большей части, отягощенные большими семьями люди, считавшие каждый израсходованный грош. Что же касается до окрестных помещиков, то те и совсем почти не выезжали из своих гнезд.

И вот молоденькой институтке пришлось распроститься с радужными мечтами и вести уединенную скучную, монотонную жизнь. Пятнадцать лет прошло с тех пор, как Муся Ордынцева окончила институт и веселой бабочкой припорхнула в наш тихий угол. Много воды утекло с тех пор. Бабушка умерла, мой отец женился вторично. Сама тетя Муся стала старше, утеряла красоту и свежесть. Надежды ее на блестящую партию растаяли, как дым. Прошедшие было с женитьбой отца на Гане, нашей общей «миротворице», раздражительность и нервность с годами снова вернулись к тете. К довершению всего, у нее появилась и новая причуда: ей во что бы то ни стало хотелось поступить в монастырь. Теперь тетю Мусю часто навещали монахини из ближайшей обители. Знакомая уже читателю моя старая приятельница, мать Аделаида, когда-то поучавшая меня у гроба бабушки, ее подруга послушница-беличка[117]117
  Бели́чка (белица) – особа, живущая в монастыре, но еще не постриженная в монахини.


[Закрыть] Феша и толстая рыхлая мать Евфимия. С ними запиралась в своей комнате на целые часы тетя Муся. Там шли долгие оживленные беседы, и непременно шепотом, на тему обительской жизни, пили чай с медом и пастилой, и на все лады восхвалялось монастырское житье-бытье.

Так длилось года три-четыре. Тетя Муся все собиралась и не могла решить окончательно своего поступления в монахини.

И вот, последней весной совершенно новым веянием повеяло над ней. В нашем медвежьем углу появилось новое лицо, приехал «медвежатник». Собственно говоря, это мы сами, тетя Муся и я, прозвали так нашего нового соседа по имению, Александра Павловича Ранцева, купившего ближайшую лесную усадьбу Борок.

Это был высокий широкоплечий красавец, тип русского богатыря Микулы Селяниновича или Ильи Муромца, с косой саженью в плечах[118]118
  Косая са́жень в плечах – о широкоплечем, большого роста человеке.


[Закрыть], со звучной, сочной басистой речью, с синими, как у ребенка, светлыми чистыми глазами, и с такой силищей, которая являлась редкостью теперь в наш нервный, болезненный век. Александр Павлович один на один выходил на медведя в пермских лесах, откуда приехал в нашу губернию. Много уложил он диких лесных зверей за свою тридцатипятилетнюю жизнь и очень гордился своими трофеями в виде медвежьих шкур, устилавших его небольшой, но крайне симпатичный домик в Борке. И тем страннее было видеть в таком заядлом охотнике, в таком силаче-богатыре его голубиную кротость, его детское простодушие и желание принести, доставить всем и каждому как можно больше радости и счастья.

У Ранцева была огромная способность к пению вообще и к пению русских заунывных песен в особенности. Пел он их прекрасно, с захватывающим выражением, и его сочный бас вливался прямо в душу, а синие детские глаза голубели в такие минуты, как голубеют далекие небеса ранним весенним утром.

У нас он бывал очень часто. Привозил с собой гитару и под аккомпанемент ее и игры тети Муси на рояле пел своим чудным голосом и про Волгу-матушку, и про витязя, погибшего в плену у татар, и про степь широкую и удалого разбойника, и еще много-много других чисто русских, национальных песен, от которых вздрагивает душа, увлажняются глаза слезой и неровно и бойко колотится в груди сердце.

С тех пор как появился «медвежатник» с его пением, гитарой и захватывающе интересными рассказами об охотах, все мы оживились и повеселели, все, а особенно тетя Муся. Она уже больше не говорила о своем поступлении в монастырь, о желании стать Христовой невестой; уже не заглядывали к нам так часто, как прежде, мать Аделаида с Фешей и старой матерью Евфимией, и если тетя Муся и носила еще черное, как будто монастырское, платье, то только потому, что черный цвет удивительно шел к ее белокурым волосам и бледному тонкому лицу.

Она очень изменилась к лучшему и заметно похорошела за последний месяц. Краски молодости снова вернулись к ней. Глаза ее помолодели тоже и блестели теперь так радостно, что никто бы не мог дать теперь тете Мусе ее тридцати двух лет. Всем в доме было ясно, почему и для кого так часто приезжал сюда «медвежатник». Александру Павловичу Ранцеву заметно нравилась тетя Муся. Тете Мусе же очень нравился Александр Павлович. Об этом говорили и в комнатах, и в людской, и на кухне. Предусмотрительная Ганя, ничуть не изменившаяся за долгие годы, накупила втихомолку тонкого полотна и батиста и при помощи швейной машинки и нашей горничной Ольги шила белье в приданое тете Мусе. Словом, свадьба, в принципе, была уже решена, и только ожидалось последнее слово со стороны «медвежатника».

* * *

– Так и есть, он! Вот еще, что выдумал тоже! Вот так история! Смотри, смотри Люська! – и оживленная, сияющая тетя Муся, высунувшись из окна, махала платком, приветствуя подкатившего к нашему крыльцу со звоном и грохотом на своей тройке Ранцева.

Я последовала ее примеру и тоже высунулась из окошка. Чудесная серая в белых яблоках тройка стояла перед нашим домиком. Лошади ржали тихо и радостно, словно приветствуя нас по-своему. Сам Ранцев сидел на козлах в красной рубахе и ямщицкой безрукавке с ямщицкой же шапкой, украшенной павлиньими перьями, лихо заломленной на его темно-русых, круто вьющихся густых волосах. Он молодецки держал вожжи, как настоящий заправский кучер – одной рукой, другой сорвал с головы шапку и, вертя ею в воздухе, кричал нам своим сочным басом:

– Барышни-сударыньки, пожалуйте садиться, лихо прокачу, извольте быть без сумления! Садитесь скореича! Марья свет Сергеевна, Леокадия Сергеевна, не бойтесь, не пужайтесь. Кони добрые, выезжены прочно, на ухабах крепки, на рытвинах стойки. Сами убедитесь, пожалуйте только, – подражая кучерской манере, заключил он свою речь…

Мы с хохотом выбежали на крыльцо. Из окон высунулись Лукерья и Ольга. Гани с отцом не было дома. Они обыкновенно в эти часы объезжали полевые работы.

– Тройка-то, тройка, загляденье! А кучер-барин и того лучше, – шепталась между собой прислуга, откровенно любуясь и лошадьми, и Ранцевым.

– И что у вас за фантазия надевать этот костюм? – пожала плечами тетя Муся, не сводя с Ранцева мягкого, любующегося взора.

– А та фантазия, Марья Сергеевна, что ваши аристократические друзья при виде меня в моем обыкновенном затрапезном платьишке и говорить-то со мной не захотят, пожалуй, таким увальнем я им да дикобразом покажусь. А здесь – кучер как кучер. Сижу на козлах, никого не трогаю, правлю исправно; пожелают – лихо прокачу от вокзала до усадьбы, и не узнает никто, кучер ли Ерема на козлах сидит либо дворянин, отставной чиновник Александр сам Павлов Ранцев, – засмеялся он своим симпатичным, детски-добродушным смехом. – Только вы уже сделайте милость, не выдавайте, – добавил «медвежатник», лукаво прищурившись.

– Хорошо, хорошо не выдадим уж, – усмехнулась тетя Муся, – так и скажу нашим друзьям: новую тройку купил брат Сергей и пригласил ей под стать и красавца-кучера.

– Красавца? – протянул Ранцев. – Да неужто не смеетесь? Хорош мой наряд? Нравится вам? – и весь он просиял, оживился и вопрошающими глазами впился в лицо тети Муси, усевшейся уже в экипаж рядом со мной.

– Нравится, конечно, – тихо, чуть слышно прошептала она. Я взглянула на Александра Павловича. Никогда до сих пор не удавалось мне видеть у него такого счастливого, такого радостного лица. Все черты его, казалось, говорили: «Я счастлив, что вам нравится моя выдумка, а может быть, и сам я, хотя бы чуточку, хотя бы немножко…»

И, чтобы скрыть свое волнение, он гикнул, свистнул, гаркнул на лошадей. Тройка сразу снялась с места и вихрем понеслась по липовой аллее.

Дух захватывало от этой быстрой скачки. Кони неслись как бешеные. Заливчато звенели колокольчики под дугой. Молодцевато звучали в прозрачном и хрупком, как стекло, осеннем воздухе громкие возгласы возницы.

– Эй, соколики, эй, родные, не выдавай! – покрикивал то и дело на лошадей своим музыкальным голосом Ранцев.

У ограды графской усадьбы я попросила его остановить тройку. Мы условились с Марией Клейн еще накануне, что я за еду за ней.

Мария, домовитая и хлопотливая, как и надо было ожидать этого от нее еще в годы ее детства, теперь, под присмотром сильно постаревшей мисс Гаррисон, окончательно взяла в свои руки хозяйство. Теперь все управление графским домом лежало на ней одной. Да и дела по имению она вела сама вместо своего престарелого отца. Энергичная, трудолюбивая, внимательная Мария, казалось, была рождена для того, чтобы быть хозяйкой. За эти последние годы она мало изменилась. Теперь ей было уже двадцать два года. Ее близорукие глаза смотрели по-прежнему просто, ясно и озабоченно на свет Божий; старообразное лицо не знало улыбки, а проворные пальцы не выпускали работы из рук.

Мария встретила меня на пороге террасы.

– Ага, наконец-то! Как ты поздно… Пойдем скорей, я покажу тебе, как я все устроила для них, – и, схватившись за руки, мы побежали в комнаты.

– Вот видишь, этот chaise longue[119]119
  Шезлонг, кресло (франц.).


[Закрыть] я приобрела по случаю для графа… Не правда ли, не дурен? – с восторгом глядя на зеленую атласную с желтыми букетами кушетку, совсем не подходившую к общему строго выдержанному стилю мебели, указывала мне Мария. – Ну, как тебе нравится? Сама мисс Гаррисон одобрила, честное слово!

Мне хотелось сказать Марии, что кушетка ее ужасна, что сочетание цветов возмутительно и напоминает яичницу с луком, но я удержалась, чтобы не огорчить эту милую, обо всех и обо всем всегда заботящуюся девушку. Из кабинета старого графа мы прошли в комнату Этьена, оттуда – к мадам Клео и в уголок Лили. Наконец, попали в прелестный, как нарядная бонбоньерка[120]120
  Бонбонье́рка – коробочка для сладостей.


[Закрыть], будуар Ани. Все, что было лучшего из мебели, картин и безделушек в доме, Мария перетащила сюда, в апартаменты своей любимицы. Пушистый ковер покрывал пол. Картины в изящных рамках висели на стенах; фарфоровые бибело[121]121
  Бибело́ – безделушки, оригинальные вещицы из бронзы, фарфора, слоновой кости и т. д.


[Закрыть] заполняли собой этажерки. Всюду в нарядных вазах стояло много цветов.

– Не правда ли, прелестно? Это добрая Мария так заботится о своей Ани, – услышали мы обе голос мисс Гаррисон за нашими плечами, и величавая, седоволосая, с ее гордой осанкой и сухим надменным лицом старая англичанка предстала перед нами. Я по привычке, усвоенной с детства, поцеловала ей руку.

– Об Ани нельзя не заботиться. Она у нас как принцесса. Нет никого лучше Ани в целом мире, – с глубокой уверенностью произнесла Мария, и трогательным стало в эту минуту ее лицо.

Мисс Гаррисон оглядела с видом знатока мой наряд.

– Тебе не хватает цветов, – произнесла она серьезно и, вынув из букета, поставленного Марией на письменном столе Ани, две полураспустившиеся белые розы, подала мне их. Вспыхнув от удовольствия, я всунула одну из них стеблем в петличку моего жакета, другую же нерешительно вертела в руке.

– Я пойду надену шляпу, а ты пробеги еще раз комнаты, погляди, все ли там на местах, – произнесла озабоченным тоном Мария, быстро выбегая из будуара.

Мне осталось только исполнить ее желание. Быстро обошла я апартаменты, приготовленные для хозяев, и остановилась на пороге кабинета Этьена. Когда-то маленький темноволосый малютка спал в этой комнате. Тут была детская его и Вади. Теперь этот мальчик вырос, превратился в двадцатилетнего взрослого юношу, которого я увижу через какие-нибудь полчаса. Но я помню и люблю Этьена тем темноволосым серьезным мальчиком, каким он был в детстве, и в память моей детской привязанности к нему я быстро схватила графин с водой, который стоял на столике у окна, сняла с него пробку и вместо нее опустила в воду вторую белую розу, которую до сих пор вертела в руке. «Посмотрим, угадает ли Этьен, кто подарил ему эту розу», – мелькнула в моем уме шаловливая мысль.

Потом как ни в чем не бывало я вышла из комнаты, крикнула Марии поторопиться, простилась с мисс Гаррисон и, вернувшись к тройке, помчалась с моими спутниками дальше на вокзал.

* * *

– Поезд придет через две минуты… Чуть-чуть не опоздали – нечего сказать, хороши! – волнуясь, говорила Мария, нетерпеливо шагая по платформе своими крупными характерными шагами.

– А мне кажется, он уже подходит. Смотрите, смотрите, вон показался дымок… – указывая рукой вдаль, взволнованно говорила тетя Муся.

Она была права. Меньше нежели через две минуты поезд с грохотом подкатил к дебаркадеру. Засуетились носильщики, забегали люди. Из купе первого класса выглянуло чье-то знакомое лицо. Еще минута, и бережно поддерживаемый с двух сторон мадам Клео и Лили, успевшей стать вполне взрослой барышней за эти три последних года, что мы не видались с ней, тяжело волоча парализованную ногу, вышел старый граф д’Оберн. Он очень осунулся, постарел и пожелтел за свою болезнь, но все же старался держаться прямо, и прежнее спокойствие и величие хранило его холодное аристократическое лицо.

– Ани! Ани! Голубка моя! Красавица! – услышала я в тот же миг дрожащий голос Марии, и она бросилась на шею к высокой стройной барышне с золотистыми, очень красиво причесанными волосами и антично-правильным застывшим лицом статуи. Мария говорила правду: графиня Ани д’Оберн стала настоящей красавицей.

Но мне не понравилась, однако, эта холодная, как бы скучающая красота, точно разрешавшая любоваться собою. Ничего приветливого и ласкового не заметила я в этом равнодушном ко всему миру античном личике. Одета она была по последней картинке. Но и самый наряд ее, чересчур изысканный для дороги, не понравился мне. Наряд этот, как и лицо, как и все существо Ани как будто говорили: «Любуйтесь мною. Смотрите, какая я изящная, красивая! Как резко я отличаюсь от всех, как я далека от вас – таких обыкновенных, таких маленьких и ничтожных!» Она холодно принимала восторженные приветствия Марии, буквально повисшей у нее на шее.

– Ну, ну, полно, Мария, полно, моя старушка, – снисходительно трепля изящной маленькой ручкой, стянутой щегольской перчаткой, по мокрому от слез лицу Марии, приговаривала она, – что тут плакать, я не понимаю, право! Как будто не на радость, а на горе мы увиделись снова с тобой, не плакать, а смеяться надо, душечка.

– Аничка, красоточка, принцесса моя, ангелочек мой! Как я счастлива, как я счастлива, – лепетала Мария, то вглядываясь бесконечно любящими глазами в лицо молодой графини, то снова бросаясь целовать и обнимать ее. Я так заинтересовалась этой сценой встречи двух подруг, что не заметила, как кто-то подошел ко мне и хорошо знакомый мягкий голос произнес тихо:

– А со мной ты и вовсе не хочешь здороваться, злая Люся! Да и выросла же ты, совсем взрослая барышня стала!

– Этьен!

Ну, конечно, он, Этьен, хотя и трудно узнать в этом высоком изящном молодом человеке с темными усиками и умным, одухотворенным, несколько задумчивым лицом моего милого товарища детства.

Только черные глубокие, прекрасные глаза Этьена, с их выражением необычайной доброты, остались теми же, да прежняя детская улыбка играла под новыми для меня в его лице черными усиками.

Мы дружески пожали друг другу руки.

– Спасибо за письма, они доставляли мне столько радости на чужбине, – произнес он значительно, и мне показалось, что его серьезный, глубокий взгляд с особенно добрым и ласковым выражением остановился на мне.

Потом я приветствовала старого графа, мадам Клео, нимало не изменившуюся за эти годы, и ее дочку Лили, веселую, бойкую плутовку, поглядывающую на нас всех живыми любопытными глазами из-под огромного навеса чересчур пышной модной прически.

Наконец, все мы вышли на перрон нашей скромной провинциальной станции.

Здесь уже ждала коляска д’Оберн и лихая тройка из Борка. Красавцы кони и не уступающая им в красоте запряжка с самим нарядным кучером во главе сразу привлекли всеобщее внимание. Даже Ани вышла из своего равнодушного состояния и искренне восторгалась неожиданным явлением.

– Марья Сергеевна, Люся! Неужели это ваше? Откуда вы добыли такую прелесть? – спрашивали нас наперерыв наши друзья. Но мы с тетей Мусей только таинственно отмалчивались на все эти расспросы.

– С приездом, господа, ваше сиятельство! Не желаете ли садиться, лихо прокачу, – умышленно копируя манеру и говор простолюдина, предложил оригинальный кучер.

– Ах, пожалуйста! – весело отозвалась Лили за всех и первая впорхнула в коляску; следом за ней там поместились мы с тетей Мусей, Ани и Этьен.

В графском экипаже поехали сам граф, мадам Клео, Мария и фельдшер, который ни на минуту не оставлял теперь больного старика.

– Эй, соколики, не выдавай! – молодечески гаркнул мнимый кучер, и белая тройка понеслась. Теперь лошади не бежали, а мчались стрелой, едва касаясь ногами земли. Я даже зажмурила глаза от удовольствия. Лили не переставала восторгаться вслух:

– Восторг! Прелесть что за езда! Божественно!

Даже Ани вышла из своего олимпийского спокойствия и хвалила тройку и кучера. В несколько минут белые лошади домчали нас до усадьбы д’Оберн и остановились сразу, как вкопанные, перед чугунными воротами с гербом. Этьен первым выскочил из экипажа и подал руку сестре. Я взглянула на Ани. Куда девалось скучающее выражение ее красивого лица, четверть часа тому назад поразившее меня на вокзале. Милая улыбка играла теперь на нем, делая его чарующе прелестным.

– Какая красота эта ваша новая тройка, – говорила она оживленно, – я давно не чувствовала такого наслаждения от быстрой, дух захватывающей езды. А ваш красавец кучер, он – настоящий мастер своего дела! – ласково взглянув на нашего импровизированного возницу, добавила она по-французски, потом, обращаясь к Этьену, сказала: – Дай мне денег. Я хочу подарить что-нибудь на чай этому молодцу.

Мы менее всего с тетей Мусей ожидали подобного исхода дела. Краснея до ушей, моя тетка стала было шепотом отговаривать Ани приводить в исполнение ее намерение, говоря что-то на тему о том, что не следует слишком баловать «людей»… Но к нашему полному отчаянию, Ани и не подумала слушать ее благоразумного совета. Она быстро взяла у Этьена переданный им серебряный рубль и протянула его Ранцеву, невозмутимо сидевшему на козлах. Каково же было удивление наших друзей, когда красавец кучер, перебросив вожжи из одной руки в другую, приподнял свою кучерскую шапочку и на правильном французском языке ответил Ани:

– О, пусть не беспокоится молодая графиня, на чай я не возьму. Но я потребую гораздо более серьезного вознаграждения.

– А именно? – теряясь от неожиданности, спросила изумленная Ани.

– А именно, – быстро переходя на русский язык, подхватил Александр Павлович под наш бешеный хохот – мой и тети Муси, – а именно, я буду иметь честь просить вас, графиня, молодого графа и барышню (он поклонился в сторону Лили), всю вашу семью, словом, пожаловать в ближайший праздник в мою лесную трущобу, откушать хлеба, соли у «медвежатника» в его Борке.

– То есть у Александра Павловича Ранцева, – с новым взрывом смеха отрекомендовала всеобщего любимца нашим друзьям тетя Муся.

– Ох… вот неожиданность-то, – протянула Лили, удивленная не меньше молодой графини. – А Ани же на чай ему дать хотела… помещику дать на чай…

Громкий взрыв смеха покрыл ее слова. Сама Ани казалась менее всех удивленной и сконфуженной этим инцидентом. С врожденным тактом светской девушки она протянула руку «медвежатнику» и, улыбаясь любезной улыбкой, произнесла:

– Должна сознаться, что вы дали полную иллюзию кучера-простолюдина, месье Ранцев. Мне и в голову не пришла мысль заподозрить вас в маскараде. Он был крайне удачен. Роль проведена была вами великолепно, и вы заслуживаете всяческого поощрения. Мы с братом и Лили непременно заглянем к вам в следующий же праздник.

И улыбнувшись еще раз на прощание своей обаятельной улыбкой, Ани пожала ему руку. Сам граф, чувствуя себя уставшим с дороги, прошел к себе, а мы, несмотря на все уговоры и просьбы наших друзей провести у них этот день, ускакали с Ранцевым на его тройке в Милое.

В тот же вечер, когда я, уже приготовляясь лечь спать, лениво доплетала на ночь косу, кто-то стукнул пальцем в мое окно.

Я быстро выглянула в сад. В лучах месяца, вся облитая его нежным сиянием, кутаясь в белый пуховый платок, перед моим окном на дорожке сада стояла тетя Муся.

– Смотри, какая дивная ночь, Люська, выходи скорее. Погуляем перед сном, – особенным, как мне показалось тогда, голосом проговорила она.

Я – страстная любительница таких ночных прогулок, когда серебряный месяц заливает каким-то призрачным светом все окружающие предметы, когда небо с его ночными облаками кажется фантастическими владениями неведомого волшебника, соорудившего свой сказочный терем на млечных высотах! Быстро накинула я теплую шаль и выскочила в сад.

– Смотри на месяц, Люська. Красота какая! А небо-то, небо! И воздух какой! Ты чувствуешь – точно лето, а не сентябрь в начале. И на душе как-то празднично нынче! Ах, Люська, Люська, зачем ты так бессовестно молода, что не сможешь понять меня, то, что я сейчас чувствую и переживаю! – непроизвольно сорвалось с губ тети Муси, в то время как все лицо ее так и дышало счастьем, непосредственным, ярким и молодым.

Я заметила у нее такое же точно выражение тогда, когда она ехала нынче на вокзал встречать д’Оберн. Казалось, какой-то неисчерпаемый источник сокровищ скопился в душе моей тетки, и она, как скупец, дрожала над своим богатством, не желая показывать его людям и все же, помимо собственной воли, выдавала себя. Ее глаза, поднятые к небу, теперь были влажны. Их странный блеск мне показался слезами, счастливыми слезами в обманчивых лучах месяца. И губы ее улыбались счастливой и гордой улыбкой. Я крепко обняла ее.

– Тетя Муся, милая, родная, расскажи ты мне, что у тебя на душе. Я уже не маленькая и сумею понять тебя, – просила я мою молодую тетку. Она взглянула на меня, потом крепко обняла и поцеловала в губы.

– Моя маленькая Люся, дай Бог тебе испытать когда-нибудь такое же светлое и отрадное чувство, которое испытываю сейчас я. Ты помнишь мои мечты о монастыре, об уединенной келейке? Теперь они заменились другими. Теперь я хочу другой жизни, совсем иной, новой. Хочу тихого, привольного житья у домашнего очага, в глуши леса, рядом с любимым мужем, с человеком, который понял и оценил меня и не сегодня-завтра будет просить меня стать его женой. Ах, как это будет хорошо, Люська… У меня будет мое собственное гнездышко, свои дети. Я буду их воспитывать и любить… Появится цель в жизни и новый смысл ее. И я счастлива уже при одной такой мысли, бесконечно счастлива, моя милая, моя хорошая Люська! – и, говоря это, тетя Муся крепко обняла меня и осыпала градом поцелуев мои щеки, губы и глаза.

Изо всего сказанного я поняла, что моя тетка любит «медвежатника», в свою очередь любящего ее, и что в самом недалеком будущем в нашем деревенском доме будет отпразднована новая свадьба.