Текст книги "Сестра Марина. Люсина жизнь (сборник)"

С приездом семьи д’Оберн началась новая, совсем новая жизнь и в нашем скромном Милом, и у наших соседей, в графской усадьбе. Теперь не проходило ни одного дня, чтобы мы не виделись с нашими друзьями и не собирались в одно большое оживленное общество. То они приезжали к нам, то мы, вернее, я с Ганей и тетей Мусей (отец редко сопутствовал нам, он продолжал без устали работать над делами имения), ехали в Анино. Там мы играли в лаун-теннис[126]126
  Ла́ун-теннис – то же, что теннис.


[Закрыть], в крокет; или же в petits jeux[127]127
  Настольные игры (франц.).


[Закрыть] в дурную погоду в комнатах. Иной же раз, вспомнив доброе старое время, читали, как бывало в детстве, вслух Гоголя, Тургенева или Диккенса, к полному удовольствию мисс Гаррисон, очень любившей такие «литературные», как мы их называли, вечера.

Теперь наше общество как-то разделилось, разбилось на три группы, хотя мы, по-видимому, и находились все вместе, одной тесной компанией.

Этьен держался больше около меня и тети Муси. Словно возобновив детскую дружбу со мной, на каждом шагу, даже в мелочах он выражал мне свое искреннее расположение. Мы много спорили с ним о прочитанных книгах, много беседовали и были неразлучны во время прогулок. К нам чаще всего присоединялась Лили. Ганя же больше находилась в обществе Марии, с которой у нее находились постоянно общие темы для разговоров по вопросам хозяйства. Что же касается Ани, то она деспотически завладела обществом Ранцева и ни на шаг не отпускала его от себя, к огромному неудовольствию тети Муси, теперь почти окончательно лишившейся этого общества.

Наш милый «медвежатник» совершенно подпал под влияние ловкой светской девушки, продолжавшей кокетничать с ним напропалую. Едва удавалось Александру Павловичу урваться от своей дамы, подойти к нам и вмешаться в нашу беседу на прогулке или во время игры в теннис или крокет, как Ани под самыми разнообразными предлогами отзывала его обратно.

– Месье Ранцев, спойте мне что-нибудь… Месье Ранцев, расскажите мне какой-нибудь случай из вашей охотничьей жизни. Месье Ранцев, дайте мне руку, я совсем не умею ходить по вашим трущобным дорогам, – говорила она, сопровождая свои слова очаровательнейшими улыбками.

Дома, у себя или у нас, Ани брала гитару, привозимую теперь Ранцевым из Борка каждый раз, и просила его научить ее пению заунывных русских песен. Но голос у Ани был резкий и неприятный, совсем обратный ее очаровательной внешности, и пение, вследствие этого, не шло на лад.

Иногда Ранцев заезжал за нами на своей бешеной белой тройке и катал нас долго по окрестностям. И тут Ани старалась одна завладеть его вниманием, не уступая его никому; она во что бы то ни стало хотела научиться править лошадьми, к немалому неудовольствию мисс Гаррисон, находившей такое занятие далеко не подходящим для молодой девушки из старинной аристократической фамилии.

Таким образом пролетел месяц, и скоро должен был кончиться срок отпуска Этьена. Не знаю, как мой товарищ детства, но я при одной мысли о предстоящей разлуке с ним чувствовала какую-то щемящую смутную тоску и тревогу. Октябрь стоял прохладный, но погожий в этом году. Скупое осеннее солнце баловало еще природу и давало возможность совершать нам дальние прекрасные прогулки.

Стоял один из таких погожих ясных деньков за три дня до отъезда Этьена. Мы решили воспользоваться им, чтобы совершить последнюю далекую прогулку в монастырь, куда давно уже собирались ехать всей компанией.

Этот монастырь лежал в десяти верстах от города на берегу реки и представлял из себя давнишний памятник русской исторической старины. Когда-то, когда шведы подходили к Новгороду, монахини этого старинного русского монастыря вместе с его святынями скрылись в подземелье обители и выдержали в нем десятидневную осаду. Многие из них умерли от слабости и голода, а те, что вышли живыми из-под земли, казались по виду не лучше мертвых.

Паломники и странники, навещавшие обитель, считали своим долгом заглянуть в подземелье, где была сооружена подземная часовня на месте погибших голодной смертью осажденных. За часовней находился знаменитый «лабиринт», как его называли, то есть длиннейший подземный ход, ведущий в соседний лес, разветвлявшийся по пути на целую массу мелких ходов и лазеек, прорытых с целью запутать преследователей, напавших на след, и сделать затруднительней выход из подземелья…

Этот лабиринт интересовал нас много больше и самого монастыря, и подземной часовни. Тетя Муся, частенько навещавшая обитель, много рассказывала мне о нем, я же передала нашим друзьям эти рассказы, и они еще больше разожгли всеобщее любопытство.

Решено было ехать в монастырь сразу после раннего деревенского обеда. К двум часам дня вся компания собралась у нас в Милом. На этот раз Ани оделась соответственно обстоятельствам. Изящный скромный осенний костюм и маленькая фетровая шляпа были на ней в этот день. Старшие поручили нас тете Мусе. Ни Ганя с отцом, ни мисс Гаррисон, ни мадам Клео не поехали с нами. В тройку Ранцева сели Ани, Лили, Мария и он сам. Я же, Этьен и тетя Муся поместились в нашем шарабане[128]128
  Шараба́н – тип открытой повозки.


[Закрыть].

С тихой приветливой радостью встретили нас обитательницы монастыря. Мать Аделаида, старая мать Евфимия и молодая беличка Феша, с ее худым тонким, одухотворенным лицом древней христианской мученицы, особенно обрадовались тете Мусе:

– Давненько, давненько, не бывали у нас, Марья Сергеевна. Что уж мы, а и сама мать игуменья стосковалась по вас… Не однажды изволила осведомляться: что де Ордынцева барышня не жалует к нам. И вам, господа, несказанно рады… Пожалуйте с миром, гости богоданные, – пела рыхлая мать Евфимия, сопровождая чуть ли не каждую свою фразу низкими монашескими поклонами.

Такими же низкими поклонами встретили нас и Аделаида с Фешей. Потом все трое повели нас к игуменье. Эта игуменья, величавая, суровая старуха, когда-то в молодости потерявшая на войне горячо любимого отца и постригшаяся в монахини, оставшись круглой сиротой, встретила нас с особенным радушием.

– Люблю молодежь, люблю видеть вокруг себя светлые, веселые юные лица, – говорила она нам, угощая нас чаем со свежим сотовым медом, кренделями и булочками собственного монастырского изготовления. – Как-то на сердце радостно и светло становится, когда видишь вокруг себя молодую, кипучую жизнь. Да, велика заслуга инокини, коя в обители спасется, но паче угоднее Господу заслуга спасшихся среди суеты и шума мирского, – каким-то проникновенным, глубоким голосом произнесла она, глядя куда-то вдаль в окно поверх наших голов и перебирая четки…

– Сейчас нам проповедь о спасении души начнет читать, по-видимому, – насмешливо улыбнувшись, шепнула Ани своей соседке по чайному столу Лили, но не нашла в ней сочувствия своей неуместной шутке.

Бойкую молоденькую швейцарку, очевидно, тоже захватила окружающая непривычная ей обстановка, не виданная еще никогда Лили. Маленькая, уютная келья с запахом кипарисового дерева, яблок и лампадного масла, большой киот[129]129
  Кио́т – божница, деревянный украшенный шкафчик или створчатая рама для икон.


[Закрыть] в углу с теплившимися перед каждым образом лампадами, аналой[130]130
  Анало́й – столик, на который во время молитвы кладутся богослужебные книги и иконы.


[Закрыть] с раскрытой книгой Священного Писания, положенной на нем, простая удобная мебель, скромная сервировка стола и сама мать Ольга, с ее величавым, строгим лицом и доброй улыбкой, – все это не могло не произвести должного впечатления на нас всех. И шутка Ани могла показаться только глупой и неуместной. К счастью, игуменья не расслышала ее шепота. Она разговаривала в эту минуту с Этьеном и тетей Мусей, просившими ее дать нам возможность осмотреть подземелье, часовню и лабиринт.

– Часовню посетите, с Божией милостью, ничего против этого не имею, там икону древнюю увидите во имя великомучеников Бориса и Глеба и Иоанна Воина, а насчет лабиринта – мой совет туда не заглядывать. Ненадежны стены подземелья, того и гляди обломятся. Нет моего благословения идти в лабиринт, – заключила она серьезно.

Потом снова обратилась с расспросами чисто хозяйственного свойства к тете Мусе, к которой питала какую-то исключительную привязанность.

– Ух! С плеч бремя скатилось! Пренесносная старуха эта ваша мать настоятельница, – утрированно обмахиваясь платком и выходя на свежий воздух, насмешливо говорила Ани. – Я только и боялась, чтобы она не стала, как средневековый Савонарола[131]131
  Савонаро́ла – флорентийский священник XV в.


[Закрыть], убеждать нас всех постричься в монахини. Эти четки, лампады, деревянное масло, сознаюсь, ужасно подействовали на меня! – заключила она свою речь звонким смехом.

– Но ведь все это – принадлежность той же родины, нашей милой родины, которую ты так любишь, – с тонкой улыбкой по адресу сестры произнес Этьен.

Но Ани предпочла не услышать его замечания.

– В часовню, mesdames et monsieurs[132]132
  Дамы и господа (франц.).


[Закрыть], в подземную часовню идем скорее, – командовала она, хватая под руку Александра Павловича и увлекая его со смехом вперед.

Мать Аделаида с Фешей как из-под земли выросли перед нами и, маяча впереди нас черными фигурами, повели нас в обительскую церковь. Здесь, подле ризницы, находилась небольшая потайная дверка, ведущая в подземелье. Несколько десятков каменных ступеней спускались вниз. В подземелье было светло. По пути в часовню через каждый десяток шагов горели толстые церковные свечи, вставленные в тяжелые подсвечники. Но вот неожиданно узкий подземный коридор, по которому мы шли по двое, расширился, и мы попали в небольшую пещеру.

Толстые стены этой пещеры были сплошь покрыты иконами. Несколько паникадил[133]133
  Паникади́ло – подвесной светильник в церкви с несколькими ярусами восковых свечей или лампад.


[Закрыть] спускались с потолка ниши, и огоньки лампад молча озаряли своим неверным, колеблющимся светом старинные изображения святых. Круглый ковер покрывал земляной пол часовни. Небольшой аналой с крестом и Евангелием стоял перед главной иконой, во имя которой была сооружена часовня. Великомученики Борис и Глеб смотрели с нее на молящихся прихожан благими, светлыми очами.

– Здесь батюшка отец Никандр нас исповедует иногда, тех инокинь и беличек, которые желают исповедаться в часовне, – пояснила Феша. – Здесь как-то отраднее и легче в грехе каяться, вдали от людей и шума суетного, – добавила она с каким-то особенным, как мне казалось, выражением лица, далеким и чуждым всего мирского.

– И тетенька ваша, Марья Сергеевна, очень часовню эту любит, – певучим шепотом произнесла мать Аделаида.

Я оглянулась на тетю Мусю. Она стояла на коленях перед главной иконой. Никогда не забуду ее лица. Молилась ли она в эту минуту, просила ли о чем Бога, или жаловалась Ему, – никогда не сумею решить, не знаю, но меня поразило выражение нечеловеческой скорби, лежавшей на ее сразу осунувшемся, как будто исхудавшем и постаревшем в несколько минут лице. Уж позднее, по прошествии нескольких дней я поняла тайный смысл этой молитвы. Кроме тети Муси, меня, монахинь и Этьена, внимательно осматривавшего часовню, здесь больше не было никого.

– А где же вся остальная компания? – очнувшись от своего религиозного настроения, обратилась к нам с вопросом тетя Муся.

– Лабиринт пошли осматривать, Мария Сергеевна, взяли свечи с собой и пошли. Не советовала я им делать этого, стены и потолок ненадежны. Спаси, Господи, от лихого несчастья! Мать игуменья наших инокинь и то ходить туда не благословляет; прямо сказать, запрет постановила в подземелье ходить, долго ли, прости Господи, до греха, – говорила я им все это, – а молодые господа и слушать не хотят, смеются только, – певуче проговорила мать Аделаида.

– Но этого нельзя было допускать!.. Их надо вернуть, вернуть непременно! – встревожилась не на шутку тетя Муся. – Ани, Александр Павлович, Лили, вернитесь, туда нельзя ходить! Слышите? – заглядывая в темный проход лабиринта, крикнула она, повышая голос.

Откуда-то издалека, судя по звукам, ей отвечали смехом.

– Я не понимаю Ранцева и Марии, они должны были отговорить от этой глупости остальных, такие благоразумные, как они… – по-прежнему растерянно и смущенно роняла тетя, переводя взгляд с меня на Этьена и обратно.

– Не беспокойтесь, Марья Сергеевна, я приведу их обратно, – вызвался Этьен, – досадно только, что и я не заметил, в какую сторону они пошли. На меня эта подземная часовня произвела такое огромное впечатление со всей ее мистической обстановкой, что я, каюсь, забыл обо всем остальном. Бегу исправлять свою оплошность. Вы разрешите мне взять свечу? – обратился он к старшей монахине.

Мать Аделаида молча протянула ему вынутую из церковного подсвечника тоненькую восковую свечку.

– Ради Бога, не волнуйтесь, я сейчас приведу их к вам, – еще раз успокоил Этьен мою тетю и бросился вперед.

– И я с тобой! – вырвалось у меня непроизвольно.

– Но Люся…

– Нет, нет, я хочу идти с тобой. Я не пущу тебя одного! – тоном, не допускающим возражений, говорила я моему товарищу детства.

И, прежде нежели тетя Муся успела удержать нас, мы схватились за руки и метнулись к темному, зиявшему пустотой отверстию подземелья.

Крошечное пламя свечи скупо освещало нам путь. Шага на три вперед еще можно было разглядеть что-либо, но там, дальше, все тонуло в черной непроницаемой мгле. Узкий проход подземелья едва позволял уместиться в нем двум людям рядом. Мы шли, тесно прижавшись друг к другу, я и Этьен. Низко над нашими головами повис земляной потолок лабиринта. Боковые стенки все суживались и суживались, словно грозились сдавить, сплющить нас своей земляной грудью. Холодный сырой воздух неприятно раздражал горло.

Вот совсем узким стал длинный подземный коридор. Теперь Этьен должен был идти впереди меня со свечой, за ним следом я, не отставая от него ни на шаг. По временам мы останавливались и посылали в убегающую темноту громкими, напряженными голосами:

– Александр Павлович, Лили… Ани… Мария, где вы? Откликнитесь! Гип! Гип! Гип!

– Да где же вы? Отзовитесь, ау, ау!

Но только эхо теперь, дразня нас, повторяло наши слова.

Темнота молчала. Лабиринт казался грозным и полным какого-то жуткого значения.

– Они ушли совсем далеко и не слышат нас, – со вздохом вырвалось у меня, когда, накричавшись вдоволь и совершенно бесполезно, мы замолчали наконец.

– Совсем нет. Они могут быть сейчас в двух шагах от нас, но мы их не видим и не слышим. Эти стены так непроницаемы, или ты не видишь этого, Люся? – поправил меня мой спутник.

Увы, я видела только одно: бледность и тревогу на лице Этьена, старавшегося, однако, казаться возможно спокойным. И эта тревога невольно передавалась мне.

Вдруг наш коридор сразу расширился, и мы вступили в небольшую пещеру, немногим меньше по объему предыдущей пещеры-часовни. Отсюда шло несколько подземных узеньких коридорчиков, разбегавшихся ручьями в разные стороны. Мы с Этьеном остановились в нерешительности. Куда идти? Какой из этих узких переходов выбрать, чтобы напасть, наконец, на след остальной компании?

– Пойдем наугад, направо, Люся, – предложил мне мой спутник.

И мы снова стремительно зашагали вперед. Действительно, и монахини N-ской обители, и прихожане ее были правы, называя лабиринтом это запутанное своими ходами и выходами подземелье. Из того коридора, в который мы вошли, справа находилось новое отверстие, разветвлявшееся на два прохода.

– Здесь воздух далеко не такой спертый, как там, позади нас, – произнес Этьен, – должно быть, в этом месте и потолок выше.

И чтобы убедиться в своем предположении, он высоко поднял свечу… Но тут произошло то, чего мы с моим товарищем детства менее всего ожидали. Дрогнула ли ненароком рука Этьена или же он сделал неловкое движение, но свеча выпала из его пальцев и… потухла. Капельки холодного пота выступили у меня на лбу. Крик, вырвавшийся из груди, оказался не криком испуга и отчаяния, а каким-то сдавленным, чуть слышным стоном.

Ужас нашего положения с Этьеном сразу представился нам обоим. Одни среди абсолютной мглы незнакомых, запутанных ходов и переходов, глубоко под землей, да еще таких ненадежных, могущих засыпать нас каждую минуту! Такое положение должно было привести в отчаяние самого нетрусливого человека. Если бы мы вздумали кричать, нас все равно не услышал бы никто. Идти же назад, среди кромешной тьмы, нечего было и думать. Мы могли без света совсем запутаться в лабиринте.

Я хорошо сознавала всю безвыходность нашего положения. Надо было подчиниться обстоятельствам и ждать. Чего, собственно говоря, ждать, я еще не вполне уясняла себе. Очевидно, того, чтобы тетя Муся, отчаявшись в нашем возвращении, послала монахинь с фонарями разыскивать нас. Но до тех пор могло пройти немало времени. А между тем, оставаясь стоять на месте, мы чувствовали холод и сырость подземелья гораздо острее и мучительнее, нежели при быстрой ходьбе. По крайней мере, я дрожала теперь с головы до ног.

– Тебе холодно, Люся? Ты вся трясешься? Я сниму пальто и укутаю тебя, – услышала я озабоченный, встревоженный голос Этьена у моего уха. И прежде нежели успела запротестовать, мягкий заграничный драп коснулся моих рук, плеч, шеи.

– Как неприятно, как тяжело все это, – вырвалось у меня, и слезы подступили к моему горлу. Неизвестность, темнота и тяжелое предчувствие еще большего несчастья угнетали мою душу.

– Ты боишься? Бедная Люся, скажи!

– Я ничего в жизни не боюсь рядом с тобой, Этьен, – произнесла я, твердо веря в произнесенные мной слова. Этьен отыскал в темноте мою руку и сжал мои холодные дрожащие пальцы.

– Послушай, Люся, – тем глубоким, проникновенным голосом, который я так любила у него, начал он, – я, как это ни странно, доволен, что с нами произошла такого рода неприятная случайность, потому что я смогу теперь, перед возможностью, может быть, нового грядущего несчастья, сказать тебе то, что не сказал бы никогда, не решился бы сказать в иное время. Помнишь, Люся, как мы играли в нашу любимую игру в детстве, в капитана и Магду, его невесту? Помнишь, как капитан, желая спасти любимую Магду, жертвовал своей жизнью и смело отдавался в руки индейцев? То была смешная и трогательная игра. Но я бы сделал то же самое в действительности, я, граф Семен д’Оберн, пожертвовал бы с радостью моей жизнью, чтобы получить возможность спасти мою Магду, я хотел сказать – Люсю, мою маленькую подругу детства. Да, я с готовностью пожертвовал бы всей моей жизнью для этой цели! Люся, ты слушаешь меня? Ты помнишь, как я относился к тебе в годы нашего детства? Мы были так дружны и неразлучны тогда… А потом, позднее, еще больше окрепла наша дружба. И вот судьба снова разлучила нас. Магда рассталась со своим капитаном, чтобы встретиться снова с ним через три года. Но и за время долгой разлуки бывший капитан ни на один день не забывал свою Магду. Ее образ ни на час не покидал его. И вот, когда я четыре недели тому назад увидел тебя, Люся… Нет, не то… Когда я понял, что ты не забыла меня, когда я нашел вещественное доказательство этому…

– Какое доказательство, Этьен?

– Вот это… Ведь ты не будешь отрицать, что это твой подарок мне? Люся, протяни руку, вот…

Я исполняю его желание, и в тот же миг что-то маленькое, сухое с тихим шелестом касается моих холодных от волнения пальцев.

Быстрая догадка прорезывает мой мозг: «Сухой цветок! Моя белая роза, оставленная мной в комнате Этьена в день его приезда из-за границы!»

– Моя роза! – выражаю я громко подвернувшуюся мне в голову мысль.

– Да, ты угадала, Люся! Это твоя белая роза, твой цветок, который ты подарила мне… Ты, маленькая Люся, и никто другой, – подтвердил он с каким-то новым, значительным тоном.

– Но как же ты мог догадаться, что его подарила тебе именно я? Ведь ни мисс Гаррисон, ни Мария не сказали тебе об этом, – смущенно пролепетала я.

– Мое сердце сказало мне это, маленькая Люся. Когда я увидел твой милый цветок, оно, мое вещее сердце, – тем же взволнованным голосом произнес Этьен, – забилось так сильно и сказало мне всем своим небывалым волнением, что капитан всегда любил, любит и будет любить всю жизнь маленькую Магду и сочтет за величайшее счастье, если она согласится сделаться его женой. От тебя одной зависит сделать меня счастливым. Ты слышишь, Люся? Ответь же мне, дорогая моя деточка, согласна ли ты протянуть мне руку? Согласна ли пройти со мной вместе весь наш жизненный путь?

В лабиринте по-прежнему было темно и пустынно и царила та же мертвая тишина, но мне почудилось вдруг, что среди густого мрака зажглись яркие, сияющие звезды, что где-то звучит дивная музыка, не то арфа, не то свирель… Или это сверкали огни в моей душе, в моем сердце, а радостная дивная музыка мелодично смеялась во мне самой? Не знаю, не помню…

Я позабыла все тяжелое, все неприятное в эти минуты, с самой опасностью быть заживо погребенной в этом далеко не надежном лабиринте. Ах, не все ли равно мне было до всего того, что не касалось моего счастья, моего огромного, всю мою душу захлестнувшего счастья с Этьеном, которого я так сильно любила всегда…

Без малейшего колебания протянула я вперед руку… Мои холодные пальцы заметно дрожали, отыскивая в темноте руку Этьена. И крепко сжимая ее, я сказала ему:

– Да, да, на всю жизнь, рука об руку вместе, потому что и я точно так же сильно и крепко люблю тебя, Этьен!..

* * *

По прошествии долгого времени замелькали желанные огоньки в подземелье и со всех сторон потянулись к нам на выручку посланные по просьбе тети Муси матерью игуменьей монахини, и мы с Этьеном выбрались, наконец, на свет Божий.

У выхода из лабиринта, в подземной часовне, нас ждала тетя Муся с остальной компанией, которой посчастливилось выйти из подземелья значительно раньше нас. Расспросам и тревогам не было конца. Бледная и расстроенная тетя уже успела схоронить нас мысленно вместе с Этьеном. Ей представлялось уже, что мы потеряны безвозвратно, что нас засыпало обвалом или мы оба попали в какой-нибудь подземный колодец. И вот мы снова вместе с ней. Веселые, радостные, счастливые, едва находившие силу удержать это счастье в себе, пожимали мы руки нашим друзьям.

– Мой отец завтра приедет к вашим просить для меня твоей руки, Люся. Сегодня же я расскажу ему все, – успел шепнуть мне Этьен, подсаживая меня в коляску. Мы уехали первые с тетей, оставив остальное общество в монастыре.

В тот вечер долго еще не ложились спать в нашем доме. Отец, Ганя, тетя Муся и я сидели чуть ли не до рассвета за потухшим самоваром. Я им чистосердечно рассказала все, происшедшее со мной нынче.

Ганя очень обрадовалась моему счастью.

– Он очень хороший и достойный юноша, Люся, и сумеет дать тебе светлую, счастливую жизнь, – сказала она с таким убеждением, что я как безумная кинулась ей на шею и стала покрывать бешеными поцелуями ее рот, лоб, щеки и глаза.

Тетя Муся казалась тоже довольной. Этьен ей всегда был по душе.

– Только помни мой совет, Люся, будь подальше от Ани, чтобы она не научила тебя ничему дурному. Она – пустая, взбалмошная, нехорошая девушка, – произнесла моя тетка с внезапным выражением озлобления, исказившим ее миловидное лицо. Я вспомнила день, проведенный у «медвежатника», и поняла эту ненависть моей тетки к юной графине. Один отец казался озабоченным.

– Не слишком ли рано, Люся? Тебе всего восемнадцать, Этьену двадцать лет. Вы оба такие юные, такие еще неопытные. Всегда успеете вступить в серьезную жизнь. Мой совет подождать немного. Года два, три… Подрастете, возмужаете, приобретете кое-какой опыт… Что же касается твоего выбора, то я им доволен. Доволен тем, что моей Люсе понравился не вертопрах какой-нибудь, а серьезный и достойный молодой человек, который вырос у меня на глазах и которого я знаю с самой лучшей стороны.

– И будет наша Люська графинюшкой, – неожиданно обретая снова веселость, засмеялась тетя Муся.

– Ну, я полагаю, она меньше всего об этом думает, – улыбнулась Ганя, – и не титул, не знатный род, не богатство жениха привязали нашу Люсю к Этьену. Не так ли, моя деточка? – своим ласковым голосом обратилась она уже непосредственно ко мне.

– Я давно люблю его, и только сегодня поняла это, – просто и искренне ответила я.

До поздних петухов просидели мы в эту ночь в нашей маленькой столовой. На дворе заметно стало светать. Заскрипели колеса телеги. Захлопали дверьми в сенях. Поднималась заря. Пробуждалось утро. Первое утро новой, радостной жизни постучалось в мою дверь.