Текст книги "Сестра Марина. Люсина жизнь (сборник)"

Был урок музыки у нас, девочек. Я тщательно наигрывала экзерсисы[107]107
  Экзерси́с – то же, что упражнение.


[Закрыть] под наблюдением Надежды Владимировны, толстенькой, румяной шарообразной женщины, всегда волнующейся, всегда крикливой.

Уже более года прошло со дня смерти бабушки. Постепенно привыкла я к мысли, что никогда не увижу больше нашей милой, дорогой старушки, чьими заботами держался весь дом. Теперь в этом доме происходило что-то странное. Отец отсутствовал, по большей части, наблюдая за работами в поле и на гумне, или же хлопотал по делам имения в городе. Тетя Муся или часто просиживала взаперти в своей комнате и что-то писала, кажется, письма, или же носилась ураганом по дому, гремя ключами с самым демонстративным видом и выкрикивая странные, тогда еще непонятные мне слова о том, что еще она «жива де, слава Богу» и что «пока там что будет», а хозяйкой себя она может считать до поры до времени, и в этом «ее законное право». За обедами и чаем она сидела мрачнее тучи на бабушкином месте и поглядывала злыми глазами то на отца, то на Ганю, иной раз и на меня. Тяжелы бывали эти обеды. Все молчали. Царило какое-то напряжение. На исхудавших щеках тети Муси горели пятна неровного румянца, и глаза неспокойно поблескивали. Я теперь не узнавала моей недавно еще хорошенькой и молоденькой тетки. Ей было всего двадцать пять лет в ту пору, но казалась она много старше своего возраста. Ее юношеская свежесть исчезла, казалось, бесследно. На прежде смеющихся губках теперь или застывала кислая улыбка, или они были сжаты с видом брезгливой покорности! Еще недавно ослепительный цвет кожи принял желтый оттенок. И одеваться тетя Муся стала небрежно и даже неряшливо – в старые, затрапезные платья, сидевшие на ней мешком, и причесываться кое-как, сворачивая небрежным жгутом свои прекрасные белокурые волосы. «Не для кого. В этой глуши и людей-то нет. Все равно, никто не увидит», – резко отвечала она на все советы отца приодеться как следует.

Но возвращаюсь к настоящему дню, запечатлевшемуся с особенной яркостью в моей памяти.

Весеннее солнце топит в море лучей белый зал графского дома. Быстрый световой зайчик скользит по стене и роялю, перескакивая с места на место.

Меня ужасно интересует этот белый зайчик. Откуда он? Ударяются ли лучи солнца в зеркало или в металлический поднос, забытый на столе? Я думаю о зайчике и беру вместо do – re, вместо sol – fa. Надежда Владимировна сердится. А когда сердится Надежда Владимировна, то в комнате начинается такой крик, что хоть всех святых выноси. Голос у нее пронзительный, резкий, такой резкий и пронзительный, что доставил бы честь любому фельдфебелю[108]108
  Фельдфе́бель – воинский чин, старший унтер-офицер.


[Закрыть]. И в выражениях она не стесняется. «Тупица… бездарность… медвежье ухо»… так и сыплются нелестные эпитеты по моему адресу.

Ани стоит с трубочкой нот так, что мне отлично видна ее смеющаяся физиономия, скрытая от Надежды Владимировны поднятой крышкой рояля. Ани стоит против меня и делает невозможные гримасы. Чувствую, что не следует смотреть на нее, иначе расхохочусь. Но посмотреть так и тянет, так и тянет. Взглядываю одним глазком и фыркаю на весь зал. Надежда Владимировна, багровая от гнева, кричит: «Вы невозможная девочка, Люся, и заниматься с вами нет сил. Ступайте вон и извольте сказать мисс Гаррисон, что вы смеялись за уроком».

Я совсем уничтожена таким непредвиденным оборотом дела. Лицо у меня сконфуженное и смущенное, когда я, стараясь не смотреть на все еще гримасничающую Ани, поднимаюсь, как манекен, и деревянной походкой направляюсь к двери. И ведь нужно же было случиться так, что моя правая нога запнулась за отвернутый некстати угол ковра, и я растянулась во всю свою длину посреди комнаты…

Теперь фыркнула Ани, а Надежда Владимировна вся так и загорелась от негодования.

– Бессовестная! – кричала она, делая забавные жесты своими коротенькими пухлыми ручками. – Бессовестная! Мало ей, что сама заниматься не хочет, так она и другим еще мешает. Графинюшка, да перестаньте вы смеяться, ради Бога, ведь сил никаких с вами нет! – обрушилась она теперь на хихикавшую под шумок Ани.

Что же касается меня, то, трясясь от охватившего меня беззвучного смеха, я быстро вскочила на ноги и бросилась за дверь. Но идти к мисс Гаррисон с жалобой на самое себя совсем не входило в мои расчеты. В дверях классной мне встретилась Лили. Она делала мне какие-то отчаянные знаки, и лицо у нее было красное и крайне заинтересованное чем-то необычайным.

– Иди сюда, молчи и слушай! – чуть внятным шепотом произнесла, хватая меня за руку, маленькая швейцарка.

В следующую минуту я очутилась у двери комнаты мисс Гаррисон, смежной с классной. Классная была пуста, из комнаты же англичанки доносились сюда негромкие голоса. Один голос принадлежал мисс Гаррисон, другой – мадам Клео. Они говорили по-французски.

– Молчи и слушай! – скомандовала еще раз Лили, притягивая меня к самой двери.

– Но я не хочу подслушивать, это нечестно, – слабо протестовала я, больше для очистки совести, конечно.

– Даже когда дело касается одной тебя? Даже и тогда не хочешь? – с иронической улыбкой, сразу погубившей во мне все мои благие настроения, спросила она.

Мой маленький демон-искуситель рассчитал верно. И аргумент Лили пришелся как нельзя кстати. Могла ли я устоять против соблазна, когда дело шло обо мне самой. Тихо, бесшумно сделала я последний шаг к двери и припала ухом к замочной скважинке. Было великолепно слышно все, что они там говорили. Сейчас особенно явственно звучал пониженный голос старой гувернантки.

– Что ни говорите, милая мадам Клео, а брак этот не может быть счастливым. Разве можно вступать в семью, где belle-sœur[109]109
  Сестра мужа, золовка (франц.).


[Закрыть] – настоящая истеричка, а дочь мужа от первого брака – такой бесенок, за которого ни на минуту поручиться нельзя.

– Но знаете, и она себя не даст в обиду. Даром что мягко стелет – жестко спать. Тихоня-тихоня, а как будет полновластной хозяйкой Милого – увидите, не узнаете ее. Еще такая мачеха из нее выйдет, что и бесенка Люсю к рукам приберет!

– Дай-то Бог! Положительно сладу нет с девочкой. Бесчувственная какая-то. Я думала, смерть старухи повлияет на ее характер, а между тем она, кажется, и не вспоминает свою добрую бабушку. Положительно у нее нет сердца.

– И зачем они только отложили на год эту свадьбу, – продолжал голос мадам Клео за дверью.

– Но Боже мой, как же иначе, моя милая? Смерть старухи, траур и потом эта несчастная Марья Сергеевна. Я думаю, ради того, чтобы не раздражать бедную девушку, ее брат откладывает последний акт всей этой трагикомедии.

– Но вы верите слухам, что старуха умерла с горя, как только услышала от сына о его предстоящей женитьбе?

– Ну, это все вздор, моя милая. Глупые городские сплетни. Старая Ордынцева любила «эту»… Старая Ордынцева была настоящая леди, и мелочи жизни являлись чуждыми ее душе. Если кому-нибудь и пришелся этот брак не по сердцу, то только молодой хозяйке…

– А вы думаете, девочка будет довольна иметь мачеху?..

Последнюю фразу я едва-едва успела расслышать. Подозрительный шорох за дверью заставил нас и Лили с быстротой мячиков отпрыгнуть на середину классной. Затем, не рассуждая ни минуты, мы схватились за руки и пулями вылетели в коридор. Там, в дальнем углу его, мы затиснулись обе в промежуток между двумя шкафами, место, игравшее роль нашего убежища в те минуты, когда мы, дети, решали важные вопросы жизни.

– Лили, Лили, – с отчаянием зашептала я, – что же все это, наконец, значит?

– Глупенькая Люся, – ответила мне покровительственным тоном моя сверстница, – неужели ты не поняла «тайны»?

– Тайны? – переспросила я, делая большие глаза.

– Ну да, тайны, – авторитетно подтвердила Лили тем же тоном. – Это тайна твоего отца и всего вашего дома. И потом еще чья-то.

– Еще чья-то? – повторила я, как маньяк.

– Ну, да? Неужели же и сейчас понять не можешь? Вот дурочка-то! Твой отец женится, Люся, и все давно догадались об этой тайне.

– И Ганя?

– И Гликерия Николаевна, конечно, и твоя тетка. Оттого-то она и волновалась, и нервничала все время. Конечно, неприятно уступить свое место хозяйки в доме какой-то чужой женщине.

– Чужой?

– Боже, до чего ты наивна, Люсечка! Конечно, чужой, ведь не можешь же ты считать твою будущую мачеху родною.

– Но я не хочу мачеху, не хочу! – почти крикнула я в голос. В ту же минуту маленькая ручка Лили легла мне на губы.

– Тише, сумасшедшая, тише! Ты хочешь, чтобы нам влетело по первое число? – со злостью зашептала Лили, все еще зажимая мне рот рукой.

«Мачеха! Мачеха! – проносилось в моем мозгу. – Мачеха – это, судя по сказкам, что-то злое, жестокое, придирчивое, созданное лишь для того, чтобы мучить бедненьких падчериц». Дальше этого мое понятие о мачехе не шло. Между тем, обняв меня за плечи, Лили нашептывала мне в ухо:

– Если ты порядочный человек, Люся, ты должна молчать о том, что мы слышали с тобой сейчас. Должна дать мне слово, что никто, никто, даже Гликерия Николаевна не услышит от тебя про вашу домашнюю тайну. Да, да, не услышит ни слова. Ты сделаешь вид, что не знаешь ничего. Давай слово, Люся, сейчас же давай, если ты порядочный и благородный человек, – ужасно волнуясь, заключила моя собеседница.

Что касается меня, то мне непременно хотелось быть порядочным и благородным человеком, и я дала требуемое слово Лили. Но, Боже мой, что мне стоило сдержать его, если бы вы знали! Я предчувствовала мои грядущие муки по этому поводу, и, чтобы как-нибудь вперед получить за них хотя бы крошечное вознаграждение, обратилась к Лили с вопросом, крайне интересовавшим меня:

– А ты не знаешь, кто будет моей мачехой, Лили?

Она задумалась на минуту, потом улыбнулась таинственно:

– Наверняка ничего не могу тебе сказать, но, если не ошибаюсь, это – дочь нашего полицмейстера!

Боже мой! Этого еще недоставало! Я терпеть не могла дочери нашего полицмейстера, крикливой, вечно хохочущей без толку и грубо ломающейся провинциальной барышни, одетой всегда в кричащие платья, с толстой-претолстой косой, про которую злые языки говорили, что она фальшивая. От ее резкого голоса и беспричинного смеха оставался надолго шум в ушах и какая-то пустота в голове. Бабушка терпеть ее не могла также и называла «звонилкой». И вот этой «звонилке» суждено было стать моей мачехой. Бедная Люся, бедная Люся!

Теперь, когда Лили открыла мне глаза на все, многое стало мне вдруг понятным из моего недавнего пережитого, и случайно слышанный мною разговор двух дам больше года тому назад на бабушкиной панихиде, и поведение тети Муси, и постоянно задумчивое теперь настроение моей милой Ганечки. Еще бы, получить такую хозяйку в дом, как «звонилка», есть отчего сойти с ума!

На меня вдруг напало какое-то дикое боевое настроение. Захотелось во что бы то ни стало спасти всех от этой злополучной «звонилки». А главное, самое себя.

– Знаешь что, Лили, – неожиданно обратилась я к моей собеседнице, – этого допускать ни в каком случае нельзя, чтобы была счастлива одна «звонилка», а мы все несчастны: тетя Муся, Ганя и я. И этой свадьбы не надо тоже… Я сделаю так, что ее не будет. Я прямо скажу при всех противной «звонилке»: «Уйдите вы от нас, ради Бога. Мы вас все терпеть не можем и просим не выходить замуж за моего папочку. А если вы не послушаетесь меня, то я, то я…» Что бы тогда придумать нам с тобой, Лили? – обратилась я к своей более опытной сверстнице. Но ответа от нее я не дождалась. Послышался голос Гани, гулявшей с мальчиками в саду, пока мы брали урок у Надежды Владимировны:

– Лили, Люсечка, где вы?

И мы птицами метнулись ей навстречу.

* * *

Был чудесный день радостного мая. Весна в этом году наступила дружная, ровная и теплая на редкость. В начале ее стояло настоящее летнее тепло. В лесу давно уже зацвели ландыши, и их целыми ароматными букетами нам доставлял лесник Иван, тот самый Иван, которого мы с Ани приняли когда-то за лешего. Теперь между мной и Иваном установилась самая трогательная дружба. Он баловал меня напропалую и постоянно снабжал настоящими лесными приношениями. То притащит мне из лесу большой пук цветов, то хорошенькую, яркую зеленую ящерицу, то корзиночку спелой лесной земляники или живого птенчика-трясогузку.

Давно уже приглашал Иван нас всех к себе в лес на маевку, соблазняя и чудесным весенним воздухом, и лесными ландышами, покрывавшими в изобилии огромную поляну, находившуюся в полуверсте от сторожки, и печением в золе картошки, и кострами, и варкой кашицы на вольном воздухе. Мой отец с удовольствием ухватился за эту мысль. И ему, уставшему со всеми хлопотами, захотелось отдохнуть немного душой и развлечься. Решено было устроить пикник в лесу. Как этого ни не хотелось тете Мусе, но пришлось-таки пригласить кое-кого из городских знакомых. Должны были принять участие в пикнике, помимо нас и наших друзей из графской усадьбы, еще несколько офицеров местного гарнизона с их женами, казначей с тремя дочерьми, сверстницами тети Муси и, наконец, полицмейстер, полковник Крачков, со своей столь ненавистной мне дочерью Липочкой.

С самого утра я чувствовала себя уже в каком-то приподнятом настроении. Это не была радость. Нет. Правда, пикник с его неизбежной суетой не мог не нравиться мне, но он был уже заранее отравлен присутствием на нем Липочки Крачковой. А раз должна была присутствовать Липочка, я считала необходимым привести задуманный мной план в исполнение сегодня же, да, именно сегодня!

Я не вдавалась в подробности того, что я скажу Липочке и что я сделаю с ней. Я хотела только одного: хотела дать ей понять во что бы то ни стало, что ее появление в нашем доме в качестве хозяйки и моей мачехи будет всем нам в высшей степени нежелательно и неприятно. Дальше этого моя мысль не шла. «Сегодня или никогда!» – решила я твердо и вся подтянулась, готовая к борьбе. Никто из детей д’Оберн, ни домашние не знали о том, что тайна будущей папиной женитьбы для меня уже не представляет секрета. Но каким-то чудом я сумела на этот раз удержать язык за зубами, и само это молчание уже как будто возвышало меня в моих собственных глазах.

– Что с тобой, Люся, какая ты торжественная нынче? – не могла не заметить Ганя при виде моего значительного лица и о чем-то недоговаривающих глаз. Но я только взглянула на нее и придала моему лицу еще более сосредоточенное, значительное выражение; не было никакого сомнения в том, что оно казалось в достаточной мере глупым в ту минуту.

К четырем часам, едва мы только успели отобедать, стали съезжаться гости. Сборным пунктом была назначена наша усадьба, как лежащая в ближайшем соседстве с лесом. Первыми приехали молодые д’Оберн с их гувернантками, Лили и Мария Клейн. За ними следом явились и городские гости. Какой-то толстый капитан с чрезвычайно тощей женой и старухой тещей; потом молодожены – поручик Янов и его совсем еще юная супруга, на которую он не мог налюбоваться в достаточной мере и которая казалась подростком-девочкой; и двое молоденьких подпоручиков, Назимов и Парчин. Наконец, седовласый казначей Степанов с дочерьми Таней, Симой и Шурой и полицмейстер, полковник Крачков, со своей дочерью Липочкой.

Когда я увидела Липочку, подъезжающую в коляске рядом с ее отцом к крыльцу нашего дома, увидела ее довольно полную, нескладную фигуру и смеющееся недурное лицо с пышущими румянцем щеками и маленькими всегда смеющимися глазками, увидела ее нарядное платье, шляпу и единственное сокровище Липочки – ее на редкость толстую и длинную русую косу густоты неимоверной, которой справедливо гордилась сама Липочка и которой восторгались все при первом же взгляде на эти редкие по красоте и обилию волосы; – итак, при виде Липочки с ее глупеньким лицом и чудесной косой я буквально зажглась от злобы и ненависти к ней. Пока гости здоровались и обменивались приветствиями, я отвела в сторону Лили и зашептала, дрожа от волнения:

– Ты увидишь, увидишь, что будет сегодня. Уж угощу же я ее, будет меня помнить, противная!

– А что же ты сделаешь? – полюбопытствовала та, и ее карие глазки так и заискрились.

– Увидишь, – лаконически бросила я, сама еще не зная в точности, что я сделаю с ненавистной мне Липочкой.

Между тем вся компания направилась в лес. Мы, дети, побежали вперед. Старшие, оживленно разговаривая, направились следом за нами. Позади общества ехала телега с самоваром, посудой, закусками и винами. Ею управлял кучер Василий, а в телеге, держа в руке два круглых картона с тортами, заказанными к этому дню в городской кондитерской, ехала Ольга, тоже очень довольная сегодняшним пикником.

До сторожки лесника шли очень медленно, то и дело останавливались по дороге, срывая цветы, собирая сосновые шишки для самовара и хворост для костра, и все это складывали в телегу под начало Ольги.

В сторожке нас уже ждали. Лесник Иван и его старуха мать вышли к нам навстречу с низкими поклонами. Был сделан небольшой привал, выпили чудесного игристого кваса, удивительно вкусно приготовленного старухой Секлетьей, после чего ее сын вызвался проводить нас на ландышевую поляну. Идя туда между Этьеном и Лили, я несколько раз оглядывалась на отца, который вел под руку старую тещу капитана, но говорил все время только с одной Липочкой. Липочка же смеялась непрерывно своим звонким раскатистым смехом, откидывая голову назад и смешно разводя пухлыми ручками. Иногда она подзывала Ганю и что-то нашептывала ей. И моя милая Ганечка очень благосклонно посматривала на противную «звонилку», не закрывавшую ни на минуту рта.

– Ага, и Ганя за нее, – ну хорошо же, – злилась я в глубине моей души бессильной детской злобой, ненавидя все больше и больше с каждой минутой противную «звонилку».

Но та как будто и не заметила моих чувств по отношению к ней. Как ни в чем не бывало поманила она меня к себе пальцем. Я сделала вид, что не замечаю ее маневра. Тогда отец обратился ко мне:

– Иди же, Люся. Олимпиада Ивановна желает спросить тебя о чем-то.

Теперь, при таком неожиданном повороте дела, ослушаться было положительно невозможно. И скрепя сердце, со стиснутыми губами и злым, как у волчонка, взглядом исподлобья я подошла.

– Вам весело, Люся? – любезно улыбаясь, обратилась ко мне с вопросом Липочка, готовая уже заранее смеяться, каков бы ни получился мой ответ.

– Нет, не весело! – ответила я с вызывающим видом и теми же злыми глазами на расстроенном и взволнованном лице.

Отец нахмурился. Ганя взглянула на меня растерянно своими большими голубыми глазами.

– Люся, что с тобой? – шепнула она предостерегающе.

Но, увы! Было уже поздно. Я, как говорится, с цепи сорвалась в тот миг.

– Ну да, не весело, – повторила я, тряхнув головой и продолжая дерзко и вызывающе смотреть в широко раскрытые от удивления глаза Липочки, – потому что здесь с нами те, кто мне совсем не нравится и кого я терпеть не могу!

Эффект от моих слов получился неожиданный. Липочка громко, раскатисто захохотала, впрочем, не совсем естественным смехом, кажется. Капитанская теща значительно поджала губы, Ганя проронила тихое, испуганное «ах!», а мой отец… Никогда не забуду того сурового гневного выражения, которым дышало тогда обыкновенно доброе папино лицо! Но зато я сама чувствовала себя прекрасно: «Молодец, Люся, так, так, молодец! Надо было подчеркнуть “ей”, противной этакой, что не очень-то ей рады, пусть не воображает!» – мысленно подбадривала я себя. Потом неожиданно весело крикнула:

– Этьен! Вадя! Побежим вперед ландыши рвать! – и что было прыти помчалась по лесной дороге, нимало не заботясь о том впечатлении, которое оставила своими словами там, позади себя.

Что за чудесное зрелище открылось нашим глазам! Белые, нежные, словно сказочные цветы, похожие на редкие по выполнению игрушки из тончайшего севрского фарфора, как первый белый зимний снег покрывали поляну. Изумрудные листья красиво оттеняли их сказочную белизну. Милые, милые белые колокольчики ландышей, как они радовали сердце своим невинным, праздничным видом, как ласкали глаз! При виде их я забыла свою злость, негодование на Липочку, всю так остро переживаемую мной злосчастную историю с мачехой и почти с благоговейным восторгом стала срывать цветы. Ани, Мария, Лили и мальчики не отставали от меня. Скоро руки наши были полны белых пучков этих очаровательных цветов.

Между тем взрослые при помощи лесника Ивана выбрали место для маевки. Туда же отправилась и телега с посудой и провизией. Молодежь пошла собирать хворост для костра в глубину леса, и мы, дети, тотчас же присоединились к ней.

Понемногу наступили сумерки. Солнце утонуло за вершинами сосен. В чаще леса стало темно. В десятом часу развели костры. Стали печь картошку, варить пшенную кашицу, как это делают дровосеки на работе в лесу. Но вряд ли кто из гостей отведал этой пригоревшей кашицы и уже совершенно обуглившейся картошки. Зато нам, детям, они понравились гораздо больше тех изысканных закусок и всяких консервов в баночках, которые были доставлены сюда, в лес, на телеге.

К десяти часам стало совсем темно в лесу, и яркий огонь костра среди мрачных таинственных великанов – дубов и сосен – казался каким-то фантастическим зрелищем. Прислуга разостлала ковры на траве неподалеку от огня. Поверх одного из них положили скатерть. Уставили этот импровизированный стол закусками, винами, и пир начался…

* * *

– Не скажешь, не скажешь, не скажешь!

– А я тебе говорю, что скажу.

– А я говорю, что не скажешь!

– А вот увидишь и услышишь.

– Ой, Люсенька, не хвались даром, струсишь…

– Ага, когда так… – я смериваю уничтожающим взглядом Лили, которая шепотом вот уже несколько минут спорит со мной о том, что мне не подойти ни за что к Липочке и не спросить у нее самой простой и самой обыкновенной вещи: привязная у нее коса или своя. Я и моя достойная собеседница имеем основание думать, что Липочкина коса – фальшивая, как думала так же прежде и тетя Муся, не стеснявшаяся высказывать свое мнение вслух, как думают и городские кумушки. Что коса фальшивая – за это говорит еще и неравномерность Липиных волос. Внизу коса толстая, а на темени и висках совсем обыкновенные волосы, не густые и не жидкие, как и у нас, грешных. Так почему бы и не сказать ей этого? Почему бы не сконфузить эту противную «звонилку»?.. Хоть раз, по крайней мере, не будет глупо хохотать, а смутится, растеряется, покраснеет… Вот-то будет славно! Смутится и покраснеет – куда как хорошо!

Не рассуждая больше, я решительно поднимаюсь с ковра, на котором сидели мы, дети, под начальством мисс Гаррисон и мадам Клео (моя Ганя сидит между папочкой и тетей Мусей среди гостей), и храбро направляюсь в сторону Липочки, которая находится в кругу молодежи и глупо смеется, по своему обыкновению, на каждую шутку, совершенно вне зависимости от того, остроумна та или нет.

Взглядом бойца, готовившегося к битве, я осматриваю предстоящее мне поле действия.

Пока что обстоятельства складываются великолепно. Папа, Ганя и тетя Муся сидят в отдалении между более солидными гостями: капитанской тещей, полицмейстером и казначеем. Около Липочки же теснятся три «казначейши» – как называют в городе барышень Степановых, – два молоденьких подпоручика и молодожены, воркующие между собой, как голубки.

Я решительным шагом направляюсь к этому кружку. Ничего не подозревавшая Липочка вскидывает на меня смеющиеся глаза:

– Ну, что, развеселились хоть немного, Люсенька? Ха-ха-ха! – обращается она ко мне со своим «хроническим» смехом, очевидно, не подозревая ни малейшего злого умысла с моей стороны.

Я взглядываю в сторону Лили, не перестающей следить за мной издалека жадным любопытным взглядом, и, как бы приглашая ее в свидетели, посмотреть на то, что сделает храбрая умница Люся, киваю ей головой. Потом снова перехожу глазами на круглое смеющееся лицо Липочки.

– Почему, однако, у вас такой торжественный нынче вид, Люся? – с тем же своим обычным смехом обращается ко мне Липочка.

– А зачем вы носите фальшивую косу? – дерзко спрашиваю я ее, не отвечая на вопрос. И глаза мои полным ненависти взглядом обегают в один миг всю ее полную, тяжеловатую фигуру.

– Что?

Сразу затихли смех и болтовня на этом конце импровизированного стола. Глаза молодых людей и барышень устремились на меня с явным неудовольствием. Сама же Липочка вспыхнула до ушей и смущенно, неестественно посмеиваясь, проговорила:

– Почему вы думаете, что я должна носить фальшивую косу, Люсенька?

Я улыбнулась великолепной улыбкой презрения, как мне это по крайней мере показалось самой, и проговорила совсем уже дерзко:

– Да потому, что коса-то у вас толстая, а на самой голове волос не очень много… Это не я одна говорю, а многие так думают. – И я снова торжествующим взглядом обвела гостей: «Ага, какова я? Каков молодец я, Люся?» – казалось, говорил этот взгляд.

Но, очевидно, никто из присутствующих не соглашался со мной. Сама «звонилка» хохотала теперь самым беззаботным, веселым смехом. Два молоденьких подпоручика вторили ей, а три «казначейши» бросились к Липочке и, целуя ее румяные щеки, кричали, перебивая друг друга:

– Душечка, милочка Олимпиада Ивановна, цыпочка, докажите же этой глупышке, как она не права! Покажите ей во всей красоте ваши чудесные волосы!

И прежде чем Липочка могла опомниться, шпильки выскочили из ее косы при благосклонном участии проворных ручек трех сестер, и тяжелый жгут Липочкиных светло-русых волос соскользнул с темени, обволакивая в один миг своей густой непроницаемой пеленой ее спину, плечи, всю ее толстенькую, неуклюжую фигурку. Я никогда ни до того случая, ни после того не встречала в жизни такого обилия, такого редкого богатства волос. Это было действительно что-то прекрасное. И не только шумно восторгавшиеся Липочкиным сокровищем гости, но и сама Липочка великолепно сознавала это.

Недаром же смеялась она счастливым, радостным смехом, поглядывая на пушистые пряди этих роскошных мягких и светлых волос.

– Ха-ха-ха, – смеялась Липочка, закидывая назад голову, – ха-ха-ха-ха! Что вы сделали со мной, совсем растрепали меня, ха-ха-ха!

Этот счастливый, беззаботный смех, а главное, мои обманутые ожидания и наглядное торжество Липочки окончательно взорвали меня. О, как ненавидела я ее сейчас, смеющуюся, торжествующую, с этим ее богатством редкостно прекрасных волос, с ее самодовольным видом и неуклюжей фигурой. Мне захотелось обидеть ее сейчас так больно, чтобы она сразу перестала смеяться, чтобы смутилась и заплакала, а еще лучше – зарыдала бы от злости и униженной гордости навзрыд. И не отдавая себе отчета в том, что сделаю и что скажу сейчас, я ближе шагнула по направлению к Липочке и грубо-грубо проговорила, не сводя с нее глаз:

– Ну, а зачем вы постоянно хохочете без причины?

– Как?

Рот Липочки открылся от неожиданности, глаза расширились, и какое-то испуганное и недоуменное выражение отразилось на ее лице. Смех ее оборвался сразу. Яркий, густой румянец залил щеки. Не дав ей опомниться, я с неожиданной для всех резкостью выпалила, покраснев от волнения, как рак:

– Ну да, смеетесь без причины. А знаете пословицу: «Кто смеется без причины, тот…»

Я не успела докончить моей фразы, не успела насладиться слезами Липочки, брызнувшими у нее в ту же минуту из глаз, не успела услышать тех нелестных замечаний, которые щедро отпускались на мой счет тремя «казначейшами»… Не успела потому, что в ту же минуту поднялся с ковра полицмейстер, очевидно, не заметивший происходившей у нас сцены, и, высоко подняв бокал с искрившимся в нем шампанским, произнес громким голосом на всю поляну:

– Дамы и господа! Я рад, что мне первому выпало счастье приветствовать молодую чету будущих супругов, рад, что приветствие мое обращено к ним не при обыкновенной, шаблонной обстановке, а среди чудеснейшей природы нашего поэтичного уголка. Дивный майский вечер, великаны дубы и сосны, зеленая молодая весенняя травка и белое царство ландышей служат поэтическим фоном к заре нового счастья двух любящих сердец! Дай Бог, чтобы и дальнейшая жизнь Сергея Сергеевича и его невесты проходила так же молодо, светло и ярко, как этот молодой, свежий и яркий майский вечер. Поднимите же ваши бокалы в честь жениха и невесты, господа!

Тут полицмейстер залпом осушил свой бокал и бросил опустошенный на траву. Гости с шумом поднялись со своих мест и с веселыми восклицаниями устремились к моему отцу.

Я никогда в мире не забуду этой минуты. Каким отчаянием наполнилось мое сердце! Как мучительно затрепетала болью разочарованная неподдельным, настоящим горем моя маленькая душа. Хотелось убежать куда-нибудь в лес, подальше, в самую чащу, в самые дебри, чтобы не видеть и не слышать никого и ничего… а больше всего я боялась встретиться глазами со взором Липочки. Как она должна была торжествовать сейчас, эта ненавистная невеста моего отца, моя будущая мачеха, девушка, отнявшая у меня с этой минуты всю мою радость, весь мой покой милого, беззаботного детства!

В отчаянии я закрыла лицо руками, забыв в эту минуту обо всех тех, кто окружал меня. Мое сердце билось так сильно, что, казалось мне, я слышала его неровные мучительно-громкие стуки. Ах, мне искренне хотелось умереть, исчезнуть в тот миг. Не помню, сколько времени я так простояла с закрытым руками лицом, с невидящими глазами и бьющимся, как подстреленная птица, сердцем… Я слышала смутно, как сквозь сон, звон бокалов, громкие приветствия, веселые голоса.

Вдруг кто-то крепко и нежно обвил мои плечи руками.

– А ты меня не хочешь поздравить, Люся моя? Ты не хочешь поцеловать меня, моя милая злая девочка? Или ты не рада тому, что мы теперь никогда не расстанемся с тобой, что я буду женой твоего папы?

Что это? Во сне это или наяву?.. Я узна́ю этот милый голос из тысячи, я нежно люблю его, а его чудесную обладательницу еще сильнее, еще больше. Отрываю руки от лица… Так и есть… она!.. Это она. Она, моя Ганя, моя любимая, моя родная!

На миг все путается в моей голове…

Мелькает нелепая мысль о женитьбе отца на Липочке… Затем ясно и светло делается и в голове, и на сердце.

– Так это вы, вы… а не она… не «звонилка», вы будете моей мамой!.. – шепчу я с растерянным лицом и счастливой улыбкой, глядя виноватыми, молящими глазами в лицо Гани.

– А ты как будто и не рада этому, девочка? – шепчет она ласково и грустно. Я едва даю ей договорить. Я делаюсь как помешанная. Я плачу и смеюсь в одно и то же время. Потом бросаюсь на шею Гане и целую, целую ее без конца. Подходит отец, улыбающийся, довольный, с искорками счастья в добрых серьезных глазах.

– Я рада, папочка, я так рада! – обнимая и целуя его, лепечу я.

Потом вспоминаю сразу мою дерзость, обиду, нанесенную «звонилке», мое отчаяние и стремительно бросаюсь к Олимпиаде Ивановне, обнимаю ее, еще смущенную, еще не опомнившуюся от волнения, крепко целую ее толстенькую мордочку, окруженную пышными волосами, и шепчу в ее разгоревшееся малиновое ушко: