Текст книги "Сестра Марина. Люсина жизнь (сборник)"

– Я была… глупа… Я была дерзка… простите меня… ради Бога, простите!

* * *

Все последующее казалось мне продолжением какой-то светлой радужной сказки. Помню, в тот вечер еще раз пили за здоровье моего отца и его невесты Гликерии Николаевны Родионовой. Потом будущих супругов осыпали ландышами, собранными нами, детьми, на лесной поляне. Потом гости пели им «славу». Было весело и хорошо. Я не отходила от моей будущей матери и следовала по пятам за ней, как маленький паж за своей королевой, преданно и влюбленно глядя ей в глаза. Сама судьба, казалось, подслушала мое желание никогда не расставаться с моей милой Ганечкой и решила исполнить его.

Оказывается, уже больше года мой отец и Ганя любили друг друга, но отложили свадьбу только по случаю смерти бабушки. Отец мой, зная мою горячую привязанность к его невесте, хотел сделать мне приятный сюрприз и до времени не говорил мне ни слова о предстоящей своей женитьбе на моей любимице. Теперь же, когда я узнала обо всем, мы трое стали неразлучны.

На другое утро после помолвки я с папочкой и Ганей отправились в город на кладбище с венками, сплетенными Ганей и мной из белых ландышей, нарванных в лесу. На соборном погосте подле могилы бабушки находилась другая дорогая могила. В ней под белым мраморным памятником лежала моя мать. Я не помнила ее. Она умерла, когда я была еще грудным ребенком, умерла после перенесенной тяжелой болезни легких. Я знала по рассказам, что это было какое-то исключительно доброе, светлое и благородное существо, любимое всеми.

Теперь перед ее могилой склонила колени Ганя. Я долго помнила то выражение, которое было тогда на ее милом, всегда кротком и спокойном личике. Трогательна была ее маленькая, почти детская фигурка, склонившаяся у подножия креста. А в голубых глазах было столько беззаветной любви и покорности, столько смирения и чистоты, что мне, экзальтированной девочке с пылким воображением и мятежной фантазией, Ганя показалась в те минуты святой. О чем она молилась тогда, я не знаю, но помню, как, возвращаясь к ожидавшему нас у ворот кладбища экипажу, она говорила моему отцу:

– Верьте мне, Сергей, что я приложу все мое старание, все мои силы, чтобы дать счастье вам и моей маленькой Люсе. Пусть ваши дорогие усопшие верят мне, верят и будут спокойны в загробном мире за вас обоих – и моя любовь к вам и Люсе послужит порукой этим моим словам…

– Вы наш ангел-хранитель, Ганя! – ответил мой отец, почтительно и нежно поднося к губам ее маленькую ручку, в то время как другой, свободной рукой она обнимала меня. – И я никогда не забуду того, что вы сделали для Люси и для меня!

* * *

После Петровок[110]110
  Петро́вки – Петров (Апостольский) пост перед днем Петра и Павла; начинается через неделю Праздника Святой Троицы.


[Закрыть] они венчались. Это была очень скромная свадьба, без гостей, без помпы. Помню, по возвращении молодых из церкви, куда их сопровождали только я да два соседних помещика (тетя Муся оставалась дома, ссылаясь на головную боль), толпа крестьян встретила нас у крыльца и осыпала спелым зерном отца и Ганю.

– Живи привольно, живи богато, князь молодой со своей княгинюшкой! – приговаривали они при этом.

Потом их угощали пирогами и водкой у нас на кухне, и горничная Ольга плясала «русскую» с кузнецом Степаном. А перед обедом (венчание происходило утром после обедни) вышла из своей комнаты тетя Муся и, холодно поздравив молодых, передала Гане связку ключей, которую обыкновенно носила в кармане со дня смерти бабушки.

– Вот, молодая хозяюшка, получайте. Ваша забота теперь, а я ухожу в отставку… за ненадобностью, – с кислой улыбкой проговорила она.

Отец нахмурился и затеребил усы (привычка, преследовавшая его в минуты волнения), но Ганя быстро обняла и крепко поцеловала тетю Мусю в обе щеки и поспешно проговорила:

– Нет, нет, ради Бога, Марья Сергеевна! Не смейтесь надо мной. Какая же я хозяйка? Ведь я и молока-то от сливок отличить не умею. Да и до хозяйства ли мне? И без него дела по горло… Одни занятия с Люсей круглый день берут. Уж будьте великодушны, избавьте меня от хлопот по хозяйству.

Ганя так искренне сказала это, так нежно поцеловала вслед за тем тетю Мусю, что кислая улыбка на лице последней заменилась довольной, и все осунувшееся брезгливо-надутое за последнее время лицо моей тетки как-то сразу просияло и расцвело…

– Люся, ты готова? Едем!

– Неужели уже пора, мамочка?

– Что это? Моя девочка боится как будто? А я и не думала, что у меня будет такая трусиха дочка! – шутит Ганя, но сквозь эту шутку и кажущуюся бодрость я не могу не заметить, как она волнуется, гораздо более волнуется, нежели я сама, пожалуй.

Вот уже год, как Ганя стала женой моего отца и моей милой мамочкой, и до сих пор мы не можем надышаться друг на друга. Я решительно заявила в первую же неделю после их свадьбы, что хочу называть ее мамой, и она, разумеется, поторопилась дать мне на это свое согласие. Теперь я не могла допустить мысли даже, что было такое время в моей жизни, когда я не знала Гани, не пользовалась ее заботами, ласками и нежными, поистине материнскими, попечениями обо мне.

Впрочем, то же самое должны были думать и другие. Ганя положительно обворожила всех. Не говоря уже о моем отце, боготворившем эту маленькую, кроткую, всегда ровную, всегда ласковую со всеми и обо всех заботившуюся женщину, весь дом считал мою милую новую мамочку настоящим ангелом-хранителем семьи. Даже всеми всегда недовольная, поминутно раздражающаяся по пустякам тетя Муся и та стихала в присутствии Гани и слушала многие благие советы своей невестки. Я же не отходила от Гани ни на шаг, заявляя самым деспотическим образом мои права на нее. Мы гуляли, готовили мои уроки вместе и постоянно вместе же ездили в классы в графскую усадьбу. Словом, теперешняя жизнь Гани в нашем доме совсем не отличалась от той, которую она вела до брака с моим отцом.

Она так много и ревностно занималась мной, что часто и мой отец, и тетя Муся говорили нашей любимице:

– Ганя, да отдохни ты, ради Бога, ведь нельзя же взрослому человеку вечно довольствоваться детским обществом. Постоянно Люся, одна только Люся, Люся и Люся везде и всюду с тобой, ведь этакая жизнь, в конце концов, и надоесть может!

– Ну, уж это вы ошибаетесь, мои дорогие! Люся мне никогда не надоест, потому что мы с ней друзья и, кажется, любим друг друга, – ласково прищурив на меня свои добрые голубые глаза, отвечала Ганя.

Так прошел этот год, полный радостного покоя для всех нас вообще и для меня включительно. Наступило одно из важнейших событий моего отрочества: проверка моих знаний, иначе сказать, экзамен при реальном училище нашего провинциального городка. Нашими учителями и воспитателями было решено отэкзаменовать нас при училище, чтобы знать, сколько усвоено нами, то есть детьми д’Оберн, Лили, Марией и мной, за учебные годы дома, а затем приступить уже к дальнейшему нашему образованию.

Старый граф продолжал жить и лечиться за границей, изредка наезжая в Анино на месяц, на два. Обе старшие дочери его, Лиз и Китти, были уже замужем, одна в Италии, другая в Париже. Граф поговаривал теперь все чаще и чаще во время своего пребывания на родине о том, что скучает, тяготится одиночеством и желает взять Ани за границу с собой, мальчиков же отдать в училище правоведения или в лицей в Петрограде. Но прежде необходимо было, по его мнению, проверить их знания самым серьезным образом при каком-нибудь учебном заведении. И вот нас стали усиленно готовить к экзамену.

Теперь мы с Ганей целые дни проводили у д’Оберн. Классные занятия не прерывались до позднего вечера, и только к вечернему чаю мы успевали возвратиться домой. Не знаю, как дети д’Оберн, Лили и Мария, но я волновалась в ожидании предстоящих мне экзаменов ужасно. Я бредила по ночам тем, что заучивала днем. Иногда вскакивала среди ночи с постели, чтобы повторить пройденное. Мне, такой тщеславной и болезненно самолюбивой по натуре, хотелось отличиться во чтобы то ни стало, хотелось выдержать экзамены самым блестящим образом и затмить моих сверстников по части знания пройденных предметов.

Вот почему я так сильно волновалась и в то светлое весеннее утро, в которое Ганя везла меня в реальное училище, куда должны были приехать и четыре моих друга из графской усадьбы.

Как-то особенно быстро все свершилось в то утро. Отец только что приказал запрячь Ветра в шарабан, а Василий уже лихо подкатывал к крыльцу в своей щегольской поддевке[111]111
  Поддёвка – длинная верхняя мужская одежда в талию.


[Закрыть]. Что же касается меня, то я от волнения не могла ни сделать глотка молока, ни съесть кусочка булки, несмотря на все уговоры Гани. Папа вышел провожать нас на крыльцо.

– Будь умницей, Люся, отвечай хорошенько. Ну, Господь тебя храни! – он быстро перекрестил меня, поцеловал и велел садиться.

Ветер мчался нынче со скоростью настоящего урагана, и через двадцать минут мы входили в приемную комнату N-ского реального училища, где нас уже ждали наши друзья. Какие у них у всех были разные лица в те минуты! У Марии сосредоточенное и как будто растерянное, у Лили любопытное, по обыкновению, Этьен был, как всегда, задумчив и серьезен, Вадя смущенно-испуганный, а Ани… Я положительно удивилась Ани. Как будто не ей самой предстоял экзамен, а кому-то далекому и чужому, до кого ей решительно не было никакого дела. Так спокойно и сдержанно, так самоуверенно было красивое породистое личико этой странной тринадцатилетней никогда не волнующейся девочки. Мы едва успели обменяться приветствиями, как нас уже позвали в класс, где должен был происходить экзамен.

В это время у самих воспитанников училища была по расписанию большая перемена. Длинный светлый коридор и прилегающий к нему зал для рекреации[112]112
  Рекреа́ция – отдых во время перемены.


[Закрыть] кишели большим и маленьким народом, одинаково одетым в черные куртки. Когда мы проходили мимо залы, оттуда выглянуло несколько подростков – мальчиков с красными, оживленными лицами. Один из них держал большой мяч под мышкой. Мальчики смотрели на нас и делились своими впечатлениями:

– Ага, на Страшный суд, видно, влекут рабов Божиих. К ответу, значит! – крикнул худенький быстроглазый подросток, лукаво подмигнув нам глазом.

– Бросьте экзамен, товарищ, – подскочил другой, хватая за руку Этьена, – пойдемте лучше в футбол с нами играть.

– А вы экзаменоваться экстернами? Советую Макарки бояться… Он у нас злющий, – шепнул третий.

– Ни пуха ни пера! Провала полного и колов да пар с десяточек от всего сердца желаю! – засмеялся третий.

– У нас примета такая, – оправдывал его четвертый, – пожелаешь худшего – получится лучшее.

– Дети, что вы остановились? – вдруг обернувшись назад, строго окликнула нас мисс Гаррисон, недовольная развязностью реалистов.

– Пожалуйте сюда! – внезапно словно из-под земли вырос перед нами инспектор классов N-ского училища.

Тем же длинным коридором мы прошли в класс. Я увидала большую светлую комнату с тремя рядами парт и пюпитров[113]113
  Пюпи́тр – подставка для книг, тетрадей.


[Закрыть]. Посередине ее – большой стол, за столом – целое общество незнакомых людей и среди них наш законоучитель, преподаватель русского языка и учитель математики – наша «горилла». Все трое смотрели на нас с улыбками, желая ободрить, насколько это возможно, нас, бедных детей.

Старик директор училища тоже с ободряющим видом кивнул нам головой.

– Добро пожаловать, барышни и молодые люди! – произнес он с легким полупоклоном в нашу сторону. – Посмотрим, послушаем, как вы отличаться будете. Хе, хе! Место дамам, вот вы и вы соблаговолите нам ответить первыми, – обратился он к Ани и Лили, жестом приглашая их к столу и в то же время предлагая садиться мисс Гаррисон и моей Гане по правую от себя руку.

Мисс Гаррисон когда-то раньше давала уроки английского языка в этом самом училище в зимнее время, когда бывала свободной в месяцы пребывания ее воспитанников за границей, и здесь ее считали всегда желанной гостьей. Она-то и устроила весь этот настоящий серьезный экзамен для нас, детей, в стенах школы.

Этьен, Вадя, Мария и я уселись за ближайшими партами, в то время как Ани и Лили подошли к столу. Начались устные испытания. Учитель словесности предложил Ани сделать синтаксический разбор.

Вначале еще дело шло недурно. Но потом в хорошенькой головке юной графинюшки все словно перепуталось и перемешалось. Она смешивала сказуемое с подлежащим, обстоятельства образа действий с обстоятельствами места и прочее, и прочее, и прочее. Мисс Гаррисон, наш преподаватель и моя Ганя сидели как на иголках. Глубокое недоумение отражалось на лицах инспектора, директора и других ассистентов, находившихся за экзаменаторским столом.

С экзаменом по истории дело вышло не лучше. Ани преблагополучно смешала Генриха II с Карлом V, а про войны гвельфов с гибеллинами[114]114
  Гве́льфы и гибелли́ны – политические группировки в Италии XII–XV вв.


[Закрыть] понесла такую ахинею, что становилось вчуже[115]115
  Вчу́же – со стороны, с точки зрения постороннего.


[Закрыть] страшно за нее. Выручили разве только география, точные описания тех европейских стран, где побывала Ани, да еще удачно решенная на доске математическая задача, и Ани с миром отпустили на место.

Ее сменила Лили. Предыдущий ответ, очевидно, успокоил девочку. Ведь что бы ни отвечала она, все-таки это было бы удачнее и лучше ответа Ани. Пока Лили стояла перед экзаменаторами, я мельком взглянула в сторону Ани, севшей рядом с Марией на классную скамью. Меня крайне поразило выражение лиц обеих девочек. Насколько расстроенным и смущенным вследствие неудачного ответа подруги казалось лицо Марии, настолько по-прежнему спокойно, самоуверенно и горделиво казалось лицо самой Ани. По-видимому, ей было безразлично все сборище экзаменаторов, и самый экзамен, и ее собственный неудачный ответ.

Между тем Лили закончила отвечать. К столу пригласили меня и Марию. Не скрою, волнение, охватившее меня в ту минуту, было настолько велико, что ноги мои подкашивались, руки похолодели, как лед, а на горячем лбу выступили капли пота, пока я подходила к «эшафоту», как мысленно окрестила экзаменаторский стол. Мне искренне хотелось провалиться в те минуты сквозь землю! О том, чтобы отличиться, я уже не думала больше. Только бы ответить мало-мальски сносно и прилично – вот чего жаждала теперь моя встревоженная душа. Взглянула на Ганю… Боже, какое вымученное, страдальческое личико было сейчас у моей милой мамочки! Казалось, она волновалась значительно сильнее ее проказницы Люси. Но губы ее улыбались мне ободряющей улыбкой.

Первой из нас двоих спрашивали Марию. Учение давалось этой почти взрослой шестнадцатилетней девушке всегда с трудом. Достаточно сказать, что она проходила то же, что Вадя и я – двенадцатилетние дети. Но сейчас Мария как-то вся подтянулась и отвечала довольно сносно.

Наступила моя очередь. Я никогда не забуду этого первого моего экзамена в жизни, не забуду той ужасной головоломной задачи, которую начертала на классной доске мохнатая рука нашего математика, и мой триумф, последовавший за блестящим решением задачи! Меня похвалили. И эта похвала испортила все дело.

Ах, ведь надо же мне было сказать им всем и вдобавок еще с таким невероятным апломбом, что древние гунны и франки были одно и то же племя и что Перикл жил в Риме во время Цезаря Августа! Кое-как исправил дело русский экзамен, естественная история и физика. Я так удачно разобрала по синтаксису кусок прозы и с таким подъемом продекламировала басню «Лисица и сурок», а затем чрезвычайно толково рассказала присутствующим об устройстве электрической машины, беспроволочного телеграфа Маркони и о семействе грызунов, что мне охотно простилась моя путаница о Перикле и Цезаре, и я с похвалой была отпущена на место, не успев даже доказать моих познаний из области великой системы озер, которую я вызубрила на совесть.

Затем следом за мной, за моим ответом, началось полное торжество Этьена. По всем предметам мальчик отвечал превосходно. И его одухотворенное мыслью личико и огромные чистые глаза, глаза мечтателя, произвели на присутствующих самое отрадное впечатление. Все наши маленькие и большие погрешности были искуплены старшим графчиком. Этьен отвечал верно и точно на все заданные ему вопросы. Чудесно трогателен был его рассказ о революции во Франции и гибели прекрасной Марии-Антуанетты. Вдохновенно звучал его голос, когда он подробно описывал казнь несчастной сверженной королевы. И лицо его, разрумянившееся от волнения, было прекрасно в эти минуты какой-то особенной, высшей духовной красотой.

Директор и ассистенты, казалось, были поражены его ответом.

– Непременно лично заеду к графу похвалить его достойного сынка, – произнес первый, – примерный ответ, достойный юноша! – обратился он вполголоса к окружившим его учителям и мисс Гаррисон, впервые расцветшей нынче счастливой улыбкой, осветившей ее суровое лицо.

За Этьеном отвечал Вадя. Ради безукоризненных ответов старшего брата с удвоенной снисходительностью прослушали младшего. А когда толстенький, пыхтевший от волнения младший графчик вернулся к нам, его пухлая растерянная рожица, казалось, была спокойнее прежнего.

– Кажется, я недурно ответил, Люся, как ты думаешь, что? – спросил он меня со своим обычно растерянным видом.

Но я не успела успокоить его на этот счет. Инспектор классов роздал нам листки с означенной на них темой для русского сочинения. На месте оглавления значилось: «Кем бы я хотела быть в недалеком будущем». Я подумала немного и стала строчить без передышки. У меня не было никаких определенных целей на этот счет. Я просто хотела прожить всю мою жизнь так, как жила теперь, под крылышком у отца и Гани.

Зато моя соседка Ани имела гораздо более широкие цели на этот счет. «Я хотела бы быть царевной, чтобы все меня слушались и все подчинялись моей воле. Я была бы доброй царевной и не мучила бы моих подданных непосильной работой», – писала она.

А позади меня толстенький Вадя расписывал на своем листочке невозможными каракулями: «Я хотел бы быть машинистом, чтобы постоянно ездить на локомотиве так скоро-скоро, и носить черную блузу, как настоящий рабочий, и чтоб я же сам свистел из свистка. Это все, чего бы мне хотелось в недалеком будущем от жизни».

Я не успела заглянуть в листок Лили и Марии, потому что наша письменная работа должна была быть закончена и отобрана в тот же час. Инспектор принял листки и отпустил нас из класса. Мисс Гаррисон и Ганя остались среди экзаменаторов.

Опять мальчики и большой светлый рекреационный зал… Опять огромный мяч в руках у веселого худенького мальчугана и приветственные крики всех остальных при нашем появлении.

– Ага, что, выдержали баню?

– Отпустили вас, мучеников Божиих, с миром, наконец?

– Ха-ха-ха! Ступайте к нам. В футбол играть умеете? Нет?

Конечно, последнее относилось к Этьену и Ваде, но почему было бы не воспользоваться этим приглашением и мне? Ведь играла же я под шумок с нашими мальчиками в солдаты потихоньку от мисс Гаррисон? Так почему бы и не позволить себе невинное удовольствие сыграть и с этими, чужими, одну только маленькую партию в футбол?

Мне вдруг стало чрезвычайно весело, ужасно весело и радостно на душе. Хорошо сошедший с рук экзамен приятно поднимал нервы, а такое огромное и веселое общество еще улучшало мое настроение. И прежде нежели благоразумная Мария могла удержать меня, я с веселым смехом выскочила вперед, поддала мячик, находившийся в руках веселого румяного мальчугана, и, продолжая хохотать, помчалась по зале. Маленькие реалисты пришли в восторг от моей выходки, большие снисходительно улыбались. На лице Марии был написан самый красноречивый ужас, и она с отчаянием зашептала что-то Ани и Лили, чего я не могла слышать за общим смехом и суетой. А я точно ошалела на свободе и, как сумасшедшая, носилась теперь с одного конца зала на другой, взвизгивая на каждом шагу, вскрикивая и хохоча во все горло.

Пример заразителен, и не прошло трех минут, как Этьен, Вадя и Лили присоединились ко мне. Теперь самая настоящая, правильно организованная партия в футбол шла посреди зала. Дверь в коридор заменяла нам ворота. Голкипер, в лице Этьена, мужественно отражал удар. А я, ваша покорная слуга, Люся Ордынцева, немало не смущаясь моим положением благовоспитанной маленькой барышни, так лихо подкидывала мяч (и о ужас, ногой!), что маленькие реалисты бурно выражали мне свой восторг аплодисментами.

– Ай да девочка! Вот молодчинище-то! Свой брат – реалист! Здорово! Молодец! А ну-ка еще! Ну!

Я не заставила их повторить приглашения и с такой силой ударила по мячу, что тот, перелетев залу, вылетел в коридор, оттуда на лестницу.

– Ур-р-ра! – завопили мои партнеры по игре, в то время как прозевавший гол голкипер Этьен, разинув рот, с задранной кверху головой следил за пролетевшим над ним мячиком. Я уже торжествовала победу и неистово орала «ура» вместе с мальчиками, как вдруг все стихло в зале и все находившиеся здесь большие и маленькие реалисты зашаркали ногами и наклонили головы… На пороге залы появился директор с моей мачехой и мисс Гаррисон.

* * *

Все последующее затем далеко не порадовало бедную Люсю. Сначала по приезде к д’Оберн меня хорошо отчитала мисс Гаррисон, потом мадам Клео, за ними дружески побранила Ганя. Но разве я могла себя считать виноватой в том, что соблазн был так велик, так отрадно было порезвиться вовсю в веселой толпе мальчуганов? Лили наказали. Меня же не наказывали лишь потому, что моя мамочка решительно воспротивилась этому. Но отец был очень недоволен моим поведением в училище, настолько недоволен, что полученные мною хорошие отметки на экзамене не могли покрыть моей вины.

* * *

То было последнее лето, что мы проводили вместе с детьми д’Оберн. Граф увозил в конце августа Ани за границу. Вместе с ними уезжали мадам Клео и Лили. Этьен и Вадя поступали в лицей в столице. Меня отдавали в гимназию. Словом, весь наш маленький милый кружок распадался. Последний вечер мы проводили все вместе в графской усадьбе. В последний раз играли в крушение корабля и великодушного капитана и его невесту. Как и всегда, Этьен был капитаном, я его Магдой. Во время игры мальчик схватил меня за руку и, пользуясь отчаянными криками «индейцев», поймавших нас, произнес шепотом:

– Завтра я уеду отсюда, Люся, но помни: я никогда, никогда не забуду тебя.

– И я тоже, Этьен, что бы ни было…

– Итак, мы, значит, друзья с тобой на всю жизнь?

– Да, Этьен, на всю жизнь, конечно…

И, произнеся эти простые и такие хорошие слова, я тут только впервые поняла то, чего должна была лишиться завтра: лишиться присутствия и дружбы этого милого, честного, благородного и умного мальчика. Как, однако, мало я думала об этом до этого часа! А между тем я любила Этьена больше всех остальных детей и не могла не видеть его исключительно доброго отношения к себе, его чистоты, нравственной красоты и благородства.

Я еще больнее почувствовала свою потерю, когда на другой день провожала с Ганей наших друзей. Прозвучал третий звонок… Свистнул свисток локомотива… И в последний раз в окне вагона рядом с красивым Аниным личиком мелькнули благородные черты Этьена и его обращенные ко мне темные ласковые глаза… И потом все сразу смешалось и утонуло в том потоке слез, которыми залилась маленькая Люся…