Текст книги "Тайна института"

Глава XIII

Как хороша и просторна эта большая светлая комната с огромным пушистым ковром, с картинами, развешанными по стенам, со всевозможными безделушками, расставленными на этажерках! А темно-красная оттоманка, покрытая ковром, как она удобна, чтобы вдоволь покувыркаться на ней под общий хохот всех бесчисленных «теть»!..

Когда под вечер «мама» Земфира и «папа» Алеко привели Глашу из сторожки в эту комнату, девочке показалось, что она попала в райские кущи. А когда «бабушка» Ника с помощью «тети» Маши Лихачевой и «дедушки» Шарадзе («Салаце» на языке Глаши) уложили девочку в мягкую чистенькую постель, Глаша даже заверещала от восторга.

Фрейлейн Брунс должна была приехать только через два дня. И уже четвертые сутки Глаша проводит здесь, в этой комнате, правда, под замком (ключ воспитанницы вытащили из кармана дортуарной Нюши, которая не считала нужным убирать комнату своей «дамы» во время ее отсутствия). Таким образом, Глаша находилась здесь в полной безопасности, и старик Ефим во время ее отсутствия мог вздохнуть свободнее и самым серьезным образом, без малейшей помехи предаться своей любимой политике. Он умышленно оставлял дверь своей сторожки открытой настежь, чтобы отмести любые подозрения со стороны начальства.

Обед и лакомства в эти дни доставлялись в Скифкину комнату, а не в сторожку, и Глаша блаженствовала здесь под призором очередной «тети» из выпускных.

Последние не оставляли ее одну ни на минуту. Благодаря каникулам они могли поочередно отдавать свое время общей «дочке». И «дочка» чувствовала себя здесь, как рыба в воде. Ее целыми днями занимали, развлекали, баловали, пичкали конфетами то одна воспитанница, то другая. И если бы не отсутствие прогулок на свежем воздухе (которые никак нельзя было устроить, так как чтобы проникнуть отсюда в сад, надо было бы вести девочку через весь институт), то малютке лучшего и желать было нельзя.

А время все катилось да катилось своим чередом. Кончались праздники, съезжались институтки. Обычные занятия и уроки вскоре снова должны были начаться – по раз и навсегда установленной программе…

* * *

Пасмурным, туманным январским утром к зданию Н-ского института подъехали извозчичьи сани. Швейцар, еще одетый по-утреннему, без обычной своей красной ливреи, деловито вышел из подъезда и высадил закутанную в платки фигуру.

– Все ли у нас благополучно, Павел? – обратилась к нему с вопросом маленькая женщина.

– Все благополучно. Добро пожаловать, Августа Христиановна.

– А я, знаете ли, раньше срока вернулась из отпуска, Павел: сердце болело все время, думала, не нашалили бы как-нибудь мои проказницы. Просто места себе не могла найти, – говорила фрейлейн Брунс, освобождаясь при помощи швейцара от шубы и всех своих теплых платков.

Затем она прошла на лестницу, поднялась на третий этаж и остановилась перед дверью своей комнаты, находящейся по соседству с выпускным дортуаром, перед дверью, которую, к несчастью, выпускные в эту ночь забыли запереть…

– O, mein Gott! Was ist denn das?[34]34
  О Боже! Что это такое? (нем.)


[Закрыть] – с ужасом вырвалось из груди немки, лишь только она перешагнула порог своего жилища.

В полутемной – благодаря спущенным шторам и промозглому туманному утру – комнате было не настолько темно, чтобы зоркие глаза фрейлейн Брунс не смогли рассмотреть того хаотического беспорядка, который царил в обычно аккуратной комнате немки. На полу, на креслах и на диване – повсюду валялись игрушки: разноцветные кубики, кукла с отбитым носом, плюшевый медведь, тройка лошадей, мячик, кое-что из игрушечного сервиза. Тут же были небрежно разбросаны и принадлежности детского туалета – какие-то юбочки, миниатюрные сапожки и чулочки. А на столе стоял небольшой аквариум с золотыми рыбками и юрко скользящими среди травы тритонами.

Но если бы дело ограничилось игрушками, сапожками и аквариумом, это было бы еще полбеды.

На свое несчастье, Августа Христиановна подошла к кровати, отдернула закрывавшую ее занавесь и отпрянула назад с криком неподдельного испуга. В ее постели, тщательно укрытая тигровым одеялом, спала маленькая белобрысая девочка.

Если бы гром небесный прогремел среди студеного январского утра над почтенной головой фрейлейн Брунс, она удивилась бы не больше, нежели этому безмятежно спящему в ее собственной постели ребенку.

Крик Скифки разбудил Глашу. Она раскрыла заспанные глазки, потерла их кулачками и села на постели.

– Кто ти тякая? – совершенно спокойным тоном обратилась она к очутившейся около нее незнакомой женщине с похожим на клюкву носом и чересчур румяными щеками.

Ах, эта девчонка еще осмеливается обращаться к ней тоном хозяйки!

Августа Христиановна буквально онемела от гнева. Она схватила Глашу за руку, вытащила ее из постели, поставила перед собой на коврик, но, захлебываясь от негодования, не смогла произнести ни слова.

Так она несколько минут простояла посреди своей комнаты.

Между тем распахнулась смежная с дортуаром дверь, и три десятка черненьких, белокурых и русых головок просунулись в нее.

– Скифка вернулась, mesdames! Все пропало! – полным отчаяния шепотом вырвалось у Тамары Тер-Дуяровой.

– Finita la comedia![35]35
  Игра окончена! (итал.)


[Закрыть] – сорвалось с губ смугленькой Алеко.

– Дорогая моя, это ужас, ужас! – готовая разразиться истерическим плачем, крикнула Зина Алферова.

– Мне дурно. Дайте капель, – простонала Валерьянка.

Самым бесцеремонным образом расталкивая подруг, Ника Баян бросилась к Глаше. И прежде чем кто-либо успел произнести хоть слово, подхватила ее на руки и кинулась в коридор.

Августа Христиановна, красная, как мак, негодующая и злая, бросилась вслед за ними. Но Золотая рыбка, осененная спасительной мыслью, ни на секунду не теряя самообладания, в два прыжка метнулась к столу, на котором красовался ее собственный, принесенный сюда накануне для развлечения Глаши аквариум, и, приподняв его над головой, изо всех сил швырнула на пол. Осколки стекла с дребезжащим звоном разлетелись по паркету. Золотые рыбки затрепетали. Два тритона кинулись по направлению к раскрытой настежь двери.

– Лида! Лида! Что ты сделала, безумная! – бросились к ней подруги.

– Она с ума сошла! Она сошла с ума! – кричала Шарадзе, от ужаса вытаращив глаза.

– Они умерли! Я их убила! – с рыданием вопила Тольская, опускаясь на колени подле погибающих рыбок.

– Ай! Ай! Тритон мне в сапог забрался! – кричала Маша Лихачева, в страхе вскакивая с ногами на диван.

– Ай! – пронзительно визжала Неточка Козельская, а за ней и все остальные.

– Успокойтесь, mesdames, тритон не змея, он вас не ужалит!.. – надрывалась Алеко.

– Was ist denn das?! O, mein Gott![36]36
  Да что же это такое? О Боже! (нем.)


[Закрыть] – в ужасе простонала Августа Христиановна, застывшая на пороге в позе беспомощного отчаяния.

Только этого и надо было Золотой рыбке: необходимо было во что бы то ни стало помешать преследованию и переключить внимание Скифки на что-нибудь другое. И ради этого девушка, не задумываясь, пожертвовала своим сокровищем.

– Лида! Тольская! Что ты наделала!

– Спасайте скорее хотя бы рыбок, несите стакан с водой! – командовала Маша Лихачева с высоты кресла, на ручку которого она забралась, опасаясь тритонов.

– Но кто же, наконец, мне ответит, что это за ребенок спал здесь? – теряя последнее терпение, взывала Августа Христиановна. – Мари Веселовская, не пожелаешь ли ты мне объяснить, что здесь происходит? Спрашиваю тебя как самую благонадежную воспитанницу… Слышишь? – и грозное лицо обратилось к тихой Земфире.

Мари, обычно бледная, а теперь с яркими пятнами румянца на щеках, выступила вперед.

– Не смей говорить ни слова! – вынырнув вдруг из толпы подруг, с угрозой бросила ей Алеко.

– Что такое? Бунт? Заговор? Единица за поведение! Чернова, да как ты смеешь! – дрожа от гнева, накинулась на нее Августа Христиановна.

Мари с негодованием взглянула на подругу.

– Что ты! Что ты! Как ты могла подумать, что я могу обмолвиться хотя бы единым словом, – гордо отвечала она.

– Ага! И ты заодно с ними! Лучшая ученица – и тоже бунтовать! – зловеще продолжала немка.

– Дорогая моя, успокойтесь, дорогая моя… – в полном замешательстве Зина Алферова кинулась в объятия Скифки.

– Прочь! Какая я тебе «дорогая»? Ты забылась! Молчать!

– Не кричите на нас. Мы не маленькие, мы не «седьмушки», – раздался за спиной фрейлейн Брунс спокойный голос.

Августа Христиановна быстро поворачивается назад. Перед ней Ника Баян – улыбающаяся, уравновешенная, как будто ничего не случилось. Немка до того растерялась, что на несколько мгновений осталась стоять с широко раскрытым ртом и вытаращенными от глубокого изумления глазами. Ведь не прошло пяти минут, как эта самая Баян уносила отсюда белобрысую девчонку, а сейчас она, как ни в чем не бывало, снова здесь. Положительно дьявольское наваждение какое-то, да и только. Прошло, по крайней мере, добрых две минуты, пока Брунс вновь обрела утраченную было способность говорить. Едва не задохнувшись, то краснея, то бледнея, она наконец выдавливает из себя:

– Откуда этот ребенок? И почему она лежала в моей постели? Ты должна мне ответить, Баян!

Услышав последнюю фразу, Ника делает самое невинное лицо.

– Ах, Боже мой, простите, ради Бога, фрейлейн… – говорит она с ангельской улыбкой, – мы очень виноваты перед вами. Вы не узнали эту девочку? Как странно. А между тем вы ее уже видели. Это – княжна Таита Ульская, моя кузина. Вчера был последний вечер рождественских каникул, и ее привели ко мне в гости. Привела нянюшка. Ей сделалось дурно, то есть нянюшке, конечно, а не Таите. Мы отправили ее в больницу, а девочку оставили до утра у нас. Мы, разумеется, не посмели бы сделать этого без вашего разрешения, но Таита буквально засыпала у нас на руках, и мы уложили ее у вас. Кто же знал, что вы вернетесь сегодня. Мы извиняемся, фрейлейн, перед вами, а после уроков пойдем извиниться и перед самой maman за то, что не попросили у нее разрешения оставить девочку на ночь.

Голос Ники звучит так убедительно, так кротко, что не поверить ей нельзя. И прелестные глазки с такой нежностью и покорностью смотрят на взволнованное лицо Августы Христиановны, что та невольно мало-помалу успокаивается, приходит в себя. Особенно поражает Скифку то, что эта «отчаянная» девчонка не хотела делать из их поступка секрета и даже намеревалась довести его до сведения самой генеральши. И это последнее обстоятельство сразу примиряет фрейлейн Брунс с ее проказницами.

– Куда же ты девала твою… Твою… кузину? – все еще не сдаваясь, сурово спрашивает немка.

– Она у Зои Львовны Калининой. Я отнесла ее туда и попросила приютить на время, пока за ней не пришлют из дома.

– Ах, ах… Но зачем же туда, когда моя комната… – совсем уже растерянно и смущенно лепечет Брунс.

– Но, фрейлейн… Вы же так приняли девочку, что мы не решились… – совсем уже покорно, самым невинным тоном произносит Ника. – Разрешите только собрать ее вещи и игрушки. Можно?

– И поймать тритонов… – слышится другой робкий голос.

– И убрать осколки разбитого в суете аквариума… – звенит третий.

Фрейлейн Брунс так подавлена всем произошедшим, что не вдается в подробности Никиной истории, которая на ка ж дом шаг у грешит против истины и здравого смысла. Почему, например, среди вещей девочки нет теплого верхнего платья? Отчего здесь разбросана такая масса игрушек, как будто малышка не случайно попала сюда, а гостит уже давно? И почему, наконец, родители или родственники этой таинственной маленькой княжны, у которой, кстати сказать, вид и внешность далеко не княжеские, – не прислали за ней с вечера, а оставили ночевать в чужом месте, среди чужих людей? Ведь должны же были институтки сообщить им, что нянька заболела и ребенок остался здесь.

Но все эти мысли приходят в голову Августы Христиановны много позднее, когда уже в ее комнате водворен порядок, следы гибели аквариума затерты, а два тритона и золотые рыбки торжественно водворены в банку с водой.

Но воспитанницы уже не могут быть свидетельницами запоздалых мучительных сомнений фрейлейн. Они спешно одеваются в дортуаре в ожидании утреннего звонка.

Глава XIV

Прошли Рождество, Новый Год, Крещение. Прошло веселое каникулярное время, и монотонная институтская жизнь снова вступила в свои права, как река, вернувшаяся после половодья в свое обычное русло.

Стоял один из будничных учебных дней. Только что закончилась большая послеобеденная перемена. Воспитанницы вернулись с прогулки. У выпускных по расписанию значился урок физики. Симпатичный, немолодой, с заметно седеющими висками инспектор классов, он же и преподаватель физики и естествознания Александр Александрович Гродецкий, пользовался общею любовью и уважением всего учебного заведения. Справедливый, гуманный, отечески заботящийся о вверенных ему воспитанницах, он, вместе с генеральшей Вайновской, тратил все свои силы, все свое здоровье и энергию на высокое дело воспитания многих поколений институток. Его прямые, честные, открытые глаза, его задушевный голос, его умение заинтересовывать слушателей на своих лекциях невольно привлекали к нему все молодые сердца.

Сегодня Гродецкий должен был объяснить воспитанницам устройство электрической машины. Выпускные уже давно ожидали его. В физическом кабинете, небольшой круглой комнате, находившейся напротив церковной лестницы, каждое кресло, каждый уголок были тщательно надушены. Об этом позаботилась Зина Алферова, выменявшая у Маши Лихачевой целую банку духов за семь порций сладкого, от которого стоически отказывалась целую неделю. На кафедру она положила кусок мела, завернутый в надушенную же папиросную бумажку розового цвета и перевязанный розовой ленточкой с бантом.

Когда Александр Александрович вошел в физический кабинет, выпускные поднялись со своих мест и, дружно, как один человек, присели в реверансе.

– Сегодня наша тема – электрическая машина, не правда ли?.. – произнес инспектор со своей обворожительной улыбкой.

И хор воспитанниц поспешил ответить:

– Да.

«Какой чудный человек этот Гродецкий!» – мысленно шептала Зина Алферова, не сводя с инспектора глаз. Она, как заведующая физическим кабинетом, имела возможность чаще и больше остальных встречаться с Гродецким. Сегодня же девушка решила привести в исполнение то, что было задумано ею уже больше месяца назад. Зина горела желанием получить что-нибудь на память от любимого учителя. Ей было мало того, что Гродецкий поставил ее хозяйкой над всеми этими приборами, колбочками, банками, машинными деталями – над всей физической комнатой, куда она, в отличие от прочих, имела доступ в любое время. Она решила, вооружившись ножницами, отрезать пуговицу от инспекторского вицмундира. Для этой пуговицы была уже приготовлена прехорошенькая коробочка, которую она выменяла на две порции сладкого у «тряпичницы» Лизы Ивановой. В коробочке лежала розовая, сильно надушенная ватка, точно приготовленная для какой-нибудь драгоценной вещи. Оставалось только добыть саму пуговицу. И с этой целью Зина приблизилась к Александру Александровичу, когда он, стоя у машины, пытался привести ее в движение, и протянула вперед вооруженную ножницами дрожащую руку.

Класс, оповещенный заранее о плане ее действий, замер в ожидании.

– Итак, mesdames, вы видите всю несложность устройства механизма подобной машины, где главной движущей силой является… Ах, что это такое?

Красивый, сочный голос Гродецкого оборвался на полуфразе. Он почувствовал, как кто-то дергает его за фалду вицмундира. Гродецкий обернулся.

– Госпожа Алферова, что с вами? Что с вами, госпожа Алферова?

Бедная Зина! Едва ли когда-нибудь чье-либо лицо так краснело, как лицо Алферовой в эту минуту. Слезы смущения были готовы брызнуть у нее из глаз, в то время как рот кривился в жалкой улыбке, больше похожей на гримасу. В протянутой к учителю руке она, совершенно растерянная, держала пуговицу.

– Вот… только… это… Я взяла на память… Только это… Простите меня… – пролепетала Зина с лицом, напоминавшим в эту минуту спелый помидор.

– Воля ваша, ничего не понимаю… Ради Бога, объясните, mesdames? – обводя растерянным взглядом свою аудиторию, спросил Гродецкий.

Легкий шепот пронесся по физическому кабинету.

– Она, Александр Александрович, хотела иметь от вас на память что-нибудь, – раздался голос Тамары Тер-Дуяровой.

– А?!

Обычно бледное лицо Гродецкого покрылось легким румянцем.

– Так вот оно что! Я очень польщен вашим вниманием, госпожа Алферова, но… но… Зачем же такое странное, своеобразное выражение симпатии? – произнес он, обращаясь к совершенно сконфуженной Зине. – Я человек небогатый, живу исключительно на жалованье, и часто заказывать себе новые фраки не могу. А вы, отрезая пуговицу, могли испортить и сам фрак, неумышленно, второпях, конечно. Во всяком случае, вы напрасно поторопились, – поспешил он добавить при виде несчастного лица Зины, – я уже давно имел в виду поднести вам маленький сюрприз на память в виде электрического фонарика в брелоке – в благодарность за образцовое содержание физического кабинета и за ваши заботы о нем. Фонарик, к сожалению, еще не готов, и я буду иметь честь принести его вам, как только он будет мне доставлен. А что касается отрезанной пуговицы, то я просил бы вас вернуть ее мне, чтобы я мог пришить ее на место.

Малиновая от стыда, Зина вынуждена была исполнить желание Гродецкого. Ей самым искренним образом хотелось провалиться сквозь землю. А среди воспитанниц уже проносился чуть слышный шепот:

– Счастливица! Счастливица! От самого Александра Александровича получишь «память»! И везет же этой Зинке!

Но сама Зина, смущенная всем произошедшим, менее всего предвкушала удовольствие от будущего подарка. Все еще пунцовая от смущения, она низко присела перед инспектором и, пролепетав в забывчивости:

– Дорогая моя… Мерси… Большое вам спасибо… – под взрыв неудержимого смеха нырнула в задние ряды аудитории.

Покачивая головой и улыбаясь, Александр Александрович Гродецкий возобновил урок. Ни он, ни его слушательницы не подозревали о новом сюрпризе, который готовила им всем в конце этого же урока неумолимая проказница-судьба.

* * *

– Итак, mesdames, мы видим из всего вышеизложенного и подтвержденного наглядным опытом, произведенным на ваших глазах с электрической машиной, что силы природы, казалось бы, такие непонятные на первый взгляд, имеют строгое научное объяснение. Если какое-либо из явлений приро…

Гродецкий не договорил фразы, умолк на полуслове и устремил удивленные глаза на дверь. Взоры всех присутствовавших на уроке воспитанниц обратились в том же направлении, и тихое «Ах»! пронеслось по физическому кабинету. Даже Не точка Козельская, мирно дремавшая в своем уголке, широко раскрыла свои сонные глаза и проронила тихий возглас удивления.

– Таита! Тайночка! Тайна!.. – пронесся испуганный шепот.

Действительно, это была она. Маленькая белобрысая девочка, как ни в чем не бывало, распахнула своей слабой ручонкой дверь физического кабинета и, остановившись на пороге, запихав одну руку в рот и протягивая вперед другую с каким-то темным замусленным кусочком съестного, произнесла:

– А мне пляник дедуська Ефим дал нынче. А у вас нет пляничка?

– Откуда ты, прелестное дитя? – Александр Александрович, изумленно глядя на странную посетительницу, невольно продекламировал стих из пушкинской «Русалки».

Но «прелестное дитя» и не думало удостоить его ответом. Проворные лукавые глазенки Глаши быстро обежали ряды воспитанниц, и она весело вскрикнула, остановив их на хорошо знакомом лице:

– Бабуська Ника, я хоцу к тебе! – и бросилась через всю комнату к своей любимице.

Со смущенными и сконфуженными лицами сидели воспитанницы, виновато глядя на любимого наставника. Если бы это случилось в присутствии классной дамы, они, не задумываясь, наплели бы целую историю по поводу злополучной и вездесущей «княжны Таиты», волей судеб случайно снова попавшей под институтскую кровлю. Но лгать Гродецкому ни у кого не было охоты: его слишком любили и уважали. И вот, словно по общему уговору, смуглая, стройная девушка с самым решительным видом поднялась с места.

– Александр Александрович, – прозвучал бархатный голос Алеко, и цыганские глаза Шуры Черновой серьезно и торжественно взглянули прямо в глаза инспектора, – верите ли вы нам, что мы, ваши воспитанницы, не сделали и не сделаем ничего бесчестного, подлого и дурного?

И она замолкла в ожидании ответа.

Гродецкий в одно мгновение оглядел присутствующих. Вот они, все эти милые, доверчиво обращенные к нему личики. Все эти черные, серые, голубые, ясные, совсем еще детские глаза. Разве можно усомниться в честности и правдивости этих открытых взоров? И, не колеблясь ни минуты, он ответил:

– Разумеется, я вам верю.

– Тогда… Тогда доверяйте нам до конца и не спрашивайте ничего ни об этой девочке, ни о ее неожиданном появлении. Мы не можем пока сказать правду, а солгать вам у нас не повернется язык. Придет время, и мы вам все расскажем… А пока мы просим вас просто умолчать обо всем, что здесь сейчас произошло.

Что-то настолько искреннее и убедительное прозвучало в голосе девушки, и так честно, прямо и открыто еще раз взглянули на Гродецкого ее большие цыганские глаза, что инспектор помолчал минуту, а потом снова обвел всю свою аудиторию внимательным взором и громко произнес:

– Я верю вам на слово, верю тому, что нет ничего предосудительного, неблагородного в вашем секрете, и обещаю молчать. Верю вам, что, когда придет время, вы самым чистосердечным образом расскажете мне обо всем. Вы даете мне это слово за всех госпожа Чернова? Да?

– Даю – за всех… – не колеблясь ни минуты, произнесла Шура.

Вздох облегчения одновременно вырвался у всех тридцати пяти девушек.

Предварительно испросив у Гродецкого разрешение увести Глашу, Ника Баян провела ее вниз. Там, в сторожке, она долго давала испуганному Ефиму подробные инструкции по поводу более тщательного присмотра за Глашей.

– Нельзя оставлять дверь открытой… Она опять убежит… Попадется еще на глаза начальству. Ах, Ефим, следите за ней хорошенько! Ведь так и до греха недалеко.

Ефим, который с головой ушел в последние политические новости, описываемые в газетах, сердито накинулся на Глашу.

– Ах, баловница! Ах, бесстыдница! В могилу ты меня свести хочешь! Воля ваша, барышня, придумайте, куда ее убрать. С каждым днем с ней все труднее и труднее делается. Сил моих больше нет…

– Хорошо, я подумаю, – кивнула Ника и, строго наказав Глаше не покидать больше сторожки, вернулась в физический кабинет.