Текст книги "Тайна института"

Глава IX

Медленно, незаметно подошли Рождественские праздники. Весь институт разъехался на каникулярные две недели, остались только выпускные воспитанницы да кое-кто из младших классов – из тех, кому дальность расстояний не позволяла уезжать на такое короткое время.

Рождественские каникулы – это время относительной свободы для институток. Встают воспитанницы на праздниках без звонков, а кому когда заблагорассудится. Ходят, одетые не по форме, со спущенными за спиной косами, в собственных ботинках и чулках. Классные дамы как-то добрее и снисходительнее в это время, не так строго следят за своим маленьким народом и почти не взыскивают с провинившихся. Словом, жизнь выходит из привычного русла, и пресловутая казенщина менее всего чувствуется в эти праздничные дни.

Елка для маленьких в этом году вышла на диво красивой. Сами выпускные украшали ее цветными картонными игрушками, разноцветным цепями, пестрыми фонариками и золотым дождем. На второй день праздника было решено устроить благотворительный музыкально-вокально-танцевальный вечер «в пользу бедной сиротки». Какой сиротки – никто, кроме «первых», разумеется, не знал.

В сочельник утром депутация выпускных направилась к maman с программой.

Генеральша Мария Александровна Вайновская, красивая, стройная пятидесятилетняя женщина с седым начесом пышных волос и с юношески молодыми глазами, внимательным, зорким, «всевидящим» оком просмотрела программу и издала тихое «гм» на строках, указывавших, что на вечере предполагаются, между прочим, танцы босоножки и цыганские романсы.

– Но… Но, mes enfants[24]24
  Дети (франц.).


[Закрыть], босые ноги?.. Это не совсем удобно, как будто… – произнесла она, краснея всем своим удивительно моложавым, без намека на морщины, лицом.

Ника Баян, неизменная любимица начальницы, очаровательно смущаясь, выступила немного вперед.

– Но, maman, я надену что-нибудь, если нужно. Я не буду плясать босая… Это говорится только – босоножка.

Добрые голубые глаза генеральши внимательно смотрят на девушку.

– Конечно, mon enfant[25]25
  Дитя (франц.).


[Закрыть], конечно. Все должно быть корректно. Я надеюсь на тебя.

Потом глаза Марии Александровны беспокойно обращаются к смуглому личику и серьезно сомкнутым бровям Шуры Черновой.

– А какие цыганские романсы ты будешь петь на вечере, дитя?

Шура усмехается. Сросшиеся брови чуть заметно вздрагивают над пламенными глазами.

– О, maman, – говорит она, не колеблясь, – я буду петь самые красивые, самые поэтичные песни о полях, о лесе, о степях и кострах, привлекающих взоры среди вольных степей своими огненными точками. Я заставлю слушателей понять всю красоту дивных бессарабских ночей, где кочуют бродячие племена смуглых людей, где варят они, среди дыма костров, свою убогую и скудную пищу, где слагают свои звонкие прекрасные песни, те песни, о которых писал когда-то наш бессмертный поэт Александр Сергеевич Пушкин.

Начальница смотрит на разгоревшееся личико Алеко и благосклонно треплет Шуру по щеке.

– Хорошо. Я разрешаю этот вечер в пользу сиротки.

Потом она вынимает из портмоне десятирублевую бумажку и передает ее депутации.

– От меня… Маленькая лепта для бедной сиротки…

– О, maman, вы – ангел!

Ника приседает первая, за ней остальные. Депутация возвращается наверх, в классы, совершенно очарованная любезностью Вайновской.

– Она прелесть! Восторг! Душка! Красавица! Добрая, великодушная… – шепчет Ника, и все девочки вторят ей.

– Но вы не сказали, по крайней мере, в пользу какой сиротки устраивается вечер? – допытываются у депутаток остальные старшеклассницы.

– О, нет, конечно; maman знает только, что это – племянница Стеши, круглая сиротка, которая живет в деревне, только и всего, – отвечает за всех благоразумная и тихая Мари Веселовская.

– Все-таки опять пришлось солгать. И кому же, нашему ангелу, – печально произносит Ника.

– Попробуй только сказать правду, и в тот же час и Ефима выгонят, и все мы будем исключены!

– Конечно! Конечно! – раздается отовсюду. – И потом: умалчивание, в сущности, не есть настоящая ложь. Скверно и это, но…

– Mesdames, идем зажигать елку у нашей Тайны.

– Сегодня Скифка дежурит. Берегитесь, дети мои!

– Вот вздор! Теперь праздники, и, слава Богу, мы имеем больше свободы. Оставьте вашу трусость. Пошли!

В маленькой сторожке на столе горит крошечная елка. Выпускные сами украсили ее, зажгли разноцветные фонарики, разложили под ней подарки и лакомства.

Глаша, уже давно оправившаяся после своей недолгой, но смертельно опасной болезни, вся сияющая прыгает вокруг нарядного деревца. В глазах ее так и искрится безмятежная детская радость.

– Бабуська Ника, дедуська Саладзе, мама Мали, папа Сула, смотлите, смотлите – баланчик… – хлопая в ладоши и прыгая на одном месте, как козочка, указывает она на пушистого белого барашка, подвешенного к одной из зеленых ветвей елки.

– Радость наша! Тайночка! Ты не забудешь нас, когда мы уедем из института? – говорит Ника, и град поцелуев сыплется на лицо Глаши.

Глаза крошки устремляются на лицо Ники, которая держит ее сейчас на коленях, и Глаша крепко прижимается к ней своей белобрысой головкой. Больше всех своих случайных «тетей» и «родственниц» Глаша любит эту тонкую изящную девушку с открытым смелым лицом и бойкими лукавыми глазами, уже старается подражать ей и льнет к Нике со своими ласками чаще, нежели ко всем другим.

И сейчас ей как будто страшно расстаться с этой молоденькой «бабушкой», которую Глаша любит даже крепче дяди Ефима и тети Стеши. Ее личико туманится при одном напоминании о разлуке, и смешная гримаса коверкает ротик.

– Не пущу, бабуська Ника! Останься со мной! Не пущу! – с отчаянием лепечет малютка, она уже готова расплакаться на груди Ники.

– Нечего сказать, хороша! Когда еще выпуск, а она за столько времени терзает ребенка! Тоже мне педагогический прием! – ворчит донна Севилья, сердито сверкая глазами на Нику.

– Не плачь, моя прелесть! Не плачь! – встрепенулась Ника. – Слушай лучше, что тебе «бабушка» расскажет. Слушай, Тайночка: у нас послезавтра литературно-музыкальный благотворительный вечер. Ты, конечно, не понимаешь, что это значит, ну да все равно: будут читать… Ну, сказки, что ли… Петь, играть на рояле… Потом танцевать, кружиться под музыку… Соберется много гостей… И…

– Хоцу туда! – неожиданно перебивает рассказчицу Глаша.

– Деточка моя, тебе нельзя…

– Хоцу!

Это своеобразное «хоцу» звучит как повеление.

Многочисленные «родственницы» и «тетушки» успели – на свою голову – избаловать общую любимицу. Глаша ни в чем не знает отказа. Естественно поэтому, что первым движением ее души является вполне законное, по ее детскому разумению, желание попасть туда, где будет пение, музыка, танцы.

– Хоцу! Хоцу! Хоцу! – твердит она уже сердито и бьет каблучком по полу сторожки.

– Маленькая моя, золотко мое, невозможно это, – пробует урезонить свою расходившуюся «внучку» «дедушка» Шарадзе. – Хочешь, я тебе лучше загадку загадаю?

– Не хоцу! – девочка сердито, чуть не плача, крошечными ручонками отталкивает Тамару.

– Ну, тогда я спою тебе что-нибудь, – и Эля Федорова вполголоса затягивает любимую песенку Глаши, фальшивя на каждой ноте:

 
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна,
На печальные поляны
Льет печальный свет она.
 

– Довольно, Эля, довольно! Сто сорок грехов тебе отпустится, если ты немедленно замолчишь! – шикают и машут на нее руками подруги.

– На́ цветочек, Тайночка. Возьми, смотри, какой хорошенький, пушистый… – говорит Муся Сокольская и самоотверженно отдает плачущей Глаше отколотый от лифа прелестный цветок хризантемы.

Лида Тольская протягивает ей барбарисовую карамельку и попутно обещает подарить ей самую крупную, самую лучшую золотую рыбку, какая только найдется у нее в аквариуме. Но Глаша не унимается и продолжает капризничать.

– Ну, ну, полно, внученька, полно, родная, – смущенно утешает ее встревоженный Ефим. – Полно́ при барышнях-то нюни распускать. Еще, не ровён час, услышат в коридоре да сюда пожалуют.

Ничего не помогает. Глаша уже ревет благим матом.

– Эх, баловница. Избаловали вы ее, барышни… – безнадежно машет рукой Ефим.

Вдруг Ника порывисто вскакивает с места и, схватив обе ручонки раскапризничавшейся Глаши в свои, радостно говорит ей:

– О, ты будешь на вечере, Глашенька, будешь непременно, только не плачь!

– Что такое? Что ты придумала, Никушка? Говори скорее, что? – теснятся вокруг Баян оживленные любопытством лица.

Но Ника молчит. На ее лице таинственное выражение, а карие глаза шаловливо поблескивают.

– Да, да, mesdames! Я сделаю так, что наша Тайна будет на этом вечере. И это так же верно, как то что зовут меня Никой Баян, – говорит она весело и возбужденно. – Наверху, в дортуаре я изложу вам мой план подробнее.

– Дорогая моя, ты – героиня! – восторженно шепчет Зина Алферова, поклоняющаяся Нике, как маленькому божеству. – Я сразу почувствовала, что ты придумаешь что-нибудь особенное.

– А я предчувствую, что и влетит же нам за это «особенное» тоже особенно, дорогая моя, – в тон Зине со смехом говорит смугленькая Алеко.

И вся группа «заговорщиц», поцеловав быстро утешившуюся Глашу, мчится из гостеприимной сторожки в дортуар.

* * *

Наконец-то он наступил, этот долгожданный «благотворительный» вечер. В конце зала наскоро устроили эстраду, украсили ее тропическими растениями и покрыли красным сукном. За несколько дней до вечера были разосланы пригласительные билеты – почетному опекуну института, всему начальству, родственникам и близким классных дам, воспитанниц и учительниц. Съехался и кое-кто из отпущенных на рождественские праздники институток, кто из любопытства, а кто из желания щегольнуть нарядным «собственным» туалетом. И постепенно «средний» классный коридор наполнился разноцветными вечерними костюмами приехавших на вечер больших и маленьких воспитанниц и их родственниц, матерей, сестер.

Среди этого цветника скромными пятнами выделяются синие вицмундиры попечителя, инспектора, учителей, эконома, изящные смокинги и сюртуки статских гостей и блестящие мундиры военных. Там и сям пестрят мундиры студентов, юнкеров и кадет – братьев и кузенов воспитанниц, а между ними – расшитые золотом мундиры пажей.

В зале бледный худощавый тапер[26]26
  Тапёр – музыкант, нанятый для игры на фортепьяно.


[Закрыть] бойко наигрывает на рояле веселые мотивы модных танцев.

На площадке лестницы среднего этажа за небольшим столиком примостилась Зина Алферова, продающая входные билеты. При ней – Неточка Козельская. На этот раз вечная сонливость и апатия покинули девушку. Она оживилась. Краска неподдельного румянца юности выступила на щечках Неточки, и «Спящая красавица» оказалась в действительности красавицей.

– Пожалуйста, мне два билета. Для брата и для меня, – прозвучал над склоненной головкой Неты сочный баритон.

Она быстро подняла глаза и встретилась взглядом юношей, одетым в форму студента-электротехника. За ним шел толстенький кадетик лет пятнадцати.

– Это братья Ники Баян, – успела шепнуть Нете Зина, когда студент и кадетик еще поднимались по лестнице.

– Не можете ли вы вызвать Баян, m-lle? – как бы в подтверждение ее слов обратился к Зине Алферовой студент.

– Неточка, ступай ты, дорогая моя, я не могу оставить кассу.

Нета быстрой, не соответствующей ее обычной медлительности походкой направляется в дортуар. А там – суматоха. По длинной комнате мечутся неодетые, растерянные фигуры. Пахнет пудрой, духами, паленым волосом. Маша Лихачева взяла на себя роль парикмахера. Вооружившись горячими щипцами, немилосердно распространяя вокруг себя запах гари, она в одно мгновение преображает тщательно причесанные гладенькие головки в живописно растрепанные или завитые барашком.

Сейчас она причесывает Хризантему. Распустив ее роскошные белокурые косы, Маша завивает их нежные пряди на раскаленные щипцы и сооружает из них сложную пирамиду. Несколько девушек со шпильками и косоплетками[27]27
  Косоплётка – шнурок, узкая лента для закрепления конца косы.


[Закрыть] в руках ждут своей очереди.

– Ника! Баян! Где Баян, mesdames? – растерявшись, кричит Козельская. – Ее братья приехали, вниз зовут.

– Да что ты, с неба, что ли, свалилась? Ника давно уже в музыкальном классе. Ее там сама Зоя Львовна одевает и причесывает, – слышатся озабоченные голоса. – А что, у вас большой сбор в кассе?

– Ах, mesdames, – возбужденно говорит Неточка, и ее красивое лицо статуи снова оживает, – барон Гольдер целых пятьдесят рублей за билет выложил!.. Мы с Зиной так и ахнули… Зина совсем растерялась, вскочила со стула, отвесила реверанс да как брякнет: «Дорогая моя, мерси». Это почетного-то опекуна «дорого́й моей» назвала! Как вам это нравится? А?

– Ха-ха-ха! – смеются кругом.

– Маша! Лихачиха! Что у тебя было насыпано в кругленькой коробочке? – с блуждающими глазами накидывается на очаровательного парикмахера Золотая рыбка.

– Что? Порошок зубной был. А что? – растерянно отвечает ошалевшая от работы Маша.

– Ну, вот… – Лида безнадежно разводит руками. – Это порошок, а я им щеки напудрила. Он розовый, и пахло от него так вкусно. Думала – пудра. А теперь щиплет…

– Смой, если щиплет – пустяки!

– Я уже два раза мыла. И вся моя физиономия блестит, как сапог лакированный!

– Вымой в третий раз. Не беда…

– Mesdam’очки, – стонет Тер-Дуярова, – нет ли какого средства от узких сапог? – и она, с видом мученицы, прихрамывая и хватаясь за встречные предметы, бредет по дортуару.

– Носи широкие, только и всего, – подает совет кто-то из товарок.

Фрейлейн Брунс выходит из своей комнаты. Лицо у нее праздничное. Поверх затрапезного синего платья-мундира к груди приколот кружевной бант, и черненькая бархотка, словно невзначай, запуталась в волосах.

– Еще не готовы? – замечает она по-немецки. – Но ведь давно пора. Все гости, должно быть, уже собрались.

Она желает еще что-то сказать, но обрывает фразу и багрово краснеет: ей попадается на глаза художественно причесанная, вся в бараньих завитушках головка донны Севильи.

– Галкина! Was ist den das fur Frisur![28]28
  Что это за завивка! (нем.)


[Закрыть]

– Но ведь у нас праздники, – пробует оправдаться «мнимая испанка», благоразумно прикрывая, однако, прическу руками.

– Убрать эти завитушки! Убрать сию минуту! Это – голова овцы, а не благовоспитанной институтки! Размыть водой, напомадить… Делай, что хочешь, но чтобы я больше этих вихров не видела!.. – решительным тоном заявляет Скифка и, совершенно уничтожив бедную Ольгу, держит путь дальше.

– Тер-Дуярова, это что за походка? Как ты ходишь? – обращается она к хромающей ей навстречу армянке.

– У меня мозоли, фрейлейн Брунс.

– Фи… У благовоспитанной девицы не должно быть мозолей. Носите Бог знает какую обувь, а потом страдаете… А с вами что, Лихачева? – неожиданно останавливаясь перед импровизированным парикмахером, восклицает Брунс. – У тебя весь нос в пудре! И ты…

Испуганная Маша от неожиданности роняет щипцы и обжигает лоб Хризантемы.

– Ай!

Добрая половина пышной белокурой пряди волос остается на раскаленном железе. Невольные слезы брызжут из глаз Муси Сокольской.

– Так и сгореть недолго… Пугаете только… – ворчит Лихачева и дует на обожженный лоб своей жертвы. – Ничего, душка моя, мы это колечком закроем… – утешает она пострадавшую.

– Что колечком? Нельзя колечком!.. – волнуется Августа Христиановна и, спохватившись, разражается бурным потоком негодования. – От тебя духами за версту пахнет! Голова кружится от них… Чтобы не было этого… Ужас какой!

А в умывальной комнате Валя Балкашина, затянутая в рюмочку, с дико вытаращенными глазами пьет валериановые капли и нюхает соль.

– Меня тошнит… – признается она с тоской. Брунс насильно распускает шнуровку на ее платье.

В восемь часов звучит звонок, приглашающий в залу. Все гости уже там. Все места давно заняты. Некуда яблоку упасть, как говорится.

Подсчитав кассу, Зина Алферова с удовлетворенным видом идет в зал. Хотя билеты продавались всего по двугривенному, но многие приглашенные ради сиротки платили за них впятеро, а многие и того больше. Словом, в кассе набралось около трехсот рублей. Сумма, достаточная не только на обмундирование Глаши, но и на ее воспитание, по крайней мере, на первые годы – в каком-нибудь приличном заведении для маленьких.

Между тем вечер уже начался. На эстраде появилась Нета Козельская. Спящая красавица сейчас отнюдь не соответствовала данному ей подругами прозвищу. Бледное личико прекрасной статуи теперь еще больше, чем во время бойкой торговли билетами, разрумянилось и оживилось…

 
Я вам пишу, чего же боле,
Что я могу еще сказать…
 

Сильный, красивый голос Козельской стройно выводил арию Татьяны.

– Какая прелестная девушка! Какой очаровательный голос! – шептали почетные гости в первом ряду.

 
Теперь, конечно, в вашей воле
Меня презреньем наказать…
 

Чем дальше пела Неточка, тем сильнее разгорались ее голубые глаза, обычно сонные и неподвижные. А богатый переливами, красиво вибрирующий голос разливался по всем уголкам огромного зала, привлекая внимание слушателей.

Но вот она кончила. Раздались аплодисменты. Из первого ряда ей мило улыбалось доброе лицо начальницы. Одобрительно кивал, аплодируя, барон Гольдер, попечитель и почетный опекун.

Смущенная и довольная Нета сошла с эстрады.

На смену Чайковскому зазвучали мятежные, полные затаенной силы, звуки вагнеровского марша. Волнуясь, похолодевшими пальцами, в четыре руки исторгали их из клавиш певучего рояля бледная от волнения Золотая рыбка и пылающая румянцем Хризантема, две лучшие пианистки института. С чувством и с тонким пониманием исполняли они знаменитый отрывок из оперы «Кольцо Нибелунгов».

И вот, во время их игры, под звуки марша тихо отворилась дверь большой залы, и на пороге ее появились Валя Балкашина и Тамара Тер-Дуярова, которые бережно вели за руки маленькую, одетую в розовое платьице девочку лет пяти. Ее белокурые волосы были тщательно завиты и причесаны, а черные глазенки без тени смущения и страха поглядывали на окружающих.

Приехавшие сегодня на благотворительный вечер младшие воспитанницы, «седьмушки» и «шестушки», удивительно симпатичные в своих «собственных» платьях, с любопытством и восторгом смотрели на розовую девочку.

– Mesdames, какой душонок! Смотрите!

– Тсс! Не мешайте слушать!.. – послышалось шиканье старших отделений.

Наступая на ноги сидящим зрительницам и таща за руку свою крошечную спутницу, Тамара с трудом пробралась на свое место среди выпускных.

– Тайночка! Тайночка! Милая Тайночка! – зашептали сидящие по соседству институтки-старшеклассницы, и несколько рук протянулось к кудрявой головке девочки.

Та дружески кивала направо и налево, узнав своих друзей и чувствуя себя полной госпожой положения. Когда «дедушка Шарадзе» и «тетя» Валя пришли одевать Глашу в нарядное, подаренное ей в день рождения новое розовое платье, стали причесывать ее и обувать в розовую же новенькую обувь, малютка запрыгала от восторга.

– На вецел я иду, дедуска! Видись, как вазно! – хлопая в ладоши, радовалась девочка.

Это Ника Баян придумала привести на вечер всеобщую маленькую любимицу. Весь выпускной класс одобрил ее изобретательность.

Но выдать, кто она, – опасно. А потому решено было говорить всем, что маленькая девочка – дальняя родственница Ники, княжна Таита Уленская, и что приехала она на этот вечер вместе с братьями Ники. Кроме выпускных, в заговор была посвящена и Зоя Львовна, поневоле сделавшаяся соучастницей их затеи. Лукавая улыбка не сходила с губ молодой наставницы, когда она поглядывала на курносое личико и белобрысую, тщательно завитую головку мнимой княжны.

Музыкально-вокальное отделение вечера продолжалось. На красной эстраде, среди тропических растений, появилась стройная тонкая фигурка невесты Надсона.

Белокурая пышная головка, мечтательные глаза, весь поэтичный облик задумчивой девушки как нельзя лучше гармонировали с ма́стерской декламацией стихов любимого поэта Наташи. Захватывающе, проникновенно звучит ее милый голос. И мелодичные, полные поэтической прелести строки Надсона получают в ее исполнении какое-то особенное очарование.

 
Шумен праздник: не счесть приглашенных гостей.
Море звуков и море огней.
Их цветною каймой, как гирляндой обвит
Пруд, и спит, и как будто не спит…
 

Все дальше и дальше уводит за собой слушателей в странный и чуждый мир Средневековья бледная голубоглазая Наташа. От ее низкого грудного голоса и от подернутых трогательной печалью глаз словно веет какой-то чудесной сказкой. И когда уносится, как на крыльях, ее голос в мир этой сказки и мечты, невольно пробуждаются, встают перед слушателями далекие картины и образы поэмы. Прекрасная, тихая, грустная королева… Толпа нарядных льстецов, рыцарей и придворных, окружающих ее трон… Развевающиеся перья беретов… Звонкие шпоры… А где-то там, в кущах старого сонного сада, ждет юноша-паж, так трогательно и нежно, так преданно и верно поклоняющийся своей королеве. Но это мечта, увы!.. Одна только светлая, призрачная мечта. Нет такого человека на свете. Никто не любит печальную королеву за ее душу, за ее сердце. Все видят в ней только могущественную властительницу, и каждый старается угодить ей лестью… И невольно тоскует и мечется бедная одинокая душа…

 
Сбросить прочь бы скорей этот пышный наряд,
Потушить бы огни, и одной,
Без докучливой свиты, уйти в этот сад,
Убежать в этот сумрак ночной…
 

Наташа едва успевает закончить чтение под бурные взрывы аплодисментов.

Не меньший успех выпадает на долю и второй декламаторши, Мари Веселовской. Несравненное тургеневское стихотворение в прозе «Как хороши, как свежи были розы» производит огромное впечатление на слушателей. Сама чтица, со скромно причесанной гладкой головкой, увенчанной тяжелой короной черных кос, с серьезным, вдумчивым лицом и большими, честными, широко открытыми глазами привлекает к себе невольные симпатии. Ей аплодируют не меньше, чем Наташе.

– Прекрасно! Прекрасно! С удовольствием слушаю, – говорит почетный опекун, склоняясь к креслу начальницы.

– Они очень милы, – с довольной улыбкой отвечает Мария Алексеевна, но в то же время волнуется. Сейчас по программе последуют «неспокойные» номера: цыганские романсы и пляска-фантазия à la[29]29
  На манер (франц.).


[Закрыть] знаменитая танцовщица-босоножка Айседора Дункан. Правда, сама maman тщательно отобрала репертуар песен и приказала Нике танцевать в обыкновенном платье и обуви, а не в костюме балерины, то есть коротенькой тунике и трико. И все-таки начальница несколько смущена предстоящим исполнением.

Вот на эстраде в пестром наряде цыганки, задрапированная, как тогой, красным платком, в яркой юбке и кофте, с гитарой, перекинутой на алой ленте через плечо, появляется Шура Чернова. Ее смуглое лицо подернуто румянцем. Яркие черные глаза так и сыплют искрами из-под густых сросшихся бровей. Уверенно, без малейшего смущения, садится она на стул и берет первые аккорды.

Струны звучно стонут под ее тонкими, но сильными пальцами, а звонкий, с гортанным отзвуком, голос выводит на цыганский лад слова известной песни:

 
Очи черные, очи жгучие…
 

Гитара звенит… Струны то жалобно плачут, то неудержимо смеются… А черные глаза Шурочки искрятся и сияют, как два черных алмаза.

– Цыганка, настоящая цыганка, – тихим шепотом проносится по рядам гостей.

– Ей бы мальчишкой-цыганенком одеться, еще больше подошло бы, – говорит Хризантема своей подруге, Золотой рыбке, сидящей рядом.

– Фи! Это было бы неприлично, – поджимая губки, чуть слышно роняет соседка Сокольской с другой стороны, Лулу Савикова.

– Ну, уж ты молчи, пожалуйста, Комильфошка. Тебя послушать – все неприлично: и спать, и есть, и сморкаться, и причесываться, – вступается Золотая рыбка.

А на эстраде один романс сменяется другим. Шуру замучили повторениями. Публика не устает аплодировать после каждой песни.

Счастливая и довольная, под гром аплодисментов уходит с эстрады смугленькая Алеко.

С минуту эстрада пуста… Где-то за спущенным позади нее пестрым занавесом, разрисованным самими институтками чудовищно огромными цветами лотосов и головами драконов, перевитыми гирляндами змей, раздаются звуки меланхолического вальса.

Занавес тихо колеблется, и из-под его приподнявшегося угла выныривает Ника. На ней длинное коричневое платье, плотно облегающее стан, и веревка вместо пояса. Каштановые, с червонным отливом кудри пышными мягкими волнами струятся по плечам и спине девушки.

– Какая прелесть! – говорит кто-то из гостей начальнице.

– Душка! Ангел! Само очарование! – пробегает по рядам, где сидит младшее отделение институток, оставшихся на рождественские каникулы, и в их числе Сказка, она же княжна Заря Ратмирова, мать которой не имела возможности взять девочку на Рождество.

Заря, вместе с другими институтками, впивается в лицо юной танцовщицы… Многие из младших воспитанниц – поклонницы Ники. В институте все ее любят, а иные – обожают. Как и в старое время, в институтских стенах процветает пресловутое «обожание», хотя над ним и смеются наиболее благоразумные воспитанницы, считая его бесспорно уродливым явлением. Выражается оно в том, что «обожательницы» бегают за своими «предметами» на переменах между уроками, подносят конфеты, цветы, пишут вензель «обожаемой» всюду, где можно и где нельзя, гуляют с ней после обеда по коридору, а в большую перемену поджидают ее у дверей.

Никины поклонницы нередко и раньше видели ее танцующей. Часто в институтской умывальной вечером, пока не погасят лампу в дортуаре, сбросив неуклюжее камлотовое платье и прюнелевую[30]30
  Прюне́левый – изготовленный из прюнели – плотной шелковой или шерстяной материи.


[Закрыть] обувь, хорошенькая, жизнерадостная Ника носилась в ей самой придуманном танце-фантазии. Желание или даже потребность предаться пляске всегда рождались в ней неожиданно, внезапно. И она начинала свой фантастической танец, приводя в восторг не только поклонниц, но и прибегающих сюда «чужестранок», то есть воспитанниц других отделений, которые толпились у дверей и любопытными, восторженными глазами следили за танцем. Репутация неподражаемой плясуньи, первой по танцам, пластике и грации, прочно укрепилась за Никой. Но ничего выученного не было в пляске Баян. Про нее можно было смело сказать, что плясала она так, как поют жаворонки в воздушном море, как цветут душистые полевые цветы на пестрых лугах, то есть повинуясь лишь собственной внутренней силе и таланту.

И сейчас вдохновенно и легко двигалась она по эстраде под аккомпанемент невидимой музыкантши, пристроившейся со своим инструментом за занавесом. В скромной коричневой одежде, с роскошными кудрями, со сверкающими, как два драгоценных камня, глазами, возбуждая всеобщий восторг, носилась она, словно быстрая птица, словно бабочка или сказочный эльф. Кто научил ее этим позам, этим движениям? Никто. Учитель танцев на все обращенные к нему вопросы по этому поводу только беспомощно разводил руками и повторял:

– Не я. Не я. Моего тут ровно ничего нет. Это врожденное. M-lle Баян одной себе обязана этой грацией, этим уменьем…

Ника, как вихрь, носилась по красному сукну все быстрее и быстрее. Вот она мчится на самый край эстрады, изогнувшись змеей, с разгоревшимся личиком, с пылающими глазами, вся – воплощенное вдохновенье, юность, порыв и красота. И вдруг останавливается, как вкопанная, заломив руки и подняв к потолку восторженное лицо. Ее губы улыбаются, глаза блестят…

– Она действительно прекрасна, – замечает по-французски кто-то из почетных гостей.

И вдруг этот голос, донесшийся до ушей девушки и заставивший ее вспыхнуть от радости, перекрывается другим – маленькая Глаша вскакивает со стула, на котором так тихо и покорно сидела в продолжение целого часа, и кричит на всю залу звонким детским баском:

– Бабуська Ника, сто ты все плясись? Иди луцсе к нам. Мне скуцно без тебя…