Текст книги "Тайна института"

Глава VII

На дворе трещит декабрьский морозец. Белые снежинки-мухи крутятся за окнами.

Одиннадцать часов утра. В классе выпускных сидит учитель словесности, высокий, некрасивый, с худым болезненным лицом и глубоко запавшими глазами. Его фамилия Осколкин, но есть и прозвище, как это водится в институте: за постоянное прибавление фразы «благодарю вас» после каждого ответа институтки так его и прозвали – «Благодарю вас».

Он подробно и красочно объясняет воспитанницам значение Пушкина, разбирает «Повести Белкина», говорит о романах и поэмах великого поэта. Мелькают названия: «Арап Петра Великого», «Капитанская дочка», «Полтава», «Цыганы», «Евгений Онегин»…

У окна за столиком, низко склонив голову с близорукими глазами, сидит над изящной полоской английских кружев вторая – французская – классная дама, Анна Мироновна Оль, прозванная институтками «Четырехместной каретой». Анна Мироновна мала ростом, не в меру полна и очень добродушна. Но прозвище «Четырехместная карета» она заслужила отнюдь не за свою шарообразную фигуру; нет, это прозвище имело гораздо более глубокий смысл. У добродушной и снисходительной, много спускающей с рук институткам Анны Мироновны есть «пунктик»: она постоянно повторяет воспитанницам, что каждой благовоспитанной девушке необходимо соблюдать четыре правила, а именно: прилежание, любовь к занятиям, вера в успех и почтение к педагогическому начальству. За это ее и прозвали «Четырехместной каретой». Сейчас она так углубилась в тщательное обметывание кружков английской прошивки, наметанной на длинную полосу батиста, что и не видит того, что происходит в классе. А происходит нечто не совсем обыкновенное…

Перед Никой Баян лежит тонко разрисованная красками художественная программа. В ней малиновым шрифтом по голубому полю значится:

«Музыкально-вокально-танцевальный вечер,

имеющий быть в пользу бедной сиротки в выпускном 1-м классе Н-ского института».

Затем следуют номера и исполнители:

Арию Татьяны из оперы «Евгений Онегин» исполнит госпожа Козельская.

Марш «Шествие гномов» из оперы «Кольцо Нибелунгов» Вагнера исполнят в четыре руки госпожи Тольская и Сокольская.

«Мечты королевы», стихотворение Надсона, прочтет госпожа Браун.

«Как хороши, как свежи были розы», стихотворение в прозе Тургенева, продекламирует госпожа Веселовская.

Цыганские романсы под гитару исполнит госпожа Чернова.

И в заключение «Танцы-фантазии» исполнит босоножка – госпожа Ника Баян.

Программа обещает быть крайне интересной. Ее составили накануне шесть заговорщиц во главе с Никой: Наташа Браун, Золотая рыбка, Хризантема и Алеко с Земфирой. Составили по необходимости: наступила зима, а у Глаши, то есть у Тайны, дочери института, ничего не было – ни теплого платья, ни сапог, ни галош, ни пальто… А малютка рвалась на прогулку. Решили сообща устроить вечер, первый платный вечер в институте, в пользу бедной сиротки, якобы проживающей в деревенской глуши.

Смелые Никины мечты полетели далеко. Было условлено просить начальницу назначить день, дать залу, разрешить пригласить родных, братьев, кузенов, устроить после вечера танцы. Ах, все это было так заманчиво и так интересно! А главное, обещало известную сумму денег в пользу Глаши. Входные билеты были назначены по гривеннику. Сумма крохотная, в сущности, доступная каждому; она никого не стеснила бы, а для маленькой Тайны набралось бы целое состояние.

Все это вихрем проносится в кудрявой головке Ники, пока она с сосредоточенным видом берет в руки карандаш и самым тщательным образом высчитывает, сколько денег может принести этот вечер.

Вдруг на крышку тируара (пюпитра – на институтском языке) падает скомканная бумажка.

Ника вздрагивает и оборачивается назад.

С последней парты, приподнявшись над скамьей, ей кивает головой и машет руками возбужденная и красная, как мак, Шарадзе.

– Читай скорее! Читай скорее! – говорит ее разгоревшийся взор.

Баян развертывает бумажку и читает:

«У Тайны порвались чулки, я заметила. Нет также и зубной щетки. Когда нынче Золотая рыбка понесет обед, пошли с нею деньги Ефиму, хоть сколько-нибудь.

Дедушка Тайны, Тамара Дуярова».

Едва Ника успевает дочитать последнюю фразу, как худощавое лицо Осколкина обращается в ее сторону.

– Госпожа Баян, – звучит его спокойный, всегда немного ироничный голос, – соблаговолите повторить то, о чем я только что говорил.

Ах!

Ника мучительно краснеет. Менее всего любит она попадать в смешное и глупое положение. Она слишком горда и самолюбива, она знает себе цену, эта юная, щедро одаренная природой девушка.

– Я не слышала, извиняюсь, я была занята другим, – говорит она откровенно и просто.

Но учитель, по-видимому, не удовлетворен таким ответом.

– Вы, госпожа Баян, так сказать, блистали своим отсутствием, – иронизирует Осколкин, – и это не похвально: такая добросовестная ученица и вдруг… Благодарю вас, – неожиданно обрывает он сам себя и чертит что-то в своей книжке.

«Четырехместная карета» волнуется. Отбрасывает изящную вышивку; ее близорукие глаза пристально смотрят на Нику.

– Будьте внимательны, Баян, – резким тоном выговаривает она по-французски.

– Госпожа Тер-Дуярова, не пожелаете ли вы исправить ошибку вашей предшественницы… – неумолимый Осколкин теперь обращается к Тамаре.

«У-у! Противный! Все высмотрит, все заметит!» – волнуется Ника, проворно пряча в тируар злополучную программу.

Тамара еще менее «присутствовала» на уроке, чем Ника. Вся малиновая, обливаясь потом, поднимается она со своего места.

– Вы говорили… Вы говорили про… Про Пушкина… – выпучив глаза, с трудом выжимает она из себя.

– Совершенно верно… Совершенно верно, госпожа Дуярова, – продолжает ее мучитель, – но о каком же из его произведений я говорил сейчас?

Глаза Осколкина неумолимы. Этот невзрачный человек – поэт и художник в душе, каких мало. Он искренне любит свой предмет и не прощает невнимания к великим классикам, которым свято поклоняется.

Заранее раздраженный предчувствием нежелательного ответа, он недоброжелательно поглядывает на Тамару, и два красных пятна ярко вспыхивают у него на щеках.

– Ну-с, госпожа Тер-Дуярова, я жду…

Он ждет… Бедная Тамара. Она меняется в лице со скоростью движения секундной стрелки. Ах, скорее бы спасительный звонок! У ее соседки, Ольги Галкиной, имеются черные часики под пелеринкой. Глазами, полными безнадежности, несчастная Шарадзе как бы спрашивает подругу:

«Сколько минут остается до звонка?»

Поняв эту богатую мимику, донна Севилья растопыривает под партой пальцы обеих рук.

Это значит: осталось еще десять минут.

Кончено! Все пропало!..

Шарадзе смотрит на учителя, выпучив глаза; учитель – на Шарадзе.

«Суфлерши» работают вовсю. По задним партам, подобно ропоту вечернего прибоя, проносится смутный шепот подсказки.

– «Капитанская дочка»… «Капитанская дочка»… Ну же, Шарадзе, говори.

Что произошло с бедняжкой Тамарой вслед за этим, она и сама потом долго не могла дать себе отчета. Ведь сколько раз читала она «Капитанскую дочку», сочувствовала Гриневу, восторгалась смелостью его невесты Марьи Ивановны, и вдруг… Сам нечистый впутался, должно быть, в это дело: вместо тщательно подсказываемого «суфлершами» названия «Капитанской дочки», из уст растерявшейся Тамары совершенно неожиданно вырвалось:

– «Генеральская дочка»…

Раздается дружный смех всего класса. Убийственный, исполненный самого недвусмысленного презрения взгляд Осколкина наградил растерявшуюся до слез девушку. За ним последовали другие, полные уничижительной жалости взоры, затем короткое, но полное значения «Благодарю вас» – и в клеточке классного журнала против фамилии Тер-Дуяровой водворилась жирная двойка.

– Я бы поставил вам значительно меньше, госпожа Тер-Дуярова, – сыронизировал учитель, – но ввиду того, что вы повысили бессмертную «Капитанскую дочку» на целых три чина, рука не осмелилась поставить вам ноль…

– О, несносный, он еще смеется… – чуть не плача, прошептала Тамара. – Да чем же я виновата, что так некстати оговорилась? Не воображает ли он, что я и на самом деле не знаю «Капитанской дочки»?

Осколкин смущен не менее девушки: такой ответ в первом – выпускном – классе! Он долго не может успокоиться. Отчасти его вознаграждает блестящая декламация Черновой, сильным грудным голосом скандирующей прекрасные строки из «Полтавы»:

 
Богат и славен Кочубей,
Его поля необозримы…
 

Звонок к окончанию урока оглушительно звонит в коридоре. «Благодарю вас» наскоро расписывается в классном журнале, кланяется присевшим в одном общем реверансе институткам и быстро исчезает из класса.

– В пары! В пары! – высоким тонким голосом, совсем не подходящим к ее комплекции, взывает m-lle Оль.

Воспитанницы становятся в пары. Все более или менее оживлены. Наступил час обеда, которого с нетерпением ждали проголодавшиеся институтки.

За последним столом выпускного класса особенно оживленно. Здесь строят планы предстоящего вечера. Выбирают депутацию – кому идти к начальнице просить разрешения на устройство вечера.

– Ты пойдешь. Ты должна идти, Никушка. Ты ее любимица. Для тебя она сделает все, – безапелляционно решает донна Севилья.

Наташа Браун, Хризантема и Шарадзе поддерживают Ольгу. По лицу Ники скользит довольная улыбка, она знает симпатию начальницы к себе и, в свою очередь, платит «maman»[23]23
  Мама (франц.).


[Закрыть], как называют Марию Александровну Вайновскую, начальницу Н-ского института, ее питомицы, самой горячей и неподкупной привязанностью.

Ну да, конечно, она пойдет к «генеральше», чтобы лишний раз увидеть эту высокую, стройную фигуру, это прекрасное, полное душевного тепла лицо и эти глаза, строгие и ласковые в одно и то же время.

Пойдет и прихватит с собой энергичную черненькую Алеко, Мари Веселовскую – как «образцовую» – и еще кого-нибудь.

– Сегодня же пойдем, в большую перемену, – решают девушки.

– Mesdames, что за гадость! Есть невозможно! – хрустальный голос Золотой рыбки с плохо скрытым отвращением звучит с дальнего конца стола.

– Хризантема! Муська! Разбойница ты этакая! Что ты дала мне в лимонадной бутылке?

Лида Тольская, только что активно возившаяся под столом, переливая суп из своей тарелки в бутылку из-под лимонада, которую должна была вместе со вторым и третьим блюдом отнести после обеда в каморку Бисмарка для Тайны, делает отчаянное лицо. Она только что попробовала содержимое бутылки, отлив немного в ложку, и теперь ее начинает мутить от отвратительной приторно-соленой жидкости.

Хризантема смущается. Она испугана и расстроена.

– Что такое? Я ничего не понимаю. Ты просила дать бутылку с лимонадом; я и дала… Оставила тебе половину. Хотела поделиться с тобой… У меня со вчерашнего приема сохранилось. А ты туда супу налила? Несчастная!..

– Ах, Боже мой! Так вот почему такая гадость!

– Суп с лимонадом! Недурное сочетание! Ха-ха! Бедная Тайна! Хорошеньким супчиком ее намеревались угостить, – Шарадзе, донна Севилья, Ника и Алеко неудержимо хохочут.

Теперь наступает очередь Золотой рыбки краснеть. Но Лида не такова, чтобы легко смущаться.

– Ха-ха-ха! Непростительная рассеянность, – звенит ее смех.

И тут же она потихоньку продолжает свою работу под столом. Опорожнив бутылку, она снова наполняет ее супом, на этот раз уже без примеси лимонада.

За вторым блюдом Ника Баян великодушно отказывается от своей порции антрекота в пользу Тайны, и жирный кусок говядины, обложенный двумя ломтиками хлеба, исчезает между страницами задачника Малинина и Буренина – при благосклонном участии той же Золотой рыбки.

С третьим, сладким блюдом, дело обстоит сложнее. На третье подают бланманже. Ознакомившись с меню обеда еще поутру, Золотая рыбка захватила из класса кружку для питья, которая с успехом помещается в глубоком институтском кармане. В нее-то и перекладывают бланманже с тарелки.

– Ну, вот… У нашей Тайночки будет нынче прекрасный обед, – со вздохом облегчения вырывается из груди Лиды Тольской.

– Только, ради Бога, не попадись Ханже. Она всегда по нижнему коридору в большую перемену странствует… – предупреждают Лиду подруги.

– Mesdam’очки, новая шарада, слушайте, – стуча вилкой по столу, повышает голос Тамара. – Что это: пять братьев разных возрастов, ходят почти всегда голые, но в шляпах и всегда вместе. А если одеты, то в одно платье. И любят все трогать.

– Знаю, знаю: пальцы, – хохочет Хризантема.

– А ты зачем говоришь? Ты знаешь, другие не знают. Всю обедню испортила!

Тамара искренне злится. Она не любит, когда кто-нибудь отгадывает ее шарады и загадки. А когда злится, начинает говорить с акцентом. Слово «обедню» она произносит как «обэдну». Это выходит забавно и смешно; институтки, уже не сдерживаясь, громко смеются.

Близорукие глаза «Четырехместной кареты» замечают чрезвычайное оживление за последним столом. Насторожившееся ухо слышит веселые взрывы смеха. M-lle беспокоится и, встав из-за стола, направляется туда.

– Mesdames, тише, Карета катится! Т-с-с!..

Слава Богу, конец обеда – звонок к молитве.

С бутылкой из-под лимонада и с кружечкой бланманже в кармане, с задачником Малинина и Буренина, чудесно укрывшим в себе антрекот, Золотая рыбка бочком, между столами, прокрадывается к выходу, пока весь институт стоит на молитве. Вот она уже почти достигла двери… Вот незаметно очутилась возле нее…

– Ах!

Перед испуганной девушкой, словно из-под земли, вырастает инспектриса.

– Куда?

Золотая рыбка бледнеет. Задачник падает у нее из рук на пол и – о, ужас! – раскрывается на том самом месте, где лежит обернутый в жирную просаленную бумагу злополучный антрекот.

– Боже мой! Все пропало! – в искреннем отчаянии шепчет бедная Лида.

Маленькие глазки Ханжи остро впиваются в побледневшее личико девушки.

– Это еще что за новости? Куда вы несли этот ужас?..

– Это… Это… Не ужас… Это антрекот… Я не смогла съесть его за обедом… – лепечет Тольская, – я оставила «на потом»: у меня нет аппетита в двенадцать часов, он появляется к двум…

– Кто появляется к двум? – сурово сдвинув брови, спрашивает инспектриса.

– Аппетит… – покорно и жалобно отвечает Золотая рыбка.

Никто в столовой не в силах сдержать смех. Одноклассницы и «чужестранки», воспитанницы других классов, толпятся кругом. Напрасно классные дамы выходят из себя, силясь удержать на месте институток, которых так и тянет к забавной группе у дверей.

Окинув своим всевидящим оком хрупкую фигуру Золотой рыбки, Гандурина замечает странно оттопырившийся Лидин карман… Еще миг – и костлявые пальцы инспектрисы протягиваются к нему.

– Это еще что такое? Бутылка? Вы спрятали вино? Пиво? Что? – и она с торжествующим смешком извлекает из кармана Тольской злосчастную бутылку с бульоном.

В первое мгновенье инспектриса молчит, пораженная сюрпризом, но через минуту обретает дар слова и разражается целой тирадой.

– Так и есть: желтый цвет – вино! И как тонко придумано: слить его в бутылку от лимонада. Нечего сказать, хорош пример для остальных! Молодая девица, выпивающая за обедом, как кучер или кухонный мужик!.. Мне жаль ваших родителей Тольская. Вы окончательно погибли. Надо много молитвы, много раскаяния, чтобы Господь, Отец наш Небесный…

– Ах, Господи, – истерически вскрикивает Лида и, не выдержав, закрывает руками лицо и разражается громким рыданьем, – зачем раскаяние, когда… Когда это не вино… а суп… Бульон, самый обыкновенный бульон…

– Суп? Бульон, вы говорите? А это что? – И быстрые пальцы инспектрисы снова погружаются на дно Лидиного кармана. – А это что? – Ах! – В тот же миг Гандурина отдергивает пальцы, а ее лицо выражает высшую степень брезгливости и отвращения – рука Ханжи попала в холодную, студенистую массу бланманже, и она приняла эту массу за лягушку.

Слезы Тольской мгновенно высыхают. Злорадная улыбка искажает миловидное личико.

– Не трогайте, m-lle, – просит она, спокойно глядя на строгое лицо инспектрисы.

– Ля-гу-ш-ка!

Это уж чересчур. Чаша терпения переполнилась. Юлия Павловна вся так и закипает негодованием.

– M-lle Оль! – зовет Гандурина классную даму, – полюбуйтесь на этот экземплярчик, на вашу милейшую воспитанницу. Не угодно ли взглянуть на нее… И это называется – барышня! Выпускная институтка! Благовоспитанная девица! Пьет вино да обедом, прячет в карман лягушку!.. Ступайте, в наказание, впереди класса. Вы наказаны… Какой стыд! Вы, большая, заслуживаете наказания, как какая-нибудь «седьмушка». Стыд и позор!..

И, слегка подтолкнув вперед Лиду, возмущенная Гандурина, брезгливо поджимая губы, двумя пальцами берет в одну руку задачник с антрекотом (все еще благополучно находящимся между его страниц), в другую – бутылку с супом и торжественно, как победные трофеи, несет их к ближайшему столу.

– Все будет передано maman, – шипит она, сопровождая свои слова убийственным взглядом.

– Что такое? Что у вас в кармане? – волнуясь, сильно покраснев, пристает к Золотой рыбке добродушная Анна Мироновна.

– Ах, оставьте меня. Из-за вас всех Тайна осталась без обеда, – снова разражается истерическим плачем бедняжка Тольская.

– Но откуда у вас лягушка в кармане? – не унимается Четырехместная карета.

– Какая лягушка – крокодил! Нильский крокодил у меня в кармане! – рвется громкий истерический вопль из груди девушки, и она плачет еще несдержаннее, еще громче.

Теперь уже никто не смеется. Все испуганы и поражены… Всегда сдержанная, скупая на слезы, веселая, Лида Тольская рыдает неудержимо. Все вокруг нее волнуются, суетятся, утешают. M-lle Оль, взволнованная не менее самой Лиды, мечется, щуря свои близорукие глаза, требует воды, капель…

Валерьянка, Валя Балкашина, извлекает из кармана разбавленный водой бром, всегда имеющийся у нее наготове, и английскую соль.

– Вот, возьми, Лида, прими… Нюхай… – шепчет она взволнованно.

– Душка, не обращай внимания на Ханжу, – шепчет с другой стороны Хризантема, верная подруга Золотой рыбки.

– Ангел! Дуся! Мученица! Святая!.. – лепечут «седьмушки» и «шестушки», обожательницы Лиды, пробираясь мимо столов «первых» к выходу из столовой. С восторгом и сочувствием смотрят они на Лиду, с ненавистью и затаенной злобой – на инспектрису.

– Перестань плакать, Лида, – неожиданно раздался низкий грудной голос Алеко-Черновой. И смуглая сильная рука девушки ложится на плечо трепещущей в слезах Золотой рыбки. – Право же, не стоит тратить слезы по таким пустякам. Мало ли, сколько серьезного горя ожидает всех нас в жизни. А мы заранее, убиваясь по мелочам, тратим богатый запас сил души. Перестань же, не стоит, Лида, право, не стоит… Надо уметь побеждать себя. Надо уметь хранить душевные силы для будущей борьбы…

Что-то убедительное, искреннее звучит в голосе энергичной девушки. Что-то такое, что невольно передается рыдающей Тольской и словно гипнотизирует ее. Слезы Лиды прекращаются, рыдания переходят в тихие, редкие всхлипывания.

– Да… Да… Я сама знаю… Глупо, что реву, как девчонка… – лепечет она.

– Успокоились? – язвительно вопрошает Ханжа, снова приближаясь к девушке. – Истерика вышла неудачно… Напрасно старались. У воспитанной барышни не может и не должно быть никаких истерик. И жалея maman, а не вас, конечно, я ничего не передам ей на этот раз, но… В следующее воскресенье в наказание за все ваши дерзкие выходки вы останетесь без приема родных, – выносит приговор Гандурина и, наградив Тольскую негодующим взглядом, исчезает из столовой.

Общий вздох облегчения вырывается у всех тридцати пяти девушек. Даже Анна Мироновна Оль облегченно вздыхает. Она снисходительна к своим юным воспитанницам и, где может, покрывает их, вследствие чего у нее хронические нелады с инспектрисой.

Между тем выпускные поднимаются в классы. Капочка Малиновская по дороге шепчет идущей с ней в паре и все еще продолжающей всхлипывать, как не утешившийся после перенесенного наказания ребенок, Тольской:

– А все это потому произошло, что даром Божиим пренебрегаешь… Хлеб, пищу Господню, в учебники суешь кое-как… Грех это… Взыщется за все… Ересь… Вот и…

– Ах, помолчи, пожалуйста! И без тебя тошно.

Действительно тошно… И не одной Лиде Тольской, но и всем остальным. Из-за неудавшейся экскурсии Золотой рыбки в сторожку Ефима маленькая Тайна осталась без обеда. Неужели же ей сегодня придется довольствоваться жидкими невкусными щами и кашей, которые получает из казенной кухни Ефим? Ведь маленькая Тайна не привыкла к такой грубой пище. Ежедневно ей носили обед с институтского стола. Бедняжка, она, наверное, голодна сейчас, ей хочется кушать, она ждет своей обычной обеденной порции. Что им делать теперь? Как помочь малютке? Эти мысли не дают покоя впечатлительным девушкам. Все остальное отошло на второй план.

Депутация к начальнице не состоялась: ее отложили до более благоприятного случая. Все грустны и встревоженны. Все ждут какого-то выхода и не находят его…