Текст книги "Тайна института"

Глава X

– Кто это? Что это? Откуда этот ребенок? – фрейлейн Брунс, вся красная от волнения, налетает на растерявшуюся, сконфуженную Шарадзе.

– Это… Это… – лепечет взволнованная армянка, не будучи в силах произнести что-нибудь вразумительное.

– Отвечайте, откуда это дитя?

Сидящая рядом с Глашей Валя Балкашина с видом мученицы хватается за флакончик с нюхательными солями. Как раз вовремя подоспевает Золотая рыбка, а за ней Хризантема и другие.

– Ах, фрейлейн… – звенит голосок Лиды Тольской. – Боже мой, ведь мы же предупреждали вас, что к Нике Баян сегодня приедет из имения ее маленькая кузина – княжна… княжна… княжна…

Тут Тольская запнулась и побледнела.

– Какая княжна? – спрашивает фрейлейн Брунс.

– Княжна… княжна Тайна Ин… То есть я хотела сказать – Таита, княжна Таита Уленская, – радостно прибавила она, вспомнив таинственные буквы в записке донны Севильи: «Т-а и-та».

– Таита? – с удивлением переспрашивает Брунс.

– Да… У нее странное имя… И в святцах его нет… Таита.

– Но… но… Но, зачем ваша княжна кричит на всю залу? – сердито поблескивая глазами, не унимается фрейлейн Брунс, хотя явно заметно, что она уже несколько смягчилась.

– Да ведь она маленькая, ничего не понимает… – подоспев, горячо говорит Эля Федорова, и острым взглядом впивается в Августу Христиановну. – Все дети в ее возрасте кричат.

Кто-то фыркает. Толпа институток постепенно сгущается вокруг спорящих.

– Но, – протестует фрейлейн Брунс, – но это неприлично – так кричать.

– Фрейлейн, но ведь этой девочке только пять лет, – Эля пытается защитить Глашу.

– Как вас зовут, девочка, – неожиданно обращается фрейлейн Брунс к Глаше, как бы инстинктивно почуяв нечто странное в появлении здесь этой подозрительной княжны.

Глаша видит перед собой чужого человека, сердитое красное лицо, недоброжелательные глаза, злую улыбку и робко жмется к Тамаре.

– Меня зовут Глася, – шепчет она, глядя исподлобья.

– Wie? Как?

– Глася…

– Она ошиблась. Ее зовут Зизи, а не Глаша, – совершенно некстати выпаливает Тамара.

– Не Зизи, а Таита, – поправляет Лида Тольская.

О, какой уничтожающий взгляд! Августа Христиановна обдает им Тамару с головы до ног, потом переводит глаза на Глашу.

– Девочка пяти лет, не знающая своего имени!.. Здесь что-то не так…

– Mein Kind[31]31
  Дитя мое (нем.).


[Закрыть], – притворно сладко и нежно обращается она снова к Глаше и даже проводит костлявыми пальцами по ее головке, – ты только сейчас приехала сюда или уже давно тут? А? Скажи, не бойся, моя крошка!

Нежный голос и улыбка фрейлейн Брунс подкупают Глашу.

– Не, я не плиехала. Я от дедуськи плисла… Бабуську Нику смотлела… Голазд холосо плясет бабуська Ника… – болтает она непринужденно.

– Что-о?

Глаза классной дамы выкатываются от неожиданности. Княжна, говорящая совершенно по-деревенски… «Горазд»… «Не»… О, какой ужас! Смутная догадка появляется в голове немки. Подавив в себе возрастающее волнение, она опять обращается к ребенку:

– Деточка, пойдем в сторонку. Я тебе конфетку дам… Здесь тебе неудобно, жарко…

– Ладно… – слышится довольный голосок.

О, это «ладно»!.. Оно и погубило все дело. Маленькая аристократка – и «ладно»! Так княжны не говорят! Это не может быть княжна. Да и лицо у этой девочки простое. В нем нет ни капли аристократичности.

Лицо Августы Христиановны багровеет. Торжествующим взором обводит она сгрудившихся вокруг выпускных.

Еще минута, и она готова кинуться к начальнице, к инспектрисе. Зачем? Почему? – она и сама не отдает себе отчета. Знает и чувствует только одно: эта маленькая смешная девочка в розовом платье – вовсе не княжна, не та, за кого ее выдают. Здесь кроется какая-то тайна, какой-то заговор, какие-то новые проказы, которые необходимо разоблачить. Недаром же у воспитанниц такие растерянные, испуганные лица. О, это надо вывести на чистую воду, во что бы то ни стало! И чем скорее, тем лучше, да…

Августа Христиановна еще мгновение смотрит на белобрысую, завитую барашком головку. Смотрит в упор на бойкое курносое личико и черные, смело поднятые на нее глазенки. И спрашивает, кладя одну руку на плечо Глаши, а другой гладя ее светлые льняные кудельки:

– Откуда же ты, девочка? Где твоя мама?

Глаша оглядывается со свойственной ей живостью и, заметя в толпе выпускных бледное спокойное личико Мари Веселовской, бросается к ней, хватает ее за руку и тащит к классной даме.

– Вот моя мама! Вот! – лепечет она с довольным радостным видом и тянется к смущенной Земфире за поцелуем.

Эффект получается чрезвычайный. Мгновенно наступает мертвая тишина. Все еще багрово-красная фрейлейн Брунс теперь бросается к Мари.

– Почему она вас так называет, почему? Скажите! – и, сама того не замечая, вцепляется костлявыми пальцами в полную руку девушки.

– Ха-ха-ха! – неожиданно раздается смех, заразительный и веселый, сразу возвращающий всем хорошее, светлое настроение. – Фрейлейн Брунс, пожалуйста, успокойтесь… – звеня металлическими запястьями и ожерельями – принадлежностями костюма цыганки, – говорит неожиданно появившаяся Алеко, – маленькая княжна Таита воспитывалась в деревне, играла с деревенскими детьми и неудивительно, что ее манеры и говор немножечко того… Хромают… Ее даже Глашей в родной семье в шутку прозвали – вполне по-деревенски – за эти манеры. И решили ее перевоспитать. С этой целью она приходит к Нике Баян каждое воскресенье, во время приемов, и многие из нас сидят с ней и учат ее манерам. Каждая из нас взяла на себя определенную роль. Мари Веселовская – ее мама (такую игру мы все сообща придумали), я – папа, Тамара Тер-Дуярова – дедушка, Баян – бабушка…

– Совершенно верно, я бабушка! – кричит подоспевшая Ника и весело, заливисто смеется.

– Бабуська Ника! Бабуська, – радостно бросается к ней на грудь Глаша.

– И притом самая очаровательная бабушка, какую кто-либо встречал в мире! – слышится позади нее приятный мужской баритон.

Все оборачиваются и расступаются перед красивой молодой парой. Это Зоя Львовна Калинина под руку с братом-доктором вступает в круг воспитанниц.

Словно нечто свыше осеняет в этот момент голову Ники. Она бросается к молодой наставнице, ею самой посвященной в «тайну Тайны», и, побеждая охватившее ее волнение, весело говорит:

– Зоя Львовна, дорогая, дуся наша, заступитесь хоть вы за нас. Фрейлейн Брунс почему-то нам не доверяет. Находит положение княжны в этой зале «нелегальным». Скажите же Августе Христиановне, что вы тоже знаете эту ни в чем не повинную крошку, и защитите ее.

– А кто же может в этом сомневаться? Конечно, знаю и очень люблю. Пойди сюда, маленькая.

И Зоя Львовна берет на руки и прижимает к груди доверчиво прильнувшую к ней Глашу.

Теперь очередь смущаться за Августой Христиановной. Раз сама Зоя Львовна знает эту маленькую девочку, подошедшую к ней, как к старой знакомой, – ей нечего волноваться. Все законно, все правильно, все, как надо. Ничто не идет вразрез с раз и навсегда установленными правилами института. Все еще смущенная, обводит она глазами столпившихся вокруг нее воспитанниц, лепечет какой-то комплимент Зое Львовне и скрывается в толпе.

– Слава Богу, спасены! – вырывается одним общим вздохом.

– Надолго ли?

– Пойдем-ка лучше от греха подальше, Тайночка, дам я тебе конфет и фруктов да отведу к Ефиму. – Шарадзе, подхватив на руки заупрямившуюся было Глашу, исчезает вместе с ней из залы.

А в дальнем углу маленький тапер ударяет по клавишам рояля, и вот уже мотив модного вальса звучит под сводами огромной комнаты.

– Mademoiselle Баян, разрешите просить вас на тур.

Дмитрий Львович Калинин низко склоняется перед Никой. Девушка непринужденно кладет ему на плечо свою маленькую руку, и они несутся по зале.

Звуки вальса льются, радостно волнуя молодые души. Ника и Дмитрий Львович первой парой открывают вечер. Все невольно любуются ими, и maman, и почетные опекуны, и учителя. О, как весело так кружиться, чувствуя на себе восхищенные взгляды! Ника не тщеславна, нет, но сейчас, когда все глаза устремлены на нее, ее самолюбие невольно тешится всеобщим вниманием.

– Ах, – неожиданно вспоминает она, – я и забыла поблагодарить вас как следует за спасение нашей Таиточки, за ее лечение. Зоя Львовна передала вам наше письмо. Теперь я еще раз благодарю вас за Таиточку, доктор.

– За кого? – удивленно, не переставая кружиться, спрашивает молодой врач.

– За Таиточку, Глашу… Вы ее спасли тогда. Мы послали вам наше коллективное благодарственное письмо, теперь я благодарю вас от всей души уже лично…

Ника благодарила молодого доктора за спасение девочки, а он, улыбаясь, отвечал:

– Я тут ни при чем. Здоровая натура, здоровый желудок сделали много больше, чем я. Да и потом вы лично меня тоже уже поблагодарили.

– Когда?

Глаза Ники удивленно раскрываются.

– Ну да, поблагодарили, – повторил он, – сегодня, когда танцевали ваш танец в этой коричневой хламиде. О, это была целая поэма! Своим танцем вы мне доставили огромное наслаждение. И не только мне, но и всем присутствующим в этой зале. Таким образом, мы квиты m-lle Ника. Вы разрешите мне назвать вас так?

Как хорошо, как тепло звучит его голос! Как ласково смотрят на нее его большие, добрые серые глаза. И Нике кажется, что это не вальс звучит под искусными руками тапера, а песня эльфов в тихую лунную ночь… И душа ее поет ответной песней – так радостно и легко сейчас у нее на сердце.

– Благодарю вас, – слышит она, словно издалека, тот же бархатный голос, и сказка обрывается на полуслове.

Она сидит в уголке на стуле в своем коричневом платье, с распущенными по плечам кудрями, а ее бальный кавалер уже далеко. Вот он подходит к своей сестре Зое Львовне и что-то оживленно говорит ей. И оба, обернувшись в сторону Ники, смотрят на нее через всю залу.

– Хороша, нечего сказать, сама танцует, а о нас и забыла, – Ника слышит вдруг, словно во сне, сердитые голоса и как будто внезапно просыпается.

Вокруг нее теснятся Наташа Браун, Хризантема, Золотая рыбка, Дорогая моя, Маша Лихачева и вернувшаяся из сторожки Шарадзе.

– Ты танцуешь, а о других и думать забыла!

– Да что такое? В чем моя вина?

– А в том, – сердито звенит Золотая рыбка, – что ты эгоистка, вот и все. У тебя доктор и два брата, а ты и не думаешь нам их представить.

– Ага, так вот оно что! – сразу приходит в себя Ника и, быстро вскочив со своего места, несется через залу в тот угол, где темнеют мундиры военных и учащейся молодежи.

– Вовка, – по пути она ловит за рукав маленького толстенького румяного кадета, – Вовка, иди с моими одноклассницами танцевать. Я тебя представлю.

– Ника! Ника! – говорит мальчик, восторженно глядя на сестру, – как здорово ты плясала нынче. И кто тебя этому научил?

– Никто не научил. Это случайно, Вовка. А что, хорошо разве?

– Помилуй Бог, очень хорошо. Здорово хорошо, Никушка! Это знаешь, по-нашему, по-солдатски, по-суворовски, выходит.

– То есть как же это – по-солдатски? Значит, без малейшей грации? – смеется девушка.

– Ну вот и врешь!

Вовка Баян, пятнадцатилетний упитанный кадетик, начинает раздражаться.

– Уж эти девчонки! Никогда не могут понять самую соль дела…

Сам Вова по натуре – настоящий солдат, и все солдатское ему по душе. И если он хочет одобрить, похвалить что-нибудь, то лучшей похвалы, чем сравнить угодившего ему чем-либо человека с солдатом, Вова не может найти. Идеал этого румяного, всем и всеми всегда довольного жизнерадостного кадетика – Суворов. Великий русский полководец всегда был чем-то высшим, неземным и прекрасным в мечтах Вовы. Гений Суворова более всех других героев отечественной истории увлекал мальчика. И Вова старался во всем подражать своему кумиру. Он употреблял суворовские словечки и выражения, ел грубую пищу, не выносил зеркал, на каждой фразе прибавлял, кстати и некстати, знаменитое суворовское «Помилуй Бог» – и мечтал о будущей славе, если не о такой яркой и гениальной, какую стяжал себе великий полководец, то хотя бы о маленькой, пусть ничтожной, но славе, которую он надеялся снискать в грядущих войнах.

– Послушай, Никушка, ты меня не веди к старшим воспитанницам – они, небось, важничают, помилуй Бог, а я ведь солдат, ем щи да кашу и режу правду-матку, как Александр Васильевич, – шепотом робко говорил Вова, нехотя проходя с сестрой в противоположный угол залы, где его уже поджидала группа выпускных институток. – Я лучше к маленьким пойду. Я боюсь, помилуй Бог… – кадетик все больше трусил по мере приближения к девушкам.

– Боюсь?! А еще солдат! Стыдись! – хохотала Ника.

– Ты тогда хоть поменьше ростом выбери. Я сам невелик, – Вова, как утопающий, хватался за последнюю соломинку.

– Молчи уж, хорошо? Вон Золотая рыбка, к ней и поведу… Лидочка, представляю тебе сего мужественного воина. Это мой брат – Суворов номер два. Заранее извиняюсь, если он с грацией гиппопотама будет наступать тебе на пальцы во время вальса, – заразительно смеясь, говорит Ника Лиде Тольской, слегка подталкивая к ней вспыхнувшего до ушей Вову.

Тот неуклюже поклонился и обхватил талию девушки.

– Вы какой вальс танцуете? – мрачно обратился маленький Суворов к своей даме.

– Только Венский, конечно.

– Как же быть-то? А я только в три па, помилуй Бог.

– Ну тогда давайте, помилуй Бог, в три па… – засмеялась Тольская.

– А вы славная. С вами сразу легко. Не кисейная барышня, нисколько. Ну, помилуй Бог, валяйте.

– Что? Ха-ха-ха!

И они весело, в бешеном темпе закружились под музыку. Сделав несколько туров, Вова окончательно расхрабрился.

– Помилуй Бог, здорово хорошо!.. Теперь другим подругам представьте. Не страшно. Ника права: солдат должен быть храбр, – доставляя на место Золотую рыбку, отдуваясь, произнес мальчик.

– Вот Капочка Малиновская свободна. Я вас представлю.

И Лида Тольская, не дожидаясь ответа, подвела Вову к сумрачно приютившейся в углу Камилавке.

– Позвольте просить, – расшаркался перед ней юный кадет.

– Да что вы? За кого вы меня считаете? Что, я беса тешить стану, грех и ересь разводить? Танцуйте с другими, а меня в покое оставьте, – со злыми глазами накинулась на него Малиновская.

Вова смутился.

– Что это она? Разве я провинился, помилуй Бог, перед ней… – смущенно пробормотал мальчик. – Зачем она сердится? – зашептал он Лиде, уже совсем не по-суворовски отступая от Капы.

– Нет, нет, успокойтесь, Капочка всегда так а я. Простить себе не могу, что забыла ее «принципы» и подвела вас к ней… – лепетала сконфуженная не менее «второго Суворова» Золотая рыбка. – Оставьте ее и давайте протанцуем еще тур со мной.

– Вот это я понимаю. Это по-нашему, по-суворовски.

И Вова снова закружился по зале со своей дамой. Теперь они болтали без умолку, и мальчик через две минуты узнал, что у его юной партнерши есть аквариум в дортуаре, где живут два тритона и три золотые рыбки. Узнал тоже, что институтская maman – прелесть и «само очарование», а Ханжа – порядочное «ничтожество», и что далеко не все синявки – «фурии и палачихи». Вот Зоя Львовна, например: ангел и сама доброта. Четырехместная карета тоже ничего себе, и многие другие…

Вова не остался в долгу и, в свою очередь, рассказал все корпусные новости, поверил девушке кое-какие мечты о будущем, больше о войне и походах, и в заключение отвесил Золотой рыбке такой комплимент, что она от души расхохоталась:

– А вы, помилуй Бог, совсем свой брат солдат, и мы с вами точно лет пять знакомы!

В это время Ника стояла подле своего старшего брата Сергея.

– Пожалуйста, Сережа, протанцуй с невестой Надсона, – самым убедительным тоном просила она молодого студента.

– С кем, Никушка, с кем? – засмеялся тот.

– С Наташей Браун. Она поклонница Надсона, и мы все ее так называем.

– Но, голубушка моя, не та ли это мечтательная девица, которая читала с эстрады?.. Она так тонка и эфирна, так поэтична и легка, что я боюсь, увлечет меня, того и гляди, на самое небо. А оттуда, Никушка, сама знаешь, нет возврата, – смеясь, отговаривался Сергей.

– Ну, тогда с Машей Лихачевой.

– Ой, уволь, родная. Твоя Маша так всегда «шипром» продушена, что у меня после встречи с ней долго потом голова болит, – зная все слабости и грешки институток, смеялся Сережа Баян.

– Ну, с Капой…

– Это с «грехом»-то и «ересью»? Спаси меня Господь!

– Ну, так с кем хочешь, Сережа, только с нашими танцуй. Не смей приглашать чужестранок «вторых» и «третьих», и с пепиньерками[32]32
  Девушка, окончившая среднее закрытое учебное заведение (женский институт) и оставленная при нем для педагогической практики (от франц. pépinière – питомник).


[Закрыть] тоже не надо танцевать, – уже волнуясь, говорила Ника.

– Но почему, смею спросить?

– Это будет изменой моему классу, понимаешь? Ты – мой брат и должен соблюдать наши интересы. Я и сама смеюсь над этим, но что делать: с волками жить – по-волчьи выть…

– Ага, понимаю, – совсем уже расхохотался Сергей.

– У тех есть свои собственные кавалеры, – закончила Ника.

– Несчастные… И на них установлена «монополия». Послушай, а m-lle Чернова и Веселовская здесь?

– Они уже танцуют. Пригласи других.

– Жаль. Мне они нравятся больше других. Алеко и Земфира, так кажется?

– Какая у тебя память! Ты все наши прозвища помнишь!

– А кто это? Какая хорошенькая. Что это она, кажется, спит? – и глаза Сергея Баяна, рассеянно обегавшие залу, вдруг с насмешливым любопытством останавливаются на сидящей позади них в уголке скамьи девичьей фигуре. Ему сразу бросается в глаза точеное, с правильными чертами личико, сомкнутые веки, длинные ресницы.

– Ха-ха-ха! – смеется Ника. – Да это же Спящая красавица. Разве ты не помнишь? Та самая, которая однажды уснула на приеме. Все тогда смеялись… А раз она на французском уроке захрапела. Наш француз испугался, думал с ней обморок. Потащили Неточку в лазарет, а она проснулась и ничуть не сконфузилась, представь, ничуть. Такая апатичная и спокойная, просто Спящая царевна.

– Ну что ж, постараемся разбудить вашу Спящую царевну. Авось, удастся, – с улыбкой произнес Сергей и решительными шагами направился к задремавшей Неточке.

– M-lle, позвольте вас просить на тур вальса.

Серые глаза Неты широко раскрылись и с изумлением остановились на лице студента.

– Я, кажется, уснула. Вечер еще не кончился? – апатично и сонно протянула Нета.

– Боже мой, да ведь это вы, кажется, исполняли сегодня арию Татьяны и вы же продавали билеты на концерт? – в свою очередь изумленно произнес Сергей.

– Я. Ну так что же?

– Ну и как же вы можете спать? После такого прекрасного, безукоризненного исполнения?

– А разве оно было прекрасным? – не то с удивлением, не то с недоверием произнесла Спящая красавица.

– Нет, Неточка, ты прелесть что такое! Такая непосредственность в наш век! – и Ника Баян налету чмокнула подругу. – Сергей, займи ее хорошенько. Кстати, пригласи на контрданс! – крикнула она брату, с быстротой мотылька исчезая в толпе гостей.

– А мне разрешите протанцевать с вами? – в тот же миг услышала девушка уже знакомый ей голос.

– Ах, это вы, доктор! А я было потеряла вас из виду, – обрадовалась Ника, увидев перед собой веселое лицо Дмитрия Львовича.

– Увы! Это удел всех нас, простых смертных! – шутливо, с деланым пафосом воскликнул тот. – Что же касается меня, то я не упускал вас из виду ни на одну минуту. Я видел, как вам расточало похвалы начальство, слышал, как отзывались о вас опекуны, учителя, и порадовался заодно с вами.

– Правда? Какой вы добрый и милый, – искренне сорвалось с губок Ники.

«Если я добрый и милый, то вы – сама прелесть, – хотелось сказать молодому врачу, – и я никогда в жизни не встречал еще такой милой, славной, непосредственной девушки». Но такая фраза могла бы показаться некорректной и противной правилам благовоспитанности; потому Дмитрий Львович ограничился вопросом:

– Вам весело сегодня, не правда ли?

– Ужасно весело! Как никогда!

Нике действительно сегодня было весело. Беззаботная радость наполняла все ее существо. Звуки кадрили, вылетающие из-под быстрых пальцев тапера, поднимали настроение. Доктор был таким разговорчивым и остроумным. А похвалы учителей и начальства ее искусству совсем вскружили ее каштановую головку.

– Смотрите, смотрите, что дивный сон сей означает? – провожая ее на место после первой фигуры и удивленно глядя куда-то в сторону, обратился к Нике Дмитрий Львович.

Девушка взглянула в том же направлении и вспыхнула, как говорится, до корней волос.

– Что такое? Чем она вас смутила?

Но Ника не отвечала. Ее глаза устремились в одну точку. Лицо сразу потеряло веселое, беззаботное выражение.

Два сине-серых глаза смотрели на нее в упор, злым взглядом, не мигая, явно негодуя и чем-то угрожая. Тонкие губы кривились в презрительной усмешке.

– Это что еще за статуя молчания? – недоумевал Калинин.

– Это Сказка.

– Что-о-о?.. – вырвалось у него комическим басом.

– Сказка. Ее так прозвали. А настоящее имя – княжна Заря Ратмирова.

– Турчанка?

– Нет, русская…

– Но Заря… Заря… Это пахнет Магометом.

– Ха-ха-ха! Пахнет!

– Ну, вот вы и рассмеялись. А я уже подумал, что это «мрачная повесть»…

– Сказка! Сказка! – уже хохотала Ника, возвращаясь в свое прежнее веселое настроение.

– Но почему она сказка, а не новелла, не стихотворение в прозе, например? – допытывался доктор.

– А разве вы сами не находите в ее внешности какой-то своеобразной таинственности, чего-то не от мира сего, особенного, исключительного и красивого, как сказка?

– Воля ваша, не вижу, ничего такого не вижу. В вас самой, если уж на то пошло, гораздо больше сказочности, нежели в ней.

Ника покраснела. В это время позади нее послышался явственный шепот:

– Баян… Ника… Когда кончится кадриль, придите ко мне.

– Хорошо, Заря.

– Что сообщила вам ваша «пьеса»? – поинтересовался доктор Калинин.

– Сказка, а не пьеса, говорят же вам. Она зовет меня к себе после кадрили.

– Она вашего класса, эта беллетристика со злыми глазами?

– Нет… ха-ха-ха!.. Второго.

– Но вы дружны с ней? Подруги?

– О, нет. Мы просто обожаем друг друга.

– Что это значит?

– А, вы не знаете… Я вам сейчас объясню. – И, проделав положенное второй фигурой па, Ника самым серьезным образом стала объяснять Дмитрию Львовичу, что значит на институтском языке «обожать» – подносить цветы и конфеты своему «предмету», гулять с ним парой в рекреации, писать письма на раздушенных бумажках, выписывать или выцарапывать в честь нее вензель на руке…

– Боже, как трогательно! – патетически вскричал доктор. – Неужели и вы, такая умница, вот с этими чудесными глазками, с этой ясной головкой, так же выцарапываете вензеля и подносите цветы вашей «пассии»? – смеясь, допытывался он у девушки.

– Ну, положим, вензеля я не выцарапывала, а розы подношу… иногда, – краснея отвечала Ника.

Он не успел возразить ей, потому что в эту минуту музыка снова заиграла, и они поднялись с места для новой фигуры кадрили.

* * *

– Вижу, Ника, вы совсем позабыли меня. Я не спускала глаз с вашего лица, пока вы танцевали на эстраде. Я любовалась вами все время. А вы ни одного раза даже не взглянули на меня. Потом я послала за вами Мару, а вы не пришли. Еще бы, такой талант! Такая знаменитость! До вас теперь рукой не достать. Вы всех очаровали вашими танцами.

Голос княжны дрожит и обрывается от волнения. А лицо ее, всегда таинственное, теперь словно сбросило с себя маску. Она сердится. Губы у нее дрожат. Глаза, еще недавно так пленявшие Нику своей загадочностью, сейчас странно округлились от гнева и стали похожими на птичьи.

Ника смотрит в это лицо, еще недавно такое обаятельное в спокойном молчании, а теперь вдруг потерявшее всю свою прелесть.

«Совсем другая Заря… Завистливая, обыкновенная, как все… – мелькает в головке Баян. – И что особенного я в ней раньше находила?.. И эти круглые злые глаза… Да она сейчас похожа на сову!.. Сова, точно сова…»

* * *

Уже давно затихла музыка. Разъехались гости. Вечер-концерт закончился. Институтки разошлись по своим спальням. Все спят. Только Ника и княжна Ратмирова притаились у коридорного окна и шепотом ведут беседу.

– Нехорошо, Ника, нехорошо, – снова подхватывает Заря, – забыли вы меня совсем. То тайны у нас какие-то выискались, целыми днями шепчетесь со своими одноклассницами, о чем-то хлопочете, куда-то носитесь; то теперь любезничаете с этим доктором, то возитесь с какой-то невозможной девчонкой. А для меня у вас не находится ни одной свободной минуты. А я вас так люблю…

Ника большими глазами смотрит на Ратмирову и только сейчас замечает всю деланость ее тона, всю расчетливость и размеренность жестов, и еще эти глаза, так нравившиеся ей раньше, а теперь горящие злым огоньком, глаза совы. Где же Сказка? Где таинственная прелесть этой самой Зари? Куда она делась сейчас? И как с ней, в сущности, скучно… Не о чем говорить. Она или молчит, или говорит о пустяках, или упрекает ее, Нику.

И непосредственная, как всегда и со всеми, Ника говорит, как сказал бы ее брат Вова, режет правду-матку:

– Знаете что, Заря: не находите ли вы, что все это пресловутое обожание – один смех и пустота. Вся эта беготня друг за другом, свидания на лестницах, все это – чушь и ерунда. Вот недавно вы, например, выцарапали мое имя у себя на руке. Но ведь это же смешно и ненормально. Можно любить друг друга, но зачем причинять себе боль? Зоя Львовна смеялась как-то над этими вензелями…

– Ну, она над всеми смеется.

– Неправда, Заря. Она – само великодушие и честность, ваша Калинина. И такая на редкость здоровая натура! Нельзя не ценить ее.

– Ну и обожайте ее, если она вам нравится, – сердито вырывается у княжны.

– Я никого не буду обожать, Заря. Я нахожу, что это дико и смешно. Я очень дорожу вами, но прежнее наше отношение друг к другу должно прекратиться. Это такая глупость, повторяю, – вся наша беготня младших за старшими.

– Но раньше вы этого не находили, – иронизирует княжна.

– Потому что я раньше была иной. А сегодня точно прозрела.

– Неправда! – кричит Ратмирова и топает ногой. – Вы просто заважничали – весь институт носится с вами… До нас ли вам теперь?

Говоря это, она презрительно кривит губы, вскидывает на Нику злые глаза и, заметно побледнев, с изменившимся от гнева лицом, кричит ей в упор:

– И потом, эта ваша противная Тайна, или как вы ее там называете, Таита, что ли, совсем отняла вас у меня?

– Что? Откуда вы знаете? Заря! Заря!

Ноги Ники подкашиваются, и она, помимо собственной воли, опускается на подоконник.

«Как? Их Тайна перестала быть тайной?.. Заря узнала о ней, а заодно, может быть, и весь ее класс?»

– Откуда? Каким образом вы узнали? – голос девушки полон отчаяния.

Княжна Ратмирова смотрит теперь насмешливо, точно забавляясь смущением собеседницы. Потом она скрещивает руки на груди и злорадно произносит:

– Да, я знаю все. Знаю, что вы, «первые», прячете какую-то девочку в сторожке Ефима. Знаю, что каждую свободную минуту бегаете ее навещать. Знаю, наконец, что ежедневно носите ей обеды. И еще больше того знаю: ваш сегодняшний вечер был устроен в ее пользу, и она сама на нем присутствовала – под видом вашей маленькой родственницы, и вы все старались называть ее загадочным именем «Т-а и-та», что означает «Тайна института».

– Боже мой, откуда вы, Заря, все это знаете? Откуда? – в отчаянии лепечет Ника. – Ведь никто вам этого не говорил.

– Конечно, но вы забываете, что я очень люблю вас, Ника, что я очень привязана к вам. Увидев, что вы стали избегать моей дружбы, я начала следить за вами, выследила и узнала все!

– Какая низость!.. И это сделали вы, кого я всегда так уважала и ценила!

– И кого вы променяли на эту глупую белобрысую девчонку… О, Ника, я ненавижу ее всей душой – она так бессовестно отняла вас у меня!

Тут Заря не выдерживает и начинает неудержимо рыдать.

Нике Баян немного жаль сейчас эту девушку, до сих пор всегда такую сдержанную и молчаливую. Но ей гораздо страшнее за Тайну, Ефима, Стешу… Что если княжна Заря, рассерженная на нее, Нику, расскажет кому-нибудь о существовании Глаши? Ведь тогда все они пропадут, совсем пропадут…

– Заря… Послушайте… Да не плачьте же, не плачьте, ради Бога… Вы будете молчать? Не правда ли? Никто не узнает от вас об этой маленькой девочке? Ведь не узнают, Заря?

– За кого… вы меня… принимаете… В роду Ратмировых никогда не было предателей, – сквозь слезы нашла в себе силы вымолвить княжна. – Но вы, вы ведь не лишите меня вашего общества, Ника? – робко добавляет она через мгновенье.

– Ах, Заря, только не на прежних условиях! – со свойственной ей непосредственностью отвечает Ника.

– Нет, именно на прежних! Непременно на прежних! Я хочу, чтобы все институтки знали, что красавица, умница и талант Ника Баян отвечает мне на мое обожание!

– Нет, этого не будет… Я же говорю вам, что все это дико и глупо, Заря, – бросает Ника, возмущенная упрямством княжны.

– Так?.. Ну, тогда пеняйте на себя! Если меня окончательно разозлят, я ни за что не ручаюсь!..

– Какая гнусность!.. – вырывается у Ники, и с жестом негодования она отходит от княжны.

– Ника! Никочка! Я пошутила! Погодите. Постойте, Никочка… – слышится ей отчаянный шепот Ратмировой.

Но Ника молчит и быстрыми шагами уходит в даль коридора. Ей не о чем больше говорить с княжной. Вся ее душа протестует и дрожит негодованием от такой угрозы. И образ молчаливой, красивой и таинственной Сказки сменяется новым – злым и угрожающим.

«Нет, никогда уже после таких слов не вернусь я к тебе, Заря, – проносится в голове Ники. – Кончена наша дружба. Моя прекрасная таинственная Сказка для меня раз и навсегда исчезла…»