Текст книги "Тайна института"

Глава XI

Как вихрь промчались рождественские каникулы. Для выпускных они оказались одним сплошным праздником – целую вереницу самых разнообразных впечатлений пережили за это время институтки. Ездили в театр, костюмировались под Новый год, устраивали елку, гадали и снова ездили всем классом в цирк. К счастью, Августа Христиановна Брунс временно, до десятого января, сдала дежурство инспектрисе Гандуриной, и без чрезмерно бдительного надзора немки воспитанницы могли вздохнуть свободнее. Впрочем, до начала занятий времени оставалось уже немного: восьмого должны были съехаться институтки, проводившие рождественские каникулы дома. И вот уже незаметно наступило четвертое января – канун крещенского сочельника.

– Mesdames, знаете какой сегодня день? – едва успев открыть глаза, на весь дортуар крикнула Шарадзе.

– Тише, дай спать, Тамара! Что за безобразие – будить народ до петухов! – послышался недовольный голос Козельской.

– Ну, милочка, для тебя особенные петухи должны петь – послеобеденные. Ты никогда не выспишься… – засмеялся кто-то.

– А день-то сегодня, mesdam’очки, все-таки особенный. Придет нынче наша донна Севилья и принесет все, что нужно для нашей Тайночки, – и белье, и шубку, и сапожки.

– И книжку сберегательной кассы принесет, на которую мы положили вырученные от концерта деньги для нашей общей дочки, для дорогой Таиточки.

С тех пор как донна Севилья в своей записке о болезни Глаши применила таинственные буквы «Т-а и-та», и все в своих записках, следуя ее примеру, вместо «Глаша» или «Тайна» стали писать «Т-а и-та», а в разговорах между собой называли Глашу Таитой. Особенно нравилось это имя донне Севилье.

– В нем есть что-то испанское, – часто повторяла она.

– Алеко, только ты не потеряй книжку. Береги, как зеницу ока. Недаром же мы тебя выбрали в казначеи, – послышался чей-то звонкий голос.

– Что такое? Кто произносит всуе мое имя?

И всклокоченная кудрявая головка Алеко с сожалением отрывается от подушки.

– Mesdames, смотрите, солнышко! – произносит Наташа Браун. Откинув тяжелую штору, с восторгом смотрит она на бледное северное январское солнце, робко заглядывающее в окно, и декламирует звонким голосом:

 
По лазури неба тучки золотые
На заре держали к морю дальний путь,
Плыли, зацепили за хребты седые…
 

– Довольно, Наташа, довольно. Лучше давайте подумаем, как бы вечер провести поинтереснее, – остановила девушку Золотая рыбка.

– Давайте вызывать духов, – неуверенно прозвучал голос Браун.

– Ну, ты, конечно, Надсона вызывать будешь, – засмеялась Веселовская.

– Mesdames, увольте, – вступила в разговор Ника, – не верю я что-то в эти общения с духами.

– Как не веришь? Ведь об этом целые тома написаны! – возмутилась бледненькая невеста Надсона.

– Нет, как хотите, а я все-таки не верю.

– Деревня-матушка!

– Не деревня, а Маньчжурия дикая. Вот что!

– Ха-ха-ха!

– Оккультизм, вызывание духов – грех и ересь, – твердо постановила Капочка.

– Молчи уж ты, святоша.

– Милая моя Камилавочка, – насмешливо-ласково говорит Золотая рыбка, обнимая растрепанную голову Малиновской, – и надо же было госпоже Судьбе подшутить над тобой такую злую шутку. Тебе следовало бы родиться мальчиком, чтобы потом сделаться священником…

– И мы бы ходили к тебе на исповедь… А ты бы сурово терзала нас за ересь и грехи… – под общий смех подхватила Алеко.

– Не смейтесь, mesdames, не надо. Это так прекрасно – молиться заодно со всеми верующими, иметь возможность утешать их, спасать их души. О, как это хорошо!

Капочка оживленными глазами обвела лица окружающих ее девушек. И спустя минуту она с внезапным воодушевлением продолжила:

– Ведь есть же женщины-адвокаты, женщины-профессора, врачи… Почему бы и не быть женщинам-священникам?

– Mesdames, вставайте скорее: Ханжа на горизонте! – пулей влетая в дортуар, крикнула Зина Алферова.

– Господи, от Скифки избавились на недельку, так Ханжа таскается за нами по пятам! – вздыхает Шарадзе.

– Fi donc! Что за выражение! – пожимает плечами Лулу Савикова.

– Уж молчи, пожалуйста. До выражений ли тут! – огрызается Тамара.

– Итак, вечером в клубе, когда все утихнет. Да? Согласны?

– Согласны! Конечно, согласны!..

– Mesdam’очки, а кто из нас понесет Таиточке приданое?

– Я!

– Я!

– И я!

– Всем нельзя. Пусть самые близкие родственники идут, – командует Ника, – мать, отец, дедушка и бабушка…

– Дорогая моя, а можно и мне, как одной из теток? – робко осведомляется Зина Алферова.

– Тогда и все тетки, если одна, – заявляют остальные.

– Тише, mesdames, тише! Она уже здесь.

Бесшумно, как-то бочком, в дортуар вползает инспектриса.

– Опять шум, опять крики! Недурное времяпрепровождение для благовоспитанных барышень!

– Но ведь нынче еще рождественские праздники! – поднимается чей-то протестующий голос.

– Так, по-вашему, на праздниках надо шуметь? Ведь это только у… у… нетрезвых крестьян принято… – кривит губы Юлия Павловна.

Где-то сдержанно фыркают.

– У «нетрезвых крестьян». Ха-ха-ха! Она, конечно, хотела сказать – у пьяных мужиков… Лулушка, слышишь, Ханжа заразилась твоей комильфошностью, – шепчет Маша Лихачева.

– Оставьте меня, ради Бога, в покое… – шепотом же злится Лулу.

Все наскоро одеваются и под конвоем инспектрисы идут на молитву.

* * *

Снова вечер. Давно потушен свет в дортуаре. Отработав чужое дежурство, совсем разбитая, инспектриса идет к себе. С подобострастной улыбкой ее встречает седовласая Капитоша:

– Слава Богу, угомонились ваши сорванцы, барышня. Уж и денек ныне выпал!.. – говорит она, расшнуровывая ботинки своей шестидесятилетней барышни.

– Ах, Капитоша, прямо не дождусь, когда вернется Фрейлейн Брунс.

Капитоша с участием смотрит в пожелтевшее морщинистое лицо госпожи Гандуриной.

– А знаете ли, барышня, я должна вам кое-что сообщить.

– Что такое? – сразу подтянулась инспектриса.

– Да вы не волнуйтесь, ради Господа Бога, барышня, да только приметила я кое-что.

– Что приметили? Говорите скорее, Капитоша.

– Да неладное у нас творится что-то.

– Ну?

– Приметила я, что кажинный вечер барышни выпускные по очереди в сторожку наведываются.

– Вот-вот… И я сама однажды это заметила… До утреннего звонка еще ходили. Но я узнала причину. Они обещали, что это больше не повторится. Неужели опять? – тревожно произносит Юлия Павловна.

– Вчера и третьего дня своими глазами видала, барышня. Вошли туда, пробыли минут десять и бегом обратно.

– А кто? Кто? Вы не заметили, нет? Наверное, Баян?

– И барышня Баян, и барышня Тольская, и Лихачева, и Тер-Дуярова, и Сокольская, и все.

– Ага, отлично!..

Исполненный значения возглас в уютной спальне инспектрисы звучит зловеще. Она снимает при помощи Капитоши свое форменное «мундирное» платье, облачается в пестрый турецкий капот и медленно, крадучись, выходит из комнаты…

* * *

В «клубе» в этот поздний январский вечер происходит нечто из ряда вон выходящее. На середину комнаты выдвинут небольшой столик, стоящий обыкновенно под одним из окон. Вокруг столика стоят принесенные из дортуара и умывальной комнаты табуреты. На них сидят Ника Баян, Тамара Тер-Дуярова, Лида Тольская, Муся Сокольская, Шура Чернова, Мари Веселовская, Зина Алферова, Маша Лихачева и Наташа Браун. Все лица внимательны и сосредоточенны. Только Ника и Алеко не могут постичь всего значения торжественной минуты. Они то и дело хихикают, пересмеиваются, подшучивают над Мари Веселовской. Наташа Браун совершенно серьезно уверила эту спокойную, уравновешенную девушку, что в глазах у нее есть какая-то сила, что-то такое, чего не объяснишь словами, но что, бесспорно, имеет какое-то скрытое значение, и что она – «медиум».

Девушки сидят за столом уже около получаса, положив пальцы на край столешницы таким образом, что конец мизинца одной прикасается к мизинцу соседки. Так составлена непрерывная цепь. Вызывают «духов». В данный момент ждут появления духа поэта Надсона – по настоятельному желанию его ярой поклонницы Наташи Браун.

– Явись! Явись! Явись! – повторяет невеста Надсона. – Явись и сообщи нам, какая жизнь ждет нас там, за гранью бытия!..

– Охота ему являться и тревожить себя ради каких-то девчонок! – шепчет Ника.

– Я думаю, – соглашается с ней Чернова.

– Но он не может не видеть, как его здесь любят, – пылко возражает Наташа и в забывчивости начинает шепотом декламировать:

 
Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,
Кто бы ты ни был, не падай душой…
 

– Брось, милая, брось, лучше послушай, что за загадку я тебе скажу. Что такое: «висит зеленая и пищит?» – вдруг кричит Шарадзе.

– Лампа! – хохочет Золотая рыбка.

– А зачем тогда пищит?

– Mesdames, тише! Или духов вызывать, или шарады разгадывать, что-нибудь одно, – сердится невеста Надсона.

– Все равно надо свет погасить. При свете он не пожелает явиться, – говорит Хризантема.

– Согласны, согласны. Тушите.

– Страшно, mesdames, в темноте… – шепчет Маша Лихачева.

– Тебе-то уж вовсе нечего бояться, – острит Ника, – духи к тебе и не подойдут: от тебя духами за версту пахнет. Чихать будут, а духам чихать нельзя!

– Mesdames, я гашу свет. Сидите смирно.

В «клубе» сразу становится темно. Только луна, плывя в далеких ночных облаках, заглядывает в комнату и бросает призрачные блики на лица девушек. Напряженная тишина водворяется в комнате. Все чего-то сосредоточенно ждут…

Наташа Браун уставилась на дверь (ей почему-то кажется, что дух, как живой человек, должен войти не иначе как через дверь), а губы ее беззвучно шепчут:

– Ты войдешь сейчас, прекрасный поэт, бледный и чернокудрый рыцарь искусства, и целый мир неведомых радостей принесешь с собой. Ты расскажешь нам, какие дивные гимны слагаешь теперь в загробном мире… Явись же скорее, дай возможность увидеть твой кроткий образ, твой дивный лик…

– Селедка! Не лампа, а селедка! – неожиданно раздается среди абсолютной тишины торжествующий голос Шарадзе.

– Что такое?

– Ну да, селедка. Висит, потому что ее повесили; зеленая, потому что ее в зеленую краску выкрасили, а пищит – чтобы труднее разгадать было!

– Так это она про шараду… Ха-ха-ха!..

– Mesdames, это свинство. Тут настроение нужно, а они хохочут, – сердится Наташа Браун.

– Ах, Господи! Дух под столом, кажется, за ногу меня схватил!

– Лихачева, стыдись, такая большая и такая…

– Глупая… Очень может быть, – беззаботно говорит Маша. – Воля ваша, скучно сидеть и ждать у моря погоды. Не очень-то любезные господа ваши духи, должна я сказать.

– Mesdames, mesdames! Смотрите, какая красота! – и Ника Баян поднимает к верхнему, не замазанному известью стеклу окна восторженное личико.

Действительно, завораживающая картина.

Луна, бледная таинственная красавица, медленно движется среди облаков по залитым ее млечным сиянием небесам. Горы, пропасти, ущелья, башни, замки и дворцы возвышаются там, за ней… Все кажется серебряным в ее обманчивом сиянии…

– Сейчас, я чувствую, должно совершиться нечто, – говорит Наташа Браун, и ее белокурая головка снова поворачивается в сторону двери.

Все вздрагивают. Нервы невольно напрягаются.

Так и есть… Тихие, едва уловимые шаги слышатся в коридоре. Кто-то словно подкрадывается в ночной тишине.

«Он!» – колотится сердце в груди Наташи.

Все ближе, все слышнее шаги… Девушки притихли и насторожились… Даже Баян не шутит. Даже Алеко, против своего обыкновения, не смеется над настроением подруг.

Кто-то идет… Крадется к «клубу»… Невольная жуть охватывает девушек. Руки, сцепленные пальцами, дрожат. А шаги все ближе и ближе… Сердца трепещут…

– Боже мой! – подавленно срывается у кого-то…

Все явственнее чудится, как кто-то притаился по ту сторону двери. Вот кто-то берется за дверную ручку…

Все бледнеют. Дыханье захватывает. Губы пересыхают. Пугливым ожиданием горят глаза. Вот-вот, кажется, отворится дверь, и войдет некто бесформенный, бестелесный, светлый, как облако, и жуткий, как мрак…

Напряжение достигло высшей точки.

Дверь скрипнула и распахнулась настежь…

И у всех девятерых одновременно вырвалось испуганное:

– Ах!..

Глава XII

Белая фигура стройной институтки с маской на лице перешагнула порог клуба. И в тот же миг жалобно прозвучал взволнованный высокий голосок:

– Зачем вы потушили огонь? Зачем сидите в темноте? Ах, как страшно!

– Лиза! Лизанька! Ты?

Черная маска скользит вниз, и появляется озаренное лунным светом встревоженное лицо Лизы Ивановой. Лиза смотрит на юных спириток большими испуганными глазами. Спиритки – на Лизу.

– Что за маскарад? Почему ты в маске? Что случилось? Да говори же, говори скорей!

Спиритический сеанс прерывается. Тревога нарастает. Теперь не до вызова духов, когда настоящая жизнь предъявляет свои права.

– Mesdames, я сейчас от Таиточки, Стеша приходила и просила зайти к сестренке. Глаша все время капризничает и блажит. Я боялась быть узнанной и надела маску. Так, думаю, не узнает Ханжа, если встретится невзначай. Слава Богу, никого не встретила. Но Таиточку я не смогла успокоить. Девочка плачет, капризничает весь вечер и все зовет «бабушку Нику». Ефим с ног сбился, трясется от страху. Того и гляди плач Таиточки привлечет внимание начальства.

– Меня она зовет, ты говоришь? – Ника быстро срывается со своего места.

– Да, да…

– В таком случае – бегу.

– Стой, стой! Надень мою маску на всякий случай.

– Да захвати мой платок. Давай я закутаю тебя хорошенько… Так. Теперь ты – таинственная фигура в черном, с маской на лице. Ни дать ни взять – героиня какого-нибудь старинного французского романа, – смеется Алеко.

При свете луны Ника действительно выглядит фантастически. В разрезах черной бархатной маски таинственно мерцают ее глаза. Темный платок наподобие плаща драпирует ее тоненькую фигурку. Длинная нижняя юбка темно-синего цвета, доходящая до пяток, делает ее выше ростом, стройнее.

– Прощай, прощай, и помни обо мне! – басит она, пародируя слова тени отца Гамлета из бессмертной шекспировской трагедии, и патетическим жестом поднимает руку: – До свидания, дети мои. Иду. Если Ханжа встретится, клянусь, испугается и ударится в бегство.

– Вне сомнения, ибо страшна ты сейчас, как смертный грех.

– Тем лучше для меня. Тем хуже для нее. Addio![33]33
  Прощайте! (итал.)


[Закрыть] Скрываюсь.

Ника давно исчезла, а восемь оставшихся в «клубе» девушек с присоединившейся к ним Лизой еще долго беседовали и строили предположения по поводу Глашиного беспокойства.

– И чего она капризничает, право. Все, кажется, у нее есть: и шубка, и белье, и платье, и конфеты, и в сберегательной кассе две с половиной сотни на ее имя лежат… – рассуждает Тамара.

– Боже, Тамара, как ты, однако, наивна, – волнуясь, возражает Золотая рыбка, – во-первых, Таиточка еще слишком мала, чтобы понять такую важную вещь, как деньги в сберегательной кассе, а во-вторых… К чему ей и шубка, и нарядное платье, когда она целыми днями сидит взаперти в своей сторожке.

– Неправда, она гуляет.

– Несчастная! Это называется гулять: постоять четверть часа на пороге мертвецкой при открытой двери на крыльцо…

– Ах! – и Шарадзе изо всей силы шлепает себя по лбу.

– Что такое? Что с тобой?

– Идея, mesdames, идея!

– Новая задача или шарада, конечно? – иронизирует Золотая рыбка.

– Да, если хотите, это – шарада, но такая шарада, которую не решит никто.

– А ты решила?

– Я решила.

– Двенадцать тебе с плюсом за это, – и Маша Лихачева посылает армянке воздушный поцелуй.

– Говори же, говори, Тамара! – звучат кругом заинтересованные голоса девушек.

– Вот в чем дело, mesdames. Ведь Скифки нет в институте.

– Нет, но это не шарада, а решенный вопрос.

– И не будет еще с неделю, по крайней мере.

– Да, почти целую неделю.

– А комната ее пуста.

– Разумеется.

– А Тайночке нашей ужасно надоела сторожка.

– Надоела, понятно.

– Так нет ведь Скифки в институте, – повторяет Шарадзе.

– Нет, ну и что ж из этого, наконец?

– Ну, так вот: можно же временно перевести Тайночку к Скифке, предварительно наказав нашей милочке ничего не трогать в комнате Скифки… Таиточке там у нее будет хорошо: и воздух другой, и постель мягкая, и простору больше. Да и мы больше времени уделять ей сможем, не рискуя попасться на глаза Ханже. Что, mesdam’очки, какова моя шарада? – и Тамара обвела подруг сияющими глазами.

– Она гениальна!

– Молодчина, Шарадзе!

– Умница, Тамарочка!

– Шарадзе, браво! Бис!

– Тер-Дуярова, придите в мои объятья, я вас расцелую! – комически приседает перед армянкой Золотая рыбка.

– Качать Шарадзе! Качать!

– Mesdam’очки, тише! Тише! – звучит низкий грудной голос Земфиры. – Вы так кричите, что на другом конце города слышно. Ведь наше сборище, прошу не забывать, не разрешено начальством.

Но ее никто не слушает. Тамару подхватывают на руки и качают. Ночные туфли валятся с ног армянки, она хочет их схватить, но Золотая рыбка предупреждает ее желание, подхватывает и со смехом, высоко держа над головой, потрясает ими, как трофеем победы, и мчится из «клуба» в дортуар. За ней, едва сдерживая хохот, шаркая туфлями и шелестя нижними юбками, летят остальные.

Едва достигнув порога умывальной, все сразу останавливаются у дверей. Зловещий, отчаянный, полный нечеловеческого ужаса крик несется откуда-то издали, со стороны нижнего коридора.

– Что это, mesdames? Что это?

– А-а-ах!.. – и со слабенькой Хризантемой делается истерический припадок.

– Убивают кого-то… – шепчет Шарадзе, и в черных глазах армянки разливается ужас.

– В дортуар, скорее в дортуар!

Вся маленькая толпа испуганных девушек, дрожа, ринулась в спальню. Там царит тот же ужас. Все проснулись. Испуганные девушки допытываются друг у друга:

– Кто это кричал так страшно?

– О, Господи, что случилось внизу?!

И все с замиранием сердца прислушиваются к далеким звукам. Но больше ничего особенного не слышно.

Капает в бассейн вода из крана. Институт спит. И выпускные, несколько успокоившись, мало-помалу укладываются по своим постелям. Вечер подходит к концу. Наступает ночь.

* * *

А вот что в то же самое время происходило в нижнем коридоре.

Уже за чаем Заря Ратмирова обратила на себя всеобщее внимание рассеянным видом, задумчивостью и тревожным выражением глаз. Когда четыре ее одноклассницы, оставшиеся на рождественские каникулы в институте, поднялись в дортуар, Заря проскользнула мимо заговорившейся с кем-то Зои Львовны, дежурившей в этот день у второклассниц, и спустилась в нижний лазаретный коридор.

Сердце девочки тревожно билось. Вот уже несколько дней, как юная княжна не видела своего кумира – Нику Баян. Обычно ласковые глаза Ники при встречах, когда она, Заря, впивается взглядами в ее лицо на общей молитве или в зале, или в коридоре, отвечают ей холодно.

«Конечно, Ника Баян – талант и красавица, конечно, она “само очарование”, – придерживаясь институтского лексикона, говорит сама себе Заря, – но… но… ведь ласкова же она со всеми другими и больше всех с этой глупой белобрысой девчонкой, которая отняла у меня Никину любовь». Недаром же Заря следит за ними изо дня в день и видит, как почти ежедневно Ника прокрадывается в сторожку, где живет эта «белобрысая дрянь». Заря с ненавистью думает о Глаше. Не будь ее, Ника Баян не отдала бы этой девчонке весь свой досуг и продолжала бы в свободное время бывать с ней, княжной Зиновией Ратмировой («Зарей» она почему-то называла себя в раннем детстве, и с тех пор это имя так и осталось за ней).

Сегодня Заря решила подкараулить Нику на пути ее следования в сторожку и серьезно обо всем поговорить. О! Она больше не может молчать! Ника измучила ее своим невниманием и презрением. И за что? За что? Серо-синие глаза Зари сверкают в полумраке лестницы, куда она спешит для встречи с Никой. Целый день она издали следила за Баян, карауля каждый ее шаг, каждое движение. Но Ника как нарочно не выходила из классной. Значит, она решила после чая навестить эту противную Глашку!

Княжна Ратмирова спустилась с лестницы и повернула в сторону лазарета. Отсюда хорошо видно освещенное окно Ефима, и сам он – у стола, с газетой в руках. Слышен тихий, «блажной» плач Глаши и увещевания добряка-сторожа.

«Противная… Капризная… Скверная… Есть в ней что любить, нечего сказать!» – со злостью думает Заря, прислушиваясь к капризным всхлипываниям Глаши.

У дверей лазарета – выступ. Заря садится на него. Из окон круглой комнаты, сквозь ее стеклянную дверь светит месяц. Причудливые блики скользят по каменному полу и белым оштукатуренным стенам. И расстроенному воображению девочки кажется, что чья-то белая тень бродит по круглой комнате… Совсем некстати припоминается покойная Катя Софронова, два года назад лежавшая здесь, среди кадок с тропическими растениями, до отпевания… Как мертвенно бледно было юное личико усопшей… И как отчаянно рыдала тогда здесь, в этой комнате, осиротевшая мать…

Вот и ее мама будет так же горячо и исступленно плакать, если, не дай Бог, умрет она, Заря. Ведь они только двое на свете, два оставшихся отпрыска угасающего рода князей Ратмировых. Они очень бедны, несмотря на княжеский титул, живут на маленькую пенсию, доставшуюся им после смерти отца. И обе они такие тихие, молчаливые, «таинственные какие-то», и мама, и сама она, пятнадцатилетняя Зиновия. И вот эти-то молчаливость и «таинственность» и пленили, должно быть, капризную и требовательную, талантливую и избалованную всеми Нику. Пленили, но ненадолго. Теперь Ника Баян чуждается ее, не хочет дружить с Зарей, не хочет даже знать ее. При одной этой мысли горечь закипает в груди княжны, а слезы обжигают глаза.

«Отчего я такая несчастная, одинокая? – лепечет про себя Заря. – Нет, лучше уж умереть, как умерла Катя Софронова…» Ведь если она, Заря, умрет, ее тоже поставят здесь, в этой самой круглой комнате, среди зеленых латаний и мирт.

Теперь, когда Заря смотрит сквозь стеклянную дверь, ей кажется, что она видит облитый лунным светом гроб среди круглой белой комнаты, а на высоко взбитых подушках – восковое мертвое личико, свое или Катино, – разобрать она уже не может…

Видение это настолько явственно, что она начинает дрожать. Холодный пот выступает на ее лбу. Сердце замирает в груди. Дрожит хрупкое тельце…

«Не надо смотреть, не надо, а то Бог знает что еще почудится потом», – зажмуривая глаза, говорит сама себе Заря и быстро поворачивается спиной к окну. С облегченным вздохом раскрывает она глаза и… – о ужас! – видит: тонкая темная фигура с черной маской на лице стоит перед ней в зловещем и жутком молчании, как черный призрак смерти.

– А-а-а!.. – страшный, раздирающий душу крик ужаса и отчаяния вырывается из груди Зари, и она, вся похолодевшая и трепещущая, отступает к двери.

Этот самый крик и был услышан группой выпускных институток в верхнем дортуарном коридоре.

Он же потряс и все существо загадочной черной фигуры.

– Заря, вы? Успокойтесь, это я. Заря! Смотрите же это я, Баян, Ника Баян… Я снимаю маску.

Действительно, черная маска поднимается на лоб, и из-под нее выглядывает знакомое, дорогое Заре, лицо. Забыв все свои страхи, юная княжна бросается на грудь Ники и шепчет, задыхаясь от волнения:

– Ника, дорогая, милая, любимая… О, как вы меня испугали! Я давно вас жду. Я часто стерегу вас здесь, около сторожки… Я знаю, вы каждый вечер ходите сюда… Наконец-то, наконец-то дождалась я вас, милая Ника! – и Заря горячо обнимает первоклассницу.

Но руки Баян осторожно освобождаются от этих объятий, а от прелестного личика Ники веет холодом и презрением, когда она, отчеканивая каждое слово, говорит:

– Вы подсматривали за мной. Вы караулили меня. Вы, как сыщик, выслеживали меня, не давали мне ступить ни шагу… Вы не подумали о том, что могли подвести меня. И подведете, наверное, потому что надо быть глухим, чтобы не услышать вашего крика. И за это… За это… Я ненавижу вас! – безжалостно добавляет Баян, с негодованием глядя в глаза княжны.

– Ника! Ника! – в ужасе лепечет Заря.

– Да, да, ненавижу! – так же безжалостно продолжает Ника. – Потому что вы этим подводите не только меня, но и всех нас, а больше всего – ни в чем не повинных Ефима и Таиточку… Вы так закричали, что…

Ника не договаривает и быстро опускает маску на лицо.

– Так и есть, идет кто-то… Бегу… Это Ханжа!..

Увы! Отступление уже отрезано. Из-за колонны показывается пестрый турецкий капот, а затем и сама его обладательница, Юлия Павловна Гандурина.

– Кто вы такая? Это вы кричали? – повысив свой и без того пронзительный голос, вопрошает инспектриса.

Ника, не отвечая ни слова, быстрым прыжком вскакивает на первые ступени лестницы, минуя протянутую было к ней костлявую руку, и стрелой мчится наверх. Заря остается одна, испуганная и растерянная.

– Ага!.. Ратмирова!.. Что вы делаете тут одна, в темноте, и кто это сейчас был с вами? – госпожа Гандурина мелкими шажками спешит к растерявшейся воспитаннице.

Заря бледна, как полотно. Синие глаза сверкают отчаянием. Ах, сейчас ей все равно, что бы ни случилось. Пусть ее наказывают, пусть хоть исключают из института. Теперь для нее все потеряно, все пропало. Ника ее презирает… Ника не любит ее, называет сыщиком… Как тяжело! Как безумно тяжело! Она точно не видит искаженного гневом лица инспектрисы. Она не чувствует прикосновения костлявых пальцев, клещами впившихся в ее нежную руку. Она не слышит того, что говорит ей Гандурина:

– Кто это был сейчас с вами? Отвечайте, отвечайте тотчас же, или будет поздно, – в десятый раз гневно повторяет инспектриса.

Но Заря молчит. И лицо ее по-прежнему бледно.

– Ну же! Ответите вы мне? Я жду.

Костлявые руки изо всех сил трясут худенькие плечи воспитанницы. И от этой тряски Заря словно просыпается.

– Вы будете мне отвечать?

– Что? – чуть слышно срывается с губ Зари. Какая-то мысль проносится под ее рыжими кудрями, ее бледное лицо искажается судорогой, а дрожащие губы помимо воли произносят:

– Покойная Катя Софронова явилась мне сейчас.

– Что-о-о?

Руки Гандуриной бессильно скользят вдоль плеч Зари и повисают, как плети. С минуту она молчит, соображая, дерзость или наивность заключались в словах княжны. Но бледное, измученное личико и полные испуга и отчаяния глаза не оставляют сомнений в том, что девочка в эти минуты далека от шуток и дерзостей. И сердце инспектрисы неожиданно смягчается.

– Вы не должны были приходить сюда ночью, Ратмирова, – говорит она уже намного мягче. – Я знаю, что вы были очень дружны с покойной Катей, и вам приятно взглянуть хотя бы на то место, где находилась дорогая усопшая. Но, дитя мое, на все есть свое время. Ступайте сейчас к себе в дортуар и ложитесь в постель. Хотя теперь и рождественские каникулы, но бродить по ночам строго запрещается… Вот видите, вас напугали, а кто напугал, – не знаю. Я должна буду завтра же провести следствие, кто была эта фигура в маске. Во всяком случае, это не Катя. Грешно, мой друг, верить в привидения. Господь Бог милосердый так мудро создал мир, что мертвые не общаются с живыми. Пойдите же и хорошенько помолитесь, покайтесь в своих грехах, особенно в нарушении вами правил нашего прекрасного института. Помолитесь и покайтесь перед сном.

И долго еще нудный голос Юлии Павловны скрипел в ушах Зари, пока девушка не миновала бесчисленные ступени лестницы и не вошла к себе в дортуар.

Здесь она проворно разделась и, юркнув в холодную, остывшую постель, зарылась головой в подушки и только тут дала волю теснившимся в ее груди рыданиям.