Текст книги "Тайна института"

Глава XV

Пролетела веселая Масленица, хотя на этот раз и без особых новых впечатлений. Съездили всем классом в оперу на «Жизнь за Царя». Долгие дни бредили Сусаниным. Восторгались Ваней. Эля Федорова несколько сотен раз затягивала, немилосердно фальшивя при этом, песню Вани «Лучинушка».

Но каждый раз на нее махали руками и шикали, заставляя молчать. Еще слишком сильно было впечатление, слишком ярки образы первоклассных исполнителей, чтобы подражание, будь оно даже безукоризненное, не казалось кощунством, а тем более – фальшивое пение Эли.

Как-то раз выпускных повели на прогулку. Одетые в темно-синие ватные пальтишки казенного типа, с безобразными шапочками на головах, институтки в этом уборе подурнели и, казалось, стали лет на пять старше. Даже хорошенькая Баян и красавица Неточка выглядели ужасно. Но, несмотря на это, прохожая публика очень охотно любовалась разрумянившимися на морозе личиками и ярко поблескивающими юными глазками. Сбоку, с видом всевидящего Аргуса, шествовала Скифка, зорко поглядывая по сторонам, хотя старалась казаться непричастной к процессии.

На перекрестке столкнулись с группой кадетиков. Румяный толстощекий мальчуган уставился на Нику.

– Помилуй Бог, да ведь это Никушка!

– Вовка!

И Ника Баян кинулась навстречу младшему брату.

– Приходи в воскресенье на прием, – оживленно шептала она, пользуясь минутным невниманием Августы Христиановны.

– Всенепременнейше. Даю мое суворовское слово честного солдата, и ты поклонись за это от меня кому-нибудь.

– Знаю, знаю, Золотой Рыбке, – хохотала Ника.

– Ну, понятно, ей. Помилуй Бог, угадала. Она этакая славная.

– Баян, как ты смеешь разговаривать с проходящими мужчинами? – словно из-под земли выросла перед ней Скифка.

– Это совсем не мужчины, фрейлейн, а мой брат Володя, – оправдывалась девушка, в то время как карие глазки все еще горели радостью встречи с любимым братом.

– Это неприлично. А это кто? Зачем он так смотрит на тебя, Чернова? – накинулась Августа Христиановна на черненькую Алеко, имевшую несчастье привлечь на себя взоры высокого статного кадета с насмешливыми задорными глазами и подвижным лицом.

– Я-то чем виновата, скажите, пожалуйста. У него надо спросить, – сердито ответила Шура.

– Зачем вы смотрите так… Так нагло… на воспитанниц? – тут же накинулась Скифка на юношу.

– А разве нельзя? – насмешливо прищурившись, осведомился он.

– Нельзя. Это дерзость. Вы не имеете права так смотреть.

– А вы бы им на головы шляпные картонки надели, тогда уж наверняка никто бы не смотрел… – ответил кадет.

– Пффырк! – не выдержали и разразились смехом воспитанницы.

– Ха-ха-ха! – вторили им кадеты, быстро удаляясь по тротуару.

– Я так не оставлю. Я буду жаловаться. Я знаю, какого вы корпуса, и с вашим директором лично знакома, – волновалась Августа Христиановна.

– На доброе здоровье, – донесся уже издали насмешливый голос.

– Вы будете наказаны, и Баян, и Чернова, и все.

– Вот тебе раз! Мы-то в чем же виноваты? – послышались протестующие голоса.

– Still![37]37
  Тихо! (нем.)


[Закрыть] – сердито воскликнула немка.

– Ну, уж это не штиль, а целая буря.

– Тер-Дуярова, что ты там ворчишь?

– Погода говорю, хорошая, солнце греет…

– Будет вам погода и солнце, когда вернемся домой!

– Сегодня Прощеное воскресенье. Сегодня нельзя сердиться… – грустным тоном говорит Капочка, не глядя на фрейлейн Брунс.

– Капа, Капа! – шепчет ей Ника Баян, когда все понемногу успокаивается и входит в норму. – Как же мы будем с исповедью-то? Ведь про Тайну батюшке непременно сказать надо…

– Разумеется. Грех и ересь скрывать что бы то ни было от отца духовного.

– Так что мы, должны сказать?

– Конечно, конечно. Ведь мы лгали, укрывали от начальства.

– Гм… Знаешь, Капочка, собственно говоря, ведь…

– Тише, тише, фрейлейн Брунс близко.

Скифка действительно уже тут. И как она умудрилась так незаметно подкрасться к юным собеседницам? Идет рядом и подозрительно смотрит на девушек. Она давно уже прислушивается и приглядывается ко всему, что происходит в классе. И ее подозрительность находит обильную пищу. Она подозревает, догадывается, что вверенные ее попечениям воспитанницы скрывают от нее нечто «весьма важное» и скорее всего «преступное». Часто ее ухо улавливает странное шушуканье, повторяемые слова «Тайна», «Таита»… Какие-то записочки то и дело циркулируют по классу и мгновенно исчезают при ее приближении. Одну из таких записочек, которую она, Августа Христиановна, потребовала ей показать, прямо у нее на глазах бесследно уничтожила Тольская, эта отвратительная «отпетая» девчонка. Кроме того, все эти исчезновения из класса то одной, то другой воспитанницы что-нибудь да значат. Ничего еще, если это – какая-нибудь простая детская шалость, шутка… Ну а если что-то более серьезное, если это – Боже упаси! – какой-нибудь заговор? А кто же поручится, что это не так? От этих девушек всего можно ожидать… Нет, нет, надо удвоить внимание, раскрыть все эти шашни и довести все до сведения начальства. Так оставлять нельзя!

И, приняв такое решение, Скифка воз вращается в институт. На душе у нее буря. А воспитанницы, как нарочно, находятся нынче в каком-то приподнятом настроении.

– Mesdames, мне необходимо поговорить с классом, – шепчет Ника Баян, оборачиваясь спиной к Скифке и делая значительные глаза в ту минуту, когда вернувшиеся с прогулки институтки занимают свои обычные места.

И вот девушка придумывает способ «выкурить» из класса Августу Христиановну. Она подходит к кафедре и с самым невинным выражением на ангельском личике обращается к немке:

– Фрейлейн Брунс, вы давно в институте служите?

– О, давно, очень давно, – ничего не подозревая, отвечает наставница.

– Но вы ведь были совсем молодая, когда поступили сюда?

– О, да, молодая, конечно.

– И очень хорошенькая? Очень, очень хорошенькая, должно быть, фрейлейн… – не то вопросительно, не то утвердительно продолжает плутовка.

– То есть?..

Лицо немки вспыхивает. Кто хорошо знает Августу Христиановну, тот понимает, что лучшего «плана действий» Ника вы брать не могла. Никогда не существовавшая красота – один из «пунктиков» фрейлейн. Она часто любит распространяться о том, какой у нее в молодости был ослепительный цвет лица, какие красивые были волосы и зубы. И после таких разговоров обыкновенно фрейлейн Брунс впадала в меланхолическую задумчивость и шла в свою комнату, где долго сидела, разбирая пачки писем, какие-то выцветшие лоскутки бумаги, какие-то засохшие, перевязанные тоненькими ленточками цветы. Или просиживала чуть ли не целый час перед зеркалом, разглядывая отражение своего багрового лица с малиновым носом.

И сейчас, лишь только разговор коснулся милого ее сердцу далекого прошлого, Скифка стремительно поднялась с места и «испарилась, как дым», как говорится на своеобразном языке институток.

– Ура! – закричала Ника, подбрасывая к самому потолку толстый том учебника педагогики. – Ура! Теперь ко мне, mesdames, и как можно скорее!

Ключ, впопыхах оставленный немкой, стучит по кафедре. Воспитанницы, как птицы, слетаются на этот призывной звук из всех углов класса и окружают Нику.

Торопясь, волнуясь и захлебываясь, девушка спешит излить то, чем болела ее душа все последние дни.

– Дети мои, дальше так продолжаться не может… – взволнованно говорит она. – Скифка далеко не так глупа, как это кажется. Она догадывается о Тайне, если уже не догадалась вполне. И неминуемая беда грозит всем нам, а Ефиму особенно. Поэтому, пока еще не поздно, надо ее предотвратить. Я так много думала над этим вопросом, что, кажется, мои мозги лопнут и сердце порвется на мелкие куски. Положение ужасное, но, во всяком случае, не безвыходное. И вот что я наконец придумала. Написать обо всем и чистосердечно покаяться во всей этой истории барону Гольдеру. Ведь наш попечитель и почетный опекун – человек удивительный. Это – рыцарь без страха и упрека. Это – положительно ангел во фраке…

– Баян, как ты можешь так кощунствовать! – возмущается Капа Малиновская, прерывая речь девушки.

– Ах, Боже мой, отстань. До подбора ли выражений мне сейчас, неужели сама не понимаешь! – быстро отвечает Ника и с жаром продолжает:

– Мы должны ему написать письмо, откровенное, хорошее письмо и покаяться во всем. Так и так: спасите девочку, увезите отсюда, поместите в какую-нибудь хорошую, надежную семью. А мы будем платить за нее… Содержать нашу «дочку». Каждая по выходе из института будет посылать Таиточке по скольку сможет. Потом поместим ее в учебное заведение. Двести рублей у нее уже лежат на сберегательной книжке, наберем еще…

– Да! Да!.. – подхватывают горячие голоса. – Наберем еще! Будем платить… Заботиться о ней…

– А потом, по выходе ее из пансиона, соберем ей приданое и выдадим замуж! – неожиданно заключает Тамара.

– И детей ее будем крестить, mesdames!

– И замуж их выдавать!

– Ха-ха-ха! Да нас тогда и на свете уже не будет! – хохочет Алеко, – ведь это третье поколение, разве одна Валерьянка еще будет жить – она так пропитана своими лекарствами, что ее и смерть не возьмет.

– Остроумно, нечего сказать, – обижается Валя.

– Mesdames, мы отклоняемся от цели. Надо составить письмо.

– Да, да, скорее, как можно скорее.

Три десятка юных головок, движимых самыми благородными намерениями, склоняются над партой Ники, за которой сама она, прикусив нижнюю губу, тщательно выводит своим ровным, мелким, словно бисер, почерком:

«Ваше Высокопревосходительство, барон Павел Павлович…»

Далее следует текст письма.

Проходит целый час, пока, наконец, оно готово, написано и вложено в конверт. Решено в следующий же приемный день передать письмо Сереже Баяну, который лично отвезет его попечителю.

И, несколько успокоенные, институтки расходятся по своим местам.

* * *

«Биб-бом! Бим-бом»! – по-великопостному стонет церковный колокол ближайшего городского собора; ему звонко вторят другие далекие колокола.

По коридорам, особенно нижнему, разносится запах жареной картошки, постного масла и кислой капусты. Весь пост едят постное. Говеют выпускные только на последней неделе, но учатся в пост меньше обычного, в основном повторяют пройденное раньше, составляют конспекты и программы для предстоящих экзаменов. Сами учителя в последнее время как будто менее строго относятся к ответам воспитанниц. На шестой, Вербной неделе у выпускных заканчиваются лекции. Пасха нынче поздняя, и сейчас же после праздников начнутся выпускные испытания, те самые жуткие выпускные экзамены, которые оставят неизгладимый след в институтском аттестате. В Вербную пятницу учителя даже и не спрашивают уроков. Кое-кто из них произносит речь на прощание. И все они советуют как можно лучше готовиться к предстоящим экзаменам.

Веселый, полный жизни и юмора француз был очень изумлен, когда перед ним на его последнем уроке неожиданно предстала взволнованная Золотая рыбка:

– Pardon, monsieur[38]38
  Извините, сударь (франц.).


[Закрыть], через неделю я иду на исповедь и до тех пор вас больше не увижу, а я так виновата перед вами, – звенит хрустальный голосок Лиды, а нежные щеки девушки рдеют румянцем.

– Виноваты? В чем же, дитя мое? – удивляется француз, и лицо его с рыжими бачками и карие, тоже как будто рыжие, глаза смеются.

– Да, да, виновата. Вы мне поставили единицу, а я… я… – задыхаясь, пролепетала Золотая рыбка – взяла и выбранила вас вслед.

– О! – восклицает француз с патетическим жестом и теми же смеющимися глазами. – О, что за ужас! Но как же, скажите, как же вы выбранили меня?

Золотая рыбка молчит в неописуемом волнении.

– Не могу я сказать, как назвала вас, ни за что.

Действительно, язык у нее не поворачивается произнести то слово, которым она заочно наградила веселого француза.

– Лукавый попутал… – произносит она по-русски.

– Qui? Qui? Люкав? Mais qu’est ce que c’est?[39]39
  Как? Как?.. Но что это такое? (франц.)


[Закрыть] – уже в голос хохочет француз.

Учителя словесности после урока ловят в коридоре.

– Простите нас. Мы часто вас изводили, не готовили уроков, – выступая вперед, говорит за всех Мари Веселовская.

– Благодарю вас, – вместо обычного «Бог простит» смущенно роняет Осколкин.

Давясь от смеха, воспитанницы несутся обратно в класс.

А в среду вечером идут просить прощения у высшего начальства. Генеральша целует все эти милые, немного сконфуженные личики своих «больших девочек». Она растрогана. Она любит их всех, знает все недостатки и достоинства каждой из этих бесконечно близких ее сердцу девушек. Недаром же на протяжении семи с лишком лет следила она за ростом этих живых цветов, таких юных и нежных.

От maman идут к инспектрисе.

– Бог простит, дети, – вместо ожидаемых воспитанницами нравоучений совсем просто говорит она.

Поднимаются в комнату Скифки.

– Фрейлейн Брунс, простите нас. Мы так виноваты перед вами, – искренне срывается с уст «представительницы», Мари Веселовской.

Немка растрогана не менее начальницы. Малиновое лицо принимает багровый оттенок. В глазах закипают слезы. Редко когда с ней говорят так ласково.

Она кивает головой, не в силах произнести ни слова.

Вдруг струя знакомого, нестерпимо сладкого аромата доносится до ее ноздрей, и Маша Лихачева, вместе с ее неизбежным «шипром», протискивается вперед. Ее тщательно завитые кудельки теперь развились и беспорядочными космами падают на лицо. Всегда кокетливо причесанная, девушка сейчас менее всего думает о своей внешности. Она заметно взволнована.

– Фрейлейн Брунс, голубушка, ангел… – говорит она, захлебываясь в своих чувствах, – я прошу вас отдельно меня простить. Я так виновата перед вами, бесконечно виновата. Вы помните, я как-то спросила вас, чем кончается знаменитая повесть Гоголя «Тарас Бульба»?

– Да… да… Помню… – ничего не понимая, отвечает немка.

– А вы мне еще ответили тогда: «Тем, что Тарас женился на Бульбе».

– Ну, так что же? – продолжает недоумевать Скифка.

– А я еще поправила вас и сказала, что Бульба женился на Тарасе… А это все ложь: никто не женился, ни Бульба на Тарасе, ни Тарас на Бульбе. Тарас Бульба – это одно лицо. Понимаете? Вы русской литературы не можете знать, вы не здешняя, вы – саксонка. А я смеялась над вами. Простите же меня. Я иду нынче на исповедь и прошу вашего прощения.

– Я прощаю… Прощаю… И Бог простит, только не делай завивки, – говорит Августа Христиановна, ласково проводя рукой по всклокоченной Машиной головке.

В другой раз выпускные расхохотались бы над этим несвоевременным и несообразным ответом, но сейчас, примиренные и успокоенные, они дружно выходят из комнаты немки и под предводительством m-lle Оль направляются в церковь.

Церковь вся тонет в полумраке. Лампадами освещены лишь некоторые образа.

Институтки с молитвенниками в руках опускаются на колени, и покорно ждут очереди на исповедь. На них смотрят строгие и суровые очи угодников, кроткие – Спасителя, благие – его божественной матери. И мнится им, что неведомый, таинственный и прекрасный Бог незримо проходит по рядам девушек и осеняет рукой своей каждую склоненную над молитвенником головку…

– Каяться надо… Каяться, плакать, земные поклоны до холодного пота отбивать и молиться… Все надо священнику поведать, все без утайки о Тайночке нашей. А то за грех и ересь покарает Господь. Недаром же Он, благий и грозный, наказует нас ныне.

Это говорит Капочка Малиновская. В полутьме церкви ярко сверкают ее глаза. На бледном лице вспыхивают пятна румянца. Капочка не зря напоминает подругам о наказании свыше. Как наказание Божие восприняли девушки случившееся с ними неприятное событие.

Письмо к почетному опекуну барону Гольдеру было послано с Сергеем Баяном.

Но барона не оказалось дома, он уехал за границу и не обещал вернуться до весны. Сергей Баян оставил письмо институток у лакея и поспешил с этой вестью к сестре.

Выпускные взволновались. Отсутствие почетного опекуна уничтожало последнюю возможность предотвратить назревавшую катастрофу. Присутствие Глаши в институтских стенах с каждым днем становилось все опаснее.

Об этом и думает сейчас Ника. Тревожны ее глаза, неспокойно лицо. Вдруг чьи-то тонкие руки обвивают ее шею, чьи-то исступленные поцелуи сыплются на щеки, глаза и лоб.

– Ника, Ника, простите меня, помиримся, дорогая! Неужели вы думаете, что я умышленно тогда, на Рождество, подвела вас? – и бледное, взволнованное личико княжны Ратмировой, залитое слезами, предстает перед Никой.

Вот уже более двух месяцев как Ника Баян не встречается с княжной, не замечает ее. А между тем княжна ни в чем не виновата. Разве только в том, что «обожает» Нику.

Последней жаль девочку. Ника слишком развита и умна, чтобы не понять всей глупости этого пресловутого институтского обожания; оно нелепо и смешно. И об этом она еще раз тихонько шепчет Заре, пожатием руки смягчая свои суровые слова.

– Будем друзьями. Перейдем на «ты». Станем дружить, как Земфира и Алеко, – предлагает она. – Хочешь?

– Хочу! Хочу! – радостно шепчет Заря и, наскоро чмокнув розовую щечку подруги, пробирается сквозь ряды коленопреклоненных институток к своему отделению.

В этот вечер, исповедав выпускных, отец Николай, представительный священник, был несказанно удивлен тем обстоятельством, что ровно тридцать пять девушек покаялись ему в одном и том же грехе: в укрывательстве от начальства некоей Тайны. Но кто или что это была за Тайна, – добрый отец Николай так и не смог понять.

Глава XVI

Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!

Как светло и радостно звучат нынче пасхальные напевы! Как праздничны и веселы эти, словно обновленные, юные личики! Как звонко и чисто звенят молодые голоса! Нета Козельская, забыв свою обычную сонливость, плавным движением руки, вооруженной металлическим камертоном, руководит хором.

Там, в толпе молящихся, светлыми пятнами выделяются нарядные платья гостей, родственниц, начальства. Сама maman, в новом ярко-синем шелковом платье, кажется королевой среди толпы подданных – так величаво ее лицо, ее седая голова, так стройна и представительна ее прекрасная фигура. Около нее почтительно теснятся учителя, инспектор, почетные опекуны. Нет только главного, барона Гольдера, – и при мысли о его отсутствии сердечки выпускных тревожно замирают.

После заутрени идут разговляться. Посреди столовой накрыт большой длинный стол. Испокон веков в эту ночь в институтской столовой разговляются начальство, учителя и классные дамы. Столовая нынче наполовину пуста – почти весь институт разъехался на пасхальные каникулы. Остались только старшие выпускные, да кое-кто из иногородних младших.

За столами выпускных царит необычайное оживление. Едят кислую казенную институтскую пасху, переваренные, тяжелые, как камни, не в меру крутые яйца, пересоленную ветчину и вслух мечтают о той минуте, когда можно будет подняться наверх в дортуар и разговеться «собственными», присланными из дому, яствами.

– Христос воскресе, mademoiselles! С праздником! – к столу подходит инспектор, всеобщий любимец. – Устали, верно? Еще бы! А поете вы прекрасно. M-lle Алферова, вот обещанный подарок для вас.

И тут Александр Александрович протягивает вспыхнувшей до ушей девушке крохотный брелок, до последней мелочи изображающий электрическую машину.

– Merci! Merci![40]40
  Спасибо! Спасибо! (франц.)


[Закрыть] – приседая, шепчет вконец растерявшаяся Зина.

Инспектор отходит с довольным лицом. Так приятно осчастливить кого-нибудь из этих милых девочек, а тем более – Алферову, которая своими неусыпными заботами о физическом кабинете вполне заслужила его маленький подарок.

– Счастливица! Счастливица! От самого Александра Александровича получила «память», – с завистью шепчут подруги.

– Mesdam’очки, смотрите, какое оживление царит за учительским столом! Даже Цербер развеселился.

Действительно, мрачный, всегда угрюмый учитель истории вовсю разошелся и был, против своего обыкновения, весел, оживлен и остроумен. Всеобщее внимание привлекала Зоя Львовна. Она была так прелестна в своем новом форменном синем платье с кружевной бертой[41]41
  Фасон воротника.


[Закрыть], грациозно облегавшей ее плечи.

– Дуся! Ангел! Прелесть! Ем за ваше здоровье пятое яйцо! – звонким шепотом посылает ей Золотая рыбка, отличающаяся завидным аппетитом.

Зоя Львовна быстро встает и направляется к крайнему столу выпускных.

– Ну, вот и отлично, все мои любимицы собрались вместе, – говорит она, сияя ямочками на щеках. – Вы, Ника Баян, да вы, парочка цыган, да вы, inseparables[42]42
  Неразлучные (франц.).


[Закрыть] Тольская с Сокольской, вы, очаровательная представительница Армении, Тамара, вы, Лихачева и вы, Козельская, – очень прошу вас всех в четверг к себе на вечер. Maman позволила мне устроить этот вечер и даже предложила для этой цели свою квартиру. А вы, Ника, можете позвать ваших братьев, а то у меня будет недостаток в кавалерах. Придете, mesdames?

– Придем, мерси, придем непременно!

– Ну, смотрите же… – Веселая, сияющая, так мало похожая на других классных дам, Зоя Львовна снова отходит к своему «почетному» столу.

В эту ночь институтки долго не ложатся. Строят планы на предстоящий четверг, спорят, волнуются. Первые лучи солнца застают выпускных еще бодрствующими.

Черненькая Алеко, вскакивая на подоконник и простирая руки к восходящему утреннему светилу, декламирует:

 
Я пришел к тебе с приветом,
Рассказать, что солнце встало.
 

– Mesdam’очки, тише! У меня голова болит; я уже мигреневым карандашом голову намазала и компресс положила, а вы кричите… – стонет Валерьянка.

Понемногу все утихает в выпускном дортуаре. Тридцать пять юных головок опускаются на жидкие казенные подушки. Весеннее утреннее солнце, проникая сквозь белую штору, золотит все эти черненькие, русые и белокурые волосы…

Спите спокойно, милые девушки! Кто знает, не последние ли это безоблачные сны вашей юности? Пробьет час, и перед вами широко раскроются двери в настоящую жизнь. И Бог ведает, много ли таких беззаботных ночей выпадет в ней на вашу долю…

* * *

Пасхальный четверг. Восемь часов вечера.

В квартире maman непривычное оживление. Самой Марии Александровны нет – ее неожиданно вызвали к высокопоставленной почетной попечительнице института. Но четыре большие, нарядно обставленные комнаты maman сегодня полны смеха, шума и веселья. Кроме выпускных воспитанниц и двух братьев Баян, Зоя Львовна пригласила на чашку чая и кое-кого из своих знакомых. Пришел к сестре и доктор Дмитрий Львович Калинин.

– Ну, как поживает наша Тайночка? – шепотом обратился он к Нике.

Та только рукой махнула.

– Ах, милый доктор, мы живем, как на вулкане. Скифка начинает догадываться и следит за нами в оба.

– Кто? – удивленно поднял он брови.

– Скифка… Ну, Брунша, синявка наша. Неужели не знаете?

– Ха-ха-ха… Сиречь, классная дама?

– Ну, конечно. Наконец-то догадались.

– Вы и Зою синявкой называете?

– О, нет! Зоя Львовна – прелесть, само очарование! Разве есть у нее хоть какая-нибудь черта, присущая синявкам? Смотрите, какая она дуся, ласковая, хорошенькая. И с нами как с подругами обращается.

– Зоя, ты слышишь?.. Ты – «само очарование» и «дуся», – поймав за руку сестру, лукаво шепнул ей доктор.

– Вот противный-то, все передает! – расхохоталась сконфуженная Ника, а Зоя Львовна ответила ей своей обаятельной улыбкой.

– Но мы уклоняемся, однако, – принимая серьезный вид, произнес доктор. – Ну, и что же эта ваша Зулуска?

– Не Зулуска, а Скифка, милый доктор, Скифка. Представьте, ей всюду мерещатся заговоры, бунты, измены. Она наяву бредит ими, и, как сыщик, следит за нами. Похоже, кое-что проведала про Тайночку, и теперь буквально часа покоя от нее нет.

– Ха-ха-ха! Это вы-то – бунтовщицы и заговорщицы! – самым искренним образом расхохотался Дмитрий Львович.

– Плохо еще то, что Бисмарк куксится, боится Тайночку у себя держать. Мы барону нашему написали, просили принять участие в Тайне, да он уехал за границу и неизвестно, когда вернется. Положение пиковое. Представьте: бедная девочка-сиротка, ни отца, ни матери, никого, кроме тетки, – и не имеет права ни на жизнь, ни на кров и пищу! И это такая прелесть, как наша Тайночка!

Дмитрий Львович внимательно слушал Нику, восхищаясь ее разгоревшимися глазками и озабоченным личиком. «Какая славная, добрая, красивая девушка, какая нежная у нее душа!» – думал доктор, не сводя глаз со своей собеседницы.

И, движимый невольным чувством, он взял Нику за руку и ласково сказал:

– Доверите ли вы мне вашу Тайночку, если я придумаю способ хорошо ее устроить?

Карие глаза Ники вспыхнули радостью:

– Что вы хотите сделать? Что?

– Подождите, дайте мне подумать. Разрешаете?

– Разрешаю! – тоном, преисполненным деланой важности, произнесла Ника, но сердце ее сильно забилось, окрыленное новой надеждой: «Неужели этот милый, симпатичный доктор найдет способ помочь нашему горю?»

В это самое время на противоположном конце стола Вова Баян с Золотой рыбкой наперегонки уничтожали торты и конфеты и оживленно болтали.

– Нет, вообразите только, – рассказывала своему кавалеру Лида, – Скифка мечется, орет, бежит за Никой. А Ника несет на руках «кузину» Таиту, которую Скифка нашла у себя в постели. Вы помните, ту «кузину», про которую на Рождестве вам Ника рассказывала? Ну, думаю, дело плохо. Схватила аквариум, да как о пол – хлоп! Понятно, рыбки затрепетали, а тритоны дали тягу, но в общем маневр достиг цели. Скифка глаза выпучила, рот до ушей – и назад…

– Помилуй Бог! Молодец! Хвалю! Вот это по-нашему, по-суворовски! – восторгался Вова, отправляя в рот чуть ли не десятую порцию торта.

– Нет, а потом я еще отличилась, вы знаете? Записку съела. Вы слышали?

– Что-о-о?

– А вот и то… Пишу секрет Нике про то, чего даже и вы, Вовочка, знать не должны и не знаете, а Скифка – тут как тут. Покажи записку – и никаких… Ну а я не будь дурочкой, хам ее в рот, пожевала и проглотила.

– Ну?..

– Ну и ничего. Тошнило потом немножечко. Валерьянка выручила, мятных капель дала.

– Нет, помилуй Бог, это… шут знает, как это все прекрасно! – восторгался Вова. – Как жаль, что вы не наш брат кадет… А то бы мы оба вместе в Суворовский Фанагорийский полк поступили. И какой бы славный солдатенок из вас вышел, помилуй Бог!

– Нета! Неточка! Спойте нам что-нибудь, – попросила Зоя Львовна.

Нета Козельская сидела рядом со старшим братом Ники Баян. Сергей сумел заинтересовать эту всегда сонную, апатичную девушку. Он рассказывал ей об электрической выставке, которую посетил на днях, попутно коснулся и самого электричества. Это был конек юноши. Он любил избранную им профессию. И говорил он с захватывающим энтузиазмом, увлекаясь сам и увлекая свою собеседницу. Красавица Неточка с чудно оживившимся лицом и загоревшимися глазами ловила каждое слово молодого электротехника. Она словно проснулась, когда Зоя Львовна подошла к ней и попросила спеть. Девушка неохотно поднялась со своего места и подошла к роялю. И через минуту нежные, бархатные звуки сочного молодого сопрано разлились по комнате.

Хорошо пела Неточка, и все присутствующие невольно замерли, поддаваясь обаянию ее голоса. Точно поднялась мягкая лазоревая волна и покатила в безбрежное море… Точно засвистал соловушка в дубовой чаще, и песнь его нежной свирелью зазвенела под густыми кущами… И как бы звонкий лесной ручеек откликнулся ему. Сапфировой водой, серебристой соловьиной трелью и звоном лесного ручья звучала несложная песенка Неты. И под звуки песни красивое одухотворенное лицо Дмитрия Львовича приблизилось к Нике.

– Я придумал… Я нашел способ устроить вашу Тайну и выручить всех вас из беды, – услышала Ника его голос.

– Как? Что? Но как? Как же?

– Да очень просто, – улыбаясь, произнес доктор, – пока не вернется из-за границы ваш барон, я подержу девочку у себя. Правда, квартирка при госпитале у меня малюсенькая, но, авось, места хватит. А денщик мой, Иван – славный парень и будет не худшей нянькой для вашей Тайночки, нежели ваш, как его… Бисмарк.

– О, какой вы милый, доктор, и как я вас за это люблю! – бессознательно вырвалось из уст Ники, – и как вам отплатить за все это, уж и не знаю…

– А я научу…

– Научите, пожалуйста.

– Стало быть, вы находите, что я достоин награды? – тонко улыбнулся Дмитрий Львович.

– Конечно! Конечно!

– В таком случае, разрешите мне приехать к вам в вашу далекую Маньчжурию и сказать вашим родителям: «Вот девушка, сердце которой – сокровище, и оберегать его от ударов судьбы почел бы за счастье каждый, а я – больше, нежели кто-либо другой!» Но для этого надо, чтобы и это милое, чуткое сердечко забилось сильнее – для меня. Я буду терпелив. Я буду ждать. И дайте мне слово, Ника Николаевна, что если вам понадобится верный друг и защитник, любящее, преданное сердце, вы позовете Дмитрия Калинина.

Голос Дмитрия Львовича упал до шепота. Его открытые, честные глаза были сейчас полны любви и нежности. В уголке у рояля их никто не слышал: Нета пела, все присутствующие были поглощены ее пением. Даже Вовка и Золотая рыбка оставили на время свои торты и обратились в слух.

Сердце Ники забилось сильно и неровно. Ей, считавшейся еще ребенком, девочкой, в ее шестнадцать лет, открыл свою душу этот сильный, честный, благородный человек, брат любимой Зои Львовны… Под звуки пения Неты он шептал ей о том, как он узнал от сестры о их бедной сиротке Таиточке, как тронуло его ее, Никина, доброта и как он сам себе сказал: «Вот та, кого ждет мое сердце, та, встречу с которой я с ранней юности бессознательно предчувствовал, та, которую я полюбил…»

– Я не требую, – говорил он, – чтобы вы теперь же, по выходе из стен учебного заведения, дали слово соединить вашу жизнь с моей, но когда-нибудь… Когда я докажу свою преданность на деле, когда вы больше узнаете меня…

О, как затрепетало сердце Ники при этих словах! Умное, благородное лицо Калинина дышало глубоким чувством. Проницательные глаза впивались ей в душу.

– Вы мне очень нравитесь, – смущенно пролепетала Ника, – и я уверена, что могу сильно и крепко привязаться к вам. Вы такой искренний, нравственно красивый… Зоя Львовна рассказывала мне о вас столько хорошего… Каждая девушка была бы горда и счастлива стать вашей женой. Но… Но я еще так мало знаю жизнь… Я такая глупенькая… Ведь у меня одни шалости в голове, детские проказы… Какая же из меня выйдет жена?!

– Я не тороплю вас, Ника, но когда-нибудь потом… Вы позовете меня?

– О, да, да! Ведь вы же лучший из всех, кого я встречала! – непроизвольно и так искренне вырвалось из груди Ники, что Дмитрий Львович не мог в ответ не наклониться и не поцеловать протянувшуюся к нему маленькую ручку.

– Ну а теперь я побегу успокоить Ефима. Вечером в дортуаре сообщу нашим, что до поры до времени вы берете Таиточку к себе, – весело прошептала Ника.

– Жалею, что не могу сделать этого на более продолжительное время, чтобы надолго заручиться вашим расположением, – заметил молодой доктор.

– О, оно и так есть! – и с лукавым смехом девушка подбежала к столу, схватила из вазы с фруктами большую сочную грушу и, шепнув по дороге Зое Львовне, что она отнесет грушу Таите, незаметно выскользнула в коридор.