Текст книги "Тайна института"

Глава VIII

«Т-а и-та объелась. У Т-а и-ты заболел животик. Бисмарк просил кого-нибудь прийти к нему…»

Эту лаконическую записку, нацарапанную карандашом, принесла лазаретная девушка Даша, случайно встретившая Ольгу Галкину в коридоре, и вручила ее Нике Баян.

Был вечер. Воспитанницы готовили уроки к следующему дню.

– Mesdames, – встревоженная полученным известием, крикнула, взбегая на кафедру, Ника, – mesdames, нужно кому-нибудь пойти в сторожку. Т-а и-та больна. Вот записка.

– Т-а и-та? Что это такое? – спросила Балкашина.

– Неужели не догадываетесь, – сердито ответила Ника.

– А! Т-а, это – Тайна, а и-та – это института! – хлопая в ладоши, воскликнула Шарадзе, довольная своей находчивостью. – Значит, это наша Тайна больна?

– Да, да, да! И Севилья из предосторожности написала «Т-а и-та», чтобы никто не догадался… Тай на больна, – продолжала Ника. – Надо ее сейчас навестить… Мы пойдем к ней на этот раз только вдвоем: я и Валя Балкашина – она кое-что смыслит в лечении. Так будет безопаснее. Да и вдвоем мы не так уж потревожим малютку. Ах, подумать страшно, чем и как она больна. Пойдем скорее к ней, Валя!

Худенькая девушка бессильно кивает головой, потом, приподняв крышку пюпитра, долго копошится у себя в ящике. Слышится звон склянок, бульканье капель, какой-то шорох…

– Ну что, Валерьяночка, идем?

– Конечно, Ника, конечно…

– Только возвращайтесь скорее, mesdames. Не мучайте, – слышатся вокруг них взволнованные голоса остальных воспитанниц. – А то мы тут будем волноваться и Бог знает что думать о болезни Тайны.

– Да, и поцелуйте ее от тети!

– От дедушки!

– От мамы!

– От тети!

– И от меня!

– И от меня!

– Ото всех, ото всех поцелуем, не беспокойтесь, – Ника и Валя в один голос спешат заверить подруг.

– А от меня – увольте, пожалуйста, не надо, – брезгливо тянет Лулу Савикова.

– Ах, пожалуйста, не трудись. Очень нужны Тайночке твои препротивные поцелуи!.. – неожиданно вспыхивает Баян.

– Какое выражение! Фу! Стыдитесь, Баян, – жеманно поджимая губки, цедит Лулу, и все ее худенькое продолговатое лицо изображает пренебрежение и брезгливость.

– Уж лучше помолчите, m-lle Комильфо, не до выражений тут, когда Тайночка больна! – сердится пылкая Шарадзе.

– Какое мне дело до нее… – Лулу снова пожимает плечами.

– Конечно, тебе нет дела до Тайны… Ты ее мачеха, ты ее не любишь нисколько… – горячится Золотая рыбка, и глаза ее загораются, как угольки. – И за это я тебя ненавижу, да, ненавижу, – прибавляет она совсем уже сердито.

– Какие у вас грубые манеры, Тольская, – презрительно бросает Лулу.

– Зато есть сердце, – вступается за подругу Хризантема, – а у тебя вместо сердца – одни правила и приличия, а больше ничего.

– Да не ссорьтесь вы, mesdam’очки! Брань и ссоры – ересь и грех, противные Богу, – со страдальческим лицом стонет Капа Малиновская.

– Mesdames, довольно. Мы идем.

И Ника Баян с Валей Балкашиной, взявшись под руки, исчезают из класса.

В среднем классном коридоре все тихо и пустынно в этот вечерний час. Двери всех отделений плотно закрыты. Институтки всех классов погружены в приготовление уроков. Только за колоннами на площадке лестницы, у перил мелькает какая-то серая фигура.

– Это Стеша… Бежим к ней… От нее все и узнаем. Очевидно, она нас здесь поджидала, – срывается с губ Ники, и она стрелой мчится на лестницу.

– Стеша! Милая! Голубушка! Что с Тайночкой? Говорите, говорите скорее, не мучьте… – лепечут через минуту, перебивая одна другую, Ника и Валя.

Глаза у Стеши заплаканы. Кончик вздернутого носа покраснел и распух от слез.

– Барышни… Милые барышни… Мамзель Баян… Мамзель Балкашина… Несчастье с Глашуткой нашей… Уж такое несчастье!.. Уж как и сказать, не знаю!.. – всхлипнула Стеша, утирая передником лицо.

– Ну же! Ну! Какое несчастье? Говорите скорее!

– Отравилась Глашутка наша, – чуть слышно произносит Стеша.

– Отравилась! Господи! Что еще? Каким образом?

Но Стеша молчит, не будучи в силах произнести ни слова, и только тихо, жалобно плачет.

Ника Баян с выражением ужаса смотрит на Валю. А у той тоже расширились зрачки, глаза округлились от испуга.

– Господи! Отравилась! Этого еще недоставало! Скорее, скорее к ней!

Снова схватились за руки и мчатся вниз по лестнице. И кажется, теперь никакая сила не сможет их остановить.

Уже за несколько саженей до сторожки девушки поражены раздающимися оттуда тихими, жалобными стонами.

Не теряя ни минуты, они мчатся к сторожке.

– Отворите, Ефим, это мы! Отворите! – стучит Баян в дверь каморки.

В тот же миг поворачивается ключ в замке, щелкает задвижка, и девушки входят в каморку.

Их встречает испуганный, взволнованный Ефим. Очки у него сползли на кончик носа, близорукие глаза бегают из стороны в сторону.

– Голубчик Бисмарк, что случилось?

– Да плохо, барышни. Дюже плохо… Думаю ее к ночи в больницу везти… Как поулягутся все, проскочим как-нибудь задним ходом, – говорит он тихим, убитым голосом.

– В больницу? Ни за что!

Этот крик непроизвольно вырывается из груди Баян, и так громко, что и старик Ефим, и Валя Балкашина шикают и машут руками.

– А как же быть-то иначе? А коли помрет Глашутка-то? Куды я с мертвым-то телом денусь? – снова глухо произносит Ефим.

Жестом отчаяния отвечает ему Ника и проходит за ситцевую занавеску. Там, раскидавшись на постели, в жару мечется Глаша. Глазки ее лихорадочно блестят. Личико вытянулось и заострилось за несколько часов страданий. Ручонки судорожно дрожат, конвульсивными движениями пощипывая край одеяла.

С невыразимой нежностью склоняется над пышущим жаром личиком Ника Баян.

– Детка моя… Тайночка, милая. Ты узнаешь свою бабушку Нику?

Глаза Глаши широко раскрыты. Запекшиеся губки тоже… Из тяжело дышащей груди вырываются звуки, похожие на свист. Она как будто видит и не видит склоненное над ней с трогательной заботой лицо.

Ефим в это время говорит Вале:

– Уж такая напасть, такой грех, не приведи Господи. Взял я это газету после обеда… Дай думаю, почитаю… Что там у сербов делается, да что господин король Фердинанд у братушек наших болгар. Опять же император Вильгельм заинтересовал меня своей политикой… А эта проказница, прости Господи, банку-то, что ей нынче с помадой барышня Лихачева подарили, утащила за занавеску, помаду-то всю выцарапала из банки, на булку намазала, ровно масло какое, да и съела… Ну, как тут не отравиться да не помереть… Часа не прошло, как начались колики да рвота. Плачет, стонет, мечется, того и гляди, весь институт переполошит. Уж я и так и этак… Понятно, в толк не берет. Куда ей, бедняжке…

– Господи! Господи! – с отчаянием вздыхает Валя. – Как страдает бедняжка!.. Постараюсь хоть как-нибудь успокоить ее… – и, проворно вынимая из кармана пузырек с каплями, Валя требует воды и рюмку, отсчитывает ровно десять капель и подносит рюмку к запекшемуся ротику Глаши.

Но той не проглотить лекарства. Она закидывает голову назад. Белая пена выступает у девочки на губах. Из маленькой грудки вырывается хрип.

– Она умирает! – с ужасом шепчет Ника.

– Эх, барышни, говорю я: в больницу ее надоть… Не то и себя и меня, старика, погубите…

И седеющая, коротко, по-солдатски остриженная голова Ефима с сокрушением покачивается из стороны в сторону.

Все трое стоят безмолвно и смотрят в изменившееся личико больной. Первой приходит в себя Ника.

– Наверное, все произошло оттого, что она проголодалась… Мы виноваты во всем, мы нынче не сумели доставить ей обед. И она… Она с голоду набросилась на эту гадость – помаду… – с большим трудом, волнуясь, произносит Ника.

– Ну, уж неправду изволите говорить, барышня, она у меня завсегда сыта бывает… – вступается Ефим. – И щи, и кашу вместе хлебаем. Уж такая, стало быть, проказница она: что ни увидит, все в рот тащит, не догляди только.

Глухой стон срывается с запекшихся губок больной. Девушки кидаются к Глаше и склоняются над ней.

– Тайночка… Милая Тайночка, тебе очень больно, да?

В ответ звучит новый стон, и конвульсивные движения крохотных ножек красноречивее всяких слов говорят о непосильных страданиях ребенка.

– В больницу бы… – снова робко заикнулся Ефим.

– Нет! – резко и властно срывается с уст Ники. – Не пущу я Тайночку нашу в больницу, ни за что! А доктора сюда надо привести, непременно сюда, – неожиданно прибавляет она.

– Да как же его достать-то?

– Я уж знаю как. Нашла выход. Слава Богу! – Лицо Ники внезапно принимает решительное выражение. Строгая черточка намечается между бровей.

– Валя, останься здесь и жди моего возвращения. Ручаюсь, что через час здесь будет доктор и спасет нашу крошку, – уверенным тоном обращается она к Балкашиной и, бросив тревожный взгляд на больную малютку, быстро и бесшумно выскальзывает за дверь…

* * *

Теперь Ника быстро шагает с опущенной на грудь головой по нижнему коридору, поднимается во второй этаж, вступает в классный коридор, минует стеклянную дверь своего выпускного класса и останавливается у порога второго.

За стеклянной дверью усиленно занимаются их соседки-второклассницы. Нике отлично видны поэтичное, полное таинственного обаяния личико княжны Зари Ратмировой и смуглое лицо красавицы-грузинки Мары Нушидзе. Они вдвоем склонились над одним учебником и не видят стоящей у дверей Ники… Но и она не смотрит на них. Ее глаза прикованы к кафедре. За ней, положив локти на стол и склонив над книгой голову, сидит молодая еще, лет двадцати восьми, девушка в синем форменном платье, какие обыкновенно носят классные дамы. Это – «Спартанка», классная дама второго класса – здоровая, прямая, честная натура, с добрым отзывчивым сердцем, нормально строгая, всей душой любящая свое дело, дело преподавания и воспитания, и еще более него – своих воспитанниц. Ника, как и весь институт, безгранично любит эту милую Зою Львовну и полностью ей доверяет.

И сейчас, пораженная болезнью Тайны, девушка всей душой тянется к доброй Спартанке. Так Зою Львовну называют за ее простой образ жизни, ровное настроение и постоянную бодрость. Ника знает, инстинктивно чувствует, что только одна она, эта самая Спартанка, может спасти их Глашу. И ее глаза, исполненные смутной тревоги, стараются обратить на себя взгляд классной дамы.

Последняя замечает, наконец, Нику у дверей, быстро встает, сходит с кафедры и идет к двери.

– Баян, что с вами? Вы так бледны.

Голос Спартанки полон тревоги. Смертельно бледное личико всеобщей любимицы института беспокоит ее. Ника так редко бывает встревоженной и несчастной; ее образ – смех и радость, и это знает весь институт.

Вместо ответа девушка хватает руку Зои Львовны и увлекает ее подальше от дверей класса, в темноту лестничной площадки. Здесь она останавливается и внезапно быстрым и легким движением опускается на колени перед своей спутницей.

– Милая Зоя Львовна, ангел наш! Спасите жизнь одной маленькой девочке… Она умирает… – рвутся в тревожном шепоте звуки юного голоска.

– Ника! Голубчик! Да встаньте же! Встаньте, что с вами? – невольно волнуется Зоя Львовна.

– Не встану, пока вы не дадите мне честное слово, что не скажете никому того, что сейчас услышите от меня, – смело и твердо продолжает первоклассница.

– Если это не вредное, не гадкое что-нибудь, то даю вам честное слово – не скажу.

– Зоя Львовна, могу я сделать что-нибудь вредное и гадкое? – быстро поднимаясь с колен, спрашивает Ника.

Молодая наставница с минуту пристально смотрит в честные глаза Ники и на вопрос последней твердо отвечает:

– Нет.

– Благодарю вас, – тихо роняет Ника. – Я ненавижу ложь больше всего на свете. А если бы я услышала от вас другие слова, пришлось бы сказать вам неправду.

И тут же, держа обе руки Зои Львовны в своих, она быстрым шепотом коротко рассказала ей всю историю Тайны-Глаши, с самого дня ее водворения в гостеприимной сторожке до последнего рокового случая – со съеденной нынче «отравой».

Едва дав Нике докончить исповедь, Зоя Львовна взволнованно заговорила:

– Бедная девочка! Несчастная малютка! Теперь я понимаю, почему вы обратились ко мне. Вы вспомнили, что у меня есть брат-доктор, отзывчивый, чуткий, который прилетит сюда по первому моему зову. Вы не ошиблись, дорогое дитя, Митя приедет тотчас же. Но если он найдет необходимым перевести девочку в больницу, вы должны будете уступить…

– Конечно… – глухим голосом роняет Ника. – Только пригласите его поскорее, ради Господа Бога…

– А теперь, раз вы посвятили меня в вашу тайну и приобщили к числу заговорщиков, то ведите меня к вашей больной приемной дочке. Там я напишу письмо брату, которое и пошлю с Ефимом, – со скрытой улыбкой, всеми силами стараясь сохранить спокойствие, произнесла Зоя Львовна.

* * *

О, какой мучительный, полный тревоги час ожидания! Стоны и судороги Глаши, ее хрип и бред то и дело заставляли вздрагивать девушек, в молчаливой тоске замерших у ее постели. Согревающий компресс, положенный на маленький, истерзанный страданием животик, ничуть не помог больной. Не помогли и успокоительные капли, которые Валя вливала ей в ротик через каждые четверть часа.

Ефим, испуганный было неожиданным появлением в его сторожке классной дамы, сразу успокоился после первых же слов Зои Львовны и помчался за доктором, жившим на одной из ближайших улиц. В его отсутствие Спартанка не раз отсылала обеих воспитанниц наверх в классы, но ни Ника, ни Валя не трогались с места.

– Нет, нет, ради Бога, не гоните нас, – трогательно молили девушки, – мы не в состоянии уйти отсюда до приезда доктора.

– А если Анна Мироновна заметит ваше исчезновение из класса?

– Ах, не все ли равно, когда наша Тайночка каждую минуту может умереть!

– Но зачем такие беспросветные мысли, мои девочки!

– Вы ведь сами видите, что с ней… Уж скорее бы приехал доктор!

На глазах присутствующих все заметнее изменялось личико Глаши, все лихорадочнее становились ее глаза, все сильнее хрипела маленькая грудка, все чаще и чаще сотрясали судороги тельце ребенка. Глаша по-прежнему находилась без сознания. Белокурая головка металась по подушке.

– Она умрет… Умрет непременно… – чуть слышно прошептала Ника и закрыла руками исказившееся страданием лицо.

Как раз в эту минуту тихо постучали у двери. Стройный высокий брюнет, как две капли воды похожий на Зою Львовну, наклоняясь на пороге, чтобы не стукнуться о притолоку низкой двери, вошел в каморку. За ним на почтительном расстоянии следовал Ефим.

– Здравствуй, Дмитрий!

– Добрый вечер, Зоя.

Брат и сестра поздоровались, потом Спартанка представила брата обеим девушкам.

Все четверо снова подошли к постели Глаши. Долго и внимательно осматривал больную малютку молодой врач. Выстукивал, выслушивал, измерял температуру, затем на клочке бумажки написал рецепт. Наконец, повернувшись к институткам, не помнившим себя от волнения, спокойно произнес:

– Не надо отчаиваться раньше времени. Положение серьезное, не скрою. Но… Постараюсь сделать все, чтобы ваша любимица уцелела. А что она любимица, не надо и говорить: вижу по глазам, – с доброй улыбкой, желая успокоить девушек, произнес доктор.

– Милый, добрый, хороший, золотенький, спасите ее!

Этот глухой вопль непроизвольно вырвался из груди Ники, в то время как глаза ее, обычно веселые и шаловливо-дерзкие, а теперь полные мольбы и страха, впились в лицо молодого доктора.

– Я постараюсь сделать все, что от меня зависит, – повторил он. – А теперь советую вам уйти отсюда. Мы с сестрой и с этим почтенным старцем, – он указал на Ефима, – поухаживаем за вашей маленькой больной. Завтра утром наведайтесь, авось, Бог даст, девочке будет легче.

И он поочередно протянул руку Нике и Вале.

Встревоженные глаза Ники снова с робостью и надеждой остановились на лице доктора, потом обратились к Зое Львовне.

Та словно угадала значение этого взгляда.

– Успокойтесь, Никушка, – произнесла добрая Спартанка, – не волнуйтесь, ради Бога, и ступайте учить уроки… Я сменюсь с дежурства и пробуду здесь всю ночь. За вашей Тайной будет недурной уход, я вас уверяю, а пока…

Ника не дала ей закончить: с легким вскриком она упала на грудь Зои Львовны и обвила ее шею руками:

– Вы так великодушны! Вы золото! Недаром же мы все так любим вас, – шептала она, покрывая градом поцелуев лицо, глаза и губы наставницы. Затем, взглянув еще раз на больную Глашу, Ника выбежала из сторожки.

Расцеловав в свою очередь Спартанку, Валя Балкашина последовала за ней.

О, то была ужасная ночь!

Никто нынче не ложился спать в выпускном дортуаре. После ухода Анны Мироновны все собрались в умывальной, в одних длинных ночных рубашках, босиком, дрожа от холода и волнения. Золотая рыбка не находила себе места от угрызений совести. Не попадись она на глаза инспектрисе с этим злосчастным обедом, наверное, Тайне и не пришло бы на ум съесть такой ужасный бутерброд. Но еще больше волновалась Маша Лихачева. Она самым чистосердечным образом считала себя убийцей малютки Глаши.

– Если бы не эта моя противная помада, она бы не умирала сейчас! – ударяя себя в грудь рукой, с отчаянием восклицала Маша, несмотря на протесты подруг.

– Каяться надо… Каяться и молиться… На паперть церковную пойти… Сотню поклонов положить на каменных плитах… Дать обет какой-нибудь посерьезнее милосердному Богу, чтобы Он смилостивился, чтобы спас Глашу, – забубнила у нее над ухом Капочка Малиновская.

– Веди меня на паперть, Капочка, веди!

И Маша с отчаянной надеждой впилась глазами в невзрачную Камилавку, ища в ней поддержки и спасения.

Последняя, чувствуя себя сейчас хозяйкой положения, взяла Машу за руку и, не произнося ни слова, повела дрожащую от холода и страха девушку на темную паперть находящейся тут же, на третьем этаже, институтской церкви.

– Становись на колени! – скомандовала Капочка и первая опустилась на холодные каменные плиты.

Царившие вокруг непроницаемый мрак и полная тишина способствовали охватившему обеих девушек молитвенному настроению. Голос Капочки, с чувством произносившей слова молитвы, звучал глубоко и проникновенно. А Маша, словно загипнотизированная, повторяла за ней слово в слово…

Вдруг тонкая струйка пряного аромата духов излюбленного Машей Лихачевой «шипра» донеслась до Капочки. И она, как ужаленная, быстро вскочила с колен, возмущенная, негодующая, злая.

– На паломничество, на молитву пришла, а сама этой мерзостью богопротивной насквозь пропитана! – зашипела Капочка. – Не смей душиться!.. Грех и ересь это… Молись и постись! – повелительным тоном обратилась она к Маше.

– Да… да… Конечно, я не буду больше душиться. Только и ты, Капочка, и ты молись вместе со мной… Я боюсь, что моя грешная молитва не дойдет до Бога. А ты – святая.

– Молчи! Молчи! Грех и ересь называть святым человека! – с искренним страхом отозвалась Камилавка.

И девушки все вместе горячо зашептали молитвы, отбивая положенное число земных поклонов. Горячие головки то и дело припадали к холодному полу паперти, и нехитрые, полные непоколебимой детской веры непосредственные и чистые молитвы понеслись к небесам.

А в умывальной выпускных в это же самое время царило совсем иное настроение. Все собравшиеся здесь институтки с напряженным вниманием ждали Стешу, которая по уговору должна была под утро принести вести из сторожки. Чтобы как-нибудь отделаться от тревожных мыслей, девушки попросили донну Севилью рассказать что-нибудь из ее испанского путешествия.

Ольга Галкина была чрезвычайно довольна такой просьбой. Испания, особенно Севилья – это ее конек.

– И вот, mesdam’очки, – воодушевляясь, начинает рассказчица, – вообразите себе ажурные, высокие, стройные здания, словно кружевные, отражающие на себе эпоху мавританского владычества… А вокруг сады… Ползучие розы и гранатовые деревья… Ах! Это такая красота! Все испанки – красавицы, все испанцы – рыцари! А их музыка… Их серенады! А бой быков!.. Восторг!

– А тебе пели серенады? – неожиданным вопросом огорошивает Ольгу Шарадзе.

Та мгновенно вспыхивает и краснеет. Неудержимо тянет прихвастнуть перед подругами успехом и в то же время лгать не хочется: а вдруг не поверят? Изведут насмешками, засмеют!..

– Да, пели… – словно борясь с собой, с зажмуренными на миг глазами, говорит она.

– А вот и неправда! Не пели, потому что тебе тогда было двенадцать лет всего. А серенады поют только взрослым!

Шарадзе безжалостно хохочет, сверкает ослепительными зубами. Потом машет рукой.

– Mesdames, бросьте, не слушайте, она все сочиняет. Лучше разгадайте шараду. Что это будет: стоит гора, на горе – сакля, около сакли – виноградник. У ворот сакли – скамейка и на скамейке – девушка. Ну? Ни за что не отгадаете!

– Где уж нам! – иронизирует обиженная донна Севилья.

– Я так и знала, я так и знала, – торжествует Шарадзе. – А это, между тем, так просто разгадать: паспорт! Вот и все.

– Какой паспорт? – недоумевают подруги.

– Самый обыкновенный – вид на жительство. Гора, сакля, девушка, виноградник – все это вид на жилье, на жительство, а вид на жительство – это ведь и есть паспорт. Ха-ха-ха!.. Не остроумно разве?

– Удивительно остроумно! – шипит Оля Галкина.

– Mesdames, смотрите, ночь-то какая! – шепчет в восторге Хризантема, поднимая штору и впиваясь глазами в круглую полную луну.

– До Рождества меньше месяца осталось… Все разъедутся, а мы останемся… И что за глупый обычай, в сущности, оставлять на каникулы и праздники выпускных воспитанниц. Скучно-то как будет!

– Не весело, конечно, что и говорить.

– Кто-то идет, mesdam’очки…

– В ушах у тебя ходит кто-то… Не пугай понапрасну, и так тяжело.

– Оля, милая, расскажи про бой быков в Испании, все-таки убьем время.

– Нет, нет, не надо. И так нервы натянуты, а ты – с быками!

– У Балкашиной валерьянка с собой, прими.

– Mesdames, если наша Тайна умрет, душа ее, чистая, святая, поднимется на крыльях ангелов к престолу Бога, – словно серебристый ручеек звенит хрустальный голосок Золотой рыбки.

– Типун тебе на язык! Вот выдумала тоже! Умрет! Она не смеет умереть! Она должна жить! – горячо и страстно вырывается у Ники.

– Тише, mesdames, тише. Идут!..

На этот раз никто не протестует. В коридоре ясно слышатся приближающиеся шаги. Кто-то словно крадется, стараясь не шуршать накрахмаленным платьем.

– Стеша… Она это. Но почему не утром? Почему сейчас? Значит… Значит, все кончено?..

И тридцать с лишним пар глаз с тревожным и жадным любопытством устремляются навстречу приближающейся Стеше.

– Что, Стеша, что? Умерла?.. Не мучьте, ради Бога. Скончалась? – бросаясь навстречу служанке, кричат институтки.

– Жива… Живехонька… Лучше ей, милые барышни! Много лучше…

О, какой восторг! Какая радость!

Сколько сильных впечатлений пережито в этот короткий миг! Все целуют Стешу – вестницу радости, вестницу счастья.

Спасена Тайна! Милая маленькая Глашенька-Тайночка – спасена!

И три десятка девушек бросаются в объятья друг друга и радостно целуются, как в Светлый Праздник…