Текст книги "Наташин дневник"

Часть вторая

1 ноября 19..

Уж забыла даже, когда последнюю запись делала в своем дневнике. 11 октября – батюшки, давно-то как!

Не было возможности все это время по вечерам писать. Догадались ли Шура с Лизонькой, что я веду дневник, только стали они за мной следить. Поминутно то одна, то другая в кухню после уборки наведывается, как будто за водой, а на самом деле, чтобы подсматривать, что я делаю.

Я уже тетрадку свою стала прятать за плиту. Там есть полочка такая для запасной посуды, снаружи-то ее совсем не видно. Так вот туда и кладу, под старую кастрюлю, благо она никогда не понадобится.

Ой, как тяжело мне живется в нашей мастерской! Невзлюбили меня здесь почему-то. А Шура с Лизонькой, так те просто-таки возненавидели и проходу не дают своими насмешками да бранью. А то еще и иначе допекают. Сначала-то я и не заметила, думала, это случайность. А теперь вижу, что они дали себе зарок меня извести.

Как-то, вскоре после моего поступления, сажусь я обедать. Смотрю: а в тарелке у меня плавают три дохлых таракана. За кашу в другой раз принялась за ужином: посыпана моя каша зубным порошком вместо сахара. Так голодная и встала из-за стола.

А те две смеются.

– Что, – спрашивает у меня Шура, – вкусная сегодня каша вышла, а? Это, – говорит, – по особенному способу для тебя приготовлено, по-поварски, с мятой, чтобы на господский вкус угодить.

И Лизонька ей поддакивает, хихикая так противно:

– Понятно, барышня-гимназистка – не нам чета, ей и кушанье надо готовить особенное, деликатное[13]13
  Делика́тное – здесь: деликатесное.


[Закрыть].

На днях же еще и того хуже случилось: ложусь я вечером, ничего не подозревая, на свой ларь. Вдруг постель подо мной проваливается и я сама грохаюсь на дно ларя. Спину и голову сильно зашибло, и сейчас еще шишки на голове, а на теле синяки.

Это Шура с Лизой опять зло пошутили надо мной. Сняли с ларя крышку, а мой сенник[14]14
  Сенни́к – матрац, набиваемый сеном или соломой.


[Закрыть], на котором я стелю постель, разложили над пустым провалом.

На следующее утро лукаво так обе на меня поглядывают.

– Что, – говорят, – барышня-сударышня, никак шишечку себе на головке изволили набить?

А сегодня-то… Господи! Что они со мной сегодня сделали!

Пока я была в примерочной и вместе с Осей подавала булавки нашей мадам, когда та одной даме-заказчице платье примеряла, они собак нарочно на черную лестницу выпустили, чтобы мне от хозяйки хорошенько влетело.

Я ничего такого не подозревала. А тут еще госпожа Хлопцова (заказчица, видно, однофамилица нашей Мани) со мной разговорилась, пока на ней закалывали бальный лиф. Все спрашивала, чем я мо́ю голову, что косы у меня такие славные.

– Чем я мою? Обыкновенно, водой да мылом.

– Очень, – говорит, – приятный цвет.

А Эммочка, хозяйская дочка, тут тоже была, она с некоторыми заказчицами знакома и, пока идет примерка, занимает их разговорами. Эммочка и вмешалась.

– Ничего, – говорит, – особенного, Надежда Яковлевна! Теперь такой цвет недорого стоит приобрести. Всякие волосы можно такими сделать при помощи нашатырного спирта и перекиси водорода, нужно только их хорошенько вымыть в этом составе.

Госпожа Хлопцова только покачала головой в ответ на ее слова:

– Это не то, милая Эммочка, неестественно будет. А тут сама природа, без фальши… Сразу видно.

Погладила меня по голове и ласково улыбнулась.

– Что-то я этой девочки у вас раньше не видела, Каролина Федоровна, – спросила потом у хозяйки.

– Недавно она у нас, новенькая.

– Хорошенькая девочка. И глаза честные такие, прямые…

И еще что-то тихонько сказала. А Эммочка на это сделала презрительную гримаску.

– Совсем вы их захвалите, избалуете, Надежда Яковлевна, и так с ними сладу нет.

– Ну, эту, положим, похвалить стоит, – присовокупила сама Каролина Федоровна, – эта у нас девочка старательная… Она да Вера еще, а за остальных гроша бы ломаного не дала.

– А Лизонька? – вступилась за свою любимицу Эммочка. – Лизонька у нас на все руки…

– Лукава уж очень твоя Лиса Патрикеевна, с ней ухо надо востро держать.

– Пустое, мамаша! – отмахнулась Эмма. – Девочка как девочка, тихая, услужливая, скромная. – Да вот и она сама, легка на помине! – обрадовалась молодая хозяйка. – Про тебя, Лиза, говорят. Не красней, пожалуйста, не скромничай.

Но Лизонька, действительно появившаяся в дверях примерочной, на этот раз не особо внимательно выслушала слова Эммы. Какой-то странно-значительный вид был у нее сегодня.

Улучив минутку, она наклонилась ко мне и шепнула:

– Иди скорее… Собаки твои удрали.

– Как удрали? – испугалась я.

– Вот так, глупая, – хихикнула Лизонька, – очень просто, удрали, по черной лестнице. Беги скорее их догонять!

Не помня себя, я сунула блюдечко с булавками ей в руки и выкатилась из примерочной горошком.

Господи, напасть какая! Не приведи Бог, убегут собаки совсем, тогда мне лучше и не жить на белом свете. Думаю так, а сама несусь как угорелая по дороге в кухню. На пороге кухонной двери нос к носу столкнулась с Шурой.

– Что, небось, за собаками? – спрашивает она, а сама гадко так, зло ухмыляется и своими цыганскими глазищами поблескивает. – Ау, твои собаки поминай как звали, миленькая ты моя!

– Да как же это? Кто же их, – говорю, – выпустил?

А Шура мне в ответ торжествующе хохочет:

– Я выпустила. С меня-то что возьмешь? Взятки гладки! Назло тебе это сделала и буду делать постоянно, пока с места тебя не сгоню!

Выскочила я на двор сама не своя, в одном платье, испуганная, растерянная… Ни Джека, ни Леди. Одна Амишка у поленниц бродила. Подхватила я ее на руки – и вместе с ней за ворота, на улицу.

Холодно, ветер так и хлещет. Мечусь по тротуару, кричу, зову: «Джек! Леди! Леди! Джек!»

Наконец в соседнем переулке вижу, они с другими собаками играют. Я за ними. Они от меня. Леди-то я сумела за ошейник схватить, а Джек успел вывернуться и удрать за чужими собаками.

Совсем я ошалела. Что делать? А тут еще какие-то ребята за мной увязались… Бегут, дразнят, улюлюкают:

– Ай да барышня, с собакой не справится!

А как тут справиться?.. На одной руке у меня Амишка, другой Леди на цепочке тащу… А Джек-негодник как будто еще смеется над моей беспомощностью. Остановится на секунду, обернется на меня – да опять давай тягу…

Не знаю, долго ли эта печальная для меня история длилась, только слышу: кричит кто-то за моей спиной:

– Барышня, остановитесь! Подождите меня… Я вам вашу собаку сейчас поймаю и приведу!

Оглянулась и вижу: гимназист за мной бежит, совсем молоденький, лет пятнадцати.

Лицо знакомое. Вспомнила, где я видела эти большие карие глаза и вьющиеся под фуражкой темные волосы. Это сын генерала Симановского! Они живут с нами на одной лестнице. И часто, открывая или закрывая двери за заказчицами, я то этого юношу вижу, то сестру его, такую же молоденькую.

Ясное, хорошее лицо и добрая улыбка мальчика сразу мне вселили доверие.

Я остановилась, подождала его. Он подошел ко мне, приподнял фуражку.

– Извините, что не в свое дело путаюсь, но жаль мне вас стало. Я шел из гимназии и увидел, как вы за Джеком гоняетесь. Постойте тут, отдохните, я его к вам притащу. Я – Вова Симановский, а вас как звать?

– Наташей, – отвечаю, – Наташа Иволгина.

Едва успела договорить, а он уже далеко.

Живо Джека догнал, схватил за ошейник и назад приволок.

– Вот, Наташа, получайте ваше сокровище!

Джек недоволен, рвется из рук, а у самого морда сконфуженная. Умный пес все-таки, хорошо еще, что свою вину сознает.

Потащили мы его с Вовой домой. По дороге разговорились. Он мне про себя рассказал, в какой гимназии учится, сколько уроков бывает в день, какие учителя у них. И про сестру свою тоже рассказал. Ее зовут Лёлей, и она совсем молоденькая, ей только шестнадцать лет, кончила гимназию, а сейчас учится на театральных курсах, все о сцене мечтает, да папа их ни за что не соглашается пустить ее на сцену.

Папа у них важный, служит в главном штабе. Теперь над планами работает. С тех пор как началась война с германцами да австрийцами, он все какой-то план составляет, с которым нашим легче будет проникнуть на германскую и австрийскую территорию.

А мама еще молодая у них и совсем на маму не похожа, даже с ними как старшая сестра. Теперь из-за войны танцевать нельзя, так у них часто устраивают концерты в пользу раненых. Мама так придумала. Пустяки за вход берут, продают билеты между знакомыми, и все же кое-что собрали для наших доблестных защитников – на подарки и теплые вещи. Вот и теперь придумали устроить живые картины и музыкально-вокальный вечер. Вход по билетам. А на вырученные деньги купят теплые вещи и отправят на позиции.

Все это Вова мне рассказывал по дороге к дому. Вместе по лестнице и поднялись.

Простились у самой нашей двери. Он к себе позвонил, а я в мастерскую.

Только не успели мне двери открыть, как слышу за собой насмешливый Лизонькин голос:

– С приятным знакомством вас, мамзель-стрекозель!

Опять подслушала! Опять словно из-под земли вынырнула. А вечером уже и Шура, и Анна Петровна, и даже Марья Ивановна надо мной подтрунивали:

– Что, Ната, с генеральскими детьми теперь компанию водишь?

Весь вечер в мастерской толковали о генерале, о его строгости и его семействе.

Не знаю я, каков генерал и все его семейство, а только Вова мне очень по душе пришелся. Откровенный он такой, веселый, славный. Очень я рада, что с ним познакомилась. Теперь хоть с кем-нибудь можно будет перемолвиться словом при встрече.

Вот по чти за месяц ни с кем из наших девочек я не сошлась. О Шуре и Лизе говорить нечего. Ненавидят они меня. Но ведь и Вера, Таисии Ефимовны сестра, такая серьезная и мне очень нравится, хотя и у нее характер, должно быть, нелегкий, даже она иной раз меня заденет со зла. Ося тихая, кроткая, но такая безликая и запуганная, что иногда на нее смотреть тяжело. Всех и всего боится…

Первые дни ко мне все льнула Софочка и под шумок пересказывала прочитанные ею романы. Да только они мне не очень нравились, и я ей скоро это высказала. Ну, Софочка обиделась сразу и больно съязвила:

– Конечно, где уж нам с тобой тягаться! Ты – образованная, а мы люди темные. Только зачем ты, такая образованная, к нам пришла?

Не могла я ей на это ничего ответить. Да и что было отвечать? Смолчала я, проглотив насмешку, а с той поры Софочка уже со мной и не разговаривает.

Ох, сейчас, наверное, погасят свет на лестнице. Пора дневник спрятать в его дневное убежище, за печкой, и лечь спать.

16 ноября

Опять событие…

Праздник сегодня. Мастерица и помощницы не пришли – у нас в мастерской не работают по праздникам. За Верой приходила сестра, Таисия Ефимовна, чтобы вместе с ней сходить в церковь. Посмотрела я на них с завистью. Счастливые! Хоть Богу помолятся да послушают пение церковное!

А я с тех пор, как приехала, ни разу еще в церкви не была, даже боялась попроситься. Знаю, что все равно ни за что не пустят. Кто же за собаками смотреть будет, пока я в церковь схожу?..

Когда Вера с Таисией Ефимовной стали уходить, меня точно что-то толкнуло к ним. Подхожу к помощнице, до ушей покраснела и шепчу:

– Таисия Ефимовна, голубушка, возьмите и меня с собой!

А она улыбнулась:

– Хорошо, Ташенька, спросись только у мадам. Мы тебя подождем.

Недолго думая, я кинулась к хозяйке.

– Разрешите мне в церковь пойти, за упокой дедушкиной души помолиться!

– А песики мои? Кто за ними смотреть будет? – спрашивает она.

– Я Осю попрошу, – отвечаю я.

– Ося – растяпа и круглая дура. Лучше пусть Лотхен приглядит. Ты девочка умная, трудолюбивая, и грех тебя не побаловать. Ступай!

Я так обрадовалась, что даже поблагодарить позабыла. Побежала к сестрам, ног не чую под собой.

– Ну, вот и отлично, идем! – обрадовалась за меня Таисия Ефимовна.

А Вера только внимательно на меня взглянула и ни слова не произнесла.

Церковь Вознесения от нас близехонько, только из подъезда выйти да сажен[15]15
  Саже́нь – древнерусская мера длины, чуть больше двух метров.


[Закрыть] десять пройти.

Ни когда еще я не молилась так, как в это утро. И за маму с отцом, и за дедушку. Очень хорошо в здешней церкви поют. И батюшка так дивно служит, проникновенно, с чувством, не хочешь молиться – а все равно перекрестишься.

Только мы вышли из церкви, а Вера мне и говорит.

– Какое у тебя, Наташа, сейчас лицо странное! Точно ты именинница сегодня. Все время такая грустная и задумчивая ходишь, улыбки твоей не видать, а сейчас будто тебя золотом одарили.

– Это потому, что легче мне, – говорю, – на душе стало, как помолилась за моих близких. Точно с ними побеседовала…

А она так внимательно на меня смотрит, точно в первый раз видит. Стоим мы на паперти. Таисия Ефимовна с какой-то знакомой старушкой повстречалась и разговорилась, а мы отошли от них в сторонку. Смотрит на меня Вера во все глаза. А глаза у нее большие, зоркие. И лицо худенькое, некрасивое, но умное такое, симпатичное. Поглядела так да и говорит:

– А я перед тобой виновата, Наташа. Огрызалась часто на тебя, злилась впустую, завидовала, что ты лучше меня, ученее, красивее, что ли. Уж я не знаю, признаться даже, за что. А сегодня посмотрела я на тебя в церкви: лицо у тебя словно какой-то неземной радостью сияет и глаза такие чистые, светлые, как у малого ребенка, невинные. И жаль мне тебя стало до смерти. Не больно-то ты счастлива у нас в мастерской, Шурка с Лизкой всячески тебя обижают и судачат про тебя на разные лады. Дай, думаю, хоть я ее чуточку успокою, утешу, чем могу. Так вот, если хочешь дружить со мной, Наташа, я готова.

Сказала и робко улыбнулась. У меня в сердце что-то всколыхнулось от радости. Всегда мне нравилась Вера за свою правдивость и за гордость, хоть она и бывала резка со мной не лучше других. А теперь вдруг эта девочка первая предлагает мне свою дружбу!..

Схватила я ее за руку и так сжала ее, что Вера от боли даже вскрикнула:

– Тише ты, сумасшедшая, пальцы сломаешь!

Только руку все же не вырвала, и так мы и прошли с ней, держась за руки, всю дорогу.

У ворот Таисия Ефимовна простилась с нами и пошла домой, а мы стали подниматься к себе наверх. Дошли мы до нашей площадки, хотели у черного хода звонить, вдруг слышим: хохот, возня страшная у нас на кухне.

– Все ушли, наверное. Девочки одни, вот и расшумелись не в пору, – сказала мне Вера и изо всей силы дернула звонок.

В ответ на звонок голоса на кухне сразу затихли. Вдруг видим: занавеска кухонного окна, что выходит на черную лестницу, отдергивается, в окне появляется Шура и руку над головой поднимает. А в руке что-то зажато.

Глянула я на то, что она держала в руке, да так и замерла на месте. Даже дыхание у меня в груди захватило от испуга и негодования: это был мой дневник.

Вера мне потом уже говорила, что я в тот миг была белее известковой стены.

С добрую минуту, наверное, прошло, пока я нашла в себе силы прошептать:

– Мой дневник! Дневник они нашли! Да что же это такое, Верочка!

Смотрю на нее – Вера переменилась в лице.

– Неужели правда? Гадость какая! – она сразу поняла, в чем дело, хоть и не подозревала того, что я веду дневник.

Вера бросилась к окну, стучит кулаками и кричит громко:

– Открывай сейчас, не то стекло вышибу. Открывай и тетрадку Ташину немедленно отдавай… Бессовестная, воровка этакая, стыда у тебя нет!

А Шура хоть бы что на это. Только языком дразнится и нос в окошко нам делает.

– Ах, ты так?.. Ну, так я сейчас к старшему дворнику побегу, попрошу позвать полицию, потому что тут воровством занимаются, чужие вещи таскают! – так и разошлась от гнева Вера.

Верно, эти ее слова подействовали, потому что тут, откуда ни возьмись, вынырнула Лиза и стала советоваться с Шурой. Пошушукались они между собой, и Шура тут же бросила дневник на мой ларь, сама убежала в комнаты, а Лиза нам дверь открыла с видом смиренницы: моя, мол, хата с краю, ничего не вижу, ничего не знаю.

Вера как вошла, так на них и накинулась; стала их стыдить и корить, в воровстве упрекать, в подглядывании. А я бросилась, сама не своя, к дорогой тетрадке и стала ее перелистывать.

Слава Богу, ничего не испортили, ни одной страницы не вырвали. Только вот жалко, что прочли и смеялись над самыми моими сокровенными чувствами. Понятно, смеялись над моими записями, ведь еще на лестнице было слышно, как они хохотали. Теперь другое место искать надо, где можно будет прятать свою тетрадку. Пока же я ее на ночь положу под подушку, а утром куда-нибудь перепрячу.

19 ноября

Мне стало легче жить с тех пор, как дружу с Верой. Хоть Шура с Лизой по-прежнему не дают мне проходу, но я теперь креплюсь, терплю их нападки спокойнее, да и Вера, когда услышит, заступится. А нет, так и Таисия Ефимовна начнет их стыдить. А ее, тихую, кроткую, но серьезную, все здесь крепко уважают.

Не знаю наверняка, но мне кажется, что Лизонька хозяйской дочери передала, что я про нее нехорошо написала в дневнике, что она собой очень дурна, а воображает себя красавицей и лесть очень любит…

Думаю так, потому что с некоторых пор Эмма на меня очень неприязненно стала поглядывать и, как я прохожу мимо, она непременно в мой адрес какую-нибудь насмешку или колкость отпустит:

– Сторонитесь, девицы, наша премированная красавица идет!

Или:

– Восьмое чудо света идет, девицы! Глядите, от красоты такой не ослепните!

Боже мой! Боже мой! Что за люди такие! Что я ей сделала! Кто же знал, что бессовестные девчонки мой дневник утащат и прочтут. Ведь я там пишу для одной себя и одну чистую правду, все, как чувствую. А про Эмму я только ведь и написала, что она…

Эх, да что там старое перебирать, и так тошно, право… Теперь надо быть осторожнее, подальше прятать. А писать я буду и впредь – так же чистосердечно обо всем, что думаю, чувствую и что со мной случается.

Я придумала место, куда прятать свою ненаглядную тетрадку. У нас в кухне одна половица отстает. Так вот, если приподнять ее немного за гвоздь, и под нее можно сунуть дневник. Сегодня же, как закончу писать, это сделаю. А сейчас запишу все, что вчера случилось, как я окончательно настроила против себя Шуру с Лизой и как они теперь уже бесповоротно стали навсегда моими врагами.

Вчера день у нас выпал какой-то пестрый: разных разностей случилось столько, как иной раз и за целый месяц не случится.

Начну по порядку.

Сидим мы все после обеда в мастерской, торопимся дошить платье княгини Вересовой. Тут вбегает Лизонька. Глазки совсем в щелочки сузились, губы так значительно улыбаются.

– Новость, – шепчет нам таинственно Лизонька, – новость у нас, девицы! Эмма Францевна замуж выходит!

– За кого? – так и всколыхнулись наши старшие.

Даже желчная, всегда раздражительная Марья Ивановна – и та заинтересовалась заметно.

– Что ты врешь? Кто возьмет такое сокровище? Разве урод или бедняк какой на ее деньги польстится.

Марья Ивановна – единственная из всех нас, кто может все, что хочет, про хозяек говорить, потому что они все равно не посмеют ее с места сдвинуть, даже если Лизонька и передаст им ее непочтительные слова.

А Лизонька так вся и засуетилась:

– Ой, что вы, что вы, Марья Ивановна! Да видели бы вы, какой красавец жених! Кудрявый, глаза голубые, навыкате, и держится прямо так да стройно. Сказывают, что он барон…

– Барон? Неужели и правда барон? – воскликнула Софочка, неравнодушная к титулам.

– Уж не знаю, настоящий или нет, да только фамилия его – фон Рабе.

– Так не барон, а баран, может? Кудрявый, ты говоришь? Все бараны кудрявые, – посмеивалась, по своему обыкновению, Анна Петровна.

– Ну, уж вы скажете тоже! Известная вы пересмешница, Анночка. Да чего там, сами взгляните лучше… Жених-то у нас сейчас кофей пьет у молодой хозяйки в будуаре[16]16
  Будуа́р – комната при спальне.


[Закрыть]. Одетый так прекрасно, ровно на бал или на званый обед. И наша-то так и заходится, так и заходится… Соловьем поет-распевает. Сегодня все утро его, знать, и ждала. Мне велела волосы ей завить. Четыре раза перечесывалась и платье надела голубое.

– Девицы, пойдем жениха смотреть, что ли? Чем мы хуже Лизки! – со смехом продолжала Анночка.

– И то, идем! Только, чур, если ты, Лиса Патрикеевна, мадаме опять что сфискалишь[17]17
  Фиска́лить – доносить, ябедничать.


[Закрыть], так берегись, мы тебя со свету сживем, – пригрозила Софочка. – Ну, айда, девицы, скорее!

– Ваше сиятельство, графинюшка, вперед пожалуйте. Дорогу графине, – паясничала Анночка, низко приседая перед хорошенькой девушкой. Но та только рукой от нее отмахнулась, не до того было.

Все, не исключая даже Марьи Ивановны и тихой Таисии Ефимовны, повскакали со своих мест и на цыпочках, крадучись, одна перегоняя другую, бесшумной толпой двинулись из мастерской.

Так же тихо прошли примерочную, гостиную и, минуя столовую, подошли к неплотно прикрытой двери Эмминого будуара.

Я сначала не хотела идти, да Вера ко мне подскочила и повлекла за собой.

– Пойдем с нами, Наташа… Любопытно Лизку-сыщицу уличить. Врет она, чай, все. Никакого жениха нет, я уверена, а бароном здесь и подавно не пахнет…

На цыпочках, шепчась и толкаясь, мы подошли к двери и прильнули к щели.

Я довольно высокого роста, никто мне моих четырнадцати лет, глядя на рост, не дает, я кажусь старше. Так только я да еще высокая Софочка могли хорошо поверх других голов разглядеть, что происходит в хозяйкином будуаре.

Смотрю я и вижу: сидит возле Эммы на диване плечистый такой господин, в белой манишке, с белым же галстуком и в черной визитке[18]18
  Визи́тка – однобортный короткий сюртук с закругленными полами.


[Закрыть].

Сидит так прямо, словно аршин проглотил, навытяжку. Глаза у него, как у рака, выпученные; щеки толстые, и волосы белобрысые, кудреватые, причесаны на прямой пробор и сильно напомажены. А губы извилистые, лукавые такие, и улыбка какая-то скрытная. Нехорошая улыбка. И усы у него стоят торчком кверху, тоже напомаженные, видно. Не натурально как-то, а по-нарочному, не понравились мне они.

И нашим девицам не понравился жених.

– Ой, вот так красавец! Ой, умру от смеха, милые – чисто воронье пугало! – захихикала Анночка. – Батюшки мои: глаза как у рака, рот лягушачий, а усы-то, усы! Глядите, девицы, ровно приклеил он их себе над губой.

– Тише, Анна, чего ты! – рассердилась Марья Ивановна. – Дай-ка, Софа, я теперь посмотрю.

И прильнула к дверной щели любопытным глазом.

Мадам и Эммочка говорили с гостем по-немецки и так увлеклись беседой, что на дверь никто из них не обращал внимания. А девицы тому и рады. То и дело припадают к двери, одна другую отталкивают, шепчутся, хихикают.

– Ну и соврала же Лиса Патрикеевна – следовало бы ей уши надрать за вранье! Такого урода красавцем назвать! Баран, ей-Богу, баран! – шептала Анночка.

А Софочка знай себе свое болтает:

– Если он действительно барон, так ему все простительно. Вон барон Эдуард в романе «Вечная любовь красавицы», так тот и подавно был дурен собой, а как его маркиза Аделаида полюбила! Замуж за него, бедного-разбедного, пошла… Сама из какой богачихи ради него нищей сделалась.

– Ну, опять ты свою чепуху понесла. Глядите на нашу-то, девицы, как она перед женихом рассыпается! Даже нос от старания покраснел, – фыркнула Анночка.

Таисия Ефимовна первая отошла от двери.

– Пойдемте, Марья Ивановна, чего там смотреть, заметят еще, пожалуй, – сказала она мастерице. – Да и интересного во всем этом, признаться, мало: человек как человек, руки, ноги, голова на месте… – и, взявшись с Марьей Ивановной под руки, они ушли.

А оставшиеся еще сильнее прильнули к двери. Хотела и я Веру отвести, последовать примеру наших старших, да уж очень меня девицы со всех сторон стиснули, никак мне было не выбраться из круга.

Софочка, Шура, Анночка и Ося к щели так и прилипли, замечаниями только обмениваются. А Вера в стороне очутилась, но тоже в дверь заглядывает, что делается в будуаре.

– Глядите, девицы, наша-то кофе ему наливает…

– Никак третью чашку?

– Четвертую. До вашего прихода одну вылакал, – поправила Софочкину неточность всезнающая Лиза.

А у самой глаза так и бегают, так и бегают.

– Ай, наша-то, наша ломается, – фыркает Шура, – кокетничает как, ишь вьется, как береста на огне.

– Хи-хи-хи!

– А он-то, он-то красуется. Только что не блеет, а то совсем баран, – сдержанно хихикает Анночка.

– Ах, что вы! Хорош он, как герцог Бильом в романе «Кровавая атаманка»! – мечтательно шепчет Софочка.

– Да ты рехнулась никак, Софья! Девицы, голову ей пощупайте, не горяча ли. Бредит она! Рак раком, баран бараном и на лягуху отчасти смахивает, а она красавца из романа нашла! Да ты, девушка, глаза-то в руки возьми или промой их хорошенько.

– Глядите, душеньки, булавка-то у него в галстуке воткнута какая диковинная, – зашептала Шура. – Черепаха никак?..

– Не черепаха, а мертвая голова человечья, – возразила Лизонька. – Я ее уж раньше разглядела.

– Нет, врешь, – черепаха! – настаивала Шура.

– Ан – шкелет!

– Не скелет, а череп это называется, – поправила ее Софочка.

– Ну, череп, все едино – человечьи кости, что шкелет, что череп.

– Да не череп у него, ей-Богу, хоть сейчас помереть, – спорила Шура, – а черепаха либо жук…

– Врешь, шкелет! – оборвала ее уже со злостью Лиза.

– Ан жук…

– Ан шкелет…

– Ан…

Господи! Срам-то какой, что из их спора вышло!

Дверь-то Шура придерживала, все время за ней следила, чтобы щель не увеличивать никоим образом… А в горячке спора про нее, про щель то есть, совсем и забыла. И не только забыла, но даже прильнула к ней сильнее. Дверь, конечно, внутрь, в будуар, и открылась…

Шура первая же туда, как пробка из бутылки, выскочила, не удержала равновесия, ахнула и на полу растянулась во всю свою длину. А так как на Шуру все время наседали, пока смотрели в щелку, так и мы не удержались и за ней покатились на пол – ни дать ни взять, огурцы, вытряхнутые из мешка!

За Шурой Софочка, за Софочкой Лиза, за Лизой я, а за мной Ося. Упали, впрочем, я с Софочкой и Шура, а Вера и другая на ногах устояли.

Поднялись мы, совсем смущенные, растерянные, и глядим во все глаза на мадам. Быть теперь буре непременно, не спустит она нам этого ни за что. Помощниц выругает на чем свет, а то и оштрафует, очень она любила за всякую малость и нас, девочек, штрафовать. Ух, даже и подумать было страшно!..

Только смотрим на нее, а она как будто и ничего, совсем не сердится. И даже вроде улыбается.

А жених вскочил с места, глаза свои рачьи на нас выпучил, в одной руке чашку держит с кофе, а другой усы покручивает.

Одна Эмма недовольна.

Встала со своего места, подошла к нам и шепчет злым таким шепотом, точно шипит:

– Ну, чего вы? Вас только не хватало здесь, дуры любопытные.

– Не бранитесь, Эмма Францевна, мы поздравить вас пришли с вашим новым счастьем, – неожиданно нашлась Анна Петровна и блеснула своими белыми зубами.

Улыбнулась так хорошо да весело, что и все за ней невольно улыбнулись. А главным образом хозяйка наша.

– Ну, коли пришли поздравить, поздравляйте уж как следует. Эммочка, достань наливку прошлогоднюю да разлей по рюмкам. Пусть поздравят вас обоих. Карл Иванович, позвольте вам представить мою беспокойную команду. А это, девицы, жених вашей милой молодой хозяюшки, господин фон Рабе.

А сама опять улыбается.

– Не барон-таки, – успела шепнуть разочарованная Софочка и глубоко вздохнула.

Потом Каролина Федоровна поманила к себе Лизу и велела ей принести рюмки из буфета и позвать Марью Ивановну и Таисию Ефимовну из рабочей комнаты и Шарлотту с кухни.

А в это время жених с нами со всеми по очереди здоровался и громко каблуками пристукивал, точно военный шпорами. Как встал он с дивана, так оказался высоченного роста. И, стоя, он все время навытяжку держался, будто солдат на карауле. И впрямь, аршин проглотил!

Когда до меня очередь дошла с ним здороваться, я перед ним присела, книксен, то есть, сделала. У нас это здесь не принято, и девицы постоянно надо мной смеются, что я, как рыба, ныряю перед старшими. А я все не могу отвыкнуть от этой гимназической привычки.

Только жениху, верно, это понравилось, потому что он крепко пожал мне руку и, обернувшись к мадам, проговорил по-немецки:

На этот раз я всю фразу его поняла прекрасно.

– Какая, – сказал он про меня, – воспитанная девочка и не похожа на простонародную, скорее барышню напоминает.

А потом обернулся ко мне и спрашивает, странно так по-нашему, по-русски выговаривая слова, точно только что их затвердил, как заданный урок.

– А вы, барышня, не немочка ли будете?

У меня от этого его вопроса вся кровь в лицо бросилась, и даже уши и шея покраснели.

Да как он смеет во мне германку подозревать?! Какая обида это, какое оскорбление! Ненавижу я их, германцев этих, всеми силами души! Сколько они наших родненьких русских на войне погубили. А он вдруг на меня – не немка ли я, мол. С добрую минуту, верно, прошло времени, пока я с духом собралась ответить ему.

Уставилась я со злостью в его глаза и говорю, а сама дрожу от негодования:

– Нисколько я не немка и ни когда немкой не была. И фамилия и имя у меня самые русские – Наталья Иволгина я.

– Вот как, – говорит, и сразу перестал улыбаться, – почему же вы волнуетесь так, милая барышня? Ведь то, что вы сказали, можно было вполне спокойно сказать. – А сам уже насмешливо своими рачьими глазами на меня глядит.

Не знаю, что со мною тут стало. Сама не понимаю, откуда у меня и прыть взялась… Ни когда в своей жизни я еще никому дерзостей не говорила, а тут так вся и загорелась одним желанием – срезать его.

– Не могу я, – отвечаю ему, – быть спокойной, когда вы меня обидели – за немку сочли. Да я этих самых немцев, врагов наших злейших, так ненавижу, так ненавижу!.. За то, что жестокие они, коварные…

Хотела я ему еще многое высказать насчет немцев, что у меня на душе таилось, да взглянула на нашу мадам и сразу в тот же миг онемела.

Стоит Каролина Федоровна белее воротничка своего белого, куда и обычный ее румянец девался. Глаза злые-презлые и, как у кошки, горят. И рот кривится в усмешке такой странной. Сама же мне пальцем грозит из-за спины гостя, точно говоря: «Посмей, мол, еще хоть одно слово сказать – так я тебя…»

Да еще меня Вера с Софочкой и Анночкой изо всех сил за платье дергают. И шепчет мне кто-то из них в самое ухо:

– С ума ты сошла, что ли? Ведь наша хозяйка – немка! А ты что говоришь?

Тут только я поняла, что означал хозяйкин гнев. Но не испугалась нисколечко, ведь Каролина Федоровна русская же подданная, и сердиться ей за наших общих врагов, стало быть, на меня не приходится. И защищать их никак не должна, даром что одного с ними происхождения.

Однако хозяйка, видно, думала иначе. Да и жених и Эммочка заодно с ней обиделись, видно, что я немцев ругала. И когда наливку принесли, разлили ее по рюмкам и каждая из нас подошла со своей рюмкой чокаться и поздравить мадам и жениха с невестой, они все трое от меня отвернулись и чокаться со мной не стали, будто меня не заметили.

А я и не…