Текст книги "Наташин дневник"

10 октября. Поздно ночью

Двух недель еще не прошло с того утра, когда я, обворованная, сделала последнюю запись в дневнике, а кажется, целая вечность с тех пор минула, столько пережить пришлось. Все по порядку расскажу, день за днем. Все запишу, хоть и мудрено писать в этой полутьме.

Сижу я сейчас на ларе, в который дворник складывает на день дрова, в большой неуютной кухне. Единственное ее окно выходит на черную лестницу, а на лестнице всегда до двенадцати ночи горит керосиновая лампа. Благодаря этой лампочке и видно кое-что на кухне (днем и вечером здесь горит электричество). Окно, если занавеской не задергивать, пропускает достаточно света, и писать можно, потому что дровяной ларь[12]12
  Ларь – большой деревянный ящик с крышкой для хранения различных припасов.


[Закрыть], на котором мне велено стелить себе постель, стоит у самого окна. Ночью в кухне ужасно холодно: топить перестают рано, потому что дрова свои, не хозяйские, а ужин мы себе разогреваем на керосинке.

В то утро, когда поезд подошел к Петроградскому вокзалу, я взяла в руки свою корзиночку с бельем и теплым платьем, вышла из вагона и направилась следом за остальными к выходу. Тяжело мне было нести багаж, а тут еще носильщики предлагают свои услуги.

Но я иду, глаза в землю потупив, красная, что маков цвет. Не донести, думаю, ни за что. Уж подумывала было оставить ее где-нибудь в уголке, да побоялась: а вдруг унесут, а там портрет дедушкин – он снимался за год до смерти вместе со мной. И Сонина карточка, и других тоже, и разные открытки и картинки, подаренные мне на память нашими гимназистками. Нет, чего бы то мне ни стоило, а донесу!

Вышла я на платформу, а там такая сутолока, что не приведи Господи! Люди бегают, толкаются, точно потеряли что. И меня несколько раз так толкнули, что я чуть с корзиной вместе не растянулась посреди дороги. С трудом пробралась я к подъезду, а тут еще хуже давка, суета, возня, крики. Извозчики кричат, носильщики их перекрикивают. Гудят и звенят трамваи…

Даже в глазах у меня зарябило и в голове закружилось от всей этой сутолоки. Стою как дурочка со своей корзинкой, не зная, куда и шаг сделать. Адрес Франсуа Лотье я хорошо затвердила, но близко ли от вокзала до той улицы, где он живет, не знаю, а спросить некого: все заняты собой и своими делами, бегают, кричат, суетятся. Наконец расхрабрилась я, подошла к ближайшему городовому и спросила, где Вознесенский проспект. Он мне на трамвай указал.

– Пешком далеко, садитесь лучше на трамвай, барышня, а там вам скажут.

У меня так сердце и екнуло. Ведь не было у меня денег даже на трамвай. Но названный городовым номер трамвая я, однако, запомнила и пошла в ту сторону, куда он направился.

Ужасно долгой показалась мне дорога до Вознесенского. Шла я по Невскому, узнала его сразу, только уж очень длинным он мне представился на этот раз.

Три года не была в Питере, так что улицы все успела перезабыть. А тяжесть корзины все больше да больше дает себя чувствовать, еле дотащилась с ней до Вознесенского. Вот, славу Богу, и номер дома заметила, вот и подъезд знакомый, – сюда я не раз приходила встречать мамочку. И вывеска прежняя над подъездом: «Мастерская дамских нарядов», дальше и читать не стала, сама знаю чья.

Обрадовалась страшно, что наконец добралась. Теперь бы только поднять багаж на третий этаж. А господина и госпожу Лотье я хорошо знаю: как за мамой забегала в мастерскую, не раз их там видела.

Поднялась я по лестнице, опустила корзину на площадку возле двери, а сама на дверь смотрю. Что за притча, Господи! На дверной дощечке написана совсем другая фамилия. Вместо «Франсуа Лотье» почему-то: «Каролина Федоровна Фриш». Смотрю, дивлюсь, ничего не понимаю.

Не помню, сколько времени я так стояла, смущенная и растерянная, пока не догадалась нажать кнопку электрического звонка. Позвонила и замерла, прислушиваясь. Кто-то бежал, громко топоча ногами.

Распахнулась дверь, и я увидела девочку лет двенадцати-тринадцати, одетую в ситцевое простенькое платье, с белым передником и белой пелеринкой на плечах, как всегда одеваются девочки у модисток, корсетниц и портних.

Девочка показалась мне какой-то странной, растерянной. Лицо у нее, все покрытое мелкими веснушками, было очень худенькое и испуганное; рыжие волосы, заплетенные в косичку, потешно торчали за плечами.

– Здрасьте, барышня. Вы с заказом? Пожалуйте в приемную, мадам сейчас в примерочной.

Я покраснела и говорю девочке:

– Я не с заказами. Мне необходимо повидать госпожу или господина Лотье.

– Кого? – удивленно протянула девочка.

– Господ Лотье…

– Кого?..

Не успела я еще раз повторить фамилию, как девочка метнулась вон из прихожей. Изнывая от усталости, я присела тут же на краешке стула и стала ждать. Прошло несколько минут, пока в соседней с прихожей комнате раздался негромкий, приглушенный, будто умышленно сердито-недовольный голос:

– Вот дура-то набитая! Барышня, говоришь? А дверь закрыла? Нет? Опять не закрыла двери парадной? А про мех баронессин забыла, а? Не приведи Бог, исчезнет мех баронессы, так тебе лучше тогда и на свете не жить. Шуба-то три тысячи стоит, а ты дверь не закрываешь, дорогу указываешь ворам. Да я тебя за это…

Голос показался мне совсем чужим и незнакомым, он никоим образом не мог принадлежать кому-нибудь из господ Лотье. Нет, добрая старушка Лотье не может так говорить!

Не успела я опомниться, как на пороге прихожей показалась высокая, очень полная дама, в шуршащем черном шелковом платье и с высокой модной прической из фальшивых локонов цвета выгоревшего сена. Глаза у нее маленькие, щеки красные, упитанные, лоснящиеся, на руках, красных и огромных, как у мясника, браслеты, пальцы унизаны кольцами. А за ней испуганно выглядывает рыжая девочка, та самая, что отворила мне дверь.

Увидела меня дама, нахмурила брови и едва кивнула мне головой на мой реверанс.

– Что вам, барышня, угодно? – спросила она таким сердитым тоном, что я сразу растерялась.

– Я к господину или госпоже Лотье, приехала поступить к ним в учение, моя мама служила здесь в мастерской…

Она усмехнулась.

– Вы бы еще через десять лет явились. Или не знаете, что Франсуа Лотье уже два года тому назад мне, Каролине Федоровне Фриш, продал свое дело, а сам к себе на родину, в Париж, уехал.

Услышала я эти слова, и меня всю как жаром обдало.

– Господи, да как же быть-то теперь? Что мне делать? Ведь я с Волги сюда приехала…

– Уж не знаю, что вам делать. Сами во всем виноваты, письмо надо было раньше прислать, узнать, что и как, а уж потом приезжать, – бросила она мне еще суровее, а сама уже и к двери поворачивает, уходить хочет.

Тут, сама не зная, что делаю, бросилась я к ней, схватила ее за руку и говорю:

– Ради Бога, не гоните меня… Возьмите к себе в мастерскую… Я постараюсь быть вам полезной. Спросите ваших мастериц, кто мою маму знал… Она своей работой и трудолюбием славилась… И я так же, как и она, стараться буду, ни от какой работы не откажусь, возьмите только!

А она мне в ответ еще сердитее:

– Ах, отстань ты от меня, пожалуйста! Куда я тебя возьму? У меня полный комплект, и больше мне никого не надо. А твою мать я не знаю и мои мастерицы тоже, потому что ни одна из них ко мне от бывших хозяев не перешла. Ну, некогда мне с тобой тут разговаривать, меня ждут.

И она пошла было к двери. Только вдруг остановилась на пороге и стала прислушиваться. В эту минуту раздался отчаянный лай на лестнице, будто по ней поднималась целая свора собак. Не успела я опомниться, как в дверь влетели два огромных дога, сами и дверь, чуть прикрытую, лапами открыли, и прямо к хозяйке так и кинулись с радостным лаем и визгом. Попрыгали вокруг хозяйки – и ко мне. Живо меня обнюхали и проскочили дальше в комнаты.

– Джек! Леди! Назад! – кричит хозяйка, а их и след простыл.

Вдруг с лестницы вбегает девочка моего приблизительно возраста, а на руках у нее большой шпиц, пушистый, нежный, как снежинка, а одна лапка у него вся в крови. И повизгивает шпиц так жалобно, словно плачет.

– Это еще что такое? Почему кровь на лапке у Ами? Ах, негодница, опять недоглядела! Да я с тебя за это семь шкур спущу! Амиша, бедненькая Амиша, кто тебя обидел, умницу мою?

Говорит это, а сама осторожно так берет с рук девочки собачку и обворачивает ей лапку своим носовым платком. А девочка так и замерла у дверей.

– Несчастье, мадам, стряслось с Амишенькой нашей, – лепечет она чуть слышно. – Увязалась она за другими собаками и попала ненароком под извозчичью пролетку, ножку ей и повредило малость… Не виновата я, она от меня убежала…

– Не виновата!.. – передразнила с гневом девочку хозяйка. – Постой, вот я тебе покажу – не виновата…

И она наградила бедняжку таким взглядом, от которого и мне жутко стало.

А собачка все плачет, все скулит. Мне и девочку жалко, и собачку тоже.

Вспомнила я, что от порезов да ушибов дедушка лечил меня арникой, и на всякий случай у меня в корзинке было полбутылки этой самой арники спрятано. Еще выбросить хотела, когда укладывала вещи, да потом вспомнила, что мне ее дедушка сам покупал незадолго до смерти, и оставила, благо и места занимала немного.

Я раскрыла корзинку, вынула примочку и подала хозяйке. И свой чистый носовой платок протянула.

– Вот, – говорю, – надо приложить к ранке да хорошенько забинтовать.

Та на меня только глазом повела.

– Забинтовывай, да полегче, смотри! Видишь, как она, бедняжка, мучается.

Разорвала я свой платок, один кусочек намочила в арнике, а другим, сухим, стала осторожно обматывать собачке ногу.

Та поняла, видно, что я хочу ей помочь, и перестала визжать и скулить, а как я перевязала ей лапку, так и вовсе замолчала и давай ко мне ластиться. Умильно так на меня своими черными глазками поглядывает и все старается мне руку лизнуть.

– Ты где же это, – спрашивает меня хозяйка, – так научилась за больными зверьками ухаживать?

А я смотрю смущенно, не знаю, что ей и ответить. Нигде я не училась. Само собой так вышло. Гляжу на нее, – вся красная, и вижу, что глаза у нее сквозь пенсне уже не так сердито на меня смотрят, как раньше. Теперь она меня вроде бы даже с интересом разглядывает.

Посмотрела она так с минуту и снова спрашивает:

– Так ты собак и прочих животных любишь?

– Люблю, – говорю.

Это я сказала чистую правду: действительно, я животных очень люблю и очень их жалею, потому что их легко обидеть, а они не могут ни пожаловаться, ни заступиться за себя как следует.

Хозяйка помолчала немного да и говорит:

– Вот что, девочка, передумала я отсылать тебя обратно. Ты у меня останешься, и поручу я тебе, главным образом, моих песиков. Ты вроде собачьей нянюшки у меня будешь. Вижу по лицу, ты девочка серьезная и, по всей вероятности, ветер в голове у тебя не гуляет, не то что у Шурки.

Тут она так глянула на смуглую девочку, что у меня самой мурашки по телу забегали. А та, как только хозяйка отвернулась, по смотрела на меня исподлобья, ровно затравленный зверек. «Ладно, посчитаемся, – как будто говорили ее выразительные цыганские глаза, – припомню я тебе это!»

А что мне припоминать-то? Чем я виновата, что хозяйке угодила? Ведь собачку-то я пожалела самым искренним образом. Хотелось мне это смуглой девочке сказать, да не успела, – признаться, не решилась.

Ко мне снова обратилась хозяйка.

– Значит, девочка, ты у меня останешься. Документы у тебя все с собой и в исправности?

– Все, – говорю, – и в исправности.

– Ну, потом передашь мне, тогда разберемся, – сказала мадам. – Девочки-ученицы у меня в коридоре спят, на сундуках и корзинках стелют себе на ночь постель. А ты в кухне устроишься, потому что собак ночью выводить удобнее через черный ход. Смотри же, служи хорошенько, ухаживай за моими песиками, старайся, и тебе хорошо будет. Ося, проводи ее в кухню и скажи, чтобы Шарлотта ей дала кофе и хлеба с маслом. А ты, Шурка, ступай за мной! Я тебя научу, как по сторонам зевать да собачек моих калечить, дармоедка, бездельница!

Рассерженная женщина прошла вперед, а черненькая цыганочка последовала за ней. Поравнявшись со мной, девочка вскинула на меня злые-презлые глаза и прошептала, будто прошипела, чтобы хозяйка ее не услышала:

– Что, подслужилась к мадам? Сумела подслужиться, докторша собачья!.. Постой, я тебе все это припомню… Свету белому не возрадуешься!

Да как толкнет меня изо всей силы, будто нечаянно, – я едва-едва на ногах устояла, а рыженькая Ося пугливо от нее в сторону отскочила, только испуганными глазами на меня глянула.

Господи, за что? Что я сделала?

Сейчас дворник на черной лестнице потушил лампу. Впотьмах наугад дописываю последние строчки. Ничего не видно… До завтра…

11 октября

Трудно мне привыкать к новой жизни. Ужасно трудно, если говорить по правде.

Вставать приходится раньше всех, еще шести нет, как собаки будят, визжат, скулят, в черную дверь скребутся, просятся на улицу. Волей-неволей поднимайся, чтобы на двор их вести, заодно и в булочную слетаю, и за сливками для хозяйки в молочную. Потом возвращаюсь к семи, ставлю самовар, развожу плиту, кипячу сливки. Девочки к этому времени уже сидят за работой, а к восьми приходят мастерица и три помощницы.

Мастерица у нас немолодая и очень болезненная, нервная, раздражительная. Зубы у нее постоянно подвязаны, флюсы, говорит, частые бывают. Зовут ее Марьей Ивановной. Она правая рука хозяйки, и та очень ею дорожит. Фасон какой предложить заказчице или отделку особенную посоветовать, – на это она придумщица. Со всеми нами мадам груба, строга и сурова до чрезвычайности, а с Марьей Ивановной голоса ни когда не повысит, и сразу ясно, что перед ней заискивает.

За мастерицей следуют три помощницы.

Веселая, бойкая Анночка, девица лет двадцати, все время песни поет. Она ни когда не унывает, кажется, у нее даже лицо жизнерадостное: нос вздернутый, рот пухлый, коса ниже пояса и зубы белые-белые, как очищенные миндалины. Анна Петровна большая насмешница, ей на язычок не попадайся, живо высмеет.

Вторая помощница мастерицы – Софочка, Софья Игнатьевна, хорошенькая такая, что не налюбуешься. И ручки у нее беленькие-беленькие, каких у иной барышни не встретить. Она очень гордится своими красивыми ручками и красивым личиком и все мечтает, что недолго ей здесь в швейках работать, что явится за ней, как в сказке, какой-нибудь королевич и увезет ее, Софочку, умницу-разумницу и красавицу писаную, за тридевять земель, в тридесятое царство. Софочка читает много разных книг, все, какие только под руку попадутся, и бредит графами, князьями, герцогами, про простых людей она не любит читать. А как прочтет какую-нибудь книгу, долго с мечтательным видом о ней рассказывает, про книжонку-то эту самую, не стоящую внимания.

Дедушка меня от них, бывало, всячески предостерегал.

– Нечего тебе, Наташа, – скажет, бывало, – всяким мусором голову засорять. Ни ума они тебе не дадут, ни лишних знаний. Лучше великих писателей читай: Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Гоголя. Они душу твою воспитают по-хорошему…

Умный был дедушка, опытный, недаром всю свою жизнь состоял при книжном деле, многое прочел и, хоть и урывками, но многому выучился. Наша Софочка ему, наверное, не понравилась бы своей излишней восторженностью.

Смешная она. Начнет иной раз девиц уверять, что не простая она швейка: разве такие руки у простолюдинов бывают, или черты лица, такие тонкие, благородные? Нет, по всему видно, что она, Софочка, знатного рода и к ее воспитателям подброшена каким-нибудь обедневшим графом или княгиней, а то и герцогиней. И рано или поздно найдет она, Софочка, своих настоящих аристократических родных, и окажется, что она не дочь дворника, а какая-нибудь сиятельная княжна.

Анночка за эти речи постоянно ее поднимает на смех и в насмешку даже «графинюшкой» прозвала. Только Софочка на это не обижается и принимает это прозвище за чистую монету, как должное.

Третья подмастерица – Таисия Ефимовна, тихая, молчаливая молодая особа, постоянно прилежно склоненная над работой. Она круглая сирота и содержит себя и сестру своей работой после смерти родителей.

И ее младшая сестра, Вера, тут же живет в девочках. Она такая же тихая, как и старшая сестра, но за себя постоять умеет. Характера она угрюмого, серьезного и замкнутого. Вера закончила городское училище и очень этим гордится. От девочек держится особняком и все ждет того времени, когда сестра отдаст ее в профессиональное. А Таисия Ефимовна все откладывает со дня на день Верино поступление, видно, не хочется ей разлучаться с сестрой.

И хотя мастерицы и помощницы домой на ночь уходят, а девочки-ученицы живут у мадам Фриш безвыходно, все-таки сестры могут целый день до позднего вечера проводить вместе под одной кровлей.

Кроме Веры, в ученицах в мастерской живут еще три девочки: Шура, Ося и Лизонька.

Шура, черная цыганочка (говорят, она и на самом деле цыганка по происхождению), считается отчаянной проказницей, задирой и дерзкой. Ей больше всего от мадам влетает. До меня она за собаками Каролины Федоровны ходила, так ее «собачьей няней» и называли. Но Шура на эту кличку нисколько не обижалась и очень дорожила своей должностью. Потом-то я поняла, почему: вместо того, чтобы сидеть круглый день в скучной мастерской, подавать утюги да булавки или наметку скатывать и пришивать кнопки, что требовалось от учениц-девочек, Шура могла часами гулять с собаками по улицам, смотреть в окна магазинов, любоваться красивыми вещами, выставленными в витринах… Недаром она так возненавидела меня с первой встречи, как услышала, что я ее сменю. До сих пор ее толчка и злого шепота не могу забыть. А после еще хуже стало, проходу она мне никакого не дает.

Рыжую девочку зовут Осей. Она здесь недавно и еще не привыкла к здешним порядкам, так что над ней частенько подтрунивают, а она все терпеливо сносит. Притесняют ее здесь ужасно, больше за растерянность и неспособность к работе.

Зато четвертая девочка, Лизонька, не в пример прочим хитра и ловка. За умение подлаживаться к людям ее зовут Лизой-подлизой или Лисой Патрикеевной, а часто даже «сыщицей», так как она без зазрения совести льстит и самой мадам, и ее дочке Эмме, восемнадцатилетней барышне.

Эмма – некрасивая, долгоносая, прыщеватая девица, с реденькими волосами, с капризным лицом, а Лизонька ей поминутно в уши напевает, что она такая красавица, что другой такой во всем свете не сыщешь. Та верит, с удовольствием выслушивает грубую лесть и очень за нее Лизоньку жалует. Целыми днями они между собой шушукаются. Эмма у нас не работает, а выезжает каждый вечер то в театр, то в гости. Лизонька ей всегда помогает одеваться, завивает ее, причесывает.

Впрочем, еще больше, чем Эмме, Лизонька угождает самой Фриш. Постоянно доносит хозяйке обо всем, что делается в мастерской, даже что про мадам говорится за ее спиной…

Лиза угождает не только хозяйкам, но и их служанке, Шарлотте Карловне, которая, кажется, им сродни, чуть ли не сестрой доводится мадам, но по бедности живет у нее вроде как в прислугах. И страшная же эта Лотхен, как ее мадам называет. Худая, костлявая, длинноносая, она на ведьму похожа. И злая она, страх! Говорят, рука у этой Лотхен претяжелая. Когда надо расправиться с провинившейся девочкой, мадам зовет ее.

Девочки здесь все сироты, и заступиться за них некому. Правда, Таисия Ефимовна или Анночка иной раз вступятся, да мадам-то их не очень слушается, а иногда сердито так взглянет в ответ:

– Прошу не в свое дело не соваться. А кому у меня здесь что не нравится, может уходить; насильно никого не задерживаю.

Впрочем, вот уже две недели я живу здесь, а попало при мне всего двоим: Шуре да Осе. Шуре за шпица в первый же день моего поступления, а Осе – за то, что разбила тарелку. Но меня она сразу отличила от других.

– Покажи-ка свои бумаги, – сказала мадам в первый же вечер.

Я вынула из корзинки документы и тотчас же подала. Прочла она мое метрическое и гимназическое свидетельства об окончании двух классов (мне такую бумажку дал Гавриил Петрович, наш инспектор, чтобы легче мне было устроиться), взглянула на меня поверх стекол пенсне и спрашивает:

– Так ты из гимназисток будешь? Что ж ты молчала об этом?

– Да вы, – говорю, – не спрашивали.

– Да как же вы, умница-разумница, гимназистка бывшая, в собачницах справляться будете? – спросила меня потом в мастерской проводившая меня туда Лизонька.

Ее слова я пропустила мимо ушей. Первое, что я сделала на пороге мастерской, – поклонилась. Старшая мастерица и ее помощницы так и уставились на меня, точно на зверя невиданного. А Анна Петровна (я потом уже узнала, как кого зовут) вдруг повернулась в сторону хорошенькой Софочки да и сказала:

– Ну, Софочка, конец тебе, видно, пришел! Затмит тебя красотой новенькая. Ишь косы у нее какие да глаза!

Софочка прищурилась на меня своими черными глазами.

– А вы благородная будете? – спросила она меня небрежно.

Я не поняла ее.

– Как, – спрашиваю, – благородная?

– Ах, Господи, да чего ж тут непонятного! Кто ваши родители будут?

– Нет их в живых, – отвечаю я. – Я дочь солдата, убитого в войне с Японией. А дедушка был наборщиком в провинции.

– А-а… Вот оно что. А я думала… – разочарованно протянула хорошенькая девушка и, отложив работу, стала разглядывать свои белые ручки.

– Софочка, видите ли, думала, что вы графиня либо княгиня, вроде нее самой, – бойко подхватила Анночка. – Из тех, знаете, что едят на серебряных тарелках золотыми вилками и ходят в платьях, затканных жемчугом да брильянтами.

– Не болтайте вздору, девицы, «сама» никак идет, – остановила Анночку мастерица.

А девочки, вертевшиеся вокруг стола, Вера, Ося и Шура, уже успевшие разглядеть меня в передней, продолжали впиваться в меня любопытными глазами. Я была бы рада сейчас приходу хозяйки, до того меня смущали эти их любопытные разглядывания, но она почему-то не шла.

Бойкая Анночка опять спросила, но без любопытства:

– А почему же ты в гимназической форме?

Я ответила.

– Батюшки мои! – едва выслушав меня, снова расхохоталась Анночка. – Вот так происшествие! Ученая барышня – и вдруг с нами, портнихами! Садитесь, садитесь, барышня, вот я вам креслице подставлю.

Я совсем смутилась, не зная, шутит она, насмехается или и впрямь сочувствует моему положению.

До обеда работали в мастерской, и мне даже какой-то лиф сунули – снимать наметку. Поминутно то ту, то другую помощницу вызывали в примерочную. Мастерица там по чти все время находилась, пока шла примерка, а мы, девочки, подавали булавки или журналы с модными картинками.

Меня, впрочем, скоро отозвали выводить собак. Походила я с ними по улице рядом с домом – и снова наверх.

В час подали обед: щи и макаронную запеканку с салом. После обеда мы, девочки, убирали посуду. Потом до самого вечера опять шла примерка и работа в мастерской. В четыре пили чай с хлебом, а в восемь ужинали. В девять часов мастерица с помощницами разошлись по домам, а мы, убрав мастерскую, могли ложиться спать.

Перед сном я еще раз собак выводила. Но уже на двор: хозяйка боялась по вечерам выпускать их на улицу.

Ах, как трудно с ними справляться! Совсем они меня не слушаются. Я их домой зову, а они мечутся по двору как угорелые на потеху соседям и не думают подходить. Особенно Джек озорной, так и норовит удрать к воротам на улицу, хорошо еще, что у ворот дворник стоит. Одна Амишка только вокруг меня вертится, верно, благодарна она мне за то, что я ей лапку перевязала утром.

Наконец едва-едва удалось мне собрать мою непокорную собачью команду, поднимаюсь наверх черной лестницей, вхожу в кухню и слышу: в кладовке возятся, шаркают ногами, стучат… Кто-то стонет… И вдруг будто ударяют кого-то, хлестко так, раз, другой и третий… И голос «самой» сердито так приговаривает:

– Будешь? Будешь еще давать в обиду моих песиков? Будешь или нет, негодница ты этакая!

Не успела я опомниться, как выскакивает из кладовой мадам, лицо у нее красное, пенсне упало с носа, болтается на шнурке, а сама вся так дрожмя и дрожит, видать, что разошлась от злости, сама не своя. А за ней вышла Шарлотта Карловна с ехидной такой улыбочкой на губах и снаружи закрыла кладовку на задвижку.

Хозяйка по-немецки с ней говорит. Я хоть и неважно знаю этот язык, а все же могу многое разобрать и поняла из ее слов, что радуется злая женщина, как хорошо удалось проучить бедную Шуру.

Господи, думала ли я, что попаду к таким злым людям! Жаль мне было Шуру смертельно. Выждала я, когда хозяйка с дочкой уйдут в гости, а Шарлотта пройдет к себе в каморку за коридором, да и прошмыгнула к кладовой. Отодвинула задвижку, вхожу, вижу: Шура лежит на полу. Лицо у нее бледное, губы закушены, густые брови сведены в одну линию. А слез ни намека, только глазищами сверкает, как волчонок затравленный.

Наклонилась я к ней, присела на корточки.

– Шурочка, – говорю шепотом, – бедняжка, всей душой я тебя жалею. Не знаю, чем успокоить, утешить тебя. У меня есть тверские пряники и леденцы, хочешь, поделимся? А то открытки тебе покажу, мне подруги их подарили на прощание.

А она вдруг как вскочит на ноги, да как затопает на меня ногами:

– Убирайся ты от меня, покуда сама цела! Небось и тебя не помилуют. Не нужно мне твоих дурацких пряников… Ни сожаления твоего мне не надо, плевать я на него хочу! Слыхала? Ну а теперь вон отсюда. Марш! – схватила меня за плечи и вытолкнула за дверь.

Ну, да ничего, Бог с ней, я на нее нисколько не обиделась: вижу, зашелся человек от боли и обиды. Ушла, оставила ее и дверь в кладовую снова закрыла. А спать не могу, до тех пор не спала, пока не вернулась хозяйка и не выпустила Шуру, тогда только заснула.

Опять погасили лампу на черной лестнице. Неужели двенадцать пробило? Как незаметно время идет…