Текст книги "Наташин дневник"

20 ноября

Вчера я не смогла закончить запись – перенесла на сегодня, потому что вечером, когда я сидела над дневником, в кухню явилась Шура – будто бы воду пить, а на самом деле подглядывать за мной. Ну я и сунула тетрадь под подушку, а сама поскорее легла, притворилась спящей. Она потопталась у крана и ушла ни с чем. А вскорости и лампу на черной лестнице затушили. Сегодня допишу про вчерашний день.

День-то вчера выдался по событиям такой, какой редко бывает.

Поздравили мы жениха с невестой, и мадам тотчас же погнала нас в мастерскую.

– Ступайте, ступайте! Нечего прохлаждаться, не праздник сегодня. Небось обрадовались, лентяйки, что можно побездельничать часок-другой!

И недавней ее благосклонности как не бывало, всю как метлой смело. На меня она так особенно злобно да значительно посматривает. Видно, что затаила на меня гнев в сердце.

Только я ее гнева нисколько не испугалась. Чувствую правоту за собой, так чего уж тут бояться.

Только вышли мы из Эммочкиного будуара, вдруг меня Таисия Ефимовна подзывает:

– Подойди ко мне, Таша, на минутку!

Подошла я к ней. Она обняла меня обеими руками, притянула к себе и в обе щеки поцеловала:

– За то, – говорит, – тебя целую, Ташенька, что честная ты, правдивая и смелая: все, что на сердце у тебя, искренне говоришь, не боишься и душой не кривишь ни перед кем. И я несказанно рада тому, что Верунька моя с тобой сдружилась.

А Лизонька тут как тут. Высунула свою остренькую лисью мордочку и так любопытными глазками в нас и впилась, словно жалом.

– Ну, берегитесь теперь, Ташенька, все как есть мадаме наша сыщица передаст. Недаром она ушки на макушке держит, – сказала своей сослуживице Анночка.

Лиза состроила обиженное лицо и смиренно опустила глазки в пол.

– Да за что вы завсегда меня, Анна Петровна, обижаете? Что я вам злого сделала… Да я, кажись…

Не успела она договорить, как в передней протрещал звонок, и Лизонька (она сегодня дежурная по передней) опрометью бросилась туда.

В эту минуту ко мне подошла Вера.

– Ну, – шепчет, – Наташа, погубила ты себя сегодня. Ни когда, – говорит, – тебе мадам твоей дерзости не простит. Все мы видели, каким волком она на тебя смотрела…

– Ну, и пускай смотрела. Этого волка я бояться не стану, авось не съест, – улыбнулась я на ее слова.

А потом вдруг меня новая мысль обеспокоила. Испугалась я за Верочку. А вдруг хозяйкин гнев и на нее перекинется? Ведь она знает, что мы с Верой дружим.

– Верочка, – говорю ей, – если тебя мой поступок смутил, ты, ради Бога, не стесняйся и дружбу со мной прекрати, чтобы хозяйку против себя не настраивать.

А она вся вспыхнула и взглянула на меня сердито-пресердито.

– Не ожидала я от тебя этого, Таша! Свинство с твоей стороны так думать. Мы только что с Тасей про тебя говорили, как мы обе тебя уважаем за твой поступок – и она, и я.

Не успела я поблагодарить Веру, как в рабочую комнату пулей влетела Шура.

– Ступай в примерочную! Тебя там спрашивают! – кричит она мне еще с порога.

Я очень этому удивилась. Кто может меня спрашивать? Сегодня не моя очередь дежурить в примерочной, а Осина и Шурина.

– Кто меня спрашивает? – окликаю ее.

А Шура только гримасу мне в ответ скорчила да сверкнула на меня своими цыганскими глазами.

– Не след, – говорит, – благородным барышням-гимназисткам с нашей сестрой-мужичкой разговаривать.

Потом лукаво так усмехнулась и кинула мне через плечо:

– Да, совсем из головы выскочило, кланяется вам Маша.

– Какая Маша?

– Корова наша с телятами, да свинья с поросятами, да еще все овцы и бараны, клопы, блохи и тараканы.

Потом опять рожицу состроила и помчалась вперед.

– Ну, вот она, ваша златокудрая. Успокоились наконец? – услышала я знакомый голос, лишь только переступила порог примерочной.

Подняла глаза, вижу: стоит Надежда Яковлевна Хлопцова, наша постоянная заказчица, а возле нее…

Сама не знаю, почему я покраснела, но все лицо залило словно заревом, едва я взглянула на молоденькую, лет шестнадцати, барышню, что стояла перед зеркалом, в то время как с нее снимала мерку наша мастерица.

Сама она высокая, тоненькая, как былиночка. Стройная такая. А лицо у нее хоть и некрасивое, но такое милое, веселое, восторженное, а глаза карие так и сверкают. Волосы подстрижены коротко, как у мальчика, и на концах круто-круто завиты.

Как она на брата похожа, Господи! Одно лицо, только у того оно лучше будто, спокойнее. Немудрено, что я ее сразу признала!

– Здравствуйте, – сказала мне барышня, и голос у нее такой певучий. – Это я нарочно за вами послала. Мне Вова про вас ужас сколько хорошего говорил, все не может забыть, как вы вместе ловили собаку. Очень хотел он и все приставал ко мне, чтобы и я с вами познакомилась. Ну, вот я исполнила его желание. А вы меня знаете? Ну-ка скажите, если знаете: кто я?

А сама так и залилась веселым таким, жизнерадостным смехом. Этот ее смех меня и подбодрил.

– Знаю я вас отлично, – говорю, – встречала много раз на лестнице. Вы – барышня Симановская, генерала Симановского дочь, квартира вашего папаши напротив нашей мастерской через лестницу.

– Верно, угадали, браво, браво! Умница, да и славненькая какая! Правду про вас Вова сказал, что глаза у вас как васильки, а волосы – рожь золотая. Вот васильки во ржи и получаются. Ха-ха-ха-ха!

– Стойте смирно, Лёлечка, вы мерку с себя снимать не даете! А то мадам Фриш будет недовольна моей рекомендацией, рассердится еще на меня, пожалуй, что я ей привела такую беспокойную новенькую заказчицу, – шутливо журила госпожа Хлопцова свою юную родственницу.

– Хорошо, хорошо, постараюсь, – засмеялась Лёлечка.

Она тут же вытянулась в струнку и стала напевать какую-то песенку. Потом оборвала сразу и со смехом говорит нашей мадам:

– А вы меня не подведете, госпожа Фриш?.. Мне платье обязательно нужно к десятому декабря. Непременно к вечеру спектакля. Я должна в нем играть очень ответственную роль у нас на драматических курсах… А два костюма для живых картин тоже надо к началу декабря, даже еще раньше. У нас затевается вечер с живыми картинами, и я буду на нем декламировать с эстрады. Надо, чтобы не костюмы были, а мечты, грезы весенние! Уж приложите все ваши старания, милая госпожа Фриш.

– Постараюсь, мадемуазель, как для такой красотки не постараться, – состроив сладкую улыбочку, польстила наша мадам заказчице.

Конечно, польстила она, не иначе, потому что эта самая Лёля Симановская, несмотря на свежесть и всю свою живость, совсем не красавица, а только что миленькая. Вова много лучше ее, да и того нельзя назвать красивым.

Только, видно, барышня нашей мадам поверила, потому что сделала ручкой ей и весело так сказала:

– Благодарю за комплимент.

Сняли с нее мерку, поболтала она о том о сем с нашей мадам и с Марьей Ивановной – все больше насчет своих курсов, где ее учат на актрису вместе с другими барышнями и молодыми людьми. Натрещала, как кузнечик, за пять минут ужас как много! И о том, как весело готовиться к сцене, и как папа долго не соглашался пускать ее в школу, и что она у него с трудом выпросила разрешение, и то с одним условием: по окончании драматических курсов никуда на сцену не поступать, а участвовать только в любительских спектаклях и в концертах.

Наболтала с целый короб о своей жизни и улетела, как бабочка. А госпожа Хлопцова еще осталась у нас для примерки.

Лёлечка же упорхнула в переднюю и кричит мне оттуда:

– Наташа, Наташа Иволгина, что же вы не провожаете меня!

Я за ней побежала, а она уже выскочила за дверь. Бросилась я следом на площадку, и еще тут мы с ней немножко поговорили.

– Очень мне хочется, Наташа, – сказала она мне, – чтобы вы посмотрели меня когда-нибудь на сцене. Глаза у вас, говорят, такие правдивые, и скажете вы мне истинную правду, как я играю… Да?

– Конечно, скажу, – отвечаю. – Да только ни когда мне не придется повидать вас на сцене, потому что мадам меня ни за что не пустит.

– Жаль, очень жаль, а то бы я и билет вам прислала.

Потом поцеловала меня и исчезла, подвижная такая, веселая, смеющаяся. А я поплелась обратно к себе в мастерскую.

Вчера же вечером случилось еще одно событие.

Разошлись все наши и мастерицы, и помощницы. И мадам куда-то уехала. Шарлотту Карловну тоже взяла с собой. Иногда она ее с собой вместо компаньонки берет, благо та одевается чистенько и похожа скорее на экономку, чем на кухарку.

А у Эммы голова разболелась, она осталась дома чуть ли ни первый вечер с тех пор, как я у них живу. Позвала она нас всех к себе. Все девочки, кроме Веры, были дома. Веру Таисия Ефимовна с разрешения хозяйки увела до завтрашнего дня с собой – помогать ей закончить какую-то срочную работу. Она иной раз берет заказы со стороны, на «шабаш», как у нас принято говорить.

Вот позвала нас всех Эммочка к себе в будуар.

Сама лежит на кушетке, волосы у нее гладкие-прегладкие, она их по плечам распустила, лицо себе напудрила и все поглядывает на себя в ручное зеркальце. А Лиза с Шурой так вьюнами вокруг нее и вертятся, так и ластятся к ней, так и льстят изо всех сил хозяйкиной дочери.

Особенно Лиса Патрикеевна наша из кожи вон лезет, старается.

– Красавица вы наша, душечка, прелесть, конфеточка, – сладеньким-сладеньким голоском выпевает Лиза и то и дело припадает к Эмминым ручкам, целует то одну, то другую. И Шура не зевает, глядя на свою подругу.

– Душенька вы, Эмма Францевна, как есть, картинка писаная, заглядение! – говорит Шура.

И тоже в плечико ее чмок-чмок, а цыганские жуликоватые глаза так и бегают, так и мечутся, сверкают откровенной насмешкой.

Эмма этой насмешки и не замечает. Приняла другую позу, локтем оперлась о подушку, голову на ладонь положила и тянет своим нежным голоском:

– Не льстите мне, девицы, я сама знаю, какая я… Ну да, недурна, если хотите, да только не красавица. Красавицы у нас Софочка и вот эта фея златокудрая, – глянула она в мою сторону и так насмешливо улыбнулась.

Тут Лиза с Шурой бросились ее разубеждать и уверять снова, что лучше ее, Эммочки, никого на свете и не видели ни когда.

– А почему же, – спрашивает их Эмма, – коли это правда, Ташка и Оська молчат, только вы, как две сороки, стрекочете?

Как услышала я слово «Ташка», так вся и вздрогнула.

Ни когда до моего сюда поступления меня никто не называл иначе как Наташей, Ташей либо Ташенькой. А тут нате-ка: Ташка! И не Шура с Лизой так назвали со злости или с досады, а воспитанная барышня, хозяйская дочка.

Мне это показалось страшно обидным. Не стерпела я да и говорю ей на это:

– Меня не Ташкой, а Наташей зовут, Эмма Францевна. Прошу так и обращаться ко мне.

А она так и взвизгнула:

– Вон, мужичка, отсюда, если с благородными разговаривать не умеешь!

В жизни никто еще так на меня не кричал!

Еще больше разобрала меня на нее досада.

– Хорошо, – говорю, – уйду. Даже очень рада отсюда уйти. Ведь не по своей охоте пришла, вы же сами меня позвали.

Повернулась я к двери и пошла на кухню, на свой ларь. Забыла только дверь за собой запереть. Сижу на ларе, собираюсь ложиться спать. Все равно, думаю, сегодня без мадам они не скоро улягутся и дневник писать нельзя.

Сижу, развязываю шнурки на сапогах, вдруг слышу: из Эмминого будуара громкий злобный хохот раздается. Эмма что-то приказывает, а Шура с Лизой ее поддерживают, и все трое над кем-то смеются.

«Это они, наверное, над Осей издеваются», – решила я. Не на ком им больше проделывать свои глупые шутки.

Ося у нас тише воды, ниже травы, запуганная, трусливая такая, что иной раз смотреть на нее досадно.

– Ну, ладно, не ломайся больно много. Раз Эмма Францевна желает на пляску твою поглядеть, так нечего кобениться. Помни, кто ты и кто она.

– Верно, верно… Нечего глазищами-то, как сова, ворочать, – присоединился к Лизиному и Шурин голос. – Да постой-ка, Оська, я тебя расшевелю.

Тут, видно, она ущипнула несчастную Осю, потому что та вскрикнула не своим голосом на всю квартиру.

Я, света не видя, вскочила с ларя. Бросилась было в двери, да замерла как вкопанная. Слышу – Ося запела и сама себе в такт сапогами постукивает.

«Что ж это такое? – думаю себе. – Никак пляшет Ося? Согласилась-таки». И разобрала меня досада на нашу тихоню.

Вдруг снова Эммин голос:

– Ну, довольно тебе панихиды-то служить. Не верю я, чтобы ты не знала чего-нибудь веселенького. Ведь когда вы с матерью по дворам побирались, нищенствовали, не такие, должно быть, тянули плакучие песни. За такие дворники вытолкали бы. Веселенькие песни пели, вот и я хочу веселых. Ну же, начинай, живо, не ломайся, пожалуйста!

Вспомнилось мне в эти минуты, что у нас в мастерской говорили про Осю. Будто она до смерти матери была уличной певичкой, ходила по дворам. Мать вертела шарманку, а она плясала и пела своим слабеньким детским голоском. А как ее мама умерла, так она и поступила в учение, в мастерскую к мадам Фриш.

Ужасно жаль мне стало Осю. К тому же она заплакала в будуаре, умоляла оставить ее в покое.

– Не знаю я веселых песен! Все как есть вон из головы выскочили. Ведь с той поры не пела, как моя мама померла…

– Скажите, какие нежности при нашей бедности! Не помнишь? Так я тебе сейчас живо напомню! – расслышала я злой Шурин голос и, не ожидая дальнейшего, рванулась бегом из кухни выручать Осю.

Как бомба, влетела я в Эммин будуар. Вижу: молодая хозяйка по-прежнему лежит на кушетке, а посреди комнаты стоит Ося, лицо руками закрыла и горько плачет. С одной стороны возле нее Шура, с другой – Лиса Патрикеевна, и то одна ее щипнет в плечо, то другая. Бедняжка только корчится от боли да тихонько всхлипывает. А Эмма только усмехается.

Тут я совсем ошалела, бросилась к двум мучительницам, вырвала у них из рук жертву, схватила Осю за руку и потащила ее за собой. В дверях обернулась да так крикнула на Эмму, что сама удивилась: откуда только у меня голос взялся?

– Стыдитесь, совести у вас нету! Вот если еще раз посмеете так поступить, так я знаю, что сделаю…

– А что же, дерзкая девчонка, сделать-то можешь?

Как будто и спокойно спрашивает, а все лицо побелело, и губа от злости задергалась. Глазами же Эмма точно съесть меня хочет.

Запнулась я на минуту: в самом-то деле, чем я могу ей отплатить? И вот, словно стрела какая-то, новая мысль вонзилась мне в голову.

– А то, – говорю, – сделаю, что завтра расскажу нашим мастерицам и помощницам, что вы тут с Осей проделываете, как над ней издеваетесь. И пускай они про ваш злой характер и жестокие наклонности напишут вашему жениху. Авось, когда он узнает это, так и побоится жениться на такой злой да бессердечной!

Сказала я это и сама удивилась, как хорошо да гладко у меня все вышло. А Эмма даже позеленела вся. Даже затряслась и кулаки сжала. Кое-как сдержала себя через силу и постаралась спокойно выговорить:

– Попробуй только… Вот что ты, значит, глупая девчонка, надумала… Да прежде чем ты что-либо такое помыслишь, мы с муттерхен[19]19
  Му́ттерхен (Mütterchen) – матушка (нем.).


[Закрыть] (так она всегда мать называет) тебя за порог выкинем, мерзкая ты, дармоедка этакая!

Я уже конца ее угрозы не дослушала. Вижу, не в себе девица от бешенства. Бог весть, чего от нее еще можно ожидать. Ушли мы вместе с Осей в кухню от греха подальше. Только с этой минуты я поняла, что появился у меня новый враг. В тот вечер я долго Осю утешала и расспрашивала ее про покойную мать, про прежнее житье-бытье.

Только странная она девочка: ничего от нее толком не добиться, все больше отмалчивается либо плачет. Или очень уж она неразвитая, или просто крепко запуганная, никак я не разберу. Пообещала я за нее и впредь постоянно заступаться.

– И я, и Верочка не дадим тебя в обиду, слышишь? Только ты старайся больше возле нас держаться. Будешь? – говорила я ей в тот вечер, обняв ее, дрожащую, и гладя по голове.

– Буду, – ответила она – и опять в слезы.

И ничего больше я не могла от нее добиться.

Нашла я наконец место, куда прятать свой дневник: в печную отдушину в прихожей. Печи-то все равно я всегда сама топлю, так как встаю раньше всех в доме. И знаю, как можно там уберечь мою тетрадку. А то под половицей опасно дальше держать: Шарлотта Карловна недавно при мне наказывала старшему дворнику починить в кухне пол. Вот бы ужас был, если вместе с половицей и тебя, моя тетрадка, здесь приколотили бы на веки веков.

25 ноября

Слава Богу! Снова я с тобой, дорогая моя тетрадка. Только и радости мне теперь – побеседовать поздно вечером со своим дневником.

Да еще утром отрада мне, когда собак вывожу, – могу повидаться с Вовой. В первый раз я выхожу с собаками на двор в шесть утра, а во второй – около девяти. Как раз в это время и Вова в гимназию отправляется. Останавливается он возле меня, приподнимает фуражку, здоровается за руку и минут десять говорит со мной. На другой же день, как Лёлечка, его сестра, была у нас в мастерской, он, веселый такой, подбежал ко мне и говорит:

– Если б вы знали, как вы нашей Лёле понравились! Лёлька, конечно, – ветер и стрекоза, пустомеля большая, но на этот раз она правду про вас сказала.

– А что же такое, – спрашиваю, – она сказала?

Он лукаво прищурил глаза и, в свою очередь, спрашивает:

– И вы всегда, Наташа, такая любопытная?

– Нет, – сказала я и покраснела, так меня смутило его замечание, – не всегда, а только сейчас. Мне очень интересно знать, что ваша сестрица про меня сказала.

– А я нарочно не скажу. Вот если придете около половины третьего с собаками меня из гимназии встретить, тогда скажу!

Мне очень хотелось поболтать с ним, потому что он многое знает, и больше всего мы говорим про войну: Вова каждый день читает в газетах про наши дела с германцами, австрийцами и турками. А меня это теперь больше всего на свете интересует.

Но только я вовремя вспомнила, как наши девицы меня предупреждали, что генерал может рассердиться за то, что я навязываюсь его сыну в друзья.

Я это Вове и высказала. А он с первых же моих слов смеяться перестал. Потом нахмурился и весь будто потускнел.

– Глупы они, если так думают, все эти ваши девицы, – проговорил он довольно сердитым голосом. – Видно, они моего папу не знают, если так думают. Лучше, умнее и благороднее моего папы никого на свете нет и не будет. Он не из тех, кто по платью судит о человеке. Во-первых, он и мама давным-давно знают про мое знакомство с вами, ничего против нашей дружбы не имеют. А во-вторых, Лёлька им вас так вчера расписала, что они сами захотели вас увидеть и с вами познакомиться. Лёльке велели позвать вас как-нибудь к нам. Приходите, Наташа, будем очень рады. Покажу вам мою коллекцию марок и фотоснимки, которые я делал летом в Павловске.

– Спасибо, – ответила я, совсем смутившись от его приглашения.

Ну, как я, простая девочка, служащая, суну свой нос в генеральский дом? И потому еще смутилась, что проговорился Вова насчет того, что про меня Лёлечка болтала.

А он заметил мое смущение и весело расхохотался.

– Ну да, ну да, так и сказала. Эх, и дурак же я, что не сумел подольше помучить ваше любопытство! И себя наказал к тому же, потому что, если узнавать вам больше нечего, вы, наверное, ко мне навстречу с собаками сегодня уже не выйдете.

– Нет, – говорю, – выйду непременно.

Вова страшно обрадовался. Чуть руку мне не вывихнул, так тряхнул при прощании.

– Смотрите же, приходите, Наташа, жду вас. А сейчас надо лететь, у нас латынь сегодня первым уроком, а латинист наш – настоящий лютый тигр. Колов у него в журнале больше, нежели волос на голове.

– А волос-то много ли? – пошутила я.

– Да он по чти лысый!

– Ну, тогда не так уж страшен, – засмеялась я.

Распрощались мы с Вовой, он бегом кинулся в гимназию, а я повела собак наверх домой.

Горько мне стало. Сказал Вова про гимназию, и меня саму на воспоминания потянуло. Как там мои подруги без меня учатся, что поделывают?

Счастливицы! Милостива к ним судьба, они могут учиться, заниматься, приобретать всевозможные знания. А я тут – либо за собаками гляди, как нянька нянчись с ними, либо горби спину в мастерской, либо в примерочной суетись вокруг заказчиц.

Недавно еще пришло письмо от Сони Измайлович. Это уже пятое по счету. И другие девочки из нашего класса пишут мне. Очень тоскует без меня моя Соня. Говорит, что ни с кем дружить после меня не хочет.

«Никогда, – пишет, – не изменю я нашей дружбе, Наташа, потому что таких людей, как ты, правдивых, искренних и чистых душой, днем с огнем не сыскать. Только больно мне, что ты меня так скоро позабыла. Давно нет от тебя весточки, Наташенька. Как ты живешь и что делаешь – мы ничего не знаем. А ведь все у меня про тебя спрашивают и очень интересуются тобой. И не только девочки, но и инспектор, и Антонина Маврикиевна, и еще «Грозный» наш. Все тебя жалеют, Наташа, и часто вспоминают.

А у нас новость: Мари Хлопцова ушла от нас вскоре после тебя, совсем вышла из гимназии. Ее папа, ты ведь знаешь, важный такой генерал, в своем автомобиле сколько раз заезжал за дочерью после уроков. Так вот он получил другое место и переводится, кажется, в Москву или в ваш Петроград.

А насчет дедушкиной могилки не беспокойся. Мы, то есть я с Валей Зарницкой и Марусей Зиминой, вместе каждое воскресенье ходим и плетем венки из ельника. Однажды и Оля Азбукова со мной ходила.

Ну, до свидания, Ташенька. Не забывай нас, пиши. Целую тебя миллион раз. Твой друг Софья Измайлович».

Прочла я это милое письмецо и долго ходила как завороженная. Опять на меня пахнуло от его строк милым прошлым. Как живые встали передо мной Соня, Оля Азбукова, Маруся Зимина, Валя Зарницкая. Милые мои девочки, подружки мои славные, спасибо вам, что не забываете дедушкину могилку! Господь вас за это благослови.

Только что мне писать им, особенно моей милой Соне? Мало радости принесет ей мое письмо. Плохо мне живется здесь, до слез плохо. Даже Таисия Ефимовна с Верочкой мою долю не смогут облегчить, хотя и всячески стараются это делать.

Таисия Ефимовна опять как-то взяла меня с Верой в церковь и вместо нашего храма Вознесения повела нас к трамваю, села с нами в вагон, и мы поехали на Смоленское кладбище.

У меня даже сердце екнуло от радости. «Вот, – думаю, – какой случай выдался попасть на могилу к моей мамочке».

А оказался вовсе даже не случай. Таисия Ефимовна только для меня туда и поехала с Верой, потому что у них там, на Смоленском, никто не похоронен. Их родители лежат на Митрофаньевском кладбище. Только все это я узнала много позже, когда мы были уже у ворот кладбища.

– Ну, Ташенька, веди нас на могилку твоей мамы.

Я так и обомлела.

Долго я не забуду этого утра. Картина дивная: все кладбище покрыто первым снегом. Солнышко в тот день слегка светило, и воробьи как-то особенно по-весеннему чирикали.

А по той дорожке впереди нас несли белый гроб под печальное, заунывное пение… Мамина могилка далеко от центра, на самом краю кладбища. Сестры Гавриловы (это Таисина и Верина фамилия) нарочно оставили меня одну на могилке у крошечного холмика, запушенного снегом…

Прильнула я к белому кресту, на котором значилось имя моей мамочки, да так и замерла возле него. А сама закрыла глаза, чтобы мамочку получше себе представить.

Таисия Ефимовна мне ее чем-то напоминает: такая же тихая, кроткая и работящая, как и моя мамочка. Только мамочка старше была и на вид слабее, болезненнее. Верно, за сходство это я так Таечку и полюбила с первого взгляда, пока еще не узнала ее ангельской доброты.

Стою я у креста, молюсь за мамочку, а слезы так и льются.

Вдруг слышу, мужской голос возле меня произносит слова молитвы. И другой «аминь» вытягивает нараспев. Обернулась и все поняла. Таисия Ефимовна на свой счет (знает, что у меня за душой нет и гроша ломаного) заказала панихиду по моей маме.

Господи, и молилась же я на этой панихиде! И дедушку помянула, и папу убитого. А как священник ушел, я кинулась на шею к Таисии Ефимовне, а потом и к Верочке.

– Век, – шепчу, – не забыть мне вашей доброты.

Ведь правда, словно луч солнца блеснула эта их ласка в моей серенькой, беспросветной жизни.

А жизнь-то действительно беспросветная.

С первых дней моего поступления сюда мадам как будто была и ласкова со мной, а с того дня, как я им всем так дерзко сказала про мою ненависть к германцам, она круто ко мне переменилась.

Во-первых, вместо Наташи начала звать меня Ташкой: «Ташка, принеси… Ташка, подай». Конечно, когда без заказчиц и не при мастерице и помощницах. Таисии Ефимовны она как будто стесняется, и Марьи Ивановны тоже, потому что, хоть мастерица наша и раздражительная, и нервная особа, а все же справедливая и зря никого не обидит.

Потом работой меня стали допекать сверх меры. Раньше в комнатах мы, девочки, по очереди убирали, а теперь было придумано, чтобы я каждый день вытирала мокрой тряпкой полы в спальне и у Эммы в будуаре.

Потом еще напасть.

Как-то на этой неделе вошла мадам вечером в кухню и увидела, что я просматриваю свои гимназические учебники. Я часто перечитываю учебные книги, по которым прежде училась, чтобы пройденные курсы подольше не забыть…

– Это, – говорит, – что еще за новости?

А у самой глаза так и скачут от злости.

– Вместо того чтобы ножи почистить и кастрюли, ты здесь занимаешься глупостями?

– Я работу, Каролина Федоровна, всю закончила, – отвечаю.

– Ага, – говорит, – уже закончила? Что же это так быстро? Эй, кто там, Лизонька, что ли, принеси Ташке лиф купчихи Варкиной, пусть распарывает. А ты, Ташка, смотри у меня, если где по живому месту прорежешь – не пощажу. Не посмотрю, что ты бывшая гимназистка-барышня…

Вот такая теперь у меня жизнь!

А тут еще Эмма с Шурой и Лизой проходу не дают. Так извели, так извели, что ужас!.. И с Верой теперь словечком нельзя перемолвиться. Простудилась Вера и лежит у сестры больная инфлюэнцей, и Таисия Ефимовна все больше при ней. Одна Ося, наверное, мне и сочувствует, да до смерти боится выказывать свою жалость. Одна я, как перст одна!

Учебники еще, слава Богу, хозяйка не отняла, а только побросала их на пол и расшвыряла ногами в разные стороны. Как Каролина Федоровна ушла, я стала их подбирать, а тут Шура и Лизонька в дверь головы просовывают, гримасы мне корчат, языки показывают.

– Что, – хихикают, – Ташенька, можно и вас с хозяйской милостью поздравить? А мы тебе еще и от Эммочки привет принесли. Велела передать, что скоро тебе отдыху совсем не будет. Убиралась бы ты, девушка, подобру-поздорову! Все равно изведем тебя так или иначе. Жизни своей будешь не рада. Мы тебе еще за все припомним!

Боже мой, Господи! И откуда столько злобы в их детских сердцах!

Совсем я в тот вечер расстроилась. И целый день была как на иголках. За Веру беспокоилась. Таисия Ефимовна все боится, чтобы не было у Верочки воспаления в легких – уж очень жар сильный. А тут еще напасть за напастью.

Вечером сбежала с Джеком и Леди вниз во двор, а Вова тут как тут.

Взглянул на мое лицо и понял, как мне горько.

– Кто вас обидел, Наташа? – спрашивает.

– Никто не обидел, – говорю. – С чего вы это взяли?

Глупая у меня натура, сама не знаю, в кого я такая уродилась! Ни за что из гордости не пожалуюсь на обидчика… Не люблю до смерти, чтобы меня жалели.

Я даже суше, холоднее с ним в тот вечер говорила, чтобы лишить его возможности дальше расспрашивать. А как вернулась домой, чуть не разрыдалась от злости на саму себя. Чем бедный Вова-то виноват, что мне плохо живется? Он мне от всей души, видно, сочувствовал, а я его от себя оттолкнула.

Конец теперь нашей дружбе. Ушел он не то чтобы обиженный, а растерянный какой-то. И на меня взглянул с таким изумлением. Неужто я последнего друга потеряла?