Текст книги "Наташин дневник"

24 декабря. Сочельник

Сегодня Сочельник… Вифлеемская звезда уже зажглась на небе. Сейчас всюду елки зажгут. Нарядные богатые дети будут на них любоваться – и радоваться.

У Симановских тоже елку зажгли. Звали меня и Эмму. Эмма пошла, а меня не пустила хозяйка, потому что на одну Осю побоялась оставить квартиру. Да и не горюю я, признаться, над тем, что к Симановским не попаду на елку.

Лёлечка все еще дуется на меня. А наша Эмма, кажется, совсем ее очаровала. Теперь она все свободное время проводит в генеральской квартире. Часто даже обедает у них и гуляет с Лёлечкой, а то и катается в генеральском моторе[26]26
  Мото́р – здесь: автомобиль.


[Закрыть]. Лёлечка на нее и не надышится.

Вова все это рассказал мне при встрече.

– Ну уж, – говорит, – будьте спокойны, Наташа, я эту Эмму выкурю.

Милый, славный Вовочка!

Ну, пора заканчивать. С праздником, мой драгоценный дневник!

Дедушка, дедушка, мой золотой! Видишь ли ты свою бедную, одинокую Наташу в эту рождественскую ночь?

2 января

Решила я на третий день Рождества от места отказаться, но теперь ни за что, ни за что! Пока не выясню этой таинственной истории, не уйду отсюда.

А что, если мои предположения правдивы? Боже мой, да что же тогда?

Но все по порядку, все надо аккуратно записать, чтобы ничего зря не пропустить…

На второй день праздника Лиза ушла к своей тетке, погостить до Крещения.

Шура все больше с собаками на дворе, а мы с Осей одни. Мадам с Шарлоттой по гостям ездят. А Эмма с женихом то в театре, то у Симановских время проводят.

По-прежнему в ней Лёлечка души не чает, и с утра до вечера она там. Вова говорит, что их мама не очень-то этой дружбой довольна и все спрашивает про меня: почему я у них не бываю и какая между мной и Лёлечкой черная кошка пробежала?

И вот как это случилось.

Только мы с Шурой и Осей комнаты убрали, как зовет нас мадам к себе. Сама сидит нарядная такая, в шелковом платье и издали нам ласково улыбается:

– Вот что, девочки, – говорит, – вы сегодня свободны! Можете идти со двора и не приходить до двенадцати. А если кто хочет, то и ночевать может у родных. Вот вам по полтиннику на кинематограф, а потом можете у знакомых переночевать. Наташа с Осей, я знаю, к Таисии Ефимовне помчатся, а ты, Шура, к Лизе пойдешь и ее тетке. Ключ я от черной двери тебе, Наташа, поручаю, потому что ты самая у нас благонравная и исполнительная.

И передала ключ.

Обрадовались мы страшно такому неожиданному случаю. Шура взяла свой полтинник и кубарем выкатилась от мадам.

Мы же с Осей степенно оделись и вышли.

Я Осю в тот вечер не узнавала. Она вся как-то преобразилась. Ожила, повеселела, глаза искрятся от удовольствия. Гавриловы ее давно приглашали к себе заходить. Таисия Ефимовна и раньше Осю всегда жалела. И сегодня мы с Осей спешили воспользоваться ее приглашением и переночевать у них, а перед этим сходить в кинематограф.

В девять часов мы уже были у сестер Гавриловых.

Пришли такие веселые, оживленные, глядим: а на кухне нас Шура дожидается. Лицо злое. Глаза цыганские во все стороны так и бегают, так и бегают.

– Ты чего, Шура, здесь?

– Давай, – говорит, – ключ от черного хода, я домой ночевать пойду, потому что Лизка с теткой в деревню уехали…

– Нет, – отвечаю ей, – Шура. Ключ мадам мне доверила, и я его тебе ни за что не дам. Если хочешь, Таисию Ефимовну попросим, она и тебя на ночь у себя приютит, кухня у них большая, места хватит.

– Очень надо! – фыркнула она презрительно. – Давай ключ, чего тут мямлить-то!

Но я не согласилась. Бог ее знает, зачем ей ключ понадобился.

– Что же будешь делать, придется мне, видно, с тобой назад идти. Пусть Ося одна здесь переночует, хоть чайку попьет.

Я со вздохом простилась со своими приятельницами. Они стали было уговаривать Шуру, просить ее остаться с нами. Верочка даже рассердилась, ногой топнула, эгоисткой Шуру назвала. Но та и на ласку, и на гнев одинаково отмалчивалась. Уставилась в землю, исподлобья на всех по очереди поглядывает, да и только. Ну, волчонок затравленный! Нечего делать, пошла я с ней.

Невесело было у меня на сердце, хотелось с Таисией и Верой побеседовать по душам. Я до страсти люблю бывать у них!

Подошли мы к дому. Леди к нам во дворе навстречу кинулась, лает, радуется. Амишка, видно, была спрятана у дворника, не было ее во дворе.

Поднялись мы с Шурой, всунули ключ в замок, открыли, вошли…

Что за чудеса! Из комнат какие-то голоса доносятся. И сквозь приотворенную кухонную дверь проникает к нам полоса света. Видно, и в коридоре электричество зажжено.

– Никак, воры? – шепчет мне Шура не своим голосом, а сама белехонькая стала, как мел.

Только она успела это проговорить, как мы различили хозяйкин голос, а ей отвечают другие голоса – мужские, незнакомые.

Потом вдруг раздался Эммин тонкий голосок. И Карла Ивановича тоже.

Шура тут схватила меня за руку:

– Она же сказала давеча, что в Гатчину поедет с дочкой… А сама гостей назвала… Что такое? Пойти, что ли, посмотреть…

И, сделав мне знак следовать за ней, она первая змейкой скользнула в коридор.

Я и сейчас не могу объяснить, что со мной стало. Ни когда у меня не было желания подслушивать или подсматривать за кем-нибудь, а тут точно толкнуло меня что-то вслед за Шурой. Очень уж удивительной показалась вся эта история с мнимым отъездом хозяйки.

Проскользнули мы в коридор. Оттуда в столовую и, через гостиную, – к Эмминому будуару. Это единственная комната, которая выходит окнами во двор.

Здесь у двери мы и замерли.

Шура нагнулась к замочной скважине. А я разговор слушаю и разбираю по чти каждое слово – уж очень ясно их выговаривают по-немецки, словно отчеканивают.

– Ну-с, милая фрейлейн[27]27
  Фре́йлейн – вежливое обращение к девушке в Германии.


[Закрыть], – обращается к Эмме кто-то из сидевших, – о вашей службе нам все известно. Награду, и очень крупную, вы получите на днях. А пока тех денег, которые вы получили, вам достаточно?

– Достаточно, вполне. Но я все это делаю не только из-за денег, но и из любви к Германии. Все исполнено так, как мне приказывали. Мне удалось проникнуть в квартиру генерала Симановского… Я успела и… (тут она сказала какое-то слово, которого я не поняла) сделать с ящика письменного стола, и ключ подобран… Теперь остается только выждать время, когда генерал уедет… Он собирается ехать куда-то третьего января на три дня… А четвертого в ночь я все сделаю… Словом, планы и бумаги четвертого января будут здесь. Я устрою так, что меня оставят переночевать в генеральской квартире. Пусть меня ждут здесь, чтобы снять с планов копии… Надо доставить сюда заранее и машину… Четвертого меня, к счастью, дочь Симановских звала к себе… Как видите, все устраивается самым благоприятным для вас образом.

– И для вас тоже, милая фрейлейн, – подхватил другой гость. – Потому что наш кайзер[28]28
  Ка́йзер – император в Германской империи.


[Закрыть] никогда не забывает услуг своих верных людей… А такой значительной услуги, как ваша, тем более. Я вижу, что вы истинная дочь нашей дорогой родины и, несмотря на то, что вы – русская подданная, как и все мы…

Тут он заговорил тише, и я ни слова не разобрала.

Потом все встали со своих мест, чтобы разойтись. И я, как обожженная, отпрянула от двери…

От дрожи у меня зуб на зуб не попадал. Наверное, я страшно переменилась в лице в ту минуту, потому что Шура взглянула на меня с испугом.

Я, все обдумав, решила зорко и внимательно за всеми следить, а четвертого в ночь постараться обязательно ночевать у Симановских. Но как? Как?

Помоги мне, Господи! Научи!

3 января

Встретила сегодня Вову, когда бегала утром в булочную.

– Наташа, милая! – обрадовался он мне. – А я к вам хотел идти. Мама меня послала. Завтра у нас кое-кто соберется из Лёлиных подруг, гадать будут. Вы тоже должны прийти. И на Лёлькину глупость и Эммину подлость вам надо попросту наплевать, и больше ничего. Вы – наша гостья будете, моя и мамина.

– Спасибо, – отвечаю, – Вова, непременно приду…

А у самой сердце забилось радостно-радостно. Вот и не пришлось мне придумывать, как попасть к Симановским четвертого числа, чтобы следить за Эммой! Сама судьба в это дело как будто вмешалась и все так хорошо устроила.

Страшно потянуло меня все это рассказать милому Вове, посоветоваться с ним, доверить ему мою тайну. Да опять меня что-то удержало… Обещала я ему во что бы то ни стало прийти четвертого и скорее побежала прочь, чтобы вдруг ненароком не проболтаться.

5 января

Целые сутки по чти прошли с той жуткой минуты, а я до сих пор еще опомниться не могу. Все кажется, что это сон, страшный, мучительный.

Вчера после восьми я отправилась к Симановским. Ни слова не говоря, надела свое коричневое гимназическое платьице и пошла к ним. На этот раз я даже мадам не спросилась. Боялась, что она меня не пустит.

Когда я пришла в генеральскую квартиру, Эмма давно была там. Все были уже в сборе: и Мари Хлопцова, и Нина Раевская, и Нина Марлинцева и Зина Корн. Всех Лёлечка звала в этот вечер. Меня они на этот раз неплохо встретили, даже как будто любезно.

– Очень хорошо сделали, что пришли, Наташа. Мама с Вовой вас так видеть хотели, – сказала Лёля и довольно холодно меня при этом поцеловала.

«Мама с Вовой», видите ли, а не она!

Не обошлось и без маленькой насмешки с ее стороны. Повернулась она к подругам, все еще держа меня за руку (те в это время топили воск на ложке), и говорит:

– Вы уже знакомы с Наташей Иволгиной, так что представлять ее не надо. Да и кто из вас ее не знает? Красавица, умница – словом, маленькое совершенство!

Эмма на это так противно захихикала, а Раевская, Марлинцева и Корн – все три барышни на меня посмотрели равнодушно, головами кивнули и снова углубились в свое дело.

Господи! Так ли они меня встретили в день концерта, когда молодая хозяйка еще была ко мне ласкова!

Мне это показалось очень обидным, тем более что Вовы здесь не было, и я сразу почувствовала полное одиночество.

Вдруг Мари Хлопцова отделилась от группы и подошла ко мне:

– Рада тебя видеть, Наташа, здравствуй!

И крепко-крепко пожала мне руку. Даже холодное гордое ее личико стало как-то ласковее в эту минуту.

Она присела со мной в сторонке от других и стала снова рассказывать про нашу гимназию – как меня наши девочки жалеют и часто вспоминают.

Между тем гадание с воском кончилось. Стали думать о том, чем теперь заняться.

– А мы с тобой пойдем к Вове, – сказала мне вдруг Нина Раевская. – Он очень просил привести тебя к нему, как только ты придешь, да я, признаться, забыла.

Взялись мы под руки и пошли к Вове. А там нас уже ожидало лото, игрой в которое мы и занялись.

Только принялись за игру, как вдруг слышим: кто-то закричал в Лёлечкиной комнате, да так громко, пронзительно, отчаянно…

– Это Эмма, ее голос… Что с ней случилось?

Прибежали мы в Лёлечкину комнату. Видим: барышни окружили Эмму, успокаивают ее, расспрашивают, а она только стонет.

– Худо ей стало! Надо ее на диван положить, – засуетилась Евгения Михайловна и вместе с другими подняла все еще стонущую и всхлипывающую Эмму и отвела ее на Лёлечкину кровать.

– Ну что? Лучше тебе, Эммочка? – наклонилась к ней встревоженная Лёлечка. Она давно уже с Эммой «на ты», чуть ли не с первого вечера их знакомства.

Евгения Михайловна и барышни окружили постель и с тревогой поглядывают на Эмму.

А та стонать уже перестала и как будто немного пришла в себя. Провела рукой по лицу, воды выпила, капель. И заговорила слабым голосом, точно тяжелобольная:

– Простите… ради Бога, простите… за беспокойство. Я сама не знаю, что случилось… Это бывает со мной… Что же мне теперь делать? Совсем нет сил подняться. И маму боюсь напугать. Она такая нервная, всего боится. Увидит меня в этом состоянии, еще, сохрани Бог, с ней самой что-нибудь случится…

– Так и нечего вам домой уходить. У нас переночуйте, Эммочка, – с готовностью предложила генеральша.

– Да, да. Эмма, ночуй у нас, на моей постели, а я пойду на папину кровать. Ведь папа в отлучке и его комната все равно пустая, – предложила, снова оживляясь, Лёлечка.

– Но мне, право, так совестно… такое беспокойство…

– Какое тут беспокойство, оставайтесь, да и все тут, – решила Евгения Михайловна.

– Благодарю! Вы так добры, – прошептала Эмма и, точно совсем обессиленная, опустилась на подушки и задремала.

Все скоро разошлись.

С первой же минуты Эмминого мнимого обморока я прекрасно поняла, что все это одно притворство: ей нужно остаться у Симановских, чтобы ночью пробраться в кабинет генерала и вынуть планы из ящика стола.

Но и я решила действовать. Сделала вид, что отправилась домой черным ходом, как всегда ходила, а на самом деле, дойдя до кухни, живо свернула в гардеробную. Из гардеробной маленькая дверь ведет в столовую. А из столовой – дверь в кабинет генерала. В столовой, на мое счастье, никого не было, и мне удалось незамеченной пробраться в кабинет.

И вот наконец в большой квартире Симановских все стихло. Часы пробили половину второго. А я все еще стояла, скрытая за портьерой, и напряженно прислушивалась к малейшему шороху. Но до сих пор не было слышно ничего подозрительного.

Ноги у меня уже начали уставать и голова заболела от напряжения. Неужели я ошиблась? Опять пробили часы. А через минуту, когда я уже хотела выйти из своего убежища, до моего слуха долетел тихий, едва слышный шелест.

Я чуть отодвинула край портьеры и увидела Эмму. Она кралась по ковру от двери, прямо к письменному столу, как была одетая, в темном суконном платье. Останавливаясь на каждом шагу, прислушиваясь и оглядываясь, она добралась до письменного стола и опустилась перед ним в кресло. Потом сунула руку в карман, вытащила оттуда небольшой ключ и при свете уличных фонарей, слабо освещающих комнату, стараясь производить как можно меньше шума, вложила его в замок верхнего ящика.

В это мгновение я выскочила из своего укрытия и очутилась возле нее.

– Что вы тут делаете? – прошептала я, схватив ее за руку.

Она тихо вскрикнула от испуга и неожиданности.

– Я все знаю, – продолжала я, не давая ей опомниться, – знаю, что вы генеральские планы задумали украсть и продать…

Тут произошло что-то невероятное, я и сейчас еще опомниться не могу. Эмма схватила какой-то предмет со стола, сунула мне в руку и, крепко обхватив меня, бросила, что было силы, на ковер и закричала не своим голосом:

– Воровка! Воровка!

Прямо-таки мастерски рассказала Эмма сбежавшимся Симановским и прислуге, как она меня поймала на месте преступления. И пока она рассказывала, я слова не могла вымолвить: так меня сразила ее гнусная ложь…

Дня не помню. Числа не помню

Сон или явь?

Подумать жутко!.. Что со мной теперь станется? Как это я, глупая, дала себя так провести? Где был мой ум? Провели, обманули и погубят теперь. Видно, не жить мне больше на свете. Горит голова… Сердце бьется… Все как в огне…

Сижу в какой-то крошечной комнатушке. Не то это изба, не то лавочка, не то сторожка. Ничего не пойму… Керосиновая лампа чуть освещает каморку. А вокруг метет метель. Крещенский мороз крутит… В углу на лавке постель. Круглая печурка топится хворостом. Стол посередине. Окошко маленькое. А в окне качаются ветви ближних деревьев.

Лес не лес… Поле не поле… Окраина городская, видно…

Смутно припоминаю, как я тут очутилась.

Я вышла на улицу, попрощавшись с Осей, и сразу увидела за углом автомобиль. А у автомобиля стоит Эммин жених и делает мне знаки.

Только я подошла к нему, как Карл Иванович втолкнул меня в автомобиль. Дверца захлопнулась, и мы помчались стрелой.

Я впервые ехала в моторе. У меня даже дух захватило от такой скорости.

Сначала ехали по ярко освещенным улицам, а потом свернули в более глухие. И, наконец, выкатили на какое-то поле… А вдали не то лес, не то парк.

– Что это? Куда вы меня везете? – спросила я наконец своего провожатого.

– Дура! – крикнул он в ответ. – Да неужели ты вообразила, что мы тебя так отпустим, чтобы ты вздумала нас выдать… Я тебя отвезу в такое укромное местечко, где никому и в голову не придет тебя искать…

Тут только я поняла, что попала впросак, рванулась с места и за ручку дверцы схватилась.

– Спасите! – кричу благим матом. – Помогите! Помо…

Но он не дал мне закончить, бросил назад на сиденье и рот рукой зажал.

– Молчи, – зашипел мне в ухо и злое от бешенства лицо наклонил совсем близко к моему, – молчи! Не то и до дома тебя не довезем, здесь прикончим.

Все у меня смешалось в мыслях. Даже не помню, как доехали, как автомобиль остановился. Немец вытащил меня из мотора и втолкнул в избу. А навстречу нам выкатилась пара каких-то старичков.

– Возьмите девчонку и в оба глаза за ней смотрите до завтра!

Потом подошел ко мне и злобно прошептал на ухо:

– Завтра я сюда приеду и буду с тобой говорить… А пока марш в свою конуру и не смей пикнуть!

Пишу в тетрадке, захваченной из мастерской… Все-таки от беседы с дневником на душе как-то легче!

Опять числа не помню

Никогда!

Слышите вы, изверги, ни когда!

Целый день ко мне никто не входил, только под вечер просунулась в щель двери чья-то сморщенная рука и протянула мне крынку со снятым молоком и ломоть черствого хлеба… Только я ни к тому, ни к другому не прикоснулась.

А через час после этого послышался гудок и пыхтение автомобиля. Щелкнул замок на двери, и на пороге моей каморки показались двое людей: Эммин жених, мой мучитель, а другой – долговязый, который в тот вечер был с толстяком у хозяйки в гостях. Я его сразу же узнала, как он вошел.

– Вот что, девица, – сказал мне этот самый худой, – не согласитесь ли вы подтвердить обвинение, брошенное вам фрейлейн Фриш? Можете быть уверены, что за это вас ждет большая награда, а от наказания будете, безусловно, освобождены. Ну-с, подумайте хорошенько над нашим предложением и решайтесь. Повторяю: приятнее быть богатой и счастливой, нежели погибнуть в расцвете лет, в золотые годы юности.

Не знаю, что сталось со мной, я не выдержала от злости, закричала и затопала на них ногами…

– Вон! – вырвалось у меня в страшном волнении. – Вон отсюда! Да как вы смеете думать, что я могу… что я могу…

Я не договорила и, упав головой на стол, зарыдала.

– Очевидно, здесь ничего не поделаешь! – обратился длинный немец к Эмминому жениху уже по-немецки. – Эта русская дура воображает, что мы будем с ней церемониться. Надо распорядиться…

Остальные слова я не разобрала.

Оба немца вышли и снова заперли за собой дверь.

Я торопливо набрасываю эти строки, а сама как в чаду. Что меня ожидает? Смерть, конечно. Они не пощадят, убьют меня…

Сколько мне еще осталось жить? Полчаса? Десять минут? Минута? Не все ли равно. Скоро я соединюсь с дедушкой, а этот дневник спрячу в ящик стола. Может быть, когда-нибудь…

25 января

Вот она, жизнь, вот оно, лазоревое счастье, о котором разве что в сказках пишется. Про которое поется разве что в песнях…

Ведь всего две недели прошло с того ужасного вечера, когда я ждала смерти. И вот какое превращение…

Какая чудесная жизнь. Сижу в Лёлиной комнате и дописываю свой дневник в последний раз в Петрограде. Сейчас за мной заедут Тася с Верочкой и мы поедем на вокзал, чтобы умчаться вместе в заветный дедушкин город, где милая моя гимназия, где могила дедушки…

Но прежде надо по порядку записать все, что произошло с того часа, с той страшной минуты.

Едва я успела тогда сунуть в стол тетрадку, чтобы она не попала в руки моим извергам, как слышу голоса за дверью… Шаги… Щелкнул замок… Дверь распахнулась настежь.

Я вскрикнула на всю избу и…

…И увидела знакомое лицо – Антона Антоновича. Рядом с ним стоял какой-то офицер, а за ними солдаты. Двое из них держали Эмминого жениха, двое других – долговязого немца.

Кажется, мне тогда сделалось дурно от счастья.

А пришла я в себя и очнулась уже здесь, в квартире у Симановских.

Как они меня встретили! Даже родную дочь, пожалуй, так не встречают. Генеральша с Лёлечкой поцелуями засыпали. Вова руки жал. А сам генерал Владимир Сергеевич обнял меня, по голове погладил и говорит:

– Все узналось, деточка. Вова, к счастью, успел мне вовремя обо всем рассказать… Я принял меры, начал расследование… И благодаря вам свет пролился на все их преступные действия. Вы многое сделали, много пользы принесли в деле раскрытия тайны германских злоумышленников, которые под видом хозяек мастерской, управляющих и даже директора правления хотели нанести нашей родине огромный вред. Слава Богу, мы были предупреждены. Теперь злодеи пойманы, обличены и понесут должное наказание. А вас за самоотверженный поступок ждет большая награда, милая девочка. Вы получите крупную сумму денег, на которую можете безбедно существовать, а главное, продолжить ваше образование. Господь поможет вам выбрать ближайших опекунов и руководителей. Решайте сами, а я вам, деточка, ни в чем мешать не буду.

И я решила. Решила, как только очнулась от огромного, внезапно свалившегося мне на голову счастья. Решила уехать снова в милый мой N-ск, где дедушкина могилка и где я снова буду учиться в своей прежней гимназии. А жить со мной будут Тася и Вера Гавриловы. Они давно хотели уехать куда-нибудь в провинцию и открыть там скромную мастерскую…

Две недели я прожила у Симановских как в раю. За это время моя прежняя дружба с Лёлей окрепла, и, кажется, теперь она будет глубже, прочней. Лёля поняла, наконец, гадкую, льстивую натуру Эммы и теперь слышать не может ее имени без содрогания.

За все это время Вова ни на шаг от меня не отходил и по десять раз в день принимался рассказывать, как отец тотчас же принялся за расследование и как Антону Антоновичу удалось выследить германский автомобиль и добраться до сторожки.

– А все благодаря вам, Наташа, умница вы наша! – прибавлял он всякий раз и бросался трясти мои руки с такой силой, что у меня от боли искры сыпались из глаз.

Нынче я от них уезжаю. Но обещала проводить лето у них в Павловске на даче, и Мари Хлопцова будет жить близко.

Да, еще Осю я беру с собой в N-ск. Лиза-то с Шурой родных имеют, а бедняжка Ося – круглая сирота.

Ой, заканчивать надо… Следующие страницы буду писать уже в N-ске, а пока до свидания, мой милый дневник!

Опять в дорогу… В обратную дорогу, к новой жизни, к старым друзьям. К родному маленькому холмику, под которым спит вечным сном мой дорогой дедушка…