Текст книги "Наташин дневник"

Часть третья

8 декабря

Каждый день собираюсь отказаться от места в мастерской и перекочевать к Таисии Ефимовне, чтобы, уже живя у нее, подыскивать себе новое место. И все как-то со дня на день откладываю… Сама не знаю почему. Может, оттого, что мне стало легче жить в мастерской с того злополучного вечера, когда погиб Джек. Не то как будто что-то меня здесь держит.

Встаю я теперь с другими вместе, даже иногда позже других. Шарлотта Карловна, в комнате которой меня поселила хозяйка, нарочно меня не будит. Она со мной совсем новый тон взяла: когда она теперь со мной заговаривает, улыбочка у нее такая сладенькая появляется на губах… Смотреть противно на эту улыбку, и как они обе с хозяйкой передо мной заискивают!

А все это из-за Лёлечки с Вовой, из-за генеральских детей. Раза два с того вечера Лёлечка Симановская присылала за мной свою горничную, звать меня к себе. Все советуется со мной насчет своих костюмов для живых картин… И когда она приходила к нам в мастерскую на примерку, только со мной одной и разговаривала.

Мадам-то перед ней и так и этак, мелким бесом рассыпается, а она даже и внимания на ее слова не обращает. А перед тем, как уходить, громко ко мне обратилась:

– Послушайте, Наташа, моя мама поручила сказать вам, что очень хочет видеть вас со всеми нами в живых картинах. И вы непременно должны дать мне слово участвовать.

Все так и ахнули. А у мадам даже пенсне с носа свалилось от удивления.

– Ташенька, – сказала она (она теперь всегда меня не иначе как Ташенькой называет), – тебе такая честь выпала, принимай, не отказывайся и благодари.

Девицы наши с завистью поглядывают. А Эмма пуще всех.

Софочка же наклонилась к моему уху и шепнула:

– Счастливица! Настоящих аристократов повидаешь. С графинями и княгинями запанибрата будешь… Точно из ихнего общества!

Вот смешная эта Софочка! Нашла тоже счастье! И будто бы аристократы не такие же люди, как мы все.

Что же касается меня, так мне даже неприятно в их круг входить. О чем я с ними говорить стану? Да и одеться мне не во что. Правда, у меня есть два платья: одно форменное гимназическое, с фартуком, а другое белое летнее, полотняное, последнее, что мне дедушка справил. Остальные все я продала старьевщику при участии Домны Степановны, когда уезжала из нашего города. Но и эти два платья сейчас неподходящие.

Лёлечка точно угадала мои мысли.

– Не беспокойтесь, – говорит, – Наташа, костюм я вам свой дам, только приходите. Если же не придете, вы мне и Вове весь вечер испортите.

Как мне было не согласиться на такое милое приглашение!

– Приду, – говорю, – приду непременно, Елена Владимировна.

А она на это как расхохочется звонко-звонко:

– Как вы меня? Как назвали? Повторите-ка.

– Еленой Владимировной…

– Меня не так зовут, что вы!

– А как же? – совсем уже смутилась я.

– Лёлей попросту. И вот что, Наташа: вечер у нас через неделю, в будущее воскресенье, и на этом вечере вас ждет сюрприз.

– Какой сюрприз?

– Сюрпризы на то и существуют, чтобы их заранее не говорить!

Чмокнула она меня в щеку и упорхнула, как мотылек.

Целый рубль дала Осе на чай! Я ей как-то рассказывала про нашу несчастную Осю. Вот она ее и пожалела.

Шуру и Лизу зависть взяла, хотели было деньги у Оси отобрать, только я не позволила.

Зашипели они на меня, да ничего поделать не могли. Теперь хозяйке не очень-то на меня пожалуешься…

И после этого раза обе Фриш – и мать и дочь – еще любезнее со мной сделались.

Не могу я этого больше выносить. Сейчас-то, в предрождественскую спешку, уходить неловко, а вот как распустят нас на праздники, так непременно уйду!

Этим вечером, как все разошлись из мастерской, Карл Иванович фон Рабе приехал к невесте. И совсем-то он не барон, как оказалось, – все Лиза выдумала, – а служит управляющим в какой-то конторе, где работают все больше немцы. Мадам куда-то с Шарлоттой опять уехали, а Эмма жениха принимала у себя в будуаре. Как-то так вышло, что Шура с собаками побежала и взяла Лизу с собой. Мы с Осей вдвоем остались.

Сидим в Шарлоттиной комнате на моей постели. Вдруг звонок из будуара. Я пошла узнавать, что надо.

Подхожу к двери, а Эммин жених Карл Иванович мешает свой чай ложечкой в стакане и говорит Эмме по-немецки:

– Это ты очень хорошо, Эммочка, делаешь, что всячески приучаешь ее к себе и добра к ней. Через нее и к генералу в дом попасть можно. А тебе необходимо к Симановским попасть и сделаться там своим человеком.

– Я и так стараюсь, Карлуша, – по-немецки же ответила жениху Эмма.

Вошла я, а они все продолжают говорить между собой по-немецки, а я ведь немецкий язык хорошо понимаю.

– Ты у меня умница! – снова говорит Карл Иванович Эмме. – Ведь если мне удастся выполнить возложенное на меня поручение, мы с тобой станем богатыми людьми, Эмма. Господин генерал Фридрих фон Шмельц умеет ценить заслуги верных слуг нашего отечества…

Тут я ему, очевидно, помешала договорить. Стала наполнять вареньем вазочку на маленьком будуарном столике и нечаянно задела локтем его стакан. Стакан упал, и чай разлился.

– Фу ты, какая неловкая! – крикнула на меня, сверкнув глазами, Эмма, и вдруг сразу умолкла.

Лицо у нее из злого, гневного мгновенно превратилось в доброе, ласковое. Это ей, видно, стоило огромного усилия над собой.

– Ничего, Наташа, ничего, не волнуйся. С кем греха не случается.

А Карл Иванович мне кресло подставляет.

– Устали вы, верно, милая барышня. Все-то вы в хлопотах, все за работой. Присядьте с нами. Вот вам конфеты… Вы, небось, любите сладенькое?

И протянул мне раскрытую коробку кондитерских конфет, которые, верно, привез невесте в подарок.

– Постой, Наташа, я тебе и чайку налью. Чай с конфетами много вкуснее, чем с сахаром, – улыбнулась мне снова Эмма любезной улыбкой. И оба они стали угощать меня.

Эмма сама для меня лучшие конфеты отбирает. Я стала было отказываться. Да где уж тут! Они мне насильно конфеты в карман сунули, завернув предварительно в бумажку.

– Осе отнесешь, если сама не захочешь скушать! – сказала Эмма. – Да ты присядь, Наташенька, посиди, поболтай с нами. Или уж очень загордилась с той поры, как с генеральскими детьми сдружилась?

Я хотела ей на это ответить, да только не успела. Схватила она меня за обе руки, жмет их изо всей силы и говорит:

– А у меня к тебе просьба, Наташа. Не отнекивайся, не отнекивайся! Вполне это в твоих силах исполнить.

– Да, да, барышня, вполне в ваших силах порадовать Эммочку! – вмешался тут и Карл Иванович и даже сигару изо рта вынул.

Всегда он такие крепкие сигары курит. Меня тошнит от их запаха.

Я совсем смутилась.

– Не могу и представить себе даже, какая у вас может быть ко мне просьба.

– Нет, дай мне слово, что исполнишь мою просьбу, тогда я тебе ее скажу, – продолжала она смеяться.

– Да как же я могу, – отвечаю ей, – честное слово заранее давать, не зная, что в вашей просьбе заключается?

А она мне снова:

– Можешь, можешь!.. Невозможного я бы от тебя и не потребовала.

– Ну, – говорю, – даю честное слово исполнить, если это от меня зависит и никому другому не повредит.

– Никому, никому не повредит, что ты, что ты! – замахала руками Эмма. – Напротив, даже пользу принесет… Твоей же Лёлечке Симановской, твоему новому другу, потому что я ей всегда смогу помочь советом насчет костюма, прически или чего ей понадобится… А хочется мне, Наташа, попасть на концерт-вечер к Симановским. Ведь Елена Владимировна с Вовой в нем будут участвовать, а мне Лёлечка Симановская так нравится, что сказать не могу! Вот я и прошу тебя: выклянчи у Лёлечки и для меня билетик. Купить-то нигде нельзя, потому что они эти самые билеты лишь в своем кругу раздают, только между знакомыми. Ну, а я бы даже лишнее в пользу солдатиков заплатила, только чтобы иметь возможность посмотреть живые картины!..

Подумала я с минуту и говорю:

– Хорошо, я попрошу Елену Владимировну. Только не знаю, что из моей просьбы выйдет.

Сказала – и скорее вон из комнаты, чтобы не слышать, как они оба передо мной рассыпаются в благодарностях.

В ту минуту я не сообразила, а сейчас, как пишу дневник, все обдумала и догадалась. По всему видно, что фон Рабе хочет через Эмму познакомиться с генералом Симановским и для кого-то попросить у него места.

23 декабря

Боже ты мой, как давно я не писала!.. И не оттого, что за это время не случилось со мной ничего выдающегося. Случилось, и даже очень! Один вечер у Симановских чего стоит!

Да только никак нельзя было писать: предрождественская спешка у нас. По чти целые ночи у нас теперь работают, рождественские наряды шьют, обновы заказчицам. Мы совсем сбились с ног за это время. Похудели все, побледнели от усталости.

Несколько раз я во время спешки умудрялась-таки навестить Веру с Таей. Как меня посылали в Гостиный, забегала я к ним на минуточку, проведать их. У них тоже спешка, работа предпраздничная. Вера давно поправилась и помогает сестре.

– Когда же к нам, Наташа? – спросили меня обе в один голос.

А потом Вера улыбнулась и сказала:

– В нашей мастерской тебе местечко приготовили. У нас лучше будет. Хозяйка русская, добродушная, крест на шее имеет и обижать девочек не станет.

Это она про сестру свою Таечку говорит. Они открыли свою собственную крошечную мастерскую вместе с квартирной хозяйкой, Анной Викторовной, и работают втроем.

Господи, да ведь это рай небесный к ним попасть! О таком рае я и мечтать-то не смела!

– Спасибо, – говорю, – Таисия Ефимовна, спасибо, Верочка! Непременно к вам поступлю, только дайте срок. Вот закончится наша спешка у Каролины Федоровны… Теперь же, в такое горячее время, уходить нечестно…

– А они с тобой честно поступили, что ли? – крикнула Вера.

Но тут Таисия Ефимовна за меня вступилась.

– Наташа вполне права, что так решила, Веруня. Пускай другие бесчестно поступают, если им это не претит, а она не станет. Ее порядочность от этого удержит.

Между тем наступил вечер концерта у Симановских.

Не помню уж, писала ли я, что передала Лёлечке Симановской Эммину просьбу о билете. Это было у них, в Лёлиной комнате, куда они меня позвали.

Вова только плечами пожал.

– И охота вам, Наташа, с этой немчурой возиться!

А Лёлечка будто даже обрадовалась.

– Дам, дам, непременно дам им билет, Наташа! Вы и отнесете сейчас. Никак им нельзя отказать, Вова, в этом пустяке. Они мне так хорошо и изящно все костюмы сделали!

И выпорхнула мотыльком из комнаты. Принесла билет и мне сует в руки:

– Вот, передайте вашей Эммочке. Она мне, кстати сказать, очень симпатична. Всегда такая любезная, милая со мной, когда я у них на примерке.

– Будешь милая, когда простодушные заказчицы по сто да по полтораста рублей за самые нестоящие тряпки платят, – усмехнулся Вова.

– Ну ты, Вова, всегда такой! – надула губки Лёлечка.

Перед вечером брат с сестрой просили меня прийти пораньше. Несмотря на все мое нежелание и смущение, сама Евгения Михайловна и дети пожелали, чтобы я участвовала в картинах. Господи, и как же я волновалась в этот вечер!

У нас в тот день был праздник, и работа (теперь у нас и по праздникам перед Святками работают) пораньше закончилась. В шесть часов я была совсем готова. Оделась в Шарлоттиной комнате в свое белое летнее платьице. Волосы причесала гладенько на пробор, в две косы (это любимая прическа дедушкина) и пошла к Симановским через черный ход, как всегда.

Горничная уже меня с улыбкой на кухне встречала:

– Ступайте скорее, Ташенька, барышня наша страх как волнуется, боится, что вы опоздаете… И сюрприз ихний пропадет.

– Какой сюрприз, Дуня?

– А вот войдете и увидите. В спальне барышня, одеваются. И вас просили туда пройти.

И сама почему-то лукаво улыбается.

Не знаю почему, но сердце у меня вдруг забилось. Поспешила я в Лёлечкину комнату, гляжу, а там все незнакомые какие-то барышни собрались, очевидно, подруги молодой хозяйки. По чти все наряжены: кто ангелом, кто колдуньей-гадалкой, кто в пестрых цыганских лохмотьях, кто маркизой, кто пажом. Лёлечка в своем светлом наряде Весны (его у нас в мастерской шили) так ко мне навстречу и порхнула.

Платье у нее – бледно-розовое, со шлейфом цвета утренней зари, а по нему разбросаны белые ландыши и фиалки. А шляпа голубая, нежно-небесного цвета. И жезл в руках, перевитый цветами. А на жезле посажено чучело жаворонка – хорошенький такой! Весна, как есть Весна, да и только!

Я даже руками всплеснула, так она мне понравилась! И лицо ее розовое, свежее, юное, смеющееся, и платье, и темные локоны, вьющиеся по плечам.

Поймала она мой восхищенный взгляд и даже улыбнулась от удовольствия.

– Ну теперь вы одевайтесь, Наташа.

– Как одеваться? Во что?

– Как во что? Разве я не говорила, что вы должны изображать Лето в картине «Четыре времени года»? «Лето красное», понимаете? Мамочка так решила. А если наша мамочка что решила, то так тому и быть. Да, прежде чем мы вас оденем, знакомьтесь с моими подругами. Они тоже все участвуют в живых картинах. Вот Раиса Стремлянова… Вот Катюша Галахова… Раевская Нина… Зиночка Корн… Нина Марлинцева, – называла она.

Пять барышень окружили меня со смехом, громко восхищаясь мной, шестая же сидела за туалетным столом Лёлечки, и парикмахер, загородив ее от нас, сооружал на ее русой головке какую-то сложную прическу.

– Боже, какие дивные волосы! – воскликнула хорошенькая маленькая брюнетка в костюме средневекового пажа, Нина Марлинцева.

– Совсем как золотой колос в июле! – любуясь моими косами, вставила высокая, в седом парике, маркиза, на прелестном личике которой было налеплено несколько кокетливых мушек, как того требовал ее наряд.

– Лучшей изобразительницы Лета ты не могла подобрать, Лёля! – вмешалась красивая, стройная брюнетка, одетая не то в рясу монахини, не то во что-то другое.

– Да, моя Наташа – прелесть. Она наша всеобщая любимица, – зазвенела своим голоском-колокольчиком Лёлечка Симановская. – Прошу любить и жаловать…

– Очень рады, очень рады познакомиться! – и все жали мне руку по очереди.

Пока я отвечала на расспросы, парикмахер закончил свое дело, и шестая девушка встала из-за туалета и подошла к нам.

Я взглянула на нее, да так и осталась стоять с широко раскрытым ртом и выпученными глазами.

– Ага! Не ожидали?.. Вот он где, мой сюрприз-то! – хлопая в ладоши и по-детски радуясь, закричала Лёлечка.

Действительно, не ожидала: передо мной была Мари Хлопцова!

– Здравствуй, Наташа, – просто обратилась она ко мне и протянула руку.

На ней был костюм Осени, весь из пестрых шелковых лоскутков, красных, золотистых, багровых и желтых, – как листья в сентябре. Гроздья рябины (поддельной, конечно) были разбросаны по ее подолу, а на голове – корона из пурпурных кленовых листьев.

Ей очень шел этот костюм, оживляя ее темное, холодное, гордое лицо.

А сама Мари, хоть и была моложе всех здешних, но, высокая, рослая, она казалась старше своих тринадцати лет.

– Ты, я вижу, Наташа, хочешь спросить, как я здесь очутилась? – обратилась она ко мне. – А дело очень просто обстоит. Папа перевелся сюда из нашего богоспасаемого N-ска. Здесь у меня живет тетя, папина сестра. Тетя очень дружна с Евгенией Михайловной Симановской и меня с ними познакомила. Про тебя же я от Лёли давно слышала, но мы с Лёлей решили ничего тебе не говорить о том, что нам с тобой предстоит встретиться. Я очень рада тебя видеть, Наташа! – и она еще раз крепко пожала мою руку.

Совсем я не узнавала сейчас Мари Хлопцовой! В гимназии она всегда была такой надменной, гордой, в стороне от всех держалась. Сейчас же так сердечно, просто и мило со мной встретилась!

Не успели мы наговориться с ней про гимназию, про наш город, про Соню Измайлович, как вошла генеральша Симановская и позвала нас на сцену. Сама она нарядная такая, в бархатном платье с розой у пояса.

– А-а, Наташа… Очень, очень приятно вас видеть, дружок! С подругой своей встретились? Рада за вас. Только что же это вы не одеты еще, моя милая? Ну-ка, Лёлечка, помоги мне превратить нашу скромную Наташу в Лето красное-прекрасное, – заметила она.

И тут же принялись они за меня в четыре руки. Не успела я опомниться, как прелестное платьице из красного газа[24]24
  Газ – легкая прозрачная ткань.


[Закрыть] заменило мой скромный белый костюм. Как я потом узнала, это платье Лёлечка себе делала для театра, для какой-то пьесы.

Волосы они мне распустили по плечам и надели на голову венок из васильков. А в руки мне генеральша дала по такому же букету. Цветы были, конечно, поддельные. Где же зимой васильки достать?

– Ну чем не прелесть, чем не Лето, скажите? – восхищалась она громко, любуясь мной и с торжеством поглядывая на остальных.

И тотчас же всех нас снова заторопила.

– Проходите скорее на сцену, девочки, если хотите слышать пение и декламацию артистов. Публика вся уже съехалась. Сейчас второй звонок будет. Первым будет трио на скрипке, виолончели и рояле. Идите за мной, я вас проведу.

Мы все гурьбой двинулись за ней. Один конец большого зала Симановских был отгорожен и занят сценой. Были взяты напрокат подмостки и декорации.

Декорация изображала какой-то цветник. Вся сцена была очень маленькая, так что рояль поставили за ней, за кулисами. И мы здесь же все устроились в ожидании, когда поднимется занавес. Здесь нас из зала не было заметно, а нам все слышно и видно, что должно происходить на сцене.

Вот вышли на сцену двое первых исполнителей-музыкантов и вынесли свои инструменты, скрипку и виолончель. Третий же уселся за рояль за кулисами.

– Можно начинать, – услышали мы голос генеральши, и в тот же миг прозвенел звонок и раздвинулся занавес.

Люблю я музыку! Как заиграло трио, скрипка запела, точно заплакала, зарыдала виолончель и в тон им зазвучали нежные аккорды рояля, так точно кто подхватил меня и понес высоко-высоко… Будто птица какая-то умчала меня на своих крыльях. И вся моя душа вместе с этими чудесными звуками словно запела.

Все я забыла в этот миг: и где я, и что я. Вся обратилась в слух…

– Что, Наташа, понравилось? – услышала я за спиной знакомый голос.

Оглянулась, да так и ахнула: передо мной в белой пуховой шубейке-халате стоит седой старичок в башлыке[25]25
  Башлы́к – суконный остроконечный капюшон, который надевали в непогоду поверх головного убора.


[Закрыть], с белой бородой по пояс, с такими же белыми усами и бровями. Рот раскрыл в улыбке – а зубы у него такие белые, совсем не стариковские! И тем же знакомым голосом заговорил, обращаясь ко мне:

– Нехорошо, Наташа, старых друзей не узнавать.

– Вова! Да неужели это вы? – спрашиваю.

– А неужели ж не я? Как вы думаете? Зато вас я сразу узнал, несмотря на костюм. Ох и идет же он вам, кстати сказать, Наташа! Вы сегодня лучше всех будете.

– Да полно вам, Вова, полно, захва́лите!

В эту минуту на сцену вышел новый исполнитель, с бритыми щеками и пышной шевелюрой. Читал он про Князя Курбского и Василия Шибанова. Потом про войну что-то очень красивое. Его без конца вызывали, но тут приехала известная певица и стали подготавливаться к ее выходу.

Только она закончила, как опустился занавес и нас стали ставить на места, изображать живые картины. Ими заведовал какой-то художник, и он довольно строго нам указывал, куда надо встать, какую позу принять.

Была целая вереница картин. А последней поставили «Золушку».

На меня надели старую юбку, старую рваную кофту и стоптанные башмаки, а волосы распустили. Посадили на табурет и велели делать вид, будто перебираю в руках зерно. А сбоку стоят Нина Раевская и Мари Хлопцова, нарядные такие, хорошенькие, и насмехаются над бедной Золушкой-грязнушкой.

Потом во второй картине появляется передо мной Лёлечка – добрая волшебница…

Этой картине, кажется, больше всего аплодировали. И немудрено: такая прелесть была Лёлечка в костюме доброй феи. Кончились живые картины, опять начались пение, игра на рояле и декламация.

Лёлечка, между прочим, тоже декламировала… Только мне она не очень понравилась. Ей бы веселое что-нибудь, резвое такое прочесть, а она читала что-то малопонятное, длинное и скучное. И голос свой очень напрягала, так что он как-то неестественно у нее звучал.

Кончилось чтение. Лёлечке, как и всем, публика похлопала. Только не очень много. Она это заметила и надутая такая пришла за кулисы. Увидела меня и спрашивает:

– Понравилось вам, Наташа, как я читала?.. Правда, прелестное стихотворение?

Не знаю, должна ли я была так ответить, но только лгать я не могла и не хотела даже, потому что ни когда в жизни не лгу.

– Нет, говорю, простите ради Бога, Лёлечка, не очень мне понравилось.

Ее так это поразило, что она не сразу нашлась что ответить. А тут вдруг слышим сладенький голосок за нами:

– Не слушайте вы ее, Елена Владимировна, красавица наша, ангел, душечка! Разве то, что вы сейчас прочли, Наташе понять? Прелесть как у вас это вышло, просто чудо! Все в зале восхищались. Это лучший номер из нынешней программы!

– Ах, Эммочка, как вы здесь очутились?

Действительно, наша Эмма пробралась сюда каким-то чудом из публики и теперь, при одетая, нарядная, с модной прической, стояла перед нами.

– Уж извините, Елена Владимировна, простите, ради Бога, что я сюда сунулась… Но в платьице вашем кое-какой беспорядок произошел, так я хотела подшить.

И пошла, и пошла… Рассыпалась перед Лёлечкой в самой грубой лести, превозносила ее чтение и красоту до небес.

Молоденькая хозяйка совсем растаяла. Перезнакомила Эмму со всеми своими подругами. Только с Мари не успела. Мари Хлопцова со своей теткой тотчас же после живых картин уехала. И, странное дело, все эти милые барышни, которые мной восхищались с Лёлечкой вместе, теперь окружили Эмму и ей наперерыв спешили говорить любезности. А Владимир Сергеевич Симановский, сам хозяин дома, подошел вдруг ко мне. Он очень симпатичный, Владимир Сергеевич, хоть лицо у него немного хмурое и чересчур серьезное.

– Вот эта милая барышня и есть ваша хваленая Наташа?.. Посмотрите-ка мне в глаза, барышня! О-о, глаза-то какие правдивые, открытые и ничего, кажется, не боятся. Хвалю. А ведь я как увидел вас в картине, так сразу решил: вот это и есть Наташа, про которую мне мои дети все уши прожужжали. Недаром на вас весь зал любовался.

Сказал, пожал мне руку и отошел к другим.

Только не я одна его слова слышала, но и все вокруг стоявшие.

– Поздравляю вас, Наташа! Слышали, что папа сейчас сказал? Весь зал вами любовался, только про вас и спрашивали: кто такая? – подбежав ко мне, проговорила Лёлечка, а у самой лицо недовольное, вытянутое, обиженное, и глаза уже далеко не с прежней лаской на меня поглядывают.

Тут я поняла, что она сердится на меня и как это ни странно, а как будто мне немножко завидует. Да чему же, чему?.. Она, Лёлечка, богатая барышня, хорошенькая, избалованная, из знатной семьи. И вдруг – завидовать мне, Наташе Иволгиной, сироте, дочке солдатской!..

И подруги ее от меня почему-то отхлынули, еще больше занялись Эммой. Подхватили ее и Лёлечку под руки и побежали пить чай.

Я же осталась одна стоять за кулисами, всеми оставленная. Хорошо еще, что Вова меня скоро нашел.

– Наташа, милая, что с вами? Почему вы такая расстроенная?

Не хотелось мне говорить ему таких мелочей. Но и правды утаивать тоже не хотелось. И рассказала ему все до капельки.

Вова сам не свой стал.

– Ну, на Лёльку вам покамест обращать внимания нечего. У нее в голове всегда сквозняк, ветер там бродит у Лёлечки нашей! Сегодня она вам завидует и злится на вас, это как день ясно. Вы знаете, она не терпит ничьего соперничества. Только ею одной должны все восхищаться и одну ее восхвалять. А завтра, помяните мое слово, она опомнится и первая же придет прощения у вас просить. Потому что золотая душа у этой ветрогонки, Лёльки нашей. Вы только будьте к ней поснисходительнее, Наташа, а человечек она у нас ничего себе. Простите ее, да?

– Да что вы, Вовочка, да за что мне ее прощать? На что же мне сердиться?

– Ну, то-то же. Так и не извольте задумываться больше, сударыня. А вот одно мне не нравится: как эту немку сюда пропустили? Втерлась-таки, змеей вползла. Ну, я ее сейчас отсюда живо выкурю.

Потом Вова стал звать меня в столовую. Но я отказалась от чая. Не хотелось мне после всего, что произошло, с Лёлечкой встречаться и с ее подругами.

Тогда Вова куда-то исчез и вернулся снова, неся на тарелке яблоко, грушу и целую горку конфет.

– Я вам шоколадных отобрал побольше, мне почему-то показалось, что вы шоколадные больше любите.

Уселись мы с ним тут же, на сцене, стали есть конфеты и разговаривать.

Сама не знаю, как это случилось, но рассказала я ему все: и как в гимназии была, и как ушла оттуда после дедушкиной кончины, и про свой дневник.

Он все внимательно выслушал, а потом и говорит:

– Вы мне, Наташа, с первой же минуты очень понравились. А теперь, кажется, я вас как сестру родную, как Лёльку, люблю.

Ушла я домой в тот вечер радостная, спокойная. И про Лёлечкину обиду совсем позабыла.