Текст книги "Некрасивая"

Глава XVI. Злополучное сочинение

– Девочки, никакого привидения нет! Я не спала всю ночь и ничего не видела! – прозвенел на всю спальню веселый, свежий голос Ляли Грибовой, лишь только заливчатый утренний звон колокольчика замер в глубине коридора.

– И я ничего не видела! А караулила между тем очень усердно до трех часов! – отозвалась со своей постели рыженькая Наташа Строева, высовывая из-под одеяла заспанную рожицу и целую копну спутанных огненно-золотистых кудрей.

– А я, душки, так до пяти часов дежурила, слышала, как газовщик ночники тушил, и, как Бог свят, ничего не видела! – высунув нос из-под подушки, кричала со своей кровати Аннибал.

– Вы сочиняете, девочки, вы преблагополучно спали всю ночь до самого утра, а Аннибал и вовсе храпела, как целая рота солдат, – неожиданно прозвучал голос Феи, и она поднялась с кровати, стройная, худенькая, с большими, неестественно сейчас блестевшими глазами, окруженными заметной синевой.

Ее утомленный вид, усталое лицо и эти обычно спокойные, а теперь лихорадочно поблескивающие от бессонницы глаза сегодня было невозможно не заметить.

– Фея! Душка! Ты что-нибудь видела? Неужели ты не спала всю ночь? Неужели подкараулила привидение? Видела «ее»? Да говори же, душка, говори! Не мучай нас, Феенька, милая! – посыпались со всех сторон на Дину Колынцеву нетерпеливые расспросы подруг.

Последняя нервно повела плечами, точно ей было холодно, откинула за плечо свою тяжелую пепельную косу и проговорила спокойно, обводя пристальным, внимательным взором подруг:

– Вы все сказали неправду. Вы все прекрасно выспались в эту ночь… Я же решила доискаться истины, во что бы то ни стало узнать, действительно ли появляется привидение в нашем дортуаре и… и…

– И? Ты его видела? Да? Какое оно? Длинное? Страшное? Как смерть? Да? Или высокое, под потолок? Или шарообразное, как мячик? – снова зазвенели вокруг Феи нетерпеливые голоса.

Она снова повела плечами и улыбнулась с едва заметной усмешкой.

– И не длинное и не страшное вовсе… – послышался снова ее спокойный голос. – Я видела только, как после полуночи от одной из кроватей отошла тонкая белая фигура и, едва касаясь ногами земли, пошла, точно поплыла по воздуху, легко и плавно, растопырив вперед руки… Она прошла в умывальню, потом, кажется, в коридор и вернулась снова в дортуар. Проскользнула к окну, влезла на него и стояла долго с поднятыми кверху руками, точно птица, расправившая крылья и приготовившаяся взлететь. Я не видела ее лица, но заметила только, что вся она была белая, точно статуя из мрамора.

– Ах, какой ужас! – всплеснув руками, прошептала трусливая Петрова.

– Петя, молчи! Фея, душка, говори скорее, что же потом было? – дрожащим от нетерпения и любопытства голосом спрашивала Аннибал.

Фея загадочно улыбнулась и, немного сдвинув свои темные брови, заговорила снова:

– Она минут десять стояла на окне… Потом соскользнула с него и снова пошла, точно поплыла по дортуару, прямо к одной из постелей…

– К чьей? – в один голос слились почти три десятка голосов.

Фея опять сделала короткую паузу, окинула окружающую ее толпу девочек тем же внимательным взглядом и произнесла с расстановкой:

– Привидение остановилось у постели Незабудки и потом исчезло совсем.

– Ай! – взвизгнула не своим голосом Оля Зверева, и ее голубые, как цветы, глазки испуганно запрыгали и заблестели. – Колынцева, противная этакая, как ты смеешь пугать!

Неожиданно для всех Незабудка запрыгнула со всего размаха на постель и подобрала под себя ноги.

– Я боюсь! Боюсь! Зачем ты говоришь это? Зачем? Зачем? – визжала она, вся сжимаясь в комочек и мгновенно делаясь белее платка. – Колынцева, дрянь этакая, ты нарочно меня пугаешь!

– Ты сама дрянь, душка, если оскорбляешь мою Диночку! – сверкая черными глазами, грозно подступила к ней Аннибал.

– Она врет, девочки! Ей-Богу, врет, душки, все врет, никакого привидения она не видела! – неистовствовала Незабудка на весь дортуар.

– Зверева, вы, кажется, с ума сошли! – металлические нотки зазвучали в негодующем голосе Феи. – Вы смеете говорить, что я лгу! Или ты сейчас извинишься за сказанное, или… Или, Зверева… Я презираю тебя! – раздувая тонкие ноздри и теряя обычное спокойствие, заключила Дина, бросая на Незабудку уничтожающий взгляд.

– И презирай сколько влезет, а пугать я не позволю, да!

– Чем я виновата, что привидение остановилось именно над твоей постелью? – пожала плечами, живо обретая прежнее свое спокойствие, Фея.

– Ты опять?!

– Девочки, не ссорьтесь, ради Бога! Мадам Роже идет. Bonjour, madame Роже. Comment avez vous dormi cette nuit?[59]59
  Здравствуйте, мадам Роже. Как вы спали в эту ночь? (франц.)


[Закрыть]

– Merci, mes enfants![60]60
  Благодарю вас, дети! (франц.)


[Закрыть]

И мадам Роже принялась сновать по дортуару, подгоняя запоздавших воспитанниц, лениво совершавших свой утренний туалет.

В восемь часов все уже были готовы и, выстроившись в пары, ждали нового звонка.

Первый урок был русский. Праотец Авраам – благообразный, с наружностью древнего патриарха учитель – принес проверенные им к сегодняшнему дню сочинения, заданные нам вне класса неделю тому назад. По недовольному лицу словесника было видно, что наша письменная работа не доставила ему приятных минут.

Поздоровавшись с мадам Роже и кивнув в ответ на наше почтительное приветствие, Праотец Авраам неторопливо взошел на кафедру, уселся на приготовленный для него стул и развернул принесенную с собой пачку тетрадок.

– Ну, девицы, признаться, я ожидал лучшего, – произнес он с легкой гримасой. – Последняя ваша работа на тему «Путь жизни», не говоря дурного слова, просто ужасна! Тема нетрудная, как видите, а между тем кроме одного сочинения, приведшего меня в полный восторг, я буквально сгорел от стыда за моих дорогих барышень. Возьмем, например, сочинение госпожи Грибовой. На полутора страницах какой-то белиберды четырнадцать ошибок, грубых и нелепых, не считая знаков препинания. Я поставил вам двойку, госпожа Грибова, не взыщите-с. При всем желании больше не мог, – с чуть-чуть насмешливой улыбкой произнес учитель. – Но все это еще не так ужасно, как сочинение или, вернее, чепуха, нацарапанная госпожой Аннибал, – продолжал он. – Вы послушайте только, девицы, что написала госпожа Аннибал.

И, взяв несколько брезгливым жестом грязную, запятнанную кляксами тетрадку, он начал:

«Путь жизни. Сочинение Риммы Аннибал». Вступление довольно звучно, но Боже мой! Чего только не настрочила ваша подруга в тексте. Послушайте только: «Человек идет по пути… Всё идет, идет, идет! Ноги даже заболят, мозоли натрет, а всё идет, идет, идет. Ему нельзя остановиться. Путь далекий, конца-края ему нет и скамеечек нет, и вот он всё идет, идет, идет. Солнце блестит, ветер шумит, трава улыбается». Где вы видели улыбающуюся траву, госпожа Аннибал? «И пот с него катит фонтаном». Какое оригинальное выражение, не правда ли, барышни? – «А он всё идет, идет, идет… Пока не придет. А когда придет – тогда умрет, и ему не надо будет больше ходить. Так и вся наша жизнь!» Смелое умозаключение. Однако больше единицы я вам за него поставить не могу. Сохраните эти листки, госпожа Аннибал, и учитесь по ним, как не надо писать!

Учитель даже не взглянул на подошедшую за тетрадкой к кафедре с пылающими щеками воспитанницу. Потом, помолчав немного, он заговорил опять:

– Госпожа Мурина – по идее недурно, но… Если бы я был преподавателем Закона Божия, то ваше со чинение, сплошь заполненное текстами из Священного Писания и молитвами, удовлетворило бы меня. Но, увы, я только преподаватель русской словесности, и оно не подходит моему предмету. Запомните, кстати, что «единородный» пишется через одно «н», – чуть-чуть скривив губы в усмешке, заключил он.

– Госпожа Колынцева, хочу сказать вам, что и вы на этот раз глубоко меня разочаровали. Я ожидал от первой ученицы несколько иного изложения. Что это такое? Что за чушь вы написали тут? Какая высокопарность, что за сравнения! Правда, ни одной ошибки, но… Но послушайте только сами, что вышло из-под вашего пера: «Путь жизни грязен, как бушующие очи страшного деда Океана, и страшен, как опасные подземелья в средневековых замках, где умирали в неволе храбрые, как львы в африканской пустыне, военнопленные. Путь жизни широк, как широкая аллея райского сада, по которой непорочные и прекрасные, как ангелы, Адам и Ева гуляли при блеске дня вместе со зверями, которые, как древние чудовища, были грозны по виду и, как кроткие агнцы, тихи и покорны…» И так далее и так далее без конца… Сравнения, сравнения и сравнения, «которые, которые и которые». Никуда не годится, госпожа Колынцева. Но, по крайней мере, правописание у вас хорошо и хоть отчасти искупает стиль и идею! – с легкой улыбкой, маскирующей досаду, произнес учитель.

– А теперь, – после минутной паузы проговорил он снова, – я прочту вам одно сочинение, которое доставило мне огромное удовольствие и привело в восторг. Я прочту вам его, кстати сказать, написанное самым тщательным образом и без единой ошибки, а вы сами присудите за него отметку, которой достоин автор. Итак, слушайте, девицы, я начинаю.

И красивым, мягко звучащим голосом Праотец Авраам стал читать по небольшой синей тетрадке:

«Я не знала счастья всю мою жизнь. В детстве я рано лишилась отца и матери. Последней я даже не помню, а папа… О мой милый, мой дорогой папа… Зачем ты умер так рано! Родной мой, ненаглядный мой, хороший, добрый, прекрасный! Если бы ты видел только, как страдает твоя бедная дочурка. Нет-нет, ты не умер бы тогда, ты бы упросил Бога оставить тебя подольше на земле, если бы знал, как тяжел, как невыносимо тяжел будет жизненный путь твоей девочки! Родной мой папочка… Я хорошо помню, как ты говорил мне: “Дитя мое, что бы ни было, как бы тернисто ни складывалась твоя жизненная дорога, будь благородна душой, чиста и честна!” Милый мой отец, я всеми силами буду стараться исполнить твой завет. Мой жизненный путь тернист и узок, острые камни, колючие кустарники и крутой подъем на гору – вот что он собой представляет… Мне трудно идти по нему, папа. Милый мой папа, поддержи меня! С той минуты, когда тебя положили в гроб и стали петь над тобой печальные мотивы и читать молитвы, с тех пор, как я увидела тебя таким красивым, спокойным и важным в гробу, я почувствовала, что я одна, совсем одна в большом, страшном мире. Мой жизненный путь с этой минуты стал узким, тяжелым и кремнистым: окружающие мучили, ненавидели меня, не понимали и смеялись надо мной. И я плакала горько и неутешно, но всё так же шла по тяжелому, колючему, кремнистому пути. Я знала одно и знаю: там, далеко и высоко, у предела, у конца моего пути ты ждешь меня, мой ненаглядный, протягиваешь ко мне руки, улыбаешься мне, и я иду, иду – туда, к тебе, с легким сердцем и чистой душой…»

Учитель закончил чтение и, показалось мне или нет, но незаметным движением рука его смахнула слезинку.

Кто-то всхлипывал в углу, кто-то вздыхал судорожными короткими вздохами плачущего человека. По лицам девочек катились слезы. Лиловатые глаза Мурки щурились более чем когда-либо, силясь удержать слезинки на длинных темных ресницах. Что же касается меня, то я была как на горячих углях. Мое лицо пылало, руки были холодны как лед, а пальцы машинально крутили край белой пелеринки.

Долгое молчание воцарилось в классе. Казалось, был слышен полет мухи и биение тридцати детских сердец. Вдруг тишина прервалась.

– Итак, девицы, – громко, на весь класс снова прозвучал голос учителя, внезапно прерывая царившую в нем тишину, – чего достойно это поистине прекрасное сочинение одной из ваших подруг?

Этот призыв не остался без ответа. Невообразимый шум поднялся в классе: девочки засуетились и заговорили все разом.

– Поставить за него двенадцать с плюсом и поместить в рамку! Повесить на стене в нашем классе, чтобы класс мог гордиться им! – кричали одни, вскакивая с места и окружая кафедру беспорядочной толпой.

– Выучить его наизусть и прочесть кому-либо из нас на литературном утреннике после праздников! – вторили им другие.

– Переписать на красивый лист и преподнести начальнице! – кричали третьи.

– Но кто же автор сочинения? Кто? Кто?! – звенели кругом молодые нетерпеливые голоса.

– Кто? – Праотец Авраам улыбнулся доброй, мягкой улыбкой.

Он внимательным взором обвел класс и, привстав на кафедре, через головы всей толпы воспитанниц обратился ко мне, остававшейся сидеть, как приклеенная, на своей скамейке.

Сердце мое дрожало и билось так, точно готово было выскочить из груди… От разом охватившего меня волнения я едва осознавала действительность. А ласковые глаза учителя все смотрели на меня, и одобрительная улыбка играла на его губах.

– Госпожа Гродская, возьмите ваше прекрасное сочинение, и дай вам Бог всего хорошего за него. Утешили старика. Спасибо вам, дитя мое! – произнес Праотец Авраам.

– Ах! – дружным изумленным и разочарованным вздохом вырвалось из груди тридцати девочек.

– Ах! – радостно, восторженно вздохнула Мурка и как безумная бросилась меня целовать.

Все головы обернулись ко мне. Все лица выражали одно сплошное недоумение и недовольство. Снова наступила тишина. Какая-то зловещая, жуткая… Потянулись секунды, казавшиеся минутами, часами, целой вечностью для меня.

И вдруг неистовый вой, не плач, а именно вой пронесся по классу.

Аннибал упала курчавой головой на свой пюпитр и, завывая диким голосом, без слез, но с отчаянными всхлипываниями, сотрясалась всем телом.

Воспитанницы, мадам Роже и Праотец Авраам, испуганные и недоумевающие, бросились к ней. Последнему показалось, что он понял истинную причину волнения Африканки. И пока девочки с мадам Роже закидывали вопросами рыдающую без слез Римму, учитель с добродушной улыбкой положил руку на кудрявую голову Аннибал и сказал мягким, задушевным тоном:

– Успокойтесь, дитя мое, я вижу, какое сильное впечатление произвело на вас сочинение вашей подруги, но не надо так распускать свои нервы. Каждый человек должен уметь владеть со…

Однако докончить фразу ему не пришлось. Аннибал вскочила на ноги, как дикая кошка, и, сжимая свои маленькие, но сильные кулаки, пронзительно закричала:

– С чего вы взяли, что я растрогана такой дрянью?.. Сочинение Гродской – дрянь, гадость! Да. Да! Я не оттого плачу… Совсем не оттого, а… а… А своим мерзким сочинением Гродская… осмелилась попробовать затмить славу Диночки… Феечки! И… Этого я никогда не прощу, никогда!..

И с тем же взглядом обезумевшей от злости дикарки Африканка метнулась со своего места, быстро протолкалась вперед и крикнула мне в лицо:

– Противная уродка, что ты воображаешь? Не быть тебе лучше Диночки – никогда! Никогда! Уж я тебе покажу сочинение, будешь помнить меня.

И, как сумасшедшая, не внимая приказанию мадам Роже и замечаниям учителя, она выскочила из класса.

Глава XVII. Мои опасения

– Девочки! Душки! Слушайте меня! Новость! Новость! На черной лестнице сломались перила… Два столбика выпали… Синявки строго-настрого запретят нам ходить в Чертов Грот! Я сама слышала, как Началка говорила нашей Лидии Прекрасной в нижнем коридоре: «Пожалуйста, не пускайте детей на площадку четвертого этажа, Лидия Павловна». Ей-Богу, не вру, душки!

И рыженькая Наташа, выпалив на одном дыхании эту животрепещущую новость, остановилась на мгновение перевести дыхание. Она вся так и кипела, эта рыженькая Наташа. Ее щеки разгорелись, глаза блестели, более чем когда-либо отливали золотом рыжие кудри.

– Врешь! Ты все это наврала, душка! Поклянись! Вчера еще ходили мимо Чертова Грота, и все там было на месте, – послышался чей-то недоверчивый голос.

– Клянусь девочки, ей-Богу, клянусь, – закрестилась и затрясла кудрями рыженькая Наташа. – Ей-Богу, клянусь! – повторила она. – Пускай мне единиц завтра не обобраться, пускай в прием в воскресенье не придут, пускай зубы будут болеть целую неделю! Всем этим клянусь вам, душки!

– Полно дурить, Наталья! Девочки, да мы ее проверить можем. Бежим на черную лестницу, посмотрим сами, ведь с нашего этажа Чертов Грот прекрасно видно, – предложил кто-то.

– Чего там с нашего этажа смотреть, я и в Чертов Грот слетаю! – воскликнула Грибова, уже собираясь бежать.

– Гриб! Гриб! Ты мне за недоверие свой розанчик[61]61
  Роза́нчик – булочка.


[Закрыть] отдашь завтра за чаем! – обиделась Строева.

– Грибова! Грибуша! Грибок! Стой, остановись, безумная! – посыпались вслед убегавшей девочке смущенные возгласы ее подруг, но Грибова была уже далеко…

– Гриб, синявки накроют, берегись! – громче всех выкрикнула Наташа и, обернувшись к остальным, проговорила нерешительным тоном: – А что, девочки, не пробежаться ли нам всем к Чертову Гроту? Пропадать, так уж всему товариществу разом, за милую душу! Ты что скажешь на это, Фея? – живо обернулась она к Дине.

Колынцева пожала плечами.

– Ты знаешь меня, Строева, я никогда не шла против класса! Только ведь все равно, весь класс – тут она особенно подчеркнула слово «весь» и насмешливо посмотрела на меня, – весь класс не пойдет с нами. Мадемуазель Гродская предпочтет остаться.

– Гродскую я и не считаю «нашей», – с убийственной резкостью оборвала Наташа. – Ну, девочки, если идти, так идти!

– Идем! Идем! – послышалось со всех сторон, и вся толпа девочек метнулась из класса.

– Пойдем и мы, Лиза, – шепнула Мурка. – Нельзя отставать от них, а то еще снова в отступницы произведут!

И рука об руку с Валентиной мы поспешили присоединиться к остальным.

Чертовым Гротом называлась небольшая площадка на черной лестнице между четвертым и чердачным этажом, с окном, вровень с полом и никогда не завешивающимся шторой. От этой площадки шло несколько ступеней на чердак, и ее добрую треть занимали дрова, сложенные здесь один Бог знает для какой цели. Днем тут не было ничего особенного, но вечером и ночью, когда в открытое оконце сияла луна и причудливые пятна света, играя на дровах, на камне пола, казались маленькими живыми существами, здесь было уютно, таинственно и жутко красиво.

Чертовым же Гротом площадка называлась по двум причинам. Здесь был самый высокий пункт «чертовой стремнины», так прозвали институтки высокую и крутую черную лестницу, в отличие от «райского пути» – лестницы парадной. Огромный и глубокий четырехугольный пролет, образуемый многочисленными изгибами лестницы, открывался из Чертова Грота как настоящая бездна. Институтки, склонные к различным фантастическим выдумкам и любящие необычайные происшествия, передавали из уст в уста, что когда-то в этой «стремнине», или попросту в пролете лестницы, погибла, бросившись в него, дортуарная девушка Алена. Говорили, что призрак Алены бродит по чердаку, плачет и поет, а иногда садится у окна в Чертовом Гроте и громко шепчет, насылая на кого-то свои страшные заклятия.

Разумеется, этого было довольно, чтобы трусливые девочки избегали Чертова Грота, но самые отчаянные частенько навещали его из одного удальства, желая отличиться в смелости перед подругами. Ходили туда и парочки «коридорных союзов», то есть старших воспитанниц из вторых и первых классов с их поклонницами из средних отделений.

Обожание все еще было в большом ходу в институтских стенах. Младшие бегали со старшими, кричали им вслед: «Душка, ангел, прелесть, божественная» – и по двадцати раз в день подбегали пожелать доброго утра. Средние же воспитанницы считали для себя позором «обожать» старших. Они «союзничали» с ними, то есть клялись им в вечной дружбе, писали им стихи в альбомы, выцарапывали булавкой на руке, чуть повыше кисти, вензеля старших, а старшие – средних, а главное, устраивали с ними свидания, несмотря на строгое запрещение начальства, и в коридорах, и на церковной паперти, а главное, в Чертовом Гроте. Здесь почти каждый вечер можно было увидеть несколько пар таких «союзниц», сидящих на чердачных ступеньках и тихо нашептывающих друг другу клятвы дружбы до гроба, обещание «умереть, но не забыть» союзницу-подругу и тому подобную прочую чепуху…

И вдруг эти сладкие встречи здесь, в Чертовом Гроте, где было всегда так таинственно и прекрасно, должны были прекратиться! Два столбика перил лестницы были действительно сломаны и, должно быть, из-за этого вынуты совсем. Сбоку у перил зияла над пролетом огромная зловещая дыра.

При виде этого отверстия я невольно вздрогнула, стоя вместе с другими посреди лестницы, соединяющей наш этаж с площадкой Чертова Грота. Вздрогнули и остальные девочки, кто был более впечатлительным и нервным… Я видела, как побледнела Валентина и как обычно спокойный голос Феи произнес с чуть заметным трепетом:

– Александре Антоновне нечего волноваться. Никто из нас не придет сюда больше. Это слишком опасно.

– Не ручайся за других, Фея. Наталья и Гриб наверняка прибегут сюда, – произнесла Мурка, – а Аннибал с Незабудкой непременно. Они обе такие отчаянные.

– Аннибал! Незабудка! Римма! Зверева! Слышите? Не смейте сюда приходить, пока не починят перила. Мы всем классом запрещаем вам это! – зазвучали кругом взволнованные голоса.

Но, к удивлению девочек, ни Африканки, ни Незабудки среди них не было.

– Девочки! Что это значит, где они обе?! Ведь они вышли из класса вместе с нами! – здесь и там посыпались вопросы недоумевающих воспитанниц.

– Но они ведь тоже бежали сюда! Куда они исчезли? Что за глупые шалости, наконец! – уже с раздражением в голосе кричали девочки.

– Девочки, звонок к обеду. Вставайте сразу в пары и марш в столовую. Лидия Прекрасная еще у Началки, и в класс за нами не придет, а мы чин-чином, как пай-девочки, пойдем кушать ням-ням! Прямо из Чертова Грота! – предложила, гримасничая, Грибова и захохотала во весь голос.

Все охотно приняли это предложение. Под оглушительное дребезжание колокольчика девочки быстро выстроились в пары и шаг за шагом стали спускаться с лестницы. Длинные шеренги воспитанниц старших и младших классов степенно продвигались впереди нас, с удивлением поглядывая на «трешниц», спускавшихся с дортуарного этажа в такое неурочное время.

Поравнявшись с классным коридором, я вдруг вспомнила, что забыла запереть мой пюпитр, что делала каждый раз, выходя из класса. В ящике моего стола находились дорогие для меня вещи, показывать которые я ни за что на свете не решилась бы никому, кроме Валентины. Там был портрет моего ненаглядного папы с такой прочувственной надписью, которая всегда трогала меня до слез. Было там и адресованное мне письмо отца, написанное им, когда он уже чувствовал приближение смерти. Письмо, залитое моими слезами и осыпанное тысячами исступленных от любви, горя и нежности поцелуев. Был альбом со стихами пансионерок мадам Рабе и их портреты, подаренные мне. Я берегла все это как святыню, а особенно драгоценное письмо, завещание моего отца, в котором он со свойственной ему одному кротостью и лаской поучал, как надо жить его одинокой, тогда еще совсем маленькой сиротке! Этого письма я не прочла бы даже Мурке, несмотря на то, что так горячо и сильно любила ее!

Одна мысль о том, что по строкам письма, моей святыни, могли пробежать чужие глаза любопытных, буквально сводила меня с ума. А я еще была так опрометчива, что не заперла пюпитр!

– Валя, голубушка! – шепотом произнесла я. – Ты иди прямо в столовую, а я сейчас же вернусь к тебе! Мне надо только забежать в класс на минуту…

И прежде чем девочка успела меня спросить о причине такой поспешности, я с несвойственной мне стремительностью уже мчалась по классному коридору.