Текст книги "Некрасивая"

Глава XVIII. Опасения сбываются

Я неслась так быстро, что, добежав до двери нашего класса, должна была приостановиться на минуту, чтобы перевести дыхание… Тяжело дыша, я прислонилась к стене неподалеку от двери, оказавшейся, к моему крайнему удивлению, полуоткрытой. Внезапно до меня донесся неясный шорох. Кто-то хозяйничал в классе и переговаривался шепотом, но так громко, что слова, хоть и заглушались расстоянием, однако долетали до меня. Это меня поразило.

«Подслушивать дурно и нечестно!» – вихрем промелькнула мысль в моей голове, и я уже хотела отворить дверь и переступить порог класса, как неожиданно резкий выкрик знакомого голоса остановил меня.

– Граф Гродский – такой же урод, как и его милейшая дочка! И что за надпись глупейшая на портрете! Ты послушай только, Незабудка: «Моей деточке ненаглядной, моей крошке дорогой, моему сокровищу единственному. От всей душой горячо ее любящего папы». Ненаглядное сокровище с губами негритянки и с носом до завтрашнего утра! Ха-ха-ха-ха! Вот так сантимент[62]62
  Сантиме́нт – излишняя и неуместная чувствительность.


[Закрыть]. А вот и письмо: «Крошке Лизе, когда ей стукнет двенадцать лет. Слу…»

Но тут голос дрогнул и оборвался. Аннибал (это был ее голос, это была она) остановилась на полуслове с разинутым от изумления и испуга ртом и дико вытаращенными глазами.

– Гродская! – крикнула Незабудка, и я увидела, как краска залила ее смущенное лицо.

Я стояла на пороге класса, трепещущая, взволнованная, потрясенная до глубины души. Должно быть, мое лицо было очень бледно, потому что на лицах Зверевой и Аннибал было написано желание броситься мне на помощь и поддержать меня. Обе девочки стояли около моего пюпитра с отброшенной назад крышкой. Предчувствие не обмануло меня. В руках Аннибал была карточка моего незабвенного папы, Незабудка же держала отцовское письмо…

Прошла, по крайней мере, добрая минута, пока я нашла в себе силы и возможность действовать и говорить.

– Как вам не стыдно! – крик, полный отчаяния и гнева, вырвался из моей груди. – Как вам не стыдно забираться в чужой пюпитр, трогать чужие вещи… Оставьте их!

В один миг я бросилась к ним, выхватила драгоценное письмо из рук Незабудки и протянула было руку к Аннибал, чтобы вырвать у нее папин портрет, как неожиданно она отскочила от меня и, высоко подняв руку с портретом над головой, закричала своим резким, пронзительным голосом мне в самое ухо:

– Ты не получишь изображение твоего драгоценного папаши до тех пор, пока не отдашь нам своего знаменитого сочинения «Путь жизни». Мы с Незабудкой никак не могли его найти. Куда ты спрятала его?

– Как вы смеете распоряжаться моей собственностью! – вне себя от гнева крикнула я.

– Пожалуйста, без скандалов! Давай сочинение или… Или я разорву этот портрет!

Быстрым движением руки Аннибал уже приготовилась привести свой замысел в исполнение, но я схватила ее за локоть и молящим голосом зашептала:

– Оставьте… Не рвите… Пожалуйста… Это самое для меня дорогое… Это… Это…

Слезы брызнули из моих глаз, но я не вытирала их, я почти не замечала их и стремительно бросилась к пюпитру… В один миг я перевернула пачку аккуратно сложенных в его ящике тетрадок и, вытащив последнюю работу, так расхваленную учителем и классом, поспешно подала ее Аннибал.

– Ага! Подействовало! – захохотала она резким смехом. – Живо нашлась тетрадка! Ну, получай своего папашу, и мы квиты. А сочинение…

– Вот чего заслуживает ваше сочинение, сиятельная госпожа графиня, – услышала я насмешливый голос Незабудки и, прежде чем я смогла произнести хоть слово, Зверева подскочила ко мне, вырвала из моих рук тетрадку, и в следующую же минуту от моего «Пути жизни» остались одни только жалкие клочки, дождем посыпавшиеся на крышку пюпитра.

– Ха-ха-ха-ха! – заливалась громким смехом Аннибал. – Вот тебе и премированное сочиненьице! Повесь его теперь на стену в рамке, поднеси начальнице, прочти на вечере. Ха-ха-ха-ха!

И она в сопровождении Незабудки с тем же громким хохотом выскочила из класса, предварительно отвесив мне глубокий насмешливый поклон. Я долго еще слышала их не стихающие в коридоре голоса, топанье ног и непрерывный веселый смех… Слышала и едва решалась поверить тому, что все только что пережитое мной было не сном, не игрой расстроенного воображения, а действительностью, правдой.

Я так углубилась в острое и мучительное переживание происшедшей сцены, что не заметила, как чья-то высокая фигура осторожно вошла в класс, тихо, очевидно, на цыпочках, приблизилась ко мне. Я очнулась только от прикосновения чьей-то руки к моему плечу.

– Что с вами, Гродская? Почему вы здесь, когда весь институт обедает в столовой? И что значат эти клочья бумаги перед вами на столе?

Лидия Павловна Студнева, неожиданно вошедшая в класс, говорила непривычным ей строгим голосом, ее выпуклые глаза пытливо всматривались в мое лицо вопрошающим взглядом.

«Ага! Вот каким может быть возмездие! – мысленно пронеслось в моей голове. – Вот когда я могу обличить моих врагов и примерно наказать их за причиненное мне горе. Стоит только чистосердечно рассказать обо всем классной даме, и строгая кара постигнет виновных».

У меня даже сердце быстрее забилось в груди от несвойственного ему чувства злобного торжества и недоброй радости… «Сейчас! Сейчас, – мысленно твердила я, – наступит минута расплаты, и берегитесь, Зверева и Аннибал!»

– Почему вы здесь в такой неурочный час, Гродская? Что же вы не отвечаете мне? – снова зазвучал в моих ушах голос Лидии Павловны. – И скажите же, что значат эти разорванные клочки бумаги?

И так как я все еще продолжала стоять и молчать в неописуемом смятении, Студнева взяла один из лоскутков бумаги и, близко поднеся его к своим выпуклым глазам, прочла:

– «III класс. Сочинение Гродской. Путь жизни».

Это было так неожиданно, что Лидия Павловна в первую минуту как бы онемела от изумления. Потом, все более и более недоумевая, снова спросила:

– Что это значит, Гродская?.. Ваше сочинение?.. Ваше прекрасное сочинение разорвано на мелкие кусочки? Кто осмелился сделать это?

«Зверева и Аннибал, Зверева и Аннибал, – хотела я выкрикнуть голосом, полным торжествующей злобы, – Зверева и Аннибал разорвали его, уничтожили так предательски подло и гнусно!»

И мои губы уже раскрылись, готовясь произнести ненавистные мне имена девочек. Но тут милое, доброе и кроткое лицо моего отца, изображенное на портрете, глянуло на меня своими честными задумчивыми глазами.

«Лиза, моя Лиза, будь великодушна, моя любимая, моя родная», – казалось, говорило это лицо, эти глаза, ясные, как у ребенка.

Вся моя душа затрепетала… Заныла одним горячим желанием сделать что-то приятное дорогому усопшему, который, я была уверена, смотрел на меня с неба в эти минуты. Ответить добром на зло, великодушием – на предательство и подлость – вот что необходимо было сделать сейчас во имя моего папы. И, опустив глаза и багрово краснея, я прошептала чуть слышно:

– Я сама порвала мое сочинение, Лидия Павловна. Я одна во всем виновата.

И сердце мое усиленно забилось.

– Вы порвали сами? Но как же вы осмелились сделать это? – тоном скорее глубокого удивления, нежели негодования или гнева строго допрашивала меня воспитательница.

Я молчала. Только все ниже и ниже клонилась моя голова, только ярче и ярче горел на моих щеках предательский румянец…

Лидия Павловна, довольно спокойная в начале этой сцены, теперь стала заметно волноваться.

– Гродская! Извольте мне отвечать. Зачем вы порвали ваше сочинение, которое, как вы прекрасно знаете, по институтским правилам должно храниться до самого конца учебного года? – прозвучал совсем уже сурово ее дрогнувший голос…

Я молчала… Молчала, как рыба, и только тяжело дышала.

– И зачем, для чего вы пришли сюда в то время, когда это строго запрещается нашими институтскими правилами? – все более и более волнуясь, продолжала свой допрос классная дама.

Я продолжала молчать… Голова начинала кружиться, глаза застилал знакомый туман…

– Вы будете мне отвечать или нет? – уже совсем гневно раздалось над моей головой.

Мои губы сомкнулись плотнее, мои глаза упорно рассматривали квадратики паркета, закапанные чернилами, а язык, как одеревенелый, не шевелился во рту.

– Вы упрямы, Гродская! Это новость! – иронически усмехнулась моя наставница. – Такая прекрасная ученица, так хорошо воспитанная девушка и вдруг… Нет, я положительно не узнаю вас сегодня! Какой демон вселился в вас? В последний раз обращаюсь к вам с вопросом: зачем вы разорвали вашу письменную работу и как вы осмелились явиться сюда в запрещенный час? Вы будете отвечать или нет? Берегитесь, Гродская, у меня немало терпения, но и оно может иссякнуть! Извольте же чистосердечно раскаяться, или вы будете строго наказаны. Я не остановлюсь ни перед чем!

И так как я все еще молчала, по-прежнему неподвижно стоя у пюпитра, Лидия Павловна схватила меня за руку и, по багровев, гневно крикнула:

– Передник! Снимите передник сейчас же, Гродская! Как видите, я умею держать свое слово. Вы останетесь весь день без фартука, а теперь ступайте за мной в столовую!..

И, сорвав с меня передник, Лидия Павловна, небрежно бросив его на скамейку, стремительно вышла из класса.

Большего эффекта, чем от моего появления в качестве наказанной «без передника» перед всем институтом, вряд ли можно было себе представить! Едва я появилась на пороге столовой, как все головы повернулись ко мне, несколько сот глаз устремились на меня, сотни пар губ зашептали громко:

– Девочки! Новенькая наказана! Успела «отличиться»! А еще говорили, что она святоша! Такой же, очевидно, «сорванец», как и все мы, грешные! – переговаривались воспитанницы.

Я взглянула на Аннибал и Незабудку. Обе девочки сидели как на иголках, с горящими ушами и пылающими лицами, избегая моего взгляда. Очевидно, совесть подсказывала обеим, каким образом я очутилась в роли наказанной. Зато другие, ровно ничего не понимая, хлопали глазами и изумленно смотрели на меня. У Валентины Муриной в ее лучистых глазках стояли слезы, и казалось, что она вот-вот разрыдается…

– Что с тобой случилось, Лиза? Почему тебя наказали? – дрожащим голосом обратилась она ко мне.

Я хотела назвать ей наскоро выдуманную мной причину, но судьба, очевидно, сжалившись над бедной Ло, избавила ее от новой лжи, такой ненужной и бесполезной. Около нашего стола точно из-под земли выросла Лидия Павловна и строгим голосом проговорила так громко, что ее могли с успехом слышать и остальные столы «третьих»…

– Не удивляйтесь, дети! Гродская наказана мной за то, что она осмелилась разорвать свое сочинение по русскому языку и отказалась объяснить мотивы этого поступка. Вы видите, что и к хорошим и к дурным воспитанницам я бываю одинаково справедлива и наказываю наравне тех и других, если они заслуживают этого! – торжественно заключила свою речь Студнева и отошла к своему обычному месту за первым столом.

Глава XIX. Страшная ночь

Ночь… Полная тишина царит в длинном полутемном дортуаре. Коридорный ночник еле мерцает за матовым стеклом двери. Впрочем, он едва ли необходим сегодня. Полный месяц бродит по небу, его лучи назойливо пробиваются сквозь темно-синюю штору на окне. Белые пятна лунного света играют на полу дортуара, на чисто выбеленных стенах, на темных нанковых одеялах и на лицах крепко спящих в этот полуночный час девочек.

Что все они крепко спят, в этом я не сомневаюсь. Легкий храп, короткие обрывистые фразы спросонок, неровные вздохи, то и дело вылетающие то из одного, то из другого угла спальни, свидетельствуют об этом крепком, глубоком сне. Подле меня, заложив, по обыкновению, под голову свои худенькие ручки, спит Мурка… Она дышит неровно и глубоко, изредка судорожно всхлипывает, точно плачет…

Бедная Мурка! Как помимо собственной воли я измучила ее за весь сегодняшний день! Несмотря на все приставания и вопросы девочки по поводу разорванного сочинения, я отвечала молчанием или отделывалась общими фразами, едва ли еще более не затемняющими настоящую суть дела. Бедная Мурка! Чуть ли не в первый раз за все время нашей дружбы она легла спать, недовольная своей Ло.

Впрочем, недоумевала не только одна Валя. Весь класс, кроме Африканки и Незабудки, которые по-прежнему избегали встречаться со мной и вели себя необычайно тихо весь остаток дня, весь класс поглядывал на меня недоумевающе и изумленно. Даже далеко не любопытная Дина Колынцева подолгу останавливала на мне свои красивые серые холодные глаза, настоящие глаза Феи или владетельной принцессы. Мне было как-то странно чувствовать себя под перекрестным огнем этих вопрошающих глаз, и я была рада-радехонька, когда мы поднялись в дортуар и я смогла укрыться от всех этих любопытных взглядов в моей жесткой холодной постели.

Но увы, в эту ночь я долго не могла уснуть. Пережитое за день слишком переполняло все мое существо, чтобы дать место благодетельному сну и успокоению. Я лежала с широко раскрытыми глазами, устремленными на мягкие лунные блики, играющие на полу, и на душе моей становилось постепенно все тише, умиротвореннее и спокойнее.

«А все-таки, Ло, тебе удалось сделать доброе дело! Ты не выдала двух злых, враждебных тебе девчонок и великодушием отплатила за причиненное ими зло! – говорил мне внутренний голос, и сердце мое наполнялось тихой и сладкой грустью и жалостью и к самой себе, и к целому миру, и к моей горькой одинокой судьбе. – Папа, милый, ради тебя все это. Ты спас меня от нехорошего поступка, папа! Ты на учил меня быть великодушной, мой дорогой!» – выстукивало мое бедное сердце, а душа разгоралась все сильнее и сильнее от сознания принесенного добра. И опять моя мысль устремлялась к своей излюбленной теме: «Ах, если бы мне увидеть тебя хоть на миг, мой папа, если бы почувствовать хоть на секунду твою руку на моей голове, твою добрую благословляющую руку, – думалось мне в эти минуты. – Господи, как бы я тогда была счастлива».

Постепенно легкая призрачная дрема коснулась меня своей крылатой лаской. Сон легкой кошачьей поступью незаметно подкрался ко мне, мое сознание затуманилось, глаза сомкнулись. Я незаметно уснула…

Мой сон был прекрасен, как давнишняя несбыточная мечта… Я спала и видела во сне отца. Он сходил ко мне по воздушной лестнице, протянутой с неба, к нам, в нашу неуютную темную спальню… Лучи месяца освещали его, пока он шел, простирая ко мне руки и улыбаясь своей задумчивой улыбкой… Вот он ближе, ближе, весь сияющий, светлый, в белом хитоне, какие обычно рисуются на плечах у святых, в белой мантии, пронизанной лунными лучами… Его поступь легка и воздушна… Ему остается сойти несколько ступеней, и он будет здесь, со мной… Еще всего два шага, мягких, неслышных, и призрак моего отца стоит, улыбающийся и ясный, четко выделяясь на темной шторе окна.

– Папа, мой ангел! – вскрикиваю я, протягивая вперед руки, и… просыпаюсь.

По-прежнему ночь… Тишина… Лунные блики на полу, стенах и кроватях, а там, на окне… Великий Боже! Что это делается со мной? Я сплю и грежу или… Холодный пот выступил у меня на лбу. От ужаса волосы встали у меня на голове… Руки и ноги похолодели, а сердце забилось в груди, как подстреленная птица…

Прямо передо мной, на широком выступе подоконника, четко вырисовываясь на темном фоне шторы, стояла белая тонкая фигура, вся пронизанная светом месяца… Это не была фигура моего отца… Это была девочка, худенькая, белая, точно серебряная, в одной длинной ночной сорочке… Я не решалась взглянуть в ее лицо. Страх, панический ужас, охвативший разом все мое существо, мешал мне сделать это… Но я чувствовала всем моим трепетным «я», что лицо это обращено ко мне и глаза смотрят прямо в мои не мигая…

Фигура стояла неподвижно, точно изваянная из мрамора, с протянутыми вперед руками… Ее босые ноги, казалось, впились в выступ окна…

Страшным усилием воли я заставила себя поднять глаза вровень с ее головой и… Чуть не вскрикнула от того, что представилось моему взору. В пяти шагах от меня было неподвижное, как маска, и белое, как известь, точно мертвое лицо… Лицо, знакомое и чужое в одно и то же время… Два огромных, без малейшего блеска, тусклых, точно пустых, глаза смотрели прямо на меня тем леденящим душу оловянным взором, каким смотрят мертвецы и лунатики.

Губы, слипшиеся в одну тонкую полоску, были неподвижны, и только руки были протянуты так, точно белая девочка хотела поймать кого-то, хватая пустое пространство. И еще раз, вся обливаясь холодным потом, я отважилась взглянуть на странное видение. «Незабудка!» – чуть было громким криком не вырвалось у меня из груди.

Незабудка! Это она! Я узнала ее!

«Бедняжка, она – лунатик!» – вихрем пронеслось в моей голове, и весь страх, весь ужас мигом отхлынул, оставив какое-то легкое неприятное ощущение чего-то жуткого в моей душе. Я поняла, что это не призрак и не видение, а бедная больная девочка, страдающая болезнью сомнамбулизма.

Я менее всего думала сейчас о том, что эта несчастная девочка не далее как сегодня уничтожила, разорвав в клочья, мою работу и что из-за ее гадкого поступка я была так позорно наказана перед всем институтом. Мне было просто бесконечно жаль больную, бродившую по ночам под действием лунного света Незабудку и хотелось во что бы то ни стало помочь ей.

Но чем помочь? Разбудить ее, позвав по имени, было слишком опасно. Я много раз слышала о том, как разбуженные сомнамбулы потом страдали от нервных заболеваний или даже умирали от испуга, если их будили внезапно и неумело во время их припадка. А оловянные глаза всё впивались в меня, ничего не видя, пустым мертвым взглядом.

И вдруг спящая Зверева легко и беззвучно спрыгнула с подоконника и с теми же простертыми в пространство руками медленно направилась прямо ко мне. Колючие холодные иглы страха мурашками забегали по моему телу. Липкий пот снова выступил на лбу. Я чувствовала, что сейчас должно было свершиться что-то ужасное, роковое, в ожидании чего мои волосы на голове шевелились, а зубы застучали во рту дробным звуком.

Незабудка шла, шла прямо к моей постели, вся белая, точно неживая, как призрак. Простертыми вперед руками она хватала пустоту. Вот она ближе… Ближе… Бесшумно скользит к моей кровати… Ко мне… Вот уже стоит подле, в промежутке между моей и Муркиной постелями, вот наклоняется надо мной… Оловянные глаза впиваются, смотрят не мигая страшным, ничего не видящим взором… Какой ужас!.. Еще немного, и ее руки обвивают мою шею цепким холодным кольцом… Оловянные глаза теперь уже находятся вблизи моих вытаращенных от страха глаз.

Я слышу ее шепот, тихий, чуть слышный.

– Я одна… Я виновата… Я подговаривала Римму… Порвать… Она бы не решилась… Я рвала, она смотрела… Меня мучит это… Прости… Прости.

И прежде чем я успела отмахнуться, холодные как лед губы прижались к моей щеке: сомнамбула во сне поцеловала меня.

Мои глаза сомкнулись от ужаса, а когда я раскрыла их снова, белой фигуры надо мной уже не было. Только легкие шаги слышались в умывальной, потом скрипнула коридорная дверь… Очевидно, припадок лунатизма бедной девочки продолжался, и Незабудка пошла «бродить». Вдруг смутное опасение промелькнуло в моей голове. Что если больная девочка забредет на лестницу… В Чертов Грот?.. К сломанным перилам… Не видя ничего, она может оступиться и…

И опять леденящий душу ужас пронзил меня всю с головы до ног… Медлить было нельзя ни минуты… Я хорошо поняла это. Надо было помешать лунатику проникнуть на лестницу, во что бы то ни стало водворить Звереву назад в дортуар.

С лихорадочной поспешностью я натянула на себя юбку и туфли, накинула платок… С по-прежнему дробно стучащими зубами, дрожащая, трепещущая, я быстро проскользнула в умывальную, оттуда в коридор, взглянула на стеклянную дверь, ведущую на черную лестницу, и… обомлела…

Луна, врываясь матовыми лучами в окно, заливала серебром и площадку Чертова Грота, и ступени лестницы, и сломанные перила, и темную дверь, ведущую на чердак. Незабудка стояла, облокотясь на перила, как раз у того места, где отсутствующие столбики образовали пустое пространство над пролетом. Облитая мягким серебристым светом луны, она еще более, чем там, в спальне, походила на призрак, явившийся из загробного мира.

Вдруг на моих глазах она внезапно наклонилась, подсунула голову под перила, и, прежде чем я успела подбежать к ней, цепко ухватилась обеими руками за перила, и, вытянувшись как струна, всем своим худеньким телом повисла над пролетом.

Не знаю, какая сила удержала меня от раздирающего душу крика ужаса, готовившегося было сорваться с моих губ в эту минуту. Но Всесильный Бог вмешался в это дело, и я вовремя сдержалась: малейший звук мог погубить Незабудку. Ей нельзя было просыпаться сейчас… Иначе она рухнет вниз с четвертого этажа и разобьется насмерть.

Не медля более ни секунды, я очутилась возле нее. Она по-прежнему висела, слегка покачиваясь, над пролетом… Рассуждать было некогда… Все мои мысли сводились к одному: спасти Звереву во что бы то ни стало, даже если бы мне пришлось пожертвовать собственной жизнью…

Что моя жизнь… Жизнь бедной дурнушки Ло, такой безобразной и ненужной, к тому же круглой сироты… Кто любит меня здесь, в этом мире? Никто! Мурка поплачет и утешится, если я умру, у нее есть Кукла, мать, братья и сестры… А я одинокая, ненужная… А эта бедная больная Незабудка, у нее есть отец с матерью, обожающие ее; брат – румяный кадетик, веселый насмешник, которого я видела тогда в приеме; может быть, еще другие братья или сестры…

Бедняжка Незабудка, ведь она бродит сегодня исключительно из-за меня… Да… Очевидно, поступок с моей письменной работой не давал ей покоя. Вследствие этого нервы разошлись (я кое-что знаю о болезни лунатиков, у нас рассказывали об этом в пансионе), и снова наступил припадок, из-за раскаяния, мучений совести, из-за меня, из-за меня… Недаром же она во сне целовала меня, прося прощения. Бедная девочка, я должна спасти тебя или погибнуть за тебя, или… Или с тобой…

А Незабудка все висела, чуть покачиваясь над пролетом, облитая серебряными лучами луны. Теперь ее лицо было спокойно. Очевидно, ей грезился сладкий сон. На размышления мне больше не оставалось ни секунды. Каждый миг худенькие руки Зверевой могли ослабнуть и отпустить опору, и… Какая ужасная смерть!

Заглушая срывающиеся с моих губ стоны ужаса, я рванула к ней, скользнула под перила, села на боковой стороне ступени лестницы, и в следующую же минуту одна моя рука крепко обвила талию Незабудки, другая же цепко стиснула пальцами столбик перил. Я сидела в жутко неудобной позе, перегнувшись всем телом, и судорожно сжимала худенький стан спящей девочки, всеми силами пытаясь водворить ее назад за перила.

Увы! Это плохо получалось! С каким-то безотчетным упрямством сомнамбула не поддавалась моим усилиям. А под нашими ногами зиял огромный глубокий колодец лестничного пролета, при одном взгляде на дно которого у меня захватывало дух и кружилась голова…

На одну минуту у меня мелькнула даже мысль осторожно разбудить Незабудку… Но увы! Она была совершенно неудачна, эта моя мысль! Проснувшись, больная девочка наверняка затрепещет, испугается, забьется, и у меня не хватит силы удержать ее…

Но с другой стороны, невозможно сидеть так долго, скорчившись на ступеньке, со спущенными вниз ногами и удерживать одной рукой четырнадцатилетнюю, хоть и худенькую девочку.

Я уже с ужасом подумала о том, что ночь про длится бесконечно долго и что газовщик, который явится сюда, чтобы потушить ночник в коридоре, придет не ранее пяти часов утра.

Вдруг я ощутила, что все тело Незабудки как-то дрогнуло, вытянулось и бессильно повисло на моей руке… В то же мгновение я почувствовала, что под тяжестью этого тела меня с неудержимой силой тянет вниз…

Еще миг – и я, соскользнув со ступени, очутилась над провалом, держась лишь правой рукой за столбик перил…

Боже Великий! Теперь наша гибель была уже несомненна… Я поняла это, когда колючие искорки напряжения забегали от локтя к пальцам и плечо начало заметно и быстро неметь…

С тяжелой ношей в одной руке и ненадежной опорой в другой я висела над пролетом…

Мои мысли начинали путаться… Сердце теперь билось тяжелыми гулкими ударами, ледяной пот градом катился по лицу… Так вот они каковы, последние минуты жизни! Сколько их вынесет еще моя затекшая рука?.. Все тяжелее и тяжелее становится Незабудка! О, если бы удалось спасти ее, только ее… Но сладкая мечта так и останется мечтой… Никто не войдет сюда ранее пяти часов…

А рука еще больше немеет… дрожит… Сейчас выпустит она спасительный столбик… Что ж, так и надо! Так и должно быть! Значит, так указано самим Богом! Милый папа, скоро я увижу тебя!

И вдруг мне показалось, что за моей спиной вырастают крылья… Что пролет лестницы наполняется розовым туманом… Я закрываю глаза…

Сейчас! Сейчас – конец… Я смотрю вниз… На площадке четвертого этажа я вижу бледные, встревоженные лица… Передо мной мелькает испуганное, белое как мел лицо Аннибал, округлившиеся от ужаса глаза Мурки, искаженные черты Феи…

«Это сон! Сон! Я вижу их всех во сне, – шепчет мне уже притупившееся сознание, и в тот же миг последние силы покидают меня. – Смерть!» – быстрым вихрем проносится в моей голове…

Моя рука слабеет… Я судорожно прижимаю другой к своему телу худенькое тело Незабудки… Мои пальцы разжимаются… Те, что держались за столбик перил, и… В мои глаза заглядывает ужас последнего мгновения. Это смерть.

У нее, у моей смерти, было бледное, без кровинки лицо, округленные от ужаса глаза и сильные руки… Этими сильными руками она схватила меня за плечи… Потянула к себе, и в тот же миг я, не выпуская из рук Незабудку, почувствовала прикосновение чего-то холодного к моей спине, плечам и босым ногам…

– Воды! Воды и мокрых полотенец! – приказывал чей-то повелительный шепот, и опять то же лицо смерти, но уже похожее не на смерть, а на кого-то знакомого мне, того, кого я много раз видела, склонилось надо мной…

– Дитя мое! Выпустите вашу ношу, вам будет легче, – услышала я мягкий голос.

Я взглянула усталыми глазами вокруг себя… Все знакомые, все те же насмерть перепуганные лица. Мурка… Фея… Строева… Аннибал… И она, спасительница наша, моя и Незабудки, Лидия Павловна Студнева, успевшая в самый последний момент подхватить меня…

Но об этом я узнала позднее, а пока я плохо соображала, что случилось со мной. Какая-то суета… Те же испуганные лица и новое прикосновение чего-то мокрого и холодного к моим плечам, затекшим рукам и голове. На минуту мелькнула четкая, вполне осознанная мысль: «Не испугали бы они Незабудку!»

И я тотчас же высказала ее вслух:

– Не разбудите ее… Она – лунатик. Только не испугайте… И скорее ее в спальню, и не пускайте сюда больше… Второй раз мне ее будет уже не спасти… Ни капли силы в руках не осталось… Не спасти…

И с этими словами я лишилась сознания…