Текст книги "Некрасивая"

– Девочки! Кто это шепчется по ночам? Спать не дает! – ворчливо буркнул сонный голос, и, повозившись немного, всклокоченная головка снова повалилась на подушку с очевидным намерением продолжить прерванный сон.

– Спокойной ночи, Лиза! Спи хорошенько. И не тоскуй больше, – наскоро целуя меня, произнесла Мурка и ловко прыгнула прямо с моей постели в свою, не ступая босыми ногами на пол.

– Спокойной ночи, милая Валя! – ответила я и стала плотно кутаться в холодное, неуютное нанковое одеяло.

– Слушай, Лиза, а ты разве не молишься перед сном? – через минуту услышала я снова знакомый голос.

Я густо покраснела в темноте, точно уличенная на месте преступления. Я имела привычку молиться утром и вечером, но сегодня, взволнованная десятком новых впечатлений, я совершенно забыла об этом.

Ни слова не говоря, я поднялась со своей постели и, завернувшись в нанковое одеяло, стоя на коленях, прочла все молитвы, которые только знала, перед крошечной собственной иконой Божией Матери, привезенной мной из дома и повешенной у изголовья кровати. По окончании молитвы я перекрестила подушку, поцеловала образок и, перегнувшись через проход, разделявший мою постель от постели Муриной, взглянула на девочку. Она еще не спала. Подложив под голову худенькие ручонки, Валентина лежала, вглядываясь в полумрак дортуара, и улыбалась кротко и светло.

– Ну, видишь, теперь тебе еще легче на душе станет! – проговорила она и протянула мне руку. – Я решила, Лиза, как можно больше времени проводить с тобой, пока ты еще чужая здесь, – услышала я ее милый голосок.

Поцеловав добрую девочку, я улеглась в постель с облегченной душой. Молитва и Валя успокоили меня…

Глава X. Прием

– Графиня Гродская! Пожалуйте в залу! К вам пришли родные!

Я услышала эту фразу через три дня после моего поступления в институт. Было воскресенье.

Воспитанницы, с утра одетые в чистые, более нарядные, нежели в будни, с многочисленными складочками передники, в батистовые рукавчики и пелеринки, ходили в церковь, располагавшуюся на третьем этаже институтского здания. После чая в столовой был подан праздничный завтрак с горячей кулебякой и кофе.

Теперь, вернувшись из столовой, они все чинно расселись группами и парами в классе. Одни готовили уроки на понедельник, другие читали книги, третьи переговаривались с подругами в ожидании счастливой минуты, когда прибежит маленькая «шестушка» (шестые дежурили в приеме в назначенные часы) и позовет на свидание к родным.

Я сидела над тетрадкой французских переводов, когда незнакомый звонкий детский голосок позвал меня.

– Графиня Гродская, в прием! – маленькая шустрая девчурка наскоро отвесила мне книксен и по мчалась дальше.

С забившимся сердцем я поднялась с парты, спрятала тетрадь в пюпитр, или тируар, как назывались ящики учебных столов на языке институток, и поспешила в залу.

«Должно быть, бабушка, – приехала проститься!» – вихрем пронеслось в моей голове, и не без обычного трепета в ожидании свидания с ней я вошла в прием.

Огромную институтскую залу было трудно узнать в этот час, так ее преобразила пестрая толпа посетителей. По четвергам и воскресеньям здесь были и нарядные светские дамы в светлых и темных пышных визитных туалетах, и скромно одетые женщины, и дети, пришедшие вместе с родителями и родственниками навестить своих сестер-институток. Здесь и там мелькали сюртуки и мундиры военных – отцов, братьев, дедушек и дядей, навещавших маленьких затворниц. Генеральские эполеты, красивые расшитые формы молодежи, скромная одежда братьев-кадетов и других учеников столичных учебных заведений – все это запестрело и замелькало в моих глазах, непривычных к подобному зрелищу.

В зале стоял гул от нескольких десятков, если не сотен голосов, и от этого гула моя голова наполнилась звоном, а глаза застлались туманом, сквозь который я едва-едва могла бы отыскать знакомое лицо бабушки, приехавшей ко мне.

– Ло, дитя мое, я едва вас узнала! – услышала я знакомый голос и сразу увидела ее.

Она стояла на самом видном месте посреди залы, в своем обычном сером шелковом платье, с ослепительным воротничком вокруг шеи и с высоко поднятыми и искусно приглаженными снежно-белыми волосами. За бабушкой виднелось высохшее и желтое, как лимон, лицо Зи, из-под руки которой торчала умная мордочка Ни. Ее черные, как живые коринки[44]44
  Кори́нка – сорт винограда с мелкими черными ягодами.


[Закрыть], бегающие глазки и белые ушки были очаровательны. При виде меня Зи закивала головой и обнажила свои огромные зубы, очевидно, желая поприветствовать меня одной из своих самых любезных улыбок. Что же касается Ни, то…

Силы небесные! Что сделалось с маленькой собачонкой! Начать с того, что она залилась радостным лаем, задвигала ушами, завертела хвостом и стала рваться как угорелая из цепко державших ее рук бабушкиной приживалки, всем своим собачьим существом порываясь ко мне.

Милая маленькая Ни! А я и не знала, что ты меня так любишь! Я и не подозревала, что ты призна́ешь в этой безобразной, неуклюжей институтке свою прежнюю знакомую Ло! Милая маленькая Ни, спасибо тебе за твое доброе, преданное собачье сердце. И я стремительно бросилась навстречу приветствовавшей меня громким лаем болонке. Едва только я приблизилась к ней, как Ни сделала отчаянное движение, кубарем скатилась с рук бабушкиной компаньонки и с тем же заливистым лаем, перешедшим в тихий радостный и пронзительный визг, бросилась ко мне. Я невольно наклонилась к собаке, и в тот же миг розовый язычок Ни прошелся по моим рукам, щекам, лбу и шее.

Я подхватила ее, все еще тихо подвизгивающую от радости встречи, на руки и, прижимая к груди, подошла к бабушке.

– Добрый день! – произнесла я, целуя руку графине, потом пожала всегда холодные и влажные даже сквозь перчатку пальцы Зи.

Бабушка поцеловала меня в лоб и опустилась в обитое зеленым репсом[45]45
  Репс – плотная хлопчатобумажная ткань.


[Закрыть] кресло, стоявшее под портретом одного из покойных царей. Зи поместилась на стуле рядом, а я, не выпуская Ни из рук, – на другом.

– Милая Ло, – начала бабушка, лишь только счастливый визг Ни прекратился и все мы притихли на своих местах в ожидании ее первого слова. – Милая Ло, – повторила бабушка, – я завтра уезжаю на всю зиму до весны за границу. Зи поедет со мной. Вы проведете все время до мая одна, в институте. А первого мая или несколько позднее Зи приедет за вами и отвезет вас в Швейцарию, где я буду ждать вас обеих. А сейчас вы позовете вашу классную даму, я хочу вручить ей сумму, необходимую для молодой девушки ваших лет, когда ее родные уезжают далеко. Кроме того, я желала бы спросить ее о ваших успехах и о впечатлении, которое вы на нее произвели. Которая из ваших дам дежурит сегодня? – закончив свою плавную, как журчащий ручей, речь, обратилась ко мне с вопросом бабушка.

– Лидия Павловна Студнева, – ответила я, и голос мой почему-то предательски дрогнул.

Мне показалось, сейчас Лидия Павловна подойдет и скажет бабушке, что, несмотря на то что я учусь хорошо и выдержала экзамены прекрасно, класс не выносит меня, не терпит, и мне станет от ее слов так мучительно стыдно на душе, хоть сквозь землю провалиться. И, едва чувствуя под собой ноги, я передала Ни бабушкиной спутнице и поторопилась подойти к высокой стройной даме лет тридцати пяти, в синем платье, с сухими черными волосами и серыми, немного выпуклыми глазами на худощавом энергичном и красивом лице.

– Лидия Павловна, моя бабушка просит вас пойти к ней переговорить по делу! – делая по правилу институтского устава реверанс фрейлейн Студневой, произнесла я.

Она тотчас же отложила вязанье, которым занималась, дежуря в зале, и, слегка обняв меня за плечи, пошла со мной по приемной.

– Ваша внучка, графиня, – прекрасная девочка, – заговорила Студнева, почтительно склоняясь перед бабушкой. – Экзамены она выдержала блестяще, и манеры ее безупречны. Все начальство с Александрой Платоновной во главе и мы, скромные служащие, очень довольны вашей девочкой! – заключила она, ласково улыбнувшись мне подбадривающей улыбкой. Бабушка положила мне руку на плечо и произнесла со своим обычным спокойствием в голосе:

– Очень рада, Ло, что вы заслужили такой лестный отзыв за столь короткое время. Надеюсь, что мнение начальства о вас не изменится и в дальнейшем во время вашего пребывания здесь. А теперь я попрошу вас, chère mademoiselle[46]46
  Дорогая мадемуазель… (франц.)


[Закрыть], принять на себя труд взять деньги, назначенные мной Ло на ее маленькие потребности, и распоряжаться ими, так как, вероятно, крупных сумм девочкам иметь на руках не полагается, – обратилась бабушка к Лидии Павловне и вручила ей небольшой конверт.

Затем она подала руку классной даме и, когда та отошла от нас, стала собираться домой. Отыскивая бабушкину муфту, на которой успела улечься Ни, я вдруг почувствовала чей-то пристальный взгляд, устремленный на меня.

Обернувшись, я вспыхнула от смущения и обиды. Большие лукавые и насмешливые глаза Незабудки, неожиданно очутившейся с нами по-соседству, впились мне в лицо пристальным взглядом. Другая пара глаз, таких же голубых и красивых, как две капли воды похожих на глаза Оли Зверевой, так же беззастенчиво и насмешливо рассматривали меня. Около Незабудки сидел розовый упитанный пятнадцатилетний кадетик, очевидно, ее родной брат, и оба они, глядя на меня, бойко и оживленно о чем-то шептались.

Но вот бабушка поднялась, собираясь уходить, за ней Зи, и мы все направились к двери. Проходя мимо скамейки, занимаемой Незабудкой и ее братом, я услышала относившиеся, бесспорно, ко мне, произнесенные маленькой насмешницей стишки:

 
Умница-разумница,
Об этом знает вся улица,
Петух да курица,
Поп Ермошка
Да я немножко…
 

И тот же насмешливый голос, обращаясь к соседу-кадетику, прибавил еще тише, но так, чтобы я смогла услышать:

– Послушай, Мишук, разгадай мою загадку: когда ум бывает глупым, как пробка?

И давящийся от смеха мальчик звонким шепотом отвечал сестре:

– Когда он бывает в графине!

И оба – и кадетик и Незабудка – так и залились при этом торжествующим смехом.

Шутка была плоская и неостроумная, в сущности, совсем ребяческая, но она почему-то уколола меня, залила мое лицо румянцем, оставив в сердце обиду. Я сразу же поняла, что злой выходкой Незабудки руководила исключительно зависть. Девочка не могла не услышать похвал, расточаемых на мой счет Лидией Павловной, и теперь я расплачивалась за них по-своему. Но… все-таки мне было очень больно выносить все эти незаслуженные оскорбления, так нестерпимо больно, что моя маленькая душа разрывалась на тысячи кусочков.

Однако краску смущения и затуманенные слезами глаза бабушка приписала моему волнению из-за предстоящей разлуки с ней.

– У вас доброе сердце, Ло, и вы заслуживаете всяческой похвалы и поощрения! – говорила она, стоя на верхней площадке лестницы, высокая, красивая, величественная, как королева. – Я буду спокойна за вас, – она положила свою стянутую лайковой перчаткой руку мне на плечо, – знаю, что оставляю порядочную, хорошо воспитанную девочку, которая не уронит никаким предосудительным поступком высокочтимое имя своего отца. Ло, дитя мое, вы хорошо поняли меня, не правда ли?

Я молча наклонила голову вместо ответа, не находя в себе силы ответить, и думала в эти минуты свою скорбную думу: «Сейчас бабушка поцелует меня в лоб, перекрестит и начнет спускаться с лестницы, с тем чтобы уехать от меня надолго, очень надолго, а я останусь здесь одна, непонятая, одинокая, среди толпы чужих девочек, враждебно настроенных ко мне, насмешливых, злых… Как ни холодна была всегда со мной бабушка, но все же она мне близкая, родная, единственный “свой” человек, оставшийся у меня на земле. И вот она уезжает… Оставляет меня одну с моей тоской, с моим страданием…»

И эта разлука с последним близким мне в мире существом показалась мне до того чудовищной и невозможной, что, не отдавая себе хорошенько отчета в своем поступке, я бросилась к бабушке, вся дрожащая, исступленная, и, схватив ее руки и покрывая их бурными поцелуями, роняла как в полусне:

– Бабушка! Милая! Дорогая! Не оставляйте меня здесь! Возьмите с собой! Я буду прилежной и послушной… И там с вами… Мне тяжело… Мне больно… Мне грустно… О, возьмите, возьмите меня!

Я сама не узнавала себя. Обычно сдержанная, умеющая владеть собой, сейчас я вся трепетала как птица… Мое сердце разрывалось… В эти минуты я чувствовала, что люблю бабушку, холодную, важную, строгую бабушку, которая называет меня странным именем Ло, говорит мне «вы» и никогда не ласкает меня и которую я до сих пор только беспричинно боялась… Но сейчас, сейчас эта бабушка мне дороже жизни, и, если она не приласкает и не поймет меня, мое бедное детское сердчишко разорвется от горя и тоски.

– Ло, дитя мое, что с вами? – услышала я тот же всегда спокойный голос над моим ухом, и рука бабушки ласково провела по моим волосам.

Этот ровный голос, эта обидная сдержанная ласка подействовали на меня как ушат воды, вылитый на голову, и тотчас же вернули меня к прежнему спокойствию. Я как-то сразу затихла, замерла…

Бабушка меня любит, заботится обо мне, но она не понимает и никогда в своей жизни не поймет меня! Бедная Ло, тебе суждено остаться одинокой! Эта мысль вихрем носилась в моей голове, пока бабушка говорила мне о том, как необходимо для молодой девушки уметь сдерживать свои порывы.

– Подумайте, Ло, если бы все мы вдруг стали причитать, говорить необдуманные глупости и высказывать нелепые желания, что бы тогда было? И чем бы мы отличались тогда от дикарей? Будьте умницей, Ло, и помните, что человеку необходимо постоянно работать над собой и совершенствоваться, чтобы не быть в тягость своим ближним.

О, конечно, бабушка была права, я не хотела быть никому в тягость и поэтому тут же решила научиться сдерживать себя. И странное дело! Острая боль в сердце прошла настолько, что я совершенно спокойно простилась с бабушкой, с Зи, и только две случайные слезинки упали на шелковистое ушко Ни, лизнувшей напоследок мою похолодевшую руку.

Все закончилось с этой минуты. Шелест шуршащего бабушкиного платья затих вдалеке, и теперь дурнушка Ло самостоятельно вступила на новую ступень своей жизни.

Глава XI. Заговор

– Девочки, к завтрашнему дню Спичке урока не готовить! Бог знает до чего он дошел – по двадцать страниц задает! Возможное ли это дело! Мы не в старшем классе, чтобы полкниги долбить!

И Ляля Грибова, самая предприимчивая и отчаянная девица изо всех «трешниц», если не считать дикарку Аннибал, высоко подбросив кверху учебник истории, испустила воинственный крик, каким, должно быть, вопили когда-то краснокожие в девственных прериях.

– Ведь ясно же говорили, что у нас на пятницу уроков куча, а он все-таки задал целую гору по истории, противный. Подло это! – хорохорилась рыженькая Наташа, сверкая глазами и заметно сердясь.

– И откуда только прыти понабрался! – усевшись на кафедру и болтая ногами, кричала Аннибал.

– Раньше был тише воды, ниже травы, задавал мало, спрашивал по-божески, отметки ставил хорошие, а тут взял да и начал ехидничать. Из Спички превратился в змею, – хорохорилась Римма.

– Не в змею, а в тигра лютого, – поправил кто-то.

– Много чести. Слишком благородно для него! Просто в шакала!

– В гиену полосатую!

– В волка!

– В крысу!

– В злого филина, – посыпались со всех сторон предложения рассерженных институток.

– А я знаю, отчего Спичка испортился! – снова вынырнула из толпы рыженькая Строева.

– Ну?

– Он, душки, с Монаховым сдружился, с Теоремой нашим, а потом еще с физиком Мужиком. Разговаривает с ними в учительской каждую переменку, ей-Богу, сама видела! – Наташа, тряхнув рыженькой головкой, закрестилась на икону, висевшую в углу.

– Не ври, пожалуйста, Рыжонок, он и с Марсом дружит! – поправила девочку Незабудка.

– А разве это хорошо? Инспекторская дружба – все равно как если бы я с Началкой[47]47
  Нача́лка – здесь: классная дама начального (младшего) класса.


[Закрыть] нашей по коридорам ходить стала! Подлизывание одно!

– Или с Федором-истопником!

– Фи, что за сравнения? Бр-р-р! Какая проза!

Девочки фыркнули и расхохотались. Сконфуженная Наташа отошла в сторону, и только Аннибал по-прежнему сидела на кафедре и болтала ногами, одетыми в грубые казенные нитяные чулки и стоптанные прюнелевые[48]48
  Прюне́ль – темная шелковая или шерстяная ткань.


[Закрыть] ботинки с дыркой у носка на одной ноге и свернутым каблуком на другой.

– Ну так и решим вместе, – кричала она, размахивая руками, – урок истории на завтра не учить. Спичка спросит – молчок. Пусть хоть взбесится, за орет – ни слова. Так и так, трудно, мол, не выучили, не успели. Один за всех, и все за одного. Пусть «колы» и «пары» летят – не сдаваться! Идет?

– Идет! Идет! – отозвалось кругом, как эхо.

– Ну, смотрите же, кто против класса – тот отступник. Слышали все?

– Все! Все! – снова подхватило эхо.

Я стояла в углу у окна, только что вернувшись из приема, и не пропустила ни одного слова, ни одной фразы из всего сказанного. Воспитанницы волновались. Я видела их разгоряченные лица, их сверкающие глаза. Среди них, однако, не было ни Феи, ни Мурки.

Я еще не успела подумать, где они могли находиться, как неожиданно отворилась дверь и в класс своей необычайно легкой походкой вошла Дина.

– В чем дело? Что за сборище? – высоко подняв темные брови, спросила она.

– Диночка, душка, божество ты мое, подойди ко мне на минутку. Слушай, что мы решили! – и Аннибал протянула свои сильные смуглые руки навстречу подруге. – Спичке – бенефис завтра. На все вопросы – ни слова. Молчок.

– Начнет спрашивать – отречься, – торопливо, в свою очередь, роняла Ляля Грибова, хватая Фею за руку и втаскивая ее в общую толпу.

– Грибова, отстань! Что за манеры! – нахмурясь и досадливо краснея, произнесла Фея. – У меня есть ноги, сама подойду. Аннибал, у тебя дыра на ботинке, – брезгливо повела она взглядом на далеко не изящные ноги Аннибал.

– Дыра! Где дыра? Ах, да! Правда, дыра! Наплевать на нее, – небрежно роняла Африканка, не удостоив даже взглядом своей обуви, – а ты, Диночка, скажи лучше, какого ты мнения обо всем этом?

– Самого нелестного, разумеется! – усмехнулась красавица Дина. – Бертеньев задал много, правда, но все это очень легко запомнить при желании, и я решительно сейчас не понимаю вас… Такие большие и такие глупые девочки, а вздумали ни с того ни с сего отказываться от урока.

– Колынцева! Не смейте браниться. Вы с ума сошли! – послышался чей-то обиженный голос.

– Умна, видно, очень! – вторил ему другой.

– Первая ученица и воображает! – звенел третий.

– Зазналась! Царица какая!

– Сами виноваты. Произвели в Феи! – дрожали волнением и гневом молодые голоса.

Дина стояла спокойная, прямая, как стрелочка, и чуть-чуть улыбалась тонкими розовыми губами. Мне показалось, что улыбка эта была и насмешлива, и не по-детски серьезна. Аннибал вьюном вилась на кафедре, била неистово в ее края руками и ногами и вопила во все горло на весь институт:

– Не сметь обижать Диночку, или я выцарапаю вам всем за нее глаза!

На весь этот шум из приема с испуганным лицом выбежала Лидия Павловна.

– Still, Kinder! Still![49]49
  Тише, дети! Тише! (нем.)


[Закрыть] Что за шум, что с вами? Зачем вы опять собрались толпой и кричите как на пожаре? – волнуясь и краснея, возвысила она голос, оглядывая с порога класс.

– Аннибал! Какой ужас! Опять ведете себя как уличный мальчишка! Сейчас же слезьте с кафедры! Что за манеры! Боже мой, и это барышня! Конюх какой-то! – вдруг увидев восседавшую на столе девочку, она с искренним отчаянием всплеснула руками.

– Совсем не конюх, а папина дочка, а папа – действительный тайный советник. А прапрапрапрапрадедушка был арапом Великого Петра. Вот что! – прищелкнув языком, закончила свою бравурную речь Аннибал.

Но Лидия Павловна уже не слушала ее и, махнув рукой и взяв девочку за плечи, хотела уже насильно стащить ее со стола, как неожиданно увидела огромную дырку на башмаке Риммы.

– Что это? – почти с ужасом воскликнула Лидия Павловна, указывая на злополучное место пальцем.

– Что? Дыра! Разве вы не видите, что самая обыкновенная, самая простая дыра на башмаке, – спокойно ответила Африканка, тяжело спрыгивая со стола.

– Но, ведь башмаки совсем новые. В прошлом месяце дали. На вас все горит, Аннибал! – продолжала возмущаться Студнева.

– Ну, если бы горело, огонь был бы виден. А видите, все благополучно пока! – придавая глуповатый вид своему подвижному личику, произнесла невозмутимым тоном Африканка.

Кругом фыркнули. Лидия Павловна, как говорится, зашлась от гнева. И неизвестно, чем бы закончилась эта сцена, если бы в дверь класса не просунулась голова «первой» и старшая воспитанница не пригласила фрейлейн Студневу к начальнице вниз.

Лишь только дежурная дама скрылась за порогом, девочки, отхлынувшие было от кафедры, столпились у нее снова. Теперь уже не Аннибал, а Незабудка стояла на ее возвышении среди класса.

– Девочки, в последний раз решаем это, – кричала она, изо всех сил стуча линейкой по столу. – Спичке урока не готовить и завтра отречься!

– Отречься! Отречься! И друг за друга стоять горой. Или всем единица, или никому! – послышались снова взволнованные голоса.

– А Фея? Она не согласна? Что говорит Фея? – выкрикнул задорный голосок Ляли Грибовой из толпы.

– Кто смел сказать это? – послышался звонкий голос с металлическими нотками, и стройная, красивая девочка в тот же миг очутилась на кафедре. – Или ты, Грибова, не знаешь меня? Не знаешь, что Дина Колынцева никогда не предавала своего класса? И даже все ваши нелепые выходки покрывала всегда и всюду? И всегда, и теперь, и завтра будет то же самое. Несмотря на то что мне глубоко противна ваша лень, слабость, нежелание подготовить несколько лишних страниц, я буду заодно с классом и отрекусь от урока, хоть я и первая ученица у вас и знаю его наизусть.

И, закончив с гордым достоинством эту тираду, Фея, негодующая так сдержанно, как только она была способна, сошла с кафедры под оглушительное «браво» и аплодисменты подруг.

И вдруг она почти что столкнулась лицом к лицу со мной. Что-то мелькнуло в ее взоре, быстрое, как зарница. Усмешка тронула губы, и она произнесла, глядя мне прямо в глаза, тоном, не допускающим возражений:

– Гродская, вы, конечно, последуете общему примеру, и хоть еще не успели войти в жизнь класса, но пойдете с ним заодно и не станете учить заданного историком урока.

Ее голос был пронизан повелительными нотками, а холодные серые глаза, казалось, смотрели мне прямо в душу.

– Увы! Этот урок я уже знаю, – с сожалением в голосе вырвалось у меня, – но отвечать его не стану, разумеется, как и весь класс.

Легкая краска заиграла на бледных щеках Феи.

– Когда же вы успели выучить все двадцать страниц? – спросила она небрежно, все еще впиваясь в мое лицо пристальным взором.

– Я учила их раньше в пансионе. Мы проходили это в прошлом году, – ответила я просто, но сердце мое почему-то сильно билось в груди.

– А! – не то разочарованно, не то завистливо проронила Фея и потом, чуть прищурив глаза, проговорила с насмешливой улыбкой: – Знаете ли, Гродская, вы или действительно какой-то феномен по знаниям и подготовке, или же… Или ужасная хвастунья… Право! – уже с чуть слышным смехом заключила она и отошла от меня.