Текст книги "Некрасивая"

Глава VII. Экзамены

– Ну-с, барышня, а что вы знаете про времена царствования Петра Великого? Ась? Чем отличалось внутреннее правление сего великого монарха? – и небольшого роста, худенький пожилой учитель выжидательно обратил на меня колючие и проницательные глаза, скрывающиеся под дымчатыми стеклами очков.

Я стояла посреди просторной светлой комнаты, большую часть которой занимали огромный стол, покрытый зеленым сукном, и высокие шкафы со стеклянными дверцами, доверху наполненные бесчисленными рядами книг. Около маленького человечка сидел господин в форменном синем вицмундире со светлыми пуговицами и синим же бархатным воротником. Он был невысок, но плотен, его тщательно выбритое лицо имело сосредоточенно-строгое выражение.

Полный господин, как оказалось, был инспектор Ананий Виталиевич Марков, маленький же – учитель истории Иван Федорович Бертеньев, прозванный институтками, как я узнала впоследствии, Спичкой за свою миниатюрность и худобу. На дальнем конце стола сидели учитель немецкого языка Август Августович Франц, еще довольно молодой розовый и белокурый немец, и учитель русской словесности Никанор Никанорович Артамонов – совершенно седой старик, высокий и стройный, похожий фигурой и лицом на древнего патриарха. Его неугомонные институтки прозвали Праотцом Авраамом, а тщедушного немца – Гоголь-Моголем, за его сладкую внешность розового юноши. Учитель географии, болезненно-нервный, некрасивый, не в меру раздражительный, ходил по комнате из угла в угол крупными нетерпеливыми шагами.

Все эти господа собрались сюда, в «инспекторскую», чтобы проэкзаменовать новенькую, то есть меня, Елизавету Гродскую, и убедиться на деле: достойна ли я по своим знаниям поступить в третий класс. Из-за отсутствия учителя физики и математики меня должен был экзаменовать сам инспектор, или Марс, как его окрестили щедрые на присваивание прозвищ институтки. С минуты на минуту ожидался приход священника. Ему надлежало проверить мои знания по Закону Божию.

Волнения, только что пережитые мной за обедом, еще не успели улечься в моей душе, а новые беспокойства и страх за исход предстоящего экзамена уже кружили мою голову и наполняли душу смутной тревогой.

«А вдруг не выдержу, вдруг осрамлюсь? Вот будут торжествовать мои новые враги!» – замирало мое беспокойное маленькое сердце. «Ну нет! Этого не может быть, – тут же успокаивала я себя. – Училась же я хорошо в пансионе, значит, должна выдержать предстоящие экзамены, как говорится, на ура», – и, уверив себя в этом, я смело начала рассказывать все, что знала о Петре.

Я говорила плавно, толково и ясно, и маленький учитель, по-видимому, остался мной доволен.

– Очень хорошо, барышня, утешили старика. Поставлю вам за ответ двенадцать баллов. Довольно? Ась? – пошутил он, и его болезненное лицо расплылось в улыбке, снисходительной и доброй.

Я сделала ему реверанс и поспешила подойти к противоположному концу стола, где сидел инспектор. Он усадил меня подле, вручил мне лист бумаги и карандаш и задал арифметическую задачу. Задача оказалась легкой, и я живо справилась с ней. Потом пришлось доказывать геометрическую теорему, и второй экзамен прошел так же гладко, как и первый.

Таким образом я переходила с одного предмета на другой, вызывая всяческие знаки одобрения со стороны учителей. Даже желчный учитель географии, вечно недовольный всем и всеми, пришел в искренний восторг, когда я подробно перечислила ему все озера и реки великой Российской империи, а Праотец Авраам остался вполне доволен, когда я продекламировала ему оду Державина «Бог».

– Великолепно, девица! Продолжайте так же, как начали, и институт будет справедливо гордиться вами! – произнес он с чувством и подал мне руку как равной.

– Действительно, вы прекрасно подготовлены, мадемуазель Гродская! И это делает честь вашей бабушке-графине и вашим учителям и наставницам! – сдержанно похвалил меня и инспектор. – Я дам лучший отзыв о вас госпоже начальнице. Теперь вам только остается ответить по Закону Божию. Батюшка сейчас придет! – добавил он и, кивнув мне головой, вышел из инспекторской в сопровождении учителей.

Комната опустела. Я осталась одна. Странное чувство наполняло мою душу: с одной стороны, гордость за себя поднимала все мое существо, мне было сладко и приятно, что учителя остались довольны моими знаниями, осыпали меня одобрением и похвалой; с другой стороны, я страдала от тяжелого, мучительного одиночества, от непосильной обиды, которую мне только что нанесли новые товарки по классу.

«Бедная Ло! Бедная Ло! – выстукивало мне мое уязвленное сердце. – Тебя не поняли и не поймут здесь никогда. Никогда!» – и мои глаза, застланные слезами, глянули в окно, откуда смотрел сумрачный и ненастный день осени… Старый сад с обнажившимися деревьями печально притаился за окном. Серое небо раскинулось над ним унылым куполом; дорожки, усыпанные опавшей засохшей листвой, убегали во все стороны от широкой площадки для крокета[35]35
  Кроке́т – спортивная игра, цель которой – провести шары через ряд ворот на поле при помощи деревянных молотков.


[Закрыть], где стояли высокие столбы качелей, уже снятых сейчас на зимнее время. По широкой площадке и по длинным аллеям гуляли институтки, одетые в смешные «клоки»[36]36
  Кло́ка, или сало́п, – верхняя женская одежда, широкая длинная накидка с прорезями для рук или с небольшими рукавами, часто на подкладке, вате или меху.


[Закрыть], с вязаными шарфами на головах.

Передо мной среди массы незнакомых лиц промелькнули Фея, Мурка, Незабудка, Ляля Грибова и другие воспитанницы третьего, «моего», класса, фамилии которых я еще не успела узнать. Вот черно окое, смуглое, чернобровое лицо Аннибал. Она мчалась прямо к окну, около которого я стояла, подбежала, остановилась как вкопанная, закинула назад кудрявую голову и показала мне язык. Потом подпрыгнула на месте, как дикая козочка, и затерялась в толпе гуляющих подруг…

Я невольно улыбнулась ее наивно-злой выходке, но на душе у меня скребли кошки. Вихрь неприятных горьких мыслей пронесся в голове:

«Да, тяжело тебе будет завоевать любовь класса, бедная Ло! – заговорил снова внутренний голос. – Не поняли и никогда не поймут тебя твои сверстницы. Твою застенчивость они принимают за гордость, твою неловкость – за вражду. Бедная, одинокая девочка, нелегка твоя жизнь! Был один человек на свете, любивший тебя без памяти, для которого твое безобразное лицо казалось прекрасным и который так нежно, так горячо ласкал свою маленькую дочурку, но увы! Судьба отняла его у тебя». Что-то больно и остро щипнуло меня за сердце. Что-то подкатилось к самому горлу и сжало его как тисками.

– Папа! Дорогой мой папа! Видишь ли ты, как тяжело подчас бывает твоей бедняжке Лизе! – прошептала я и, опустившись в большое мягкое кресло, стоявшее тут же у окна, горько заплакала.

Передо мной вырос образ моего отца, которого я прекрасно помнила, несмотря на то что он умер, когда мне едва лишь исполнилось четыре года. Бедный дорогой папа! Какое у него всегда было печальное лицо! Какая благородная осанка! А сердце его! Боже мой, сколько бедняков уходили осчастливленными из нашего дома, щедро оделенные «молодым графом», которого боготворили за великодушие и доброту! Во все тяжелые минуты жизни отец точно живой представал перед моим внутренним взором. И сейчас, обиженная, огорченная, несчастная, я видела его ласковое, милое лицо, его любящие глаза сияли мне, его голос шептал мне тихо-тихо:

– Успокойся, моя Лизочка, успокойся, моя родная! Я буду около тебя, я поддержу тебя в тяжелые минуты, ведь я неустанно молюсь за тебя Небесному Отцу, родное мое дитя!

Слезы по-прежнему текли по моим щекам, но их причиной было уже не прежнее отчаяние, а тихая грусть. Я так ясно чувствовала присутствие отца, что ощущала даже прикосновение его руки на своем плече. Радостный трепет пробежал по всему моему существу, точно весенний вихрь подхватил и понес меня куда-то.

– Ты здесь, мой папочка, ты со мной! О, не оставляй меня тут, возьми к себе. Упроси Господа Бога послать мне смерть, я так хочу быть с тобой и мамой! Мне так тяжело жить на земле! – прошептала я замирающим голосом, и новые слезы хлынули из моих глаз.

И вот другая рука легла на мою голову.

– Успокойтесь, дитя мое, о чем вы плачете? – услышала я нежный, ласковый голос над своим ухом. Я живо поднялась с кресла, взглянула на говорившего и… смутилась.

Передо мной в скромной темно-синей рясе, с наперсным золотым крестом на груди стоял незнакомый священник. У него было доброе лицо и кроткие глаза, смотревшие на меня с сочувствием и лаской. Длинные с проседью волосы и такая же борода обрамляли его тонкие черты, дышащие той же кроткой лаской. Одну руку он положил мне на плечо, другой гладил мои волосы.

– О чем вы плачете, дитя мое? Поведайте вашему будущему духовнику[37]37
  Духовни́к – священник, принимающий исповедь.


[Закрыть] ваше горе, и может статься, я сумею своим участием или советом помочь вам, – произнес он тем мягким, ласковым голосом, который вливается прямо в душу.

Я посмотрела на незнакомого батюшку, готовая чистосердечно признаться ему во всем, но клокотавшие в груди моей рыдания мешали мне говорить. А хотелось сказать так много! Хотелось поведать этому доброму старику, как плохо отнеслись ко мне новые подруги, как несправедливо возненавидели меня. Но слова не шли мне на язык, и я молчала.

Батюшка пристально взглянул мне в лицо и, казалось, сам понял все в одно мгновение!

– Вы сирота, деточка? – спросил он.

– Да! – смогла только проронить я дрожащим голосом.

– Ни папы, ни мамы у вас нет? – еще более ласково задал мне новый вопрос священник.

– Нет! – так же односложно вырвалось из моей груди.

– Давно ли они умерли, деточка?

– Папа, когда мне было всего четыре года, а мамы я и не помню совсем. Я была двух месяцев от роду, когда она скончалась, – нашла в себе силы ответить я.

– Так-так. Сиротинка, значит, – как бы про себя произнес батюшка и, наклонившись ко мне, ласково поцеловал меня в голову добрым отеческим поцелуем.

– Господь с тобой, деточка, – произнес он, помедлив минуту, – не кручинься так. Знаю, тяжело оказаться в чуждой среде, трудно привыкать к новой жизни, к новым людям, ну да не без милости Господь. Он нам, милосердный, поможет, Он милостивый и любит сирот. А теперь, если успокоились, деточка, потихонечку да полегонечку расскажите мне все, что знаете о нашем великопостном богослужении в Страстную пятницу утром. Надо проэкзаменовать вас сегодня. Я за этим и пришел сюда! – закончил свою речь батюшка и, отойдя от меня, сел за стол.

Его доброе, ласковое отношение ко мне, его полные глубокого смысла слова о том, что Господь любит сирот, влили бодрость и силы в мою измученную душу. Я ожила, повеселела и теперь спокойно отвечала на задаваемые вопросы. Чем дольше длился мой ответ, тем одобрительнее кивала полуседая голова батюшки, тем ласковее сияли мне его кроткие глаза.

– Отлично, деточка, порадовали старика, – похвалил меня священник, – прекрасно подготовлены по Закону Божию, как и подобает истинной христианке. Ступайте с Богом в класс и не горюйте больше. Помните, отчаиваться грешно. Отец наш Небесный не оставляет сирот! Идите же, дитя мое, с миром! – и, осенив мою голову широким крестом, он отпустил меня, облегчив мое детское горе.

Глава VIII. Новая травля

Десять часов вечера. Всюду горят газовые рожки. В дортуаре, куда мы поднялись после ужина и вечерней молитвы, очень светло. Висячая лампа под матовым колпаком роняет мягкий приятный свет на ряды постелей, на огромные окна, завешенные синими шторами, на белые фигурки институток, успевших снять свои форменные зеленые платья и преобразиться в обыкновенных девочек в белых холщовых юбках и уродливых ночных кофтах с широченными рукавами и грубыми завязками у горла.

Я стою около указанной мне мадам Роже постели и не знаю, что делать. Сразу после экзамена меня повели в гардеробную, где мне выдали грубое темно-зеленое камлотовое платье, шнурующееся сзади на спине, белый передник, рукавчики в виде трубочек, привязывающихся к зеленым коротким рукавам платья немного выше локтей, и белую пелеринку с бантом у воротника.

Теперь, одетая в непривычную для меня форму, с неудобной застежкой сзади, я не могла раздеться без посторонней помощи и растерянно стояла у своей постели. Обратиться же к кому-либо из девочек мне не хватало смелости. Весь остаток дня они продолжали издеваться надо мной, как и во время обеда. За ужином никто не удостаивал меня разговором, только Незабудка, Грибова да еще Наташа Строева, миловидная рыженькая девочка, отпускали то и дело разные колкости и насмешки в мой адрес.

Правда, после «дневного» чая, который пили в пять часов, ко мне подошла милая Мурка, желая успокоить меня и утешить в моем одиночестве, но девочки сумели отвлечь внимание Вали от меня. Фея, усадив ее рядом с собой, незаметно увлекала ее разговором, умышленно не давая нам обмолвиться ни одним словом.

Однако я видела, что лучистые глаза Валентины сияли мне с противоположного конца стола с нежной ободряющей душу лаской. И сейчас, вспомнив эти добрые взгляды милой девочки, я решила позвать Мурину на помощь и попросить ее расшнуровать мне платье.

Но, увы! Ее не было в дортуаре. Я нигде не видела ее маленькой подвижной фигурки с жиденькой косичкой, болтающейся за спиной.

Делать нечего, я попробовала раздеться без посторонней помощи. Неестественно перегнувшись назад, я заломила руки и всячески пыталась растянуть несносную шнуровку. Моя поза, красное от усилий лицо и неестественно вывернутые руки вызвали новый град насмешек со стороны моих врагов.

– Девочки! Смотрите! Сиятельная графиня корчится, как карась на сковороде! – крикнула рыженькая Наташа Строева и залилась веселым смехом.

– Нет, как минога[38]38
  Мино́га – рыба, по форме похожая на змею.


[Закрыть] в уксусе! – подхватила Грибова.

– Живых миног не маринуют, – ввернула свое слово Незабудка, – разве вы не знали этого? – Потом она, обратив ко мне свое хорошенькое лицо с голубыми глазами, напоминающими лесные цветы, добавила, отвешивая насмешливый реверанс: – Их сиятельство прекрасная графиня не может обойтись без помощи камеристки[39]39
  Камери́стка – служанка.


[Закрыть]! Зовите же горничную к графине! Пусть разденет ее светлость! Сию же минуту горничную к графине!

– Горничную к графине! Горничную к графине! – зазвенели вокруг десятки различных голосов, и девочки со смехом окружили меня.

– Позвольте я расшнурую вас, ваше сиятельство! – подскочила ко мне рыженькая Строева.

– Извольте протянуть мне вашу прелестную ножку, я сниму с нее обувь, – вторила ей Незабудка, вперив мне в лицо свои дерзкие усмехающиеся глаза.

– Я расчешу ваши дивные волосы, графиня, только удостойте меня чести приблизиться к вам! – пищала неестественно высоким голосом Ляля Грибова, забавно морща вздернутый носик.

– А мне позвольте вымыть очаровательное личико вашего сиятельства! – перекрыл всех голос Аннибал.

Африканка, стремительно выскочив из-за спин подруг, кинулась ко мне, ухватила за руку и потащила в соседнюю умывальную комнату, где ярко начищенные большие медные краны жарко горели при свете лампы. Я упиралась всеми силами, цеплялась руками за стены и косяки двери, стараясь не поддаваться своей мучительнице, но это, увы, мне не удавалось: Африканка была слишком сильной девочкой для ее тринадцати лет. Она так крепко держала меня своими цепкими руками и так быстро тащила, что я при всем желании не могла помешать новой выходке необузданной и дикой шалуньи.

А кругом смеялись и шумели другие… Грибова забежала вперед и каркала вороной, прыгая на одной ножке, Строева подталкивала меня легонько в спину, когда я чересчур уж энергично оказывала сопротивление…

Таким образом, красные, взволнованные и напряженные, мы очутились в умывальной. Широкий желоб для грязной воды и медные краны находились теперь всего в двух шагах от меня. Сильная рука Аннибал подтащила меня к этому злополучному желобу, другой рукой маленькая дикарка ухватилась за кран… Вода брызнула мне в лицо фонтаном. Я вскрикнула от не ожиданности…

И в тот же миг между мной и неистовствовавшей Аннибал выросла как из-под земли изящная фигура Феи… Дина Колынцева только что распустила волосы, чтобы расчесать их на ночь, и они падали ниже колен, окутав тонкий стан девочки красивым нежным покрывалом. Ее серые глаза смотрели холодно и строго, в них горел теперь какой-то несвойственный им горячий огонек. Тонкие красивые брови хмурились… Она была очень хороша в эту минуту.

– Стыдитесь, вы… Большие девочки! – произнес громко и резко ее металлический голос. – Аннибал! Я приказываю тебе прекратить эту травлю! Сию же минуту оставь новенькую в покое! А вы все сейчас же прекратите насмешки над ней! Гродская, – обратилась она ко мне тем же повелительным тоном, – поворачивайтесь спиной, я расшнурую вас!

Я не замедлила исполнить ее приказание, и в тот же миг ловкие, проворные пальцы Феи помогли мне раздеться. Между тем девочки, притихшие было на минуту от неожиданного заступничества подруги, снова зашумели и засуетились вокруг нас.

– Колынцева! Командир этакий! Генеральша! Как ты смеешь приказывать! – закричали громче всех Грибова и рыженькая Наташа, очевидно задетые за живое более других.

– Душки, что она воображает, в самом деле!

– Командовать вздумала! Ваше превосходительство какое. И в самом деле, вообразила себе, что она Фея и красавица и что ей все можно, – горячилась Незабудка, и ее небесного цвета глазки загорелись теперь далеко не небесным огнем.

– Да, да, противная какая! Против класса идет! – послышался чей-то нерешительный голос.

– А? Что такое? Кто посмел это сказать? Фея идет против класса? Фея? Да как вы осмелились произнести такое слово!

И Аннибал, со сверкающими глазами, запрыгнула на высокий табурет.

– Не сметь клеветать на Дину! Не сметь наговаривать на Колынцеву! Ни одного слова дурного не дам сказать про Феечку мою! Или… Или все разнесу вдребезги! Вы ведь меня знаете! – кричала она неистово, исступленно тряся своей курчавой головой и размахивая неуклюжими смуглыми руками.

– Молчите, душки, смиритесь и трепещите от благоговения! – насмешливо протянула Незабудка. – Или вы не знаете, что Колынцева – царица души Аннибал?

– Да, царицей была и будет царицей! – продолжала исступленным голосом кричать Африканка. – А ты не царица, ты мокрая курица, вот ты кто! – совсем неожиданно присовокупила она под дружный хохот подруг и с шумом спрыгнула со своего табурета.

– Тише! Мадам Роже идет! Тише! Расходитесь скорее, а то опять нам влетит… – засуетилась рыженькая Наташа и первая впорхнула в дортуар.

За ней бросились и остальные. Умывальная разом опустела. Я и Фея остались в ней одни. Я смущенно подошла к моей заступнице и тихо, робко проговорила:

– Благодарю вас, что заступились за меня. Вы не можете себе представить, как я глубоко признательна вам за это!

Фея изумленно вскинула на меня холодные, спокойные глаза и, продолжая заплетать в косу роскошные пряди своих пепельных волос, проговорила ровным голосом, чуждым всякой насмешки и неприязни:

– Не стоит благодарности. Каждая точно так же поступила бы на моем месте. Я не могу сочувствовать этой глупой и пошлой привычке травить новеньких, достойной одних разве малышей, «седьмушек». Но это еще не значит, что я сочувствую вам или вас жалею. Ваш утренний поступок мне так же точно глубоко несимпатичен, как и другим…

И равнодушно скользнув по мне взглядом, она, не дав мне произнести в свое оправдание ни одного слова, исчезла из умывальной комнаты, красивая и легкая, как мечта…

Глава IX. Короткая радость

– Спокойной ночи.

– Bonne nuit, enfants! Dormez bien![40]40
  Спокойной ночи, дети! Спите спокойно! (франц.)


[Закрыть] – прозвучал в тишине дортуара голос мадам Роже, успевшей сменить свое синее форменное платье на просторный капот[41]41
  Капо́т – женское домашнее платье свободного покроя.


[Закрыть] из мягкой персидской материи и надеть удобные ночные туфли.

Она скользила по широким промежуткам между кроватями воспитанниц и торопила их укладываться спать. Вскоре потухли газовые рожки, и дортуар погрузился в приятную полутьму. Только электрические фонари с улиц да небольшие лампочки-ночники, горевшие всю ночь в коридоре, проникали сюда слабым мерцающим светом: одни – через спущенные шторы, другие – через матовые стекла окон, выходящих в коридор.

Девочки лежали в своих постелях в широких ночных сорочках с безобразно длинными рукавами, в остроконечных полотняных чепчиках на головах. На прощальное приветствие классной дамы они ответили дружным хором: «Bonne nuit, madame!»[42]42
  Спокойной ночи, мадам! (франц.)


[Закрыть] После чего в огромной спальне воцарилась абсолютная тишина.

Я лежала на узкой и жесткой – настоящей «казенной» – кровати, под нанковым одеялом, которое едва ли могло хоть сколько-нибудь согреть, и прокручивала в памяти события только что закончившегося дня, такого насыщенного и такого тяжелого и печального для меня! Около меня лежала незнакомая девочка, лицо которой я не могла разглядеть в темноте. Через несколько постелей кто-то возился с подушками, ворча себе под нос:

– Камни… Голову продавить можно… Противная казенщина… Хоть бы пером набили подушки, если пуху жалко, а то коль попробовать подпороть наволочку – песок посыплется и камни. Как Бог свят!

– Аннибал, несносная! Дай поспать, пожалуйста, – послышался чей-то недовольный возглас; а на дальнем конце дортуара кто-то фыркнул, всей душой сочувствуя воркотне.

– Спи, пожалуйста! Разве я тебе мешаю? – невозмутимо отозвалась Африканка, продолжая глухую возню с подушками.

– Молчи и ложись, Аннибал! – крикнула из своего угла Незабудка.

– Не могу я ложиться! По мне блоха прыгает! Ложись сама, если хочешь! – откликнулась Римма. – Как Бог свят, блоха!

– Ха-ха-ха! – закатилась смехом рыженькая Наташа. – Аннибал хочет укусить блоху!

Кто-то рядом с ней фыркнул снова. Кто-то прыснул в подушку. Дверь соседней комнаты отворилась, и на пороге появилась мадам Роже с папильотками[43]43
  Папильо́тки – разновидность бигуди.


[Закрыть] на седых волосах.

– Девочки! Спать! Сейчас же спать, или я буду записывать за разговоры! – рассерженным голосом проговорила она на своем родном языке.

– Я сплю! – крикнула Аннибал, мгновенно уткнувшись в подушку курчавой головой.

– Аннибал! Вы записаны первой! – прозвучала гневная французская фраза.

– Апчхи! – умышленно громко чихнула Аннибал и, выдержав минутную паузу, проговорила как ни в чем не бывало: – Будьте здоровы, Римма! Сто тысяч на мелкие расходы желаю вам от души!

Дружный взрыв хохота приветствовал эту неожиданную выходку шалуньи.

– Но вы с ума сошли, Аннибал! Вставайте тотчас же и становитесь к печке! Вы будете наказаны до одиннадцати часов, – гневно сыпались из уст мадам Роже французские фразы.

Она быстрыми шагами приблизилась к постели провинившейся девочки. Римма лежала в самой спокойной позе, подложив руку под голову, с плотно сомкнутыми глазами. Изо рта девочки вылетал сладкий храп. Аннибал притворялась так искусно, что невольно ввела в заблуждение и саму мадам Роже.

Классная дама с минуту постояла над ровно и мерно похрапывающей шалуньей, потом пожала в глубоком недоумении плечами и, еще раз приказав шепотом девочкам не шалить и не болтать, скрылась в своей комнате, где ее ждал обычный скромный ужин.

Теперь наступила полная тишина, Аннибал на доело потешать публику, и она вскоре уснула самым благонамеренным образом. Постепенно и все остальные воспитанницы последовали ее примеру.

Мне же упорно не спалось в этот вечер. Легкий шелест привлек мое внимание и заставил повернуть голову к соседней кровати. Девочки, спавшей со мной рядом, в постели не было. Она стояла в промежутке между двумя кроватями на голом полу, босая, в одной сорочке, и отбивала земные поклоны один за другим. Свет коридорного ночника слабо освещал ее длинное худое лицо с парой темных глаз, показавшихся мне в полутьме такими большими и печальными.

Девочка молилась. Ее губы шептали что-то… Это худое длинное лицо и жиденькая косичка, болтавшаяся за спиной с выдававшимися острыми лопатками, напомнили мне что-то милое, близкое, родное…

– Валя, Мурина! – сорвалось с моих губ помимо воли, и я окончательно узнала в моей соседке кроткую Мурку.

Она повернула ко мне голову, чуть-чуть кивнула и тотчас же снова в земном поклоне склонилась к полу. Не желая мешать ей молиться, я повернулась на другой бок и попыталась уснуть. Но, увы! Сон бежал от меня сегодня. Мое сердце еще трепетало, будучи не в состоянии затихнуть после нанесенной обиды.

Ну и пусть эта Аннибал по своей наивности и дикости обижает меня, пускай шалунья Грибова, хохотушка Строева и насмешница Незабудка глумятся надо мной! Ну а Фея?.. Эта гордая миловидная девочка, с таким благородным лицом, зачем же она так презрительно обращалась со мной в умывальной? Ее жестокие слова: «Ваш утренний поступок мне… глубоко несимпатичен» – до сих пор звучат в моих ушах. Боже мой, сколько презрения и холодности было в них! За что? За что?

Я зарылась горячим лицом в подушку, пытаясь прогнать навязчивые болезненные воспоминания, но от этого они делались, точно нарочно, вдвое мучительнее и острее…

– Лизочка! Ты опять плачешь? – услышала я прерывистый шепот у моего уха и подняла голову.

Вся собравшись в комочек, босая, в одной сорочке, на краю моей постели сидела Мурка. Ее худенькие руки гладили мои плечи и спину, а сияющие глаза тревожно и ласково смотрели на меня мягким успокаивающим взглядом.

– Лиза, милая, кто тебя обидел? Не плачь, Лиза, расскажи-ка скорее! Тебя опять «травили» наши? Да? Будь же откровенна со мной! Как досадно, что меня не было здесь. Я бегала в младший дортуар к сестренке. Знаешь, у меня маленькая сестра в седьмушках. Ей всего девять лет. Аллочкой зовут, смешная такая, нос пуговкой, глаза как у куклы, лилового цвета. Ее весь институт боготворит, Куклой так и зовут. Балуют напропалую мою Альку! Ну, да не в ней дело, a вот ты… Ты… Говори же, рассказывай! Что с тобой случилось, Лиза? – и низко наклонившись к моему лицу, добрая девочка пытливо и озабоченно всматривалась в него глазами.

Я поспешила уверить ее, что не плачу, и тем же взволнованно-прерывистым шепотом рассказала ей и про историю в умывальной, и про дикую выходку Аннибал. Она внимательно слушала меня, кивала своей черной головкой, поглаживала в своих теплых руках мои захолодевшие от волнения пальцы, а потом заговорила тихо-тихо:

– Ты на Римму не сердись. Она не со зла ведь, Лизочка, – она не злая, только необузданная и дикая какая-то. К тому же ее Фея усмирить может. Одним взглядом, одним словом. Африканка Фею больше всех в мире любит и бегает за ней по пятам, как собачка. Грибова и Строева тоже далеко не дурные девочки. На них добрым словом повлиять всегда можно. Они только шалуньи страшные… Незабудка – та хуже. Незабудка так уколоть умеет… Так больно по самолюбию в другой раз хлестнет, но и ее образумить можно… А вот Фея…

Тут Валя запнулась и покачала головой.

– Фея? Разве она недобрая, Валя? – спросила я.

– Нет, не то… Может быть, и добрая она, Лиза, я не знаю, – еще тише и отчетливее, точно что-то соображая, проговорила девочка, – но только этой доброты ее не видно в иной раз. И не показывает она ее, такая она вся гордая, холодная, красивая и так распорядиться всегда умеет, вовремя от шалостей остановить других. И слушают все, как взрослую… Ты заметила, да? И никогда не солжет, не отгородится от беды. И великодушная, помогает многим… Только холодная какая-то… Весной у нас воспитанница умерла, хорошая такая девочка, дружна была с Феей. Кроткая, ласковая. Жаль было ее всем безумно. Все плакали: и начальница, и инспектриса, и классные дамы, а о нас всех и говорить нечего. Рекой разливались на отпевании. То и дело то ту, то другую из церкви выводили. А Фея, Дина Колынцева, стоит как ни в чем не бывало. Бледная, но спокойная, как всегда. И недовольно поглядывала на тех, которые ходу богослужения слезами мешали. А на другой день матери покойницы письмо послала, – что так, мол, и так, хоть и умерла Люся Марликовская, ваша дочка, но она, Дина Колынцева, никогда не забудет покойной, и если что когда-либо по надобится осиротевшей и небогатой госпоже Марликовской, то она, Дина, всегда, чем может, пособит ей. Фея ведь богатая, у нее отец – придворный генерал, и все родственники – аристократы. А у Люси покойной семья – бедная-пребедная, и детишек, как и у нас, дома куча. Через месяц мальчика, Люсиного братишку, папа Динин в корпус на казенный счет определил – Дина упросила, а через полгода еще двух сестер – в институты. Вот она какая, наша Фея! А о письме ни слова, его тогда же сама Марликовская со слезами начальнице показывала и Дину ангелом Божиим называла.

– Ты ее любишь, Мурочка? – спросила я, невольно пораженная ее рассказом.

– Я всех люблю, – горячо подхватила девочка, – и тебя, и Дину, и Аннибал, и Незабудку, и рыжую Наташу, и Грибову. Бог велел любить всех и за всех молиться, – еще горячее заключила она.

– Ты и молилась за всех сейчас, Мурочка?

– За тебя молилась! – проговорила она. – Сейчас только за тебя, Лиза! Просила, чтобы Милосердный Бог помог тебе привыкнуть к нам поскорее, к нашей жизни, чтобы ты сблизилась скорее с девочками, чтобы они полюбили тебя!

– Они не полюбят меня, Мура. Никогда! Никогда! – вырвалось у меня стоном горечи из груди.

– Полюбят. Если Бог захочет, то полюбят, Лиза. Ведь я же люблю тебя!

– Любишь, а подругой моей не хочешь быть! – невольным упреком сорвалось с моих губ.

Валя вся встрепенулась, заволновалась. Схватила меня за руку и торопливо заговорила:

– Лиза, Лизочка! Пойми меня, пойми, пойми! Голубонька, душка, милая! Пожалуйста, Лиза! Слушай, сейчас ты несчастна – и я буду рядом, утешать тебя и успокаивать, пока ты не почувствуешь себя счастливой. А потом подойду к другой девочке, тоже печальной, огорченной или одинокой, ее утешать и ободрять буду, пока и ей на душе не станет лучше, светлее. С веселыми и счастливыми мне нечего делать. С несчастными мне как-то легче! Их успокоить, добиться от них улыбки, доверия – ведь это так хорошо! Ведь и Христос так учил: «Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас». Так и мы… Мы все должны поступать по Его примеру. Он наш учитель и Бог. Вот почему я не могу примкнуть к одной подруге, утешать и радовать ее, когда есть еще более несчастные, нуждающиеся в утешении девочки, нежели она. Понимаешь ли ты меня теперь, Лиза?

«О да, я поняла тебя, милая худенькая девочка с таким всегда некрасивым лицом, а теперь ставшая почти прекрасной благодаря выражению святого восторга, заигравшего на нем!»

Ее большие глаза казались теперь еще более кроткими и чудесными, они лучились, как звезды. Такими глазами должны смотреть небесные ангелы в Пречистое лицо своего Творца. И меня потянуло к этим глазам, к этому лицу, и на душе стало вдруг легко и радостно, как в светлый праздник.

– Мура, дорогая, добрая Мура! – прошептала я и, обняв девочку за худенькие плечи, крепко поцеловала ее.

– Грибова, дрянь этакая, отдай мне мою тетрадку, я мадам Роже пожалуюсь! – закричал кто-то во сне в дальнем конце спальни.

С ближайшей постели поднялась всклокоченная рыжая голова Строевой, казавшаяся червонно-золотой в обманчивом свете ночника.