Текст книги "Лизочкино счастье"

Глава XII
Лиза узнаёт много нового и интересного

Ровно в семь часов за детьми приехали три наёмные шестиместные кареты, чтобы везти их в театр. К этому времени вернулись и Павел Иванович со своей супругой и выпустили Мэри, отсидевшую свой срок наказания в «тёмной».

В то время как все дети в обществе мадемуазель Люси, хозяев и хромого суфлёра вышли на подъезд[3]3
  Подъезд – место, к которому подъезжают экипажи.


[Закрыть], к ним присоединился ещё один член труппы – Григорий Григорьевич Томин, режиссёр детского кружка господина Сатина.

– Ну-ну, торопитесь, нечего зевать по сторонам, – строго покрикивал он на замешкавшихся на подъезде детей. – Мэри Ведрина, – обратился он к девочке, пристально всматриваясь в её лицо, – что это у вас за подушки вместо глаз? Опять, очевидно, изволили капризничать да плакать? И когда-то вы переменитесь?.. A-а, новенькая, – остановился он глазами на Лизе. – Как тебя зовут, дитя моё?

– Лиза, – произнесла та, робко взглядывая на его бритое, смуглое лицо и живые, быстро бегающие чёрные глаза.

– Этого не может быть, – резко оборвал он девочку, – ты не можешь называться Лизой, по крайней мере в театре. Это имя слишком просто для того, чтобы помещать его в афишах и программах.

– Ах, простите, пожалуйста, – вдруг неожиданно спохватилась Лиза, вспомнив, что ей дано другое имя, – простите, пожалуйста, я позабыла, что меня здесь назвали Эльзой.

– Ну, это другое дело. Эльза звучит много красивее, – смягчился господин Томин. – Пожалуйста, не забывай его в другой раз; дома и у родных тебя могут называть как хочешь, хоть Февроньей и Агашкой, но на сцене ты Эльза. Слышишь? Эльза – и прошу этого не забывать.

– Нет, не забуду, – прошептала Лиза покорно, сконфуженная за свою беспамятность.

Кареты, наполненные детьми, ехали около получаса по ярко освещённым улицам города и наконец остановились у большого здания с колоннами и высокими электрическими фонарями у входа.

– Это и есть театр, – произнёс Витя, сидевший подле Лизы в карете. – Выходи.

Вместе с остальными детьми Лиза вошла в прихожую театра, поднялась по какой-то узкой лестнице наверх и очутилась на сцене между искусственными кустами и деревьями, перед картонным дворцом, мастерски сделанным, как настоящий.

– Ну, марш одеваться! Живо! – командовал неутомимый Григорий Григорьевич, и мигом все пятнадцать детей куда-то разбежались и исчезли.

Потом уже Лиза поняла, что они разошлись по тем уютным маленьким комнатам, которые назывались уборными и где дети одевались, приготовляясь к выходу на сцену.

– А ты что тут делаешь одна? – послышался за спиной Лизы знакомый голос.

Девочка живо обернулась и увидела добродушно улыбающееся лицо директора.

– Пойдём-ка за мною, – сказал он, – только постой немного, тебе надо чуточку переодеться, – и, подняв голову кверху, он стал кричать, приложив руку в виде трубочки к губам: – Мальвина Петровна, Мальвина Петровна, сойдите на сцену, возьмите девочку, переоденьте её во что-нибудь светлое и приведите ко мне в директорскую ложу.

– Слушаюсь, Павел Иванович, – послышалось в ответ откуда-то сверху, и через минуту седая, низенького роста старушка спустилась по витой лестнице с висячего прямо над головою Лизы балкончика.

Старушка кивнула головою девочке и велела ей идти за собою.

В маленькой уютной комнатке второго этажа, куда Лиза попала по той же лестнице и через тот же висячий балкончик, стояли большое зеркало перед туалетным столиком, диван и рукомойник. Старушка велела Лизе сбросить своё старенькое, заплатанное во многих местах платье и сапоги и, порывшись в большой корзине, помещавшейся в углу уборной, вынула оттуда прехорошенькое белое тюлевое платьице с голубыми бантами на плечах и широкой лентой вместо пояса.

– Вот, надень, девочка, это тебе впору, и вот эти туфельки, – продолжала она, подавая Лизе маленькие голубые с блестящими пряжками нарядные полусапожки.

Девочка, одевавшаяся более чем скромно у матери, тихо ахнула при виде этого нарядного костюма. А когда Лиза, одетая при помощи старушки в новое платье, подошла к зеркалу, то показалась себе такой блестящей и красивой, что даже усомнилась, она ли – эта хорошенькая и нарядная, как бабочка, девочка.

– Ну, теперь остаётся только привести в порядок твою головку, – сказала старушка и принялась расчёсывать и расплетать пышные золотистые локоны Лизы. – Ну и волосы же у тебя, девочка, настоящее золото! – говорила она. – С такими волосами тебе не надо и парика. Это целое богатство. Впрочем, и вся ты прехорошенькая и можешь назваться лучшим украшением труппы, – невольно любуясь новенькой, расхваливала её старушка.

Лизе было очень неловко от этих похвал. Мама никогда не говорила ей о её внешности, да и вообще не придавала никакого значения красоте.

– Была бы добрая и умная, а красота – бог с ней. Гордиться ею не следует, – учила постоянно Мария Дмитриевна дочь. – Бог дал красоту, а не люди приобрели её своими трудами – значит, можно ли гордиться ею?

Когда туалет девочки был вполне закончен, Мальвина Петровна, оказавшаяся портнихой, заведующей гардеробом труппы, повела её тем же путём вниз по лестнице на сцену, в самом дальнем углу которой находилась маленькая дверка, ведущая, как Лиза потом узнала, в директорскую ложу. Впустив туда девочку, она закрыла за нею дверь и поспешила обратно в уборную.

Лишь только Лиза переступила порог двери, яркий свет нескольких сотен огней ослепил её на мгновение. Целая толпа, отделённая от неё барьером ложи, ходила, сидела и стояла в театральном зале в ожидании поднятия занавеса. Тут среди взрослых зрителей была целая масса детей, приехавших посмотреть на игру своих сверстников-актёров.

– А, наконец-то ты нарядилась, – увидев Лизу, произнёс Павел Иванович, сидевший позади своей супруги, у барьера ложи.

Оглядев девочку с головы до ног, он наклонился к уху Анны Петровны и сказал тихо, чтобы не быть услышанным Лизой:

– Взгляни, Анюта, что за красоточка-девочка!

Анна Петровна Сатина, нарядная и довольная тем, что театр полон и что, следовательно, они выручат с мужем крупную сумму денег за сегодняшний вечер, также оглядела Лизу не менее внимательным взглядом. Должно быть, Лиза, в своём новом платье, и ей очень понравилась: она милостиво указала ей на свободный стул подле себя и сказала:

– Сегодня ты присмотришься ко всему тому, что должна будешь вскорости делать сама. Будь же как можно внимательнее и постарайся понять твою новую работу: гляди, как играют и говорят твои товарищи.

Лиза обещала быть внимательной и понятливой, насколько сумеет. Кроткий ответ девочки понравился начальнице: она кивнула ей очень ласково и угостила конфетами, которые лежали перед нею в нарядной коробке на барьере ложи.

В ту же минуту первые звуки музыки заставили зрителей прекратить разговоры и поспешить занимать места.

Глава XIII
Занавес поднимается

Тяжёлый занавес, отделяющий сцену от зрительного зала, медленно поднялся кверху, и Лиза увидела внутренность бедной комнатки с лежанкой в углу и скамейками, стоящими вдоль стен. На одной из скамеек сидела Золушка, или, вернее, Мэри Ведрина, с золотистыми волосами вместо своих чёрных и в рваном платье. Золушка горько плакала о том, что злая мачеха надавала ей много работы, между тем сама со своими родными дочерьми поехала на бал к королю.

Лизе стало очень жаль бедную Золушку. Она совсем позабыла о том, что её играла злая, капризная Мэри; ей просто было больно за бедную девочку, притесняемую мачехой, и, когда перед Золушкою предстала добрая волшебница, в которой Лиза не без труда узнала Марианну, совершенно преобразившуюся от белокурого парика, надетого на её голову, Лиза страшно обрадовалась за бедняжку. Она тихо ахнула от неожиданности, увидя, как волшебница-Марианна, дотронувшись жезлом до плеча Мэри-Золушки, в одну минуту превратила ту в нарядную, блестящую принцессу.

– Что, нравится, Лизочка? – наклонился к девочке Павел Иванович, как только занавес опустили по окончании первого действия.

– О да! – искренно вырвалось из уст Лизы.

– А играть самой вдвое веселее, – улыбнулся директор, видя неподдельный восторг в лице Лизы.

Всё второе, третье и четвёртое действие Лиза просидела, не отрываясь глазами от сцены, откровенно восторгаясь прекрасной пьесой. В то же время она старалась узнать на сцене своих новых друзей, спрятавших свои юные личики под искусственными бородами и усами и седыми париками, которые совершенно преобразили их. Она почти всех их отыскала в конце концов, кроме Вити. Но, когда появился добрый волшебник на свадьбе королевича и Золушки, Лиза сразу поняла, что под неуклюжей тёмной мантией и седой бородой скрывается весёлый, живой брат Марианны.

Недаром быстрые тёмные глаза мальчика, особенно ярко горевшие из-под нависших приклеенных седых бровей, поминутно устремлялись по направлению директорской ложи, где сидела Лиза. Раз даже девочке показалось, что добрый волшебник незаметно кивнул ей со сцены как раз в ту минуту, когда соединял руки Золушки-Мэри и королевича – Кости Корелина.

– Сегодня Мэри в последний раз играла Золушку: в следующий раз будешь играть её ты, – сказала Анна Петровна Сатина, выходя с Лизой из ложи по окончании представления.

Тем же путём, в трёх громыхающих тяжёлых каретах, детей повезли из театра домой. Перед выходом из театра Лиза забежала было в маленькую уборную, где её одевала Мальвина Петровна, с тем чтобы сменить белый нарядный туалет на своё старое заплатанное платье. Но её новая знакомая, занятая в эту минуту складыванием в большие корзины театральных костюмов, остановила её словами:

– Зачем тебе снимать это платье, малютка? Или оно не нравится тебе?

– О, напротив, сударыня, – воскликнула девочка, – но это прелестное платье не принадлежит мне, и поэтому я бы желала получить моё собственное!

– Прежде всего не называй меня сударыней, дитя моё, – прервала её старушка. – Я простая портниха, и господского во мне ровно ничего нет. А только платья своего ты не получишь. Сегодня ты поедешь домой в этом белом наряде, а завтра тебе дадут ещё другое, серое платьице, которое ты будешь носить ежедневно.

По возвращении домой детей накормили ужином и отослали спать. Мальчики помещались в одной комнате под присмотром хромого Володи, которого оставляли с ними за старшего. Девочки спали в обществе мадемуазель Люси. Дети очень уставали, проводя весь вечер в театре, и, лишь только добирались до постелей, засыпали как убитые.

Одной только Лизе плохо спалось в эту ночь. Она долго ворочалась с боку на бок, не переставая ни на минуту думать о матери. «Что она теперь? Легче ли ей в больнице? Думает ли она в эту длинную зимнюю ночь о своей маленькой Лизе?» Вот какие вопросы поминутно возникали в голове девочки.

Наконец, не выдержав более, она порывисто вскочила на пол и, как была, в одной рубашонке, упала на колени с горячей молитвой.

– Господи, – шептала девочка, – сделай так, чтобы мне хоть одним глазком увидеть маму! Ты Милосердный и Всемогущий, помоги мне в этом, Господи, и пошли маме счастья, покоя и здоровья.

Глава XIV
Сборы

Лиза очень скоро привыкла к новой жизни. Она сблизилась со своими новыми друзьями, особенно же с Марианной и её братом Витей. Кроткая, вежливая и добрая Лиза не могла в свою очередь не понравиться детям. Все, за исключением Мэри, искренно привязались к ней в самом скором времени. А Павлик и Валя так полюбили её, как будто прожили с нею уже много-много времени.

Павлик был, в сущности, милый и добрый мальчик, только родители избаловали его напропалую, постоянно считая его слабеньким, нуждающимся в попечениях и заботах больным ребёнком. Если бы Павлик не обладал от природы добрым, хорошим сердечком, то, наверное бы, он окончательно испортился от такого воспитания.

Пика и Ника – весельчаки детского кружка – никогда не пропускали случая посмеяться над преувеличенными заботами родителей Павлика. Чихнёт ли Павлик – Пика и Ника уже тут как тут и кричат ему насмешливо:

– Павлик, ты простудился, ты болен! Ты очень болен, Павлик. Ложись скорее сам в постель, пока твои папа и мама не уложат тебя насильно.

– А я сбегаю в аптеку и куплю тебе целый фунт хинина. Кушай на здоровье, милый Павлик, – вставлял своё словечко постоянно подвёртывавшийся в такие минуты Костя Корелин, самый большой насмешник и шалун из всего кружка.

Но Павлик и не думал обижаться на эти шутки. Он был премилый мальчик и ревел только в тех случаях, когда Мэри проделывала над ним или Валей – его закадычной подругой – свои злые, бессердечные шутки.

С самого первого дня Мэри возненавидела Лизу, а по мере того как Григорий Григорьевич и Павел Иванович, занимавшиеся с девочкой подготовлением её к первому выходу на сцену, хвалили её за понятливость и прилежание, Мэри злилась всё больше и больше и ненавидела всё сильнее ни в чём не повинную Лизу.

Действительно, Лиза оказалась очень понятливой и толковой ученицей. После двух-трёх репетиций (так назывались подготовительные уроки к спектаклям, происходившие, как и самые спектакли, на сцене, но только в пустом зале, без публики) она не хуже любой из своих подруг по кружку умела говорить и двигаться по сцене. К тому же у Лизы был трогательный, нежный голосок и такое милое личико, что одним уже этим она могла понравиться публике.

Лиза радовалась тому, что её хвалит не только Павел Иванович, но и его строгая супруга, а главным образом – сам Григорий Григорьевич, который был в глазах детей совершенством и угодить которому было крайне трудно.

Пока кружок господина Сатина находился в Петербурге, Лизу не выпускали играть перед публикою. Она должна была начать играть в небольшом городе В., куда детскую труппу думали перевезти на зимнее время вплоть до Великого поста. Пока же девочка усиленно занималась и готовила свои роли.

Однажды утром, когда дети репетировали вполголоса кое-какие сценки из пьес под наблюдением мадемуазель Люси и хромого Володи, следивших за ними по тетрадкам, дверь с шумом распахнулась и Павел Иванович, в шубе и шапке, запушённых снегом, весело крикнул с порога:

– Ну, команда, пора нам собираться! Завтра выезжаем в В.

Необыкновенный шум и гам тотчас же поднялся в классе. Дети суетились и кричали в один голос, задавая вопросы своему любимцу-директору, на которые тот едва успевал отвечать: «Долго ли ехать? Далеко ли В.? Большой ли там театр? Каким поездом они выедут из Петербурга?» Никто из детей не стеснялся доброго, ласкового директора, который обращался с вверенными ему ребятишками скорее как отец или близкий родственник, нежели как начальник.

– В. очень-очень далеко, – добродушно смеялся он, подшучивая над детьми. – На самом краю света. Там лишь леса и болота. По комнатам бродят волки, и лисицы под полом норы роют и в чехарду играют.

– Неправда, неправда, – снова зашумели дети, – для кого же мы играть будем, если там одни волки да лисицы, как вы говорите?

– Кто вам сказал, что мы для людей играть будем? – совершенно серьёзно спросил детей Павел Иванович.

– А то для кого же? – недоумевали те.

– Для лисиц, волков и медведей, – ещё серьёзнее прежнего проговорил директор.

– Ай! – вскрикнула Валя, испугавшись самым искренним образом при одной мысли о такой публике. – Ай! Я боюсь медведей.

– Не бойся. Я буду там с тобою и смогу защитить тебя каждую минуту, – важно произнёс Павлик.

– Ну, уж ты защитник! – насмешливо произнесла Мэри, молчавшая всё время. – Знаем мы тебя. От медведей Валю спасать собираешься, а кто давеча заревел от страху на сцене, когда тебя сажали на лошадь?

– Да, но лошадь-то была настоящая, – протянул в своё оправдание сконфуженный Павлик.

– А медведи будут игрушечные, по-твоему, что ли? – не унималась та.

– Перестань дразнить Павлика, Мэри! – строго прикрикнул Павел Иванович на девочку. – Ну-с, – снова принимая свой добродушный вид, обратился он к детям, – теперь надо готовиться в путь, а не сердиться и вздорить. Мы будем в В. ровно через три дня и, отдохнув немного, снова примемся за дело. Эльза теперь вполне готова для своего выхода на сцену. Она у нас молодец. С неё мы и начнём. – И Павел Иванович ласково погладил золотистую головку Лизы.

– Посмотрим ещё, какой молодец она будет на сцене, – прошептала Мэри.

– Что ты там ворчишь? – услышав её шепот, обратился к ней с нахмуренным лицом директор.

– Ничего, Павел Иванович, – сразу переменив тон, ответила хитрая девочка, – я только сказала, что если в В. вместо публики нас будут смотреть волки и медведи, то для них такая актриса, как наша Эльза, будет вполне хороша.

– О, какая ты злая девочка, – окончательно вышел из себя обыкновенно снисходительный и добрый Павел Иванович. – Сколько в тебе злобы и насмешки! Так послушай же, что я тебе скажу на это: Эльза вдвое толковее и понятливее тебя. Что бы ты ни делала, как бы ты ни злилась и ни выходила из себя, а тебе придётся уступить ей своё место.

– Да я и уступаю, Павел Иванович, – с деланым смирением проговорила Мэри, – я сама вижу, что Лиза Окольцева прекрасная девочка, и я сама за это полюбила её.

И с этими словами Мэри, в доказательство своих слов, потянулась поцеловать Лизу.

– Берегись, Эльза, она тебе нос откусит, – предупредительно шепнул Костя Корелин Лизе, но так громко, что все дети услышали его слова и дружно рассмеялись.

Действительно, чёрные глаза Мэри не предвещали ничего доброго, и если б Лиза не была занята своими мыслями, то, наверное, испугалась бы злого выражения этих горевших ненавистью глаз. Но Лиза мысленно была очень далеко в данную минуту. Как только она услышала, что отъезд в В. решён на завтра, сердечко её болезненно сжалось.

Как? Она уедет, не повидавшись с мамой, не поцеловав её на прощание, не зная даже, в каком состоянии находится здоровье дорогой больной? О нет, это было бы слишком тяжело! Она не может уехать отсюда, не повидавшись с ней.

И, собрав всю свою храбрость, Лиза обратилась к Павлу Ивановичу тихим, взволнованным голоском:

– Господин директор, прошу вас… очень вас прошу, отпустите меня к маме… проститься… Я скоро вернусь… только поцелую её… Отпустите, пожалуйста!

– Проститься с мамой? Что же! Я ничего не имею против, – отвечал Павел Иванович. – Ступай, но у нас правило, по которому мы строго запрещаем детям выходить одним на улицу. Мадемуазель Люси проводит тебя… Мадемуазель Люси, – обратился он к девушке, занимавшейся в это время с Марианной повторением роли, – вы потрудитесь проводить Эльзу в больницу к её матери.

– Хорошо, – отвечала всегда на всё готовая мадемуазель Люси. – Когда прикажете?

Павел Иванович взглянул на часы, потёр себе лоб и сказал, что если идти в больницу, то уж сейчас, конечно, потому что теперь как раз там час приёма и их пропустят без всяких затруднений.

Лиза чуть не прыгала от радости. Такого огромного счастья она и не смела ожидать. Через каких-нибудь полчаса она увидит маму, будет говорить с ней. Мигом оделась девочка и от души благодарила директора.

Глава XV
В больнице

Время по пути в больницу показалось Лизе коротким, счастливым сном. Добрая, кроткая мадемуазель очень любила детей. Лиза же понравилась ей с первого дня её поступления в труппу, и она всю дорогу проговорила с нею, расспрашивая её о матери и её прежней жизни дома. Лиза, обрадованная ласковым обращением и сочувствием наставницы, рассказала ей подробно обо всём: как они жили с мамой, хотя и бедно сначала, но без особых лишений, и как потом болезнь подточила мамины силы и они узнали голод и нужду.

Мадемуазель Люси, сама видевшая много горя в жизни и прожившая всю свою молодость у чужих людей, с искренним сочувствием слушала Лизу. Незаметно прошли они недолгий путь и очутились у подъезда больницы.

– В какой палате лежит Мария Окольцева, вдова чиновника? – спросила мадемуазель Люси при входе в больницу у бородатого и сурового на вид швейцара, отворившего им двери.

Тот сердито посмотрел на обеих посетительниц, потом подошёл к столу и, заглянув в большую толстую книгу, важно произнёс сквозь зубы:

– Двенадцатая палата. По грудным болезням. Только сейчас приём окончился и больных видеть нельзя.

– Как нельзя? – вырвалось из груди Лизы, и её маленькое сердечко томительно сжалось.

– Ну да, нельзя, – безжалостно подтвердил швейцар. – Приём окончился, вам же сказали!

– О, пожалуйста, – умоляюще сложив ручки у груди, произнесла Лиза, – пустите меня, ради бога! Только на минутку. На одну маленькую минутку. Я завтра уезжаю далеко-далеко отсюда и долго не увижу маму.

Но сурового швейцара мало тронул нежный голосок девочки: он преспокойно повернулся к ней спиной и отошёл к дверям.

Лиза не выдержала больше и, бросившись в объятия Люси, горько и жалобно заплакала.

Бедная Люси испугалась не на шутку. Она не знала, что делать – просить ли снова о пропуске неприступного швейцара или успокаивать Лизу, рыдавшую навзрыд на её груди.

– О чём так горько плачет этот ребёнок? – неожиданно раздался над ними густой, громкий голос.

Подняв голову, они увидели высокого полного господина, сочувственно и ласково смотревшего на Лизу. Люси, рассчитывая, что незнакомец может оказать им защиту, поторопилась пояснить ему, в чём дело.

– Как! – воскликнул незнакомец, узнав причину Лизиных слёз. – Наш строгий швейцар не хотел пускать эту милую девочку к её маме? В таком случае, малютка, утри твои слёзки и пойдём со мною. Я отведу тебя к ней… Надеюсь, Осип, – обратился он к швейцару с добродушной улыбкой на лице, – меня-то ты туда пропустишь, любезный?

– Ваше превосходительство шутить изволите, – осклабился во весь рот Осип. – Разве мы можем вам перечить, ваше превосходительство?

– Ну вот и отлично! Пойдём же, малютка, – весело проговорил незнакомец и, попросив Люси обождать их немного в швейцарской, стал подниматься с Лизой по широкой, устланной коврами лестнице.

Они незаметно миновали второй и третий этажи и вошли наконец в длинный коридор, по обе стороны которого находились небольшие светлые комнаты, где стояли постели с больными и гуляли выздоравливающие в белых халатах и чепцах на голове.

– Ну, деточка, узнай-ка свою маму, – весело проговорил новый Лизин друг, вводя девочку в большую комнату, где стояло до дюжины постелей, на которых лежали больные женщины.

В один миг Лиза окинула взглядом комнату и с лёгким радостным криком кинулась к крайней постели, где лежала её милая мама.

– Деточка моя ненаглядная, – со слезами на глазах шептала мама, прижимая к груди Лизу, – вот мы с тобой снова увиделись. Рассказывай же мне скорее про твоё новое житьё-бытьё.

Но Лизу уже нечего было просить об этом. В какие-нибудь несколько минут она поделилась с мамой всем, что произошло с нею за последнее время. Таким образом мама узнала, что у неё есть уже друг – Марианна – и что после Марианны и Вити она больше всего любит Павлика и Валю, что Павлик немного капризен, потому что его пичкают лекарством, когда он и не болен вовсе, что Павел Иванович очень добр ко всем и сердится только на Мэри, а Григорий Григорьевич и Анна Петровна Сатина очень строги, но ею, Лизой, они довольны за её прилежание и ещё ни разу не сердились на неё и что Мэри злюка и всячески, чем может, досаждает ей. И даже о Люси, о суровом швейцаре и о добром господине, выручившем её, успела сообщить Лиза матери.

– Он очень важный, мамочка, – рассуждала девочка, – швейцар называл его «ваше превосходительство».

– Да, деточка, очень важный. Он старший врач здешней больницы. Самое главное лицо здесь и имеет звание генерала.

– Неужели, мамочка? А какой он добрый, какой простой, ласковый и милый!

– Да, дитя моё, он очень хороший человек и любит детей. У него самого, говорят, есть девочка, которая постоянно болеет. Но скажи мне, родная, хорошо ли живётся тебе в пансионе?

– Очень хорошо, мамочка, только тебя не хватает, – не задумываясь отвечала Лиза и снова, не умолкая ни на минуту, стала торопиться рассказывать матери про свою жизнь в детском кружке.

Мария Дмитриевна, слушая свою девочку, с нежной улыбкой любовалась ею. Лиза очень пополнела и поправилась за короткое время их разлуки, и это не могло ускользнуть от глаз матери.

«Слава богу, она сыта и довольна, – подумала с облегчением больная. – Как хорошо сделала я, что отдала её в кружок Сатина. По крайней мере, девочка не увидит нужды и не будет голодать и холодать по сырым углам, где нам пришлось бы ютиться».

Ни мать, ни дочь не заметили, как миновало время, и опомнились только тогда, когда новый знакомый Лизы вошёл в палату и напомнил девочке, что мадемуазель Люси заждалась её в швейцарской и что маму не следует утомлять долгим разговором, так как она ещё очень слаба.

Лиза беспрекословно исполнила приказание доктора. Крепко обняла она мать и, шепнув ей на ушко: «До свидания, родная», – храбро пошла из комнаты, подавив свои слёзы.

– А я и не знал, малютка, что ты такая важная птица, – шутливо произнёс её спутник, выходя с нею снова на лестницу. – Мне твоя наставница поведала внизу, что ты маленькая актриса и, несмотря на свои детские годы, уже зарабатываешь хлеб…

– Ах, я тоже не знала… – начала было сокрушённым тоном Лиза и вдруг внезапно смолкла.

– Чего не знала? – удивился доктор.

– Да что и вы такой важный.

– Что? Что такое?

– Что вы такой важный, – набравшись храбрости, проговорила девочка, – что вы генерал.

– Почему же я не могу быть генералом? – засмеялся добродушно доктор.

– Ах, все генералы с орденами и звёздами и ужасно сердиты, а вы такой добрый, – неожиданно заключила Лиза. – Я не знаю, как благодарить вас за то, что вы позволили мне увидеть маму.

– А я вот как раз и потребую от тебя благодарности, – произнёс он шутливо. – Слушай, девочка, в первый же спектакль, который ваш директор даст здесь, я приеду смотреть, как ты играешь на сцене. Только ты должна будешь известить меня письмом. Согласна? – спросил доктор, протягивая ей руку, так как они спустились уже в швейцарскую.

– О да, конечно, согласна, – поспешила ответить Лиза.

– А я за это постараюсь как можно скорее поправить твою маму, – заключил тем же добродушным, шутливым тоном доктор.

– Да, да, – подхватила Лиза, без всякого смущения протягивая обе ручки своему новому знакомому, – поправьте её поскорее! Я буду совсем-совсем счастлива тогда.

– И я также, – растроганный её детским порывом, произнёс доктор, – буду очень, очень доволен, если принесу пользу и облегчение больной.

Когда Лиза в сопровождении Люси выходила из здания больницы, старший доктор ещё долго стоял на одном месте и смотрел им вслед. Потом, когда Лиза исчезла за углом дома, он тихо побрёл снова наверх для обхода больных, невольно размышляя о девочке: «Чудный, редкий ребёнок. Вот если б моей бедной Зое такую подругу, она куда легче переносила бы болезнь и была бы много счастливее, нежели теперь».