Текст книги "Лизочкино счастье"

Глава XXIX
Спасение. Виноватая

Ноги Лизы подкашивались, всё тело дрожало мелкой дрожью от холода, голова горела, но она всё бежала и бежала, не останавливаясь ни на минутку. Вот уже и тусклые огоньки замелькали в городе… Вот возвышается в полумраке высокая каланча… Вот ещё немного – и Лиза добежит до самой крайней городской улицы… Но ей всё труднее и труднее передвигать ноги, пальцы закоченели так, что ей больно ступать на них… Она уже не боится погони и начинает бежать тише, потому что к усталости примешивается ещё и какая-то непрошеная сонливость.

«Вот бы упасть в мягкий сугроб, – думается Лизе, – и уснуть хорошенько… А потом, отдохнувши, снова бежать…»

Но она знает, что если остановится и присядет хоть на минутку, то, наверное, уже не в силах будет двинуться дальше и замёрзнет среди поля. И девочка через силу передвигает отяжелевшие ноги.

Ещё одно последнее усилие – и она достигает города и идёт уже по улицам, пустым, словно вымершим в эту Рождественскую ночь. Высоко над головою Лизы на тёмном небе горит крупная Вифлеемская звезда.

«Это та звезда, – с трудом припоминает девочка, – которая появилась на небе в ночь Рождения Спасителя! Она привела к яслям родившегося Младенца вифлеемских пастухов. Может быть, и меня она приведёт домой, к доброму Павлу Ивановичу и к моим маленьким друзьям!»

И, собрав все свои силёнки, девочка прибавила шаг, стараясь бежать, не ступая на закоченевшие пальцы.

Вот уже близко… Почти дома… Вот тёмная театральная площадь с громадным зданием театра посредине. Вот и дом господина Сатина. Все окна темны… Там спят, давно уже спят… Только в одном окошке свет… Лиза знает, что это комната Павла Ивановича… Она делает последнее усилие, с трудом добирается до крыльца и хочет подняться на его ступени. Но страшная слабость сковывает все члены Лизы, её ноги не повинуются ей больше. Девочка присаживается на ступеньку крыльца и впадает в какое-то тихое и сладкое забытье…

Павел Иванович долго не ложился спать в эту Рождественскую ночь. Поступок Лизы не давал ему покоя. Он полюбил девочку почти наравне со своим Павликом, а она отплатила ему такою чёрной неблагодарностью. К этой мысли никак не мог привыкнуть добрый директор. Сердце его сжималось от тоски, сон бежал от глаз, слёзы поминутно подступали к горлу и душили его… Чтобы хоть немножко освежиться, бедный старик подошёл к окну и открыл форточку.

В ту же минуту лёгкий стон донёсся со стороны крыльца. Павел Иванович высунул голову на воздух и посмотрел по тому направлению, откуда нёсся стон.

Что-то тёмное лежало на ступенях крыльца.

«Собака или ребёнок замерзает на холоде!» – подумал он и, решив, что кто бы там ни был, но помочь надо, надел свою тёплую шубу и вышел на крыльцо.

Новый стон донёсся до него, лишь только он открыл входную дверь.

– Боже мой! Ребёнок, девочка, лежит на крыльце в такую стужу! – вскричал изумлённый директор и быстро наклонился над маленьким существом.

Внезапный крик вырвался из груди старика, когда он узнал в замерзающей девочке исчезнувшую любимицу.

– Лизочка! Боже мой, Лизочка! Что с нею? Откуда она? – прошептали его губы, и, схватив бесчувственную Лизу на руки, он завернул её в свою шубу и быстро понёс в дом.

Через пять минут весь пансион был на ногах. Весть о том, что Лиза вернулась и чуть не замёрзла на крыльце дома, мигом облетела всех. Дети – и мальчики, и девочки – столпились гурьбой у её комнаты. Многие плакали от жалости, предчувствуя новую проделку со стороны Мэри, которая безмятежно спала на своей постели или делала вид, что спит, боясь строгого наказания за свой поступок.

А сама Лиза не подавала признаков жизни. Она лежала на постели госпожи Сатиной, в её комнате, бледная как смерть, с окоченевшими руками и ногами и с плотно сомкнутыми веками. Доктор, прискакавший несмотря на позднее время по первой просьбе поехавшего за ним Григория Григорьевича, оттирал замороженное тельце девочки, ни на минуту не отводя глаз от её помертвевшего личика.

– Доктор, ради бога, спасите мне этого ребёнка! – со слезами молил Павел Иванович, на что тот отвечал торжественно и строго:

– Один Бог может спасать и миловать! Молитесь Ему, чтобы Он сохранил вам её… Я сделаю всё, что могу, – добавил доктор, – я знаю девочку по сцене. Ах, как она играла! Что за прелестная Золушка была эта Эльза!

– О да, да! Не правда ли, доктор? – подхватил Павел Иванович весь в слезах. – Помогите же ей, не дайте умереть малютке!

Но доктор и без того знал, что ему надо делать. После того как он достаточно растёр обмёрзшее тельце Лизы, он взял ложку со стола, раскрыл ею сжатые зубы девочки и влил в её ротик несколько капель крепкого вина.

Мало-помалу жизнь стала возвращаться к Лизе.

Она шевельнула рукой и слабо застонала. Потом стоны стали чаще и громче и перешли в бред.

Лиза бредила всем, что случилось с нею в эту Рождественскую ночь. Она молила Мэри вернуться домой, не тащить её в снежное поле. Потом плакала во сне и просила господина Томазо отправить её в кружок и, наконец, уговаривала Стефани и Лючию бежать с нею.

Таким образом из её бреда находившиеся у её постели узнали всё происшедшее с нею.

– Я знал, что она опять не виновата, эта бедная крошка! – прошептал господин Сатин, целуя бесчувственные бледные ручонки Лизы.

Григорий Григорьевич ничего не ответил. Лицо его стало таким суровым и мрачным, что было страшно смотреть на него.

– Где Мэри? – раздался его строгий голос в столовой, куда собрались все дети, чтобы узнать о состоянии здоровья Лизы. – Где Мэри?

– Она спит! – робко прошептала Кэт, стараясь не смотреть на строгое лицо режиссёра.

– Позвать её сюда сию минуту! – приказал он тоном, не допускающим неповиновения.

И через две минуты бледная, трепещущая Мэри появилась перед своим учителем.

– Мэри Ведрина, – строго обратился к ней Томин, – я требую от тебя полного и чистосердечного признания. Малейшая уловка увеличит только твою вину. Здесь нет у тебя больше ни подруг, ни товарищей – мы все твои судьи! А суд должен быть справедливым и решить, чего достойно твоё поведение по отношению к несчастной Лизе. Рассказывай же всё, что ты сделала с нею, только говори правду, Мэри, потому что новая ложь не поможет тебе.

Мэри, вся дрожащая от стыда и страха, обвела глазами своих подруг и товарищей. Но все дети смотрели на неё теперь с нескрываемой враждою. Даже Кэт, которая была дружна с нею, отвела глаза в сторону, чтобы не встречаться взглядом с глазами Мэри. И глядя на все эти суровые детские лица, Мэри поняла, что никогда никто из детей не простит ей её поступка с их любимицей и что ничьё сердце не сжалится над нею.

«Ну так что же! Они ненавидят меня, я ненавижу их – и мне нечего бояться!» – решила злая девочка и торжествующим, злорадным тоном начала рассказывать всё, начиная со съеденного ею торта Павлика и кончая её сделкой с мнимым итальянцем Томазо, которому она дала слово так или иначе привести к нему Лизу.

Девочка говорила всё это, нисколько не смущаясь, точно рассказывала самые хорошие, а не скверные дела.

– Я вижу, что ты не только не раскаиваешься, но даже гордишься своими дурными поступками, – строго произнёс Григорий Григорьевич. – Ну, дети, скажите мне, чего достойна Мэри Ведрина? Произнесите ваш приговор над нею. Я рад, что все вы, несмотря на ночное время, собрались здесь… Это уже доказывает, что вы любите Эльзу и верите, что она ничего не сделает дурного! За дурную девочку вы не беспокоились и не тревожились бы так сильно! Будьте же справедливы до конца. Ты, крошка, – обратился Григорий Григорьевич к маленькой Вале, несмотря на поздний час бодрствовавшей вместе с большими детьми, – скажи мне ты раньше других, чего достойна Мэри?..

– Я не люблю Мэри! – вскричала малютка. – Она так измучила бедную Лизу, что я не хочу её видеть никогда, никогда больше!

– Да, да, – подхватили дети, – Валя права: мы не хотим играть и работать с Мэри. Пусть она уезжает домой, и как можно скорее!

– Ты слышала? – обратился Томин к пристыженной девочке. – Они не хотят тебя, и в этом виновата только ты сама и твоё злое сердце. Завтра же ты соберёшь свои пожитки, я провожу тебя на вокзал и дам знать твоим родным, чтобы они встретили тебя в Петербурге.

Мэри ничего не отвечала. Низко опустив голову, вышла она из комнаты, стыдясь поднять глаза на своих маленьких судей. Когда шаги её затихли, Григорий Григорьевич снова обратился к детям.

– Вы рассудили справедливо, – сказал он. – Мэри достойна такого строгого наказания. Её удаление из кружка принесёт только пользу. Вы знаете пословицу: «Худая трава из поля вон». А Мэри была именно такою худою травой и ничего не могла принести, кроме вреда и неприятности. А теперь, мои дорогие, – прибавил он, ласково оглядывая знакомые юные личики, – укладывайтесь-ка спать да не забудьте помолиться Богу о скором исцелении вашего бедного маленького друга.

Дети дружески простились с Григорием Григорьевичем и бесшумно разошлись по своим постелям. И не одна горячая молитва, вырвавшись из детской груди в эту светлую Рождественскую ночь, понеслась к престолу Бога.

Глава XXX
Выздоровление. Радостные новости

Лиза очень медленно поправлялась от своей болезни. У её постели постоянно находился кто-нибудь из девочек. Даже Анна Петровна, вернувшаяся из Москвы и узнавшая печальную повесть Лизы, старалась, чем могла, выказать своё расположение маленькой больной. Она собственноручно давала лекарства девочке, поила её вином и бульоном и даже прикрикнула несколько раз на своего любимца Павлика, который как-то расшалился не в меру подле комнаты, где лежала Лиза.

Мэри отправили на следующий день после печального события в Петербург. Она даже не пожелала проститься с детьми и уехала с полным сознанием своей правоты. И тотчас мир и тишина воцарились в кружке.

Даже Кэт изменилась сразу по отъезде своей подруги, которая имела на неё дурное влияние. Кэт сошлась с Розой и Алей, самыми благоразумными девочками, – и вся её глупая гордость разом исчезла.

Лиза не могла видеть перемен, происшедших в кружке, потому что была ещё очень слаба и не выходила из своей комнаты.

Когда она впервые с трудом открыла глазки, первое лицо, которое она увидела у своей постели, была Марианна.

Заметив, что Лиза осознанно глядит на неё, девочка так обрадовалась, что невольно крепко обняла подругу и тихо заплакала.

– О чём ты? Что с тобой, сестричка Марианна? – спросила слабым голоском Лиза.

– Мне жаль тебя, Лизочка! – прошептала Марианна. И девочки крепко поцеловались.

На Лизу было действительно жаль смотреть: так она осунулась и похудела.

– Ничего, мы её живо откормим, – весело шутил Павел Иванович, глядя с отеческой нежностью на свою любимицу.

– Разумеется, – слабо подтвердила Лиза, – я поправлюсь очень скоро… А вот Стефани и Лючия – те уже не поправятся так скоро!

– Стефани, Лючия? – переспросил с удивлением господин Сатин. – Кто это? Или ты снова бредишь, Лизочка?

Но Лиза не бредила.

Толково и ясно она рассказала всё, что было с нею, и как она спаслась только благодаря Стёпе.

– Ну, вот и отлично, – по окончании её рассказа проговорил Павел Иванович, – ты сама попросишь губернатора позаботиться о них.

– Да, но их уже не найдут, – с тоскою проговорила Лиза, – пока их будут искать, злой Томазо успеет замучить бедных детей.

– О, не бойся, дитя моё, – сказал Павел Иванович, – я слышал, что на розыски мнимого итальянца давно уже послана полиция. Подожди ещё немного, и, наверное, скоро ты увидишь твоего спасителя.

Лиза молча улыбнулась. Через минуту она снова подняла на Павла Ивановича свои ясные глазки и робко сказала:

– У меня к вам есть просьба, господин директор.

– Говори, девочка, смело твою просьбу. Какова бы она ни была, я её исполню, – ласково ответил господин Сатин.

– О, благодарю вас! Вы так добры ко мне, – прошептала Лиза. – Эту просьбу нетрудно исполнить… Если можно, приютите в вашем кружке несчастных Стефани и Лючию.

– Только-то? – спросил, смеясь, Павел Иванович.

Увидя, что Лиза кивнула головкой в ответ, он поторопился ей сказать с весёлой улыбкой:

– Если бы не двое, а целая дюжина детей была в руках Томазо, я и тогда, в угоду тебе, взял бы их всех!

– О, как вы добры! – воскликнула девочка, весёлая от счастья.

В этот день, когда Лиза встала с постели и, еле держась от слабости на ногах, вышла из своей комнаты, опираясь на руки Вити и Кости Корелина, самых сильных мальчиков труппы, в пансион господина Сатина приехал губернатор.

– A-а, маленькая героиня! – произнёс он, весело подходя к Лизе и протягивая ей обе руки. – Поправляешься молодцом? А я к тебе приехал с двумя приятными сюрпризами. Один старый, который я готовил тебе ещё к сочельнику, а другой новый, который должен обрадовать тебя не меньше.

И, видя, что глазки Лизы загорелись любопытством, он поспешил пояснить ей:

– Первый сюрприз – это полученное мною извещение, что ты зачислена в петербургское театральное училище приходящей ученицей на казённый счёт. Это очень хорошо уже потому, что из училища ты прямо попадёшь на сцену Императорского театра. Увидя твою игру в первом же спектакле, я понял, что ты очень способная девочка и что из тебя выйдет настоящая актриса, и я поторопился написать о тебе в Петербург. Теперь дело твоё устроено, и через несколько дней я попрошу господина или госпожу Сатину отвезти тебя в Петербург для поступления в училище. Рада ли ты моему сюрпризу?

Но и без ответа Лизы добрый губернатор понял, как она счастлива. Щёчки её разгорелись, глаза засияли, как звёздочки, а губы улыбались так радостно, что всем, глядя на неё, легко и хорошо становилось на душе.

– А теперь второй сюрприз и, кажется, не менее приятный, чем первый, – продолжал губернатор. – Томазо накрыли, поймали и…

Тут губернатор хлопнул в ладоши, не докончив своей фразы. Дверь отворилась, и спаситель Лизы, худенький бледный Стёпа, держа за руку слабенькую, едва державшуюся на ногах Лючию, вошли в комнату, и оба бросились к Лизе.

Последняя боялась поверить своим глазам. Ещё бы! Её маленький спаситель, с которым она провела самые тяжёлые и страшные часы жизни в лесной избушке, был теперь свободен и жив!

– Как я рада тебя видеть, Стёпа! – проговорила Лиза, обнимая мальчика и его маленькую подругу. – Я так боялась, чтобы он не сделал с вами чего-нибудь дурного.

– О нет! Ведь он не узнал, что это я выпустил тебя из избушки, – сказал Стёпа. – Если б он знал это, то, наверное, не оставил бы меня в живых. Как он рассвирепел, когда увидел, что ты убежала! Чем только не грозил он тебе! На следующее же утро мы оставили избушку и пошли по направлению к другому городу. Но по дороге хозяев схватили и повезли связанных обратно в В. А меня с Лючией взял вот этот добрый барин. – И Стёпа без стеснения указал пальцем на добродушно улыбавшегося ему губернатора.

– Вы оставите детей у себя, не правда ли? – обратился между тем последний к господину Сатину.

– О да, ваше превосходительство, – поторопился ответить Павел Иванович.

– Ведь ты умеешь что-нибудь делать, мальчик? – ласково спросил он Стёпу.

– Конечно, – отвечал тот уверенно, – вы посмотрите-ка, какие чудесные штучки я умею выкидывать руками и ногами!

– Нет, милый друг, тебе не придётся выкидывать твоих штучек! У нас тебя выучат кое-чему другому, более благородному и полезному, – перебил его Григорий Григорьевич.

– Как, мне не придётся уже ходить на руках вниз головою и перепрыгивать через голову? – удивился Стёпа.

– О нет!

– А Лючии не надо будет надсаживать горло на морозе, чтобы петь свои песенки?

– Конечно нет, – успокаивал мальчика Павел Иванович.

– Ты слышишь, Лючия? Тебе не надо будет больше петь в стужу и холод на чужих дворах! Этот добрый господин выучит нас иному делу.

Худенькая, поминутно кашлявшая, Лючия просияла от удовольствия.

Бедные дети, ничего не видевшие, кроме нужды и побоев, теперь, среди добрых людей и маленьких сверстников, почувствовали себя как в раю.

– Ну, Лизок, – в тот же вечер спросил Павел Иванович девочку, когда вся труппа, не исключая и новых пришельцев, Стёпы и Лены, сидела за ужином, – и тебе не жаль оставлять всех нас и твоего старого директора?

– О Павел Иванович, – прошептала девочка, и слёзы застлали ей глазки, – я так благодарна вам за всё, за всё! И люблю я вас, как родного, крепко-крепко! Но ещё больше вас я люблю мою маму, и ради того, чтобы соединиться с нею и жить не разлучаясь, я ухожу от вас. Но всё то, что вы сделали для меня, я никогда не забуду, – добавила с чувством Лиза и, быстро вскочив со своего стула, подошла к директору, схватила его большую мягкую руку и поднесла к губам.

– Что ты, Лизочка, что ты! – растерялся добрый Павел Иванович. – Разве я твой отец, что ты хочешь мне целовать руку? Надо целовать только руки родителей, – прибавил он.

– О, вы были мне вместо родного отца! – проговорила Лиза. – Я вам так благодарна за всё, за всё!

– Да, как ни тяжело мне терять Лизу как добрую и хорошую маленькую актрису, – вставил своё слово Григорий Григорьевич, – но я страшно рад за неё. Она пройдёт хорошую школу, станет артисткою и, может быть, через каких-нибудь десять лет имя её будет известно всему миру.

– Тогда она при встрече и кланяться с нами не захочет, – послышался с противоположного конца писклявый голосок Павлика, сидевшего между Валей и новенькой Лючией, которую они с Валей решили взять под своё покровительство.

– О нет! – горячо вырвалось у Лизы. – Не говори так, Павлик! Никогда не забуду я ни тебя, ни всех вас, дорогие! – обводя блестящими глазами весь стол, произнесла Лиза.

– Уж, конечно, его-то ты не забудешь, – тихонько шепнул Костя Корелин, – как пойдёшь мимо аптеки, непременно вспомнишь про касторовое масло и микстуры, которыми постоянно пичкают Павлика.

Дружный смех детей был ему ответом.

В этот вечер Павел Иванович, Григорий Григорьевич и Анна Петровна долго не спали, совещаясь о том, кого назначить на место Лизы – играть её роли.

После долгих разговоров решено было все роли девочки передать Марианне, как самой способной и прилежной из всех остальных.

Глава XXXI
Прощальный спектакль. Букетик гвоздики

Снова пёстрые громадные афиши возвестили городу о новом, исключительном спектакле, который должен был представлять особенный интерес для публики. Во-первых, ставили новую трогательную пьесу Павла Ивановича «Сиротка Маша», а во-вторых, в роли сиротки выступала Эльза, любимица публики, играя в последний раз перед своим отъездом и поступлением в столичное театральное училище.

На следующее же утро после прощального спектакля Григорий Григорьевич Томин должен был везти Лизу в Петербург.

Лиза была как во сне. Ей не верилось как-то, что через каких-нибудь три дня она увидится с мамой. В то же время ей было жаль оставлять своих друзей, особенно доброго директора и маленькую Марианну. Последняя не отходила от Лизы ни на шаг.

– Ты знаешь, сестричка, – несколько раз повторяла она Лизе, обнимая её, – я бы охотно отказалась от всех ролей, которые должна буду играть после тебя, лишь бы ты не уезжала!

Лиза получила от Павла Ивановича своё жалованье за два месяца сразу, и таким образом составилась порядочная сумма. На часть этих первых трудовых денег она решила сделать по маленькому подарку всем своим друзьям: Павлу Ивановичу она купила трубку, Григорию Григорьевичу – записную книжку для заметок по театру, Анне Петровне Сатиной – новый футляр для очков и каждому из детей – какую-нибудь дешёвенькую безделушку.

– Зачем это? – говорили ей удивлённые товарищи. – Мы и без твоих подарков будем тебя всегда помнить!

В вечер спектакля Лиза волновалась ужасно. Мальвина Петровна, одевавшая её в уборной, несколько раз принималась успокаивать начинавшую было плакать девочку.

– Что за вздор так трусить! – попробовал строго прикрикнуть на девочку Григорий Григорьевич, видя, что она вышла из уборной с подпухшими глазами. – Бояться нечего! Нельзя же всё время играть одни сказки… Ну, смотри же, будь молодцом!

– Я постараюсь, – робко шепнула Лиза и, стряхнув с себя ненужный страх, вышла на сцену.

В этот вечер театр был полон – и взрослыми, и маленькими зрителями. Детишки, одетые ради торжественного спектакля в праздничные платьица – белые, розовые и голубые, – казались нарядными цветочками, выросшими в партере театра.

Но Лиза ничего не видела со сцены. Лишь только она перешагнула порог, то словно позабыла, что она, Лиза, играет в последний раз, что назавтра её ждёт отъезд и прощание с друзьями, а через два-три дня она увидит маму… И радость, и горе, и незнакомое будущее – всё это было забыто Лизой. И сама она уже была больше не Лиза, а сиротка Маша, которую странствующие акробаты крадут у её больной матери. Она страдала страданиями Маши, которую мучили и били за то, что она не умела проделывать замысловатые штуки, которые требовал от неё хозяин. Судьба Маши была похожа на судьбу Лизы – и это много помогло девочке в её игре. Она играла так хорошо, как редко могла бы играть настоящая взрослая актриса.

Не только дети, находившиеся в зале, но и взрослые следили за её игрой, притаив дыхание. Какая-то скромно одетая дама в тёмном платье, сидевшая в первом ряду, не отрывая глаз следила за каждым движением маленькой актрисы. Крупные слёзы текли по щекам дамы, но она их не замечала и только всё смотрела на маленькую златокудрую девочку, передававшую так искренно и правдиво горе бедной маленькой сиротки.

То место, где по ходу пьесы Маша, убежав наконец от злых комедиантов, делается нищенкой и, в таком виде встретившись со своею матерью, бросается к ней на грудь с криком «Мама!» – Лиза сыграла так хорошо и правдиво, так искренно вырвалось у неё это отчаянное и радостное в то же время слово «мама», что все зрители – и взрослые, и дети – поднялись со своих мест и в волнении, со слезами на глазах, кричали ей:

– Браво, Эльза, браво!

Из крайней – губернаторской – ложи полетел небольшой букет и упал на сцену к ногам Лизы. Это точно послужило сигналом: откуда ни возьмись десятки и сотни маленьких букетиков посыпались на сцену сверху, из лож, из кресел – словом, отовсюду. Через каких-нибудь пять минут Лиза была засыпана цветами. Она подошла близко-близко к краю сцены, с улыбкой обвела всю публику глазами и низко наклонила свою златокудрую головку.

В ту же минуту дама в тёмном платье, стоявшая около своего кресла, дрожащими от волнения руками отколола от пояса скромный букетик гвоздики и бросила его на сцену. Букетик упал прямо на грудь Лизы.

Всё ещё улыбаясь, девочка подняла голову, взглянула в ту сторону, откуда прилетел букетик, и вдруг неожиданный, радостный крик «Мама! Мама моя!» прозвучал в театре.