Текст книги "Честь таланта. О литературе и России"

Наконец, Прокушев просто счастлив. Он – современен, молод, независим, упорен. Он такой, каким и должен быть душеприказчик великого поэта. Есенину повезло. Нам – вдвойне. Без его книг путь родного есенинского слова к читателю был бы намного длиннее…

* * *

Это интервью с Юрием Львовичем Прокушевым было записано мной весной 1998 года, а вышло оно в 3-м номере журнала «Слово» за тот же год. Ныне этот журнал не существует.

Юрий Львович умер в марте 2004-го. Траурную церемонию в «Доме Ростовых» вёл поэт Валентин Васильевич Сорокин, его соратник, коллега, «единодум», как говорил Прокушев, автор знаменитой книги «Крест поэта», посвящённой Сергею Есенину (я была редактором её четвёртого издания, вышедшего в 2006 году в издательстве «Алгоритм»). Незадолго до своей смерти Юрий Львович успел завершить монографию «Беречь Россию не устану…» о творчестве Валентина Сорокина. В ней по-новому переосмыслены многие идеи из давнего очерка Прокушева «Огонь и ветер России», впервые опубликованного в сборнике «И неподкупный голос мой…». Названный пушкинской строкой, он посвящён поэтам России, стихотворной летописи нашей страны.

В «Доме Ростовых» Сергей Есенин часто бывал. Заходил в гости к приятелю, поэту Рюрику Ивневу (тот здесь жил некоторое время), выступал перед студентами Высшего литературно-художественного института, основанного Валерием Брюсовым в 1921 году, даже приводил сюда Айседору Дункан. В этом институте училась последняя жена Есенина – Софья Толстая.

И вот теперь в этом доме прощались с Юрием Львовичем. С Прокушевым уходила целая эпоха в есениноведении. У него был огромной литературный архив, в том числе и по издательству «Современник», где Юрий Львович работал директором, а Валентин Сорокин – главным редактором. Судьба архива неизвестна – что-то Прокушев успел передать в музей в Константиново, что-то оказалось в частных собраниях, бо́льшая часть, по-видимому, погибла.

В 2022 году, работая с документами РГАЛИ, я прочитала все, доступные в архиве, стенограммы заседаний «Есенинской комиссии», которую вёл Прокушев. Сколько же он сделал для поэта, для его памяти, для утверждения его имени! Остаётся только удивляться воле, настойчивости и верности Юрия Львовича. И – сравним его труд с некоторыми современными «есениноведами», «лермонтоведами», «шолоховедами», ваяющими «кирпичи» коммерческих книг на потребу. Говорят, что и пишут такие «исследования» бригадами, а тот, чьё имя на обложке, только заворачивает «продукт» в упаковку «фирменного стиля», расставляя тут и там аляповатые фразы… Честь таланта? Не, неведомо.

Упаси бог Есенина от таких есенинцев!

Я же благодарю судьбу, что знала Прокушева. И даже успела выступить перед ним в ИМЛИ РАН им. А.М. Горького в сентябре 2003 года. Это была последняя для Юрия Львовича Есенинская конференция, за которой последовала последняя его поездка в Константиново, на Всероссийский праздник поэзии.

Перечитывая сейчас своё слово о Есенине, я рада, что в нём ничего не надо править, менять, подстраивать под «текущий момент». И через 20 лет оно не потускнело.

Слушайте!

Честь таланта

Литература – дело живое. Много в России талантов, много даровитых людей. Но представим себе на секунду, что нет у нас Есенина, не родился он, не вырос, не написал своих стихов и поэм, и как сразу бедна становится наша жизнь! Раньше, чем к храму, мы вернулись к Есенину, за его стихи люди шли в сталинские лагеря, его золотым словом согревались в суровые годы войны, есенинская мелодика стиха не давала в годы застоя совсем уж оглохнуть русскому уху от «громкой поэзии»… Есенин, как никто из поэтов до него, выразил в слове тайну русской души. Конечно, сердце любого русского встрепенётся, когда мы читаем строки из стихотворения Ивана Никитина «Русь»:

 
Уж и есть за что,
Русь могучая,
Полюбить тебя,
Назвать матерью.
 

Но ещё Василий Розанов говорил, что «счастливую и великую родину любить не велика вещь». А Сергей Есенин научил нас любить Русь будничную, обыденную, но всё равно прекрасную, она даже ныне, униженная и обобранная, всё равно великая. Потому что:

 
Зреет час преображенья,
Он сойдёт, наш светлый гость,
Из распятого терпенья
Вынут выржавленный гвоздь.
 

Стихи Сергея Есенина спасли многих людей, дали их судьбам большой национальный смысл, потому что слова поэта врачуют нас своей красотой. Есенин – камертон русской души. А душа народа – живая, и сколько бы её ни «перенастраивали» на свой лад нынешние хозяева литературного дела в России, она отзовётся только на зов родного слова. Ребёнок, которому в детстве читали Пушкина, Лермонтова, Есенина, уже никогда не будет денационализирован. Даже если в юности и молодости ему потом придётся пройти через космополитические «магнитные бури». Подтверждение тому – поэтическая судьба Станислава Куняева. В одной из первых его поэтических книжек – «Звено», вышедшей в 1962 году и отредактированной Борисом Слуцким, читаем:

 
Добро должно быть с кулаками,
Добро суровым быть должно,
Чтобы летела шерсть клоками
Со всех, кто лезет на добро.
 

Броско, задиристо, но чугунно. А вот ещё из той же книги:

 
Лечусь и ультрафиолечусь.
Ем фрукты. Пью «Ессентуки».
Мне солнце обжигает плечи
и укрепляет позвонки.
Пусть ноги ходят по природе,
пусть мышцы обретают вес.
Я чувствую, что происходит
во мне сплошной обмен веществ.
Я оставляю свою хворость,
Расстройства всяческих систем.
Взамен я обретаю бодрость,
Беру спокойствие взамен.
Я рад отличному питанью,
разумному режиму дня.
Душа, готовься к испытаньям —
их мало было у меня.
 

Что и говорить, есенинская тревога, есенинская подвижность чувства, есенинская трагичность понимания мироустройства и человеческой жизни («Я теперь скупее стал в желаньях, / Жизнь моя! иль ты приснилась мне?») не затронули тогда душу молодого поэта. В самоощущении лирического героя – много здоровой тупой силы и мало смысла, вернее, вместо смысла ложь ненужной самоиронии. Но пройдут годы, и Станислав Куняев в соавторстве с Сергеем Куняевым напишет книгу «Сергей Есенин»[4]4
  См. «Сергей о Есенине», интервью Лидии Сычевой с Сергеем Куняевым в «Учительской газете» (1995, № 50–51, с. 24).


[Закрыть]. И стихи его станут совсем другими, лишёнными рассудочной сытости:

 
Господи, что же творится?
В светлом притворе стоят
потусторонние лица —
свечи в их лапах горят!
 

Станислав Куняев – прекрасный русский поэт, и честь таланта не позволила ему предать призвание, пренебречь болью и бедой народной жизни, отвернуться от национального гения. И когда один наш очень активный литдеятель нашёл «замену» Сергею Есенину, вспихивая на Парнас Владимира Высоцкого, Куняев ответил ему, что «Высоцкий талантливо играл русский темперамент… Когда читаешь глазами его стихи, напечатанные на белом листе, то сразу видна упрощённость по отношению к жизни, наивность по отношению к русской поэтической традиции». И это притом, что в 1968 году Высоцкий удачно развил тему здорового образа жизни, который ранее пропагандировал в своей книге Станислав Куняев:

 
Вдох глубокий, руки шире.
Не спешите – три, четыре!
Бодрость духа, грация и пластика.
Общеукрепляющая,
Утром отрезвляющая —
Если жив пока ещё —
                                 гимнастика!
 

Счастье творчества

Да, высокий строй души – основу творчества – тяжело сохранить даже творческим людям. А творчество – это счастье. Творческое состояние – это счастливая, особенная зоркость, только твоя, когда ты чувствуешь окружающую природу, жизнь, людей в совсем другом преломлении, когда хмурое, предгрозовое небо – только твоё, и дорога, по которой ты идёшь или едешь, – твоя, и жизнь – вся в твоей власти. Но твоя власть – добрая, восхищающаяся, ты никому не хочешь зла, беды, ты хочешь только одного – не мешайте мне любить этот мир, эту жизнь, одну, мою, неповторимую, которую я хочу сделать очень красивой, солнечной, благородной!.. Творчество – это понимание, что ты являешься со-Творцом, нет, не вровень ему становишься, а иногда Творец словно бы разрешает тебе вместо него «поработать» на том пространстве, которое ты чувствуешь, а значит, и владеешь им. Это высшие минуты блаженства, когда вдруг слёзы благодарности застилают глаза – от соединения со всем видимым и невидимым, от близости большого счастья, от несокрушимой уверенности в справедливости жизни:

 
Край любимый! Сердцу снятся
Скирды солнца в водах лонных.
Я хотел бы затеряться
В зеленях твоих стозвонных.
 

Творчество делает радость возвышенной, беду – благородной, мудрой, страдание – красивым. Творчество множит счастье и созидание в мире. Нужно чувственно услышать мир и себя в нём – это и есть творчество, зоркость и родственность самым высоким, горним высям. И можно прожить всю свою жизнь правильно, благополучно, нудно-честно, в достатке, в удаче и никогда не испытать этого чувства. Можно быть писателем, даже успешным, «мастеровитым», сюжетным, читаемым, но даже и не догадываться о существовании этого чуда.

И что же ищет читатель в стихах и прозе? Людям радостно чувство узнавания того родного, высокого, красивого, которое запечатлел художник или поэт:

 
От каждой новой песни пламенею,
Как будто выпью крепкого вина.
Я рад, когда стихами захмелею,
Когда звенит запретная струна, —
 

пишет Пётр Орешин. А Николай Заболоцкий продолжит:

 
…И в углу невысокой вселенной,
Под стеклом кабинетной трубы,
Тот же самый поток неизменный
Движет тайная воля судьбы.
 
 
Там я звёздное чую дыханье,
Слышу речь органических масс
И стремительный шум созиданья,
Столь знакомый любому из нас.
 

На самом деле Николай Заболоцкий счастливо заблуждался – «стремительный шум созиданья» вовсе не знаком тем, кто умерщвляет чувство и ставит на это место расчёт. Так называемая «интеллектуальная поэзия», получившая большую моду со времён Иосифа Бродского, не имеет никакого отношения к творчеству, а является пустой мыслетворительностью. Я осмелюсь утверждать «пустой», потому что все достижения научной, экономической, хозяйственной и прочих видов деятельности, если их носители не озарены творческими состояниями, являются либо пустыми, либо вредными роду человеческому. Однако же стихи Иосифа Бродского находят достаточное количество поклонников среди интеллигенции. Удивляться этому не стоит – знание, полученное в отрыве от родной почвы, знание, основанное на освоении «коммуникативных функций», на умерщвлении чувства, а значит, и творческого начала (а именно такое знание дают ныне наши школы и вузы), – благодатная среда для построения мира не на основах со-Творчества, а на началах примитивного рационализма. «А от древа познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрёшь» (Бытие, гл. b2, ст. b9, 16, 17).

Первый признак нетворческого человека, работающего в литературе, – холодно-презрительно-рассуждательно-циническое письмо. Он – судит всех, являясь сам неподсудным. Это может быть критик, поэт, прозаик. Они находят себе читателей, потому что весь образ нашей нынешней жизни, весь наш быт, наша политика, наша пресса, наше телевидение, наша реклама изо всех сил стараются обесчувствить человека, лишить его волшебной способности быть со-Творцом, быть ответственным за мир, за жизнь, которая вокруг происходит.

Но человек, лишённый творчества, пусть даже с сильной волей и интеллектом, с большими способностями, со всеми преимуществами своего холодно-презрительно-рассуждательно-цинического письма, всё равно слабее со-Творца. Потому что в основе его дела всегда лежит выгода – прямая или отсроченная. А творческий человек следует своему призванию, он «в логике» смысла истории, бытия и жизни, постичь которую рационалист не в силах. Сергей Есенин – творец в высшем земном понимании этого слова. И потому:

 
Всё встречаю, всё приемлю,
Рад и счастлив душу вынуть.
Я пришёл на эту землю,
Чтоб скорей её покинуть.
 

Наш путь

Но я никогда не встречала творческого человека, лишённого чувства дома, национального чувства. Потому что детство и родину невозможно оторвать друг от друга, и именно детство – колыбель всех наших высоких и радостных чувств, а родина – дом, где качается люлька с младенцем.

Восемнадцатилетний Валентин Сорокин, вчерашний хуторской мальчишка, а теперь мартеновец, сталевар, пишет в далёком 1954-м:

 
Деревенский, вдумчивый и скромный,
Я в душе нетронутой принёс
Площадям и улицам гудронным
Запахи малины и берёз.
………………………………………
И ничьей рукой не избалован,
Видел я за сталью и огнём —
Мой подсолнух
                        золотоголовый
Наклонился дома над плетнём…
 

«Поэт, если он только поэт, никогда не потеряется в суете эпохи, никогда и никому не позволит навязать себе чьё-то мнение, тенденцию, поскольку поэт – один-единственный, кто в конечном-то счёте за себя отвечает». Эти слова тоже принадлежат Валентину Сорокину, нашему национальному поэту. Поэту, чье значение в современной литературе впервые указал Юрий Львович Прокушев. Поэту, достойному продолжателю нашей великой литературной традиции.

Автору сотен лирических стихов, автору поэмы «Дмитрий Донской» – жемчужины в поэтической короне России, автору «Бессмертного маршала» – поэмы о Георгии Жукове, автору пронзительной публицистической книги «Крест поэта», посвящённой Сергею Есенину. Когда-то, юношей, Валентин Сорокин дал себе клятву: если выпустит книгу, станет поэтом, то обязательно приедет в Константиново и поклонится дому Есенина. Клятву свою он сдержал…

От «Песни о Евпатии Коловрате» Сергея Есенина прямой путь до поэмы «Евпатий Коловрат» Валентина Сорокина.

В зрелой есенинской поэме «Пугачёв» истоки молодой сорокинской поэмы «Бунт»… Тема родины, пути России, народа главная в русской литературе. И другой такой литературы в мире просто нет! Вспомним «Слово о полку Игореве» – наш эпос очень отличается от «Песни о Роланде», от «Витязя в тигровой шкуре» или «Песни о Нибелунгах». И далее все наши вершины – поэтические и прозаические – вырастали на этой теме-крике – «о Русская земля, уже ты за холмом!».

 
Россия! Голову я поднял!
И слово выгранил, как меч.
Убереги меня сегодня,
Ведь завтра некого беречь!..
 

ХХ век, к концу которого Россия подошла с печальными итогами, требовал от нас осознания: что произошло с русскими? Как нам сохранить ту тайну души, которую открыл Есенин? И как нам снова стать соединённым, сильным народом? Михаил Меньшиков писал: «Когда нация перестаёт быть нацией, она бессильна отражать не только внешних врагов, но и то страшное состояние, когда народ сам делается своим врагом». Поэзия Валентина Сорокина даёт читателю ту национальную энергию, ту концентрацию света, которая вновь и вновь возвращает русских самих к себе и дарит нам силы быть большим и красивым народом:

 
Высота и звёздное мерцанье.
Зябко жмутся думы к небесам.
Кто посеял зло и отрицанье,
Захлебнётся ненавистью сам.
 

Валентин Сорокин в своём очерке о Сергее Есенине писал, что «судьба настоящего поэта всегда тождественна судьбе его народа». Эти же слова можно отнести и к нему самому. Разве русские зарились когда на чужие земли или чужое богатство? Но весь ХХ век нам пришлось воевать. И разве Валентин Сорокин, поэт по своему дарованию лирический, рождённый любить и творить, ввязывался бы в поэтические битвы?! Но «Кто-то должен за Россию нашу / Под прицелом недруга вставать!», и грош цена «чистому искусству», которое стряпают люди с мелкой душой. Александр Блок писал:

 
Ты будешь доволен собой и женой,
Своей конституцией куцей,
А вот у поэта – всемирный запой,
И мало ему конституций!
 
 
Пускай я умру под забором, как пёс,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, —
Я верю: то Бог меня снегом занёс,
То вьюга меня целовала!
 

Для русских литераторов, русских учёных ныне главная задача состоит в том, чтобы своей жизнью, своим ежедневным поведением говорить своему народу, что есть в мире нечто, что гораздо выше куцей ельцинской конституции. Даже если мы и считаем, что народ нас не слышит и дело наше безнадёжно. Но кто-то же должен! Кто-то должен давать людям пример иной, чем у наших телехохмачей жизни, иного, чем у Жванецкого, «творчества».

Настоящее и будущее нашей литературы – только в возвращении к национальному и народному. Россия всё ещё сильна, она ещё может дать миру образ человека, вырвавшегося из ада массовой культуры и вернувшегося к красоте – родного дома, родной рябины, мамы родной – родины нашей. Творчество – это любовь к жизни. Величайшее счастье и мука сказать: «Чувство родины – основное в моём творчестве». И большое страдание даётся большому таланту. Удел малого таланта – хитрость, недосказанность, уворотливость, но не великое горе. Национальная трусость, национальное предательство никогда не родят великого поэта. Я люблю Сергея Есенина. И я преклоняюсь перед честностью и страданием Валентина Сорокина:

 
К Родине склоняясь головою,
Знаю, Бог мне указал перстом
Стать землёй, молитвою, травою,
Эхом стать в моём краю пустом!..
 

1998, 2003, 2023

Виктор Некрасов и его герои

Утро. Окна нашего деревенского дома выходят на восток. Длинные золотистые лучи пронизывают тюль занавесок, солнце играет на полу, на домотканых половиках в рубчик.

Мне семь или восемь лет, я просыпаюсь, и первое, что вижу, – большой портрет в простенке между окнами. Юноша с чистым лицом, высоким лбом – густые русые волосы зачёсаны назад. Пристальный взгляд серых глаз, пухлые губы сложились в полуулыбку, летящий воротничок рубашки расстёгнут…

Этой мой родной дядя, брат отца Иосиф Никитович Харламов. Он погиб в Сталинграде. Сердце болезненно сжимается – будто я в чём-то виновата! Я стараюсь не смотреть на красивый чёрно-белый портрет, увеличенный с довоенного фото.

Сходное чувство неловкости, смешанное с благоговейным страхом, я испытываю и когда мельком взглядываю на икону. Рядом, в святом углу, за набожником с яркой вышивкой, Богородица с младенцем на руках. В лике её – что-то таинственное и укоризненно-прощающее. Икона за стеклом, рядом – искусственные розы и бутоны. Со свадеб. Всех, кто участвовал в празднике, одаривали цветками – их прикрепляли на лацкан пиджака или у выреза платья. Грех выбрасывать такую красоту: после свадеб мама помещала украшения в божницу.

Семья Харламовых отправила на фронт четырёх сыновей – Григория, Леонтия, Иосифа и Андрея (это мой отец, он самый младший, воевал на Дальнем Востоке). Два брата не вернулись – Иосиф пропал без вести в 1942-м, Григорий – в 1943-м. Дед Микитон (деревенское прозвище, произведённое от «Никиты») сильно горевал по сыновьям, но особенно – по Иосифу, который не успел жениться до войны, не оставил, в отличие от Григория, детей. Дед написал Сталину, попросил пенсию за убитого кормильца.

Пенсию деду назначили. А вот время и место гибели младшего лейтенанта Харламова так и оставались неизвестными. Последнее письмо пришло из-под Сталинграда, вместе с аттестатом об окончании Орловского финансового техникума. Иосиф получил образование до войны, потом был призван в армию. Офицерская карьера его совершенно не прельщала, после победы он мечтал работать по специальности. И он выслал диплом домой, чтобы «корочки» не потерялись.

Отец называл Иосифа героем. Он очень тосковал по брату, поскольку тот был ближе всего к нему по возрасту. Отец рассказывал, что в Сталинграде есть памятная книга, в которую занесён Иосиф, что в зале на Мамаевом кургане, где горит Вечный огонь, на гранитных плитах высечена наша фамилия и что, наконец, один писатель «всё рассказал, как было» и даже описал смерть младшего лейтенанта Харламова…

Этим речам я не очень верила: никто из моих родных не бывал в Волгограде (в 1961 году Сталинград переименовали), откуда им знать про гранитные плиты и памятные книги?! Да и мало ли что сочинят писатели?!

Сталинград – болезненная заноза в сердце. Моё воображение не способно было вместить сотни тысяч погибших – чьих-то сыновей, братьев, отцов… Боль от потери юноши-дяди, которого я видела лишь на фотографии, была слишком сильной. Я ещё не стала хладнокровной, не научилась воспринимать войну как «события», «прошлое» или «кино»…

* * *

Книгу Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» я прочитала в перестроечные годы. В «железном занавесе», ограждающем Советский Союз от чуждых идеологических и мировоззренческих влияний, уже появились изрядные бреши – в рамках кампании «гласности». Активно печатались книги диссидентов, «антисоветчиков», эмигрантов; нарасхват шла «запретная литература», а также написанное «в стол», без надежд на прижизненную публикацию.

Повесть «В окопах Сталинграда» впервые вышла в журнале «Знамя» в нескольких номерах за 1946 год (первоначальное название – «Сталинград»). К 1974 году она была издана 120 раз на 30 языках. Оглушительный успех! Счастливая судьба книги связана с именем Сталина – он собственноручно вписал название повести в наградной список, и в один из летних дней 1947 года автор-дебютант, капитан-фронтовик Некрасов, проснулся знаменитым. И богатым: Сталинская премия II степени – это почёт, слава, новые издания и 50 тысяч рублей в придачу!

Но кроме признания Генералиссимуса, был ещё и читательский успех. Мастерство автора поразительно: несколько фраз, предложений, и вот уже окружающая реальность исчезает, и ты оказываешься в окопах Сталинграда, переживая те же чувства – боль, радость, сострадание, – что и защитники волжской твердыни. Книга, написанная от лица лейтенанта-сапёра Керженцева, читалась на одном дыхании. Повесть будто родилась без участия писателя – в ней не заметно никаких «творческих мук», «швов», кажется, что рукопись «продиктована свыше», что она – счастливый подарок автору, выжившему в кровавой мясорубке самой грандиозной битвы ХХ века.

Но в 1976 году книги Виктора Некрасова официально запрещены приказом Главлита – советской цензуры. Причина – отъезд в 1974 году писателя за рубеж и его деятельность там, «несовместимая с высоким званием гражданина СССР». Некрасова лишили советского гражданства. Он стал диссидентом, «писателем-отщепенцем».

Читая «В окопах Сталинграда», я, разумеется, пыталась понять, что же в этой повести опасного, антисоветского?

И – ничего не находила. Вот цитата:

«– А всё-таки воля у него какая… – говорит Ширяев, не подымая глаз. – Ей-богу…

– У кого? – не понимаю я.

– У Сталина, конечно. Два таких отступления сдержать. Ты подумай только! В сорок первом и вот теперь. Суметь отогнать от Москвы. И здесь стать. Сколько мы уже стоим? Третий месяц? И немцы ничего не могут сделать со всеми своими “юнкерсами” и “хейнкелями”. И это после прорыва, такого прорыва!.. После июльских дней. Каково ему было? Ты как думаешь? Ведь второй год лямку тянем. Мы вот каких-нибудь пятьсот – шестьсот метров держим и то ругаемся. И тут не так, и там плохо, и пулемёт заедает. А главнокомандующему за весь фронт думать надо. Газету и то, вероятно, прочесть не успевает. Ты как думаешь, Керженцев, успевает или нет?»

Честно говоря, повесть «В окопах Сталинграда» даже как-то «выпадала» изо всей перестроечной литературы – вот этим сочувствием Верховному главнокомандующему. Потому что доминирующее направление общественной мысли во времена перестройки и гласности было таким: Сталин – тиран, диктатор, чуть ли не единоличный ответственный за все беды, произошедшие в его правление. Он репрессировал тьму народа (назывались фантастические цифры – тридцать, сорок миллионов!), забросал немцев трупами (раздавались даже голоса – а не лучше было бы, если бы нас победил Гитлер?), он душил литературу и искусства (вот и присуждение премии Некрасову – это необъяснимый каприз «кровавого карлика»). В пропагандистской оголтелости уже отчётливо проступал не поиск истины или боль за невинно умученных, а «упоение в бою», сведение личных счётов и пинание мёртвого льва, что, как известно, может сделать любой осёл.

А что же Некрасов? Писатель умер 3 сентября 1987 года во Франции на семьдесят седьмом году жизни. Распад СССР, войны на окраинах империи, отъём денежных накоплений у населения, русские беженцы из национальных республик – всё это было после его смерти. До расстрела Верховного Совета, которому так радовался один из друзей писателя, Булат Окуджава, Некрасов не дожил шесть лет…

* * *

Жадно читая в перестроечные времена «В окопах Сталинграда» (запретный плод сладок!), я действительно обнаружила среди действующих лиц младшего лейтенанта Харламова. Жаль, что в повести он ни разу не назван по имени. Керженцев слегка досадует на Харламова – он не отличался молодцеватостью: «Удивительная черта у этого человека – всегда и везде что-нибудь забывать. За время нашего знакомства он успел потерять шинель, три каски и собственный бумажник. О карандашах и ручках говорить уж нечего». Военная служба давалась младшему лейтенанту тяжело: «На кухне ему, а не в штабе работать». Но когда капитан Абросимов отдаёт бессмысленно-жестокий приказ штурмовать позиции немцев «в лоб», Харламов идёт в атаку под пулемётным огнём вместе с солдатами.

Керженцев – свидетель последних минут его жизни: «Голова приподымается. Чёрные, большие, затянутые уже предсмертной мутью глаза. Харламов… Мой бывший начальник штаба… Смотрит и не узнаёт. На лице никакого страдания. Какое-то отупение. Лоб, щёки, зубы в земле. Рот приоткрыт. Губы белые».

Батальон в этой атаке потерял двадцать шесть человек – почти половину личного состава. «Мы хороним товарищей над самой Волгой», – пишет Керженцев.

Не потому ли эту необычную для тогдашней советской литературы книгу, в которой отчётливо чувствуется влияние западных авторов – Ремарка и Хемингуэя, – отметил Сталин, что в ней простодушно-ясно было сказано: одна из причин огромных человеческих потерь в страшной войне – самоуверенность и жестокость «обычных людей»… Таких, как Абросимов. Нет, дело не в одном «отце народов», абсолютно все солдаты и офицеры – творцы истории. Валега, ординарец Керженцева, романтичный офицер Карнаухов, пишущий стихи, лихой разведчик Чумак, бесстрашный боец Седых…

Об этом же писал во внутренней рецензии автор «Василия Тёркина», главный редактор «Нового мира» Александр Твардовский: «Первое очевидное достоинство книги – то, что, лишённая внешне сюжетных, фабульных приманок, она заставляет прочесть себя одним духом. Большая достоверность свидетельства о тяжёлых и величественных днях борьбы накануне “великого перелома”, простота и отчётливость повествования, драгоценнейшие детали окопного быта и т. bп. – всё это качества, предваряющие несомненный успех книги у читателя. О её существенном содержании можно сказать примерно так. Это правдивый рассказ о великой победе, складывавшейся из тысяч маленьких, неприметных приобретений боевого опыта и морально-политического превосходства наших воинов задолго до того, как она, победа, прозвучала на весь мир. И рассказ этот – литературно полноценный, своеобычный, художнически убедительный…»

И конечно, после прочтения книги мне стала понятна убеждённость отца: младший лейтенант Харламов так похож на его брата! Правда, у Иосифа не было жены и сына – Керженцев видит их на фотографии, которую он вытащил из брючного кармана убитого офицера. Но как знать, может, этот эпизод как раз и сочинён писателем?

В середине 1990-х я приехала по работе в Волгоград. Августовский день клонился к вечеру, у меня было несколько часов свободного времени, и я решила побывать на Мамаевом кургане. Помню, как долго, очень долго, я поднималась на его вершину. Небо на острие меча монумента Родине-матери клубилось тяжёлыми, свинцовыми тучами, реяли бетонные одежды на женщине-богине. Волга внизу казалась только что вспаханным полем. Я содрогнулась, увидев недвижимые красно-коричневые воды – казалось, что они всё ещё несут человеческую кровь. «Здесь стояли насмерть гвардейцы Родимцева, и они победили смерть!» – чёрной краской, от руки было выведено на плитах дебаркадера.

Потрясённая, я спустилась в огромный круглый зал у подножья монумента. Сумрачно, словно в царстве Аида. Пылает вечным огнём факел, который держит поднимающаяся из недр кургана бетонная рука. Отсветы пламени скользят по залу. На стенах, словно распятые знамёна, каменеют красные скрижали. Мелкими золотыми буквами, в несколько тесных рядов, грудятся фамилии погибших. Их очень много, этих красных плит. Их очень много, этих золотых списков…

Мои попытки найти фамилию дяди не увенчались успехом – я не успела просмотреть все имена погибших до темноты.

…Тогда я не знала, что мне ещё предстоит вернуться на сталинградскую землю, что неожиданно, как знак судьбы, наша семья получит горькое известие из прошлого…

* * *

«Вернувшись в Киев, раненый Вика сперва был в госпитале, потом получал пенсию 500 руб. Ничего не делал, ни одного пайка не хотел сам получать, всё я как сумасшедшая бегала – получала пайки в трёх-четырёх магазинах за троих! <…> Писал по ночам свою повесть о войне, и на один керосин для его лампы тратил 400 руб. Вы поймите: из 500 руб. пенсии 400 на керосин! Все теперь смеются: “Помните, когда Вы ужасались – 400 руб. на керосин (при 500 руб. пенсии!), а ведь он за эту повесть сотни тысяч получил!”»

Этот пристрастный комментарий оставила родная тётка писателя. Жизнь Некрасова с рождения до смерти Софьи Николаевны Мотовиловой прослеживается в весьма точных деталях. «Тётка-биограф» и сама была писателем – на девятом десятке лет её мемуары «Минувшее» вышли в «Новом мире». Софья Николаевна вела подробный дневник и обширную переписку. Её отношение к знаменитому племяннику – требовательная любовь; ещё бы, ведь она знала Некрасова не только с парадной стороны. Это читателям и друзьям писатель несёт лучшие дары своей души – близким достаётся изнанка жизни.

У Софьи Николаевны были зарубежные адресаты – сестра Вера Николаевна и её муж Николай Ульянов, которые жили в Швейцарии ещё с дореволюционных времён. Мотовиловы – древний дворянский род, много послуживший России. Мать писателя, Зинаида Николаевна, которую Вика (так звали Некрасова друзья и близкие) нежно любил, медицинское образование получила за границей. Там же она познакомилась со своим будущим мужем, банковским служащим Платоном Феодосьевичем Некрасовым. Вика был вторым ребёнком в семье, родился он в 1911 году в Киеве, но первые четыре года провел за границей – в Лозанне и Париже.

В 1915 году семья Некрасовых вернулась в Россию – в Европе бушевала Первая мировая война. Жизнь на родине началась с трагедий – вскоре отец Вики внезапно умер от разрыва сердца, а во время Гражданской войны трагически погиб старший сын Некрасовых – восемнадцатилетний Коля. Его запороли шомполами красные в Миргороде, заподозрив в юноше, прекрасно говорившем по-французски, иностранного шпиона… Софья Николаевна считала, что Коля был одарённей младшего брата – он прекрасно рисовал, пробовал себя в литературе.

Воспитывали будущего сталинского лауреата три женщины – бабушка, мать и тётка. Они и на кладбище в Киеве лежат теперь рядом. Последней умерла Зинаида Николаевна, в 1970 году. Вика нежно любил мать, возил её с собой практически во все дома творчества для советских писателей. Летом это был Крым – Ялта или Коктебель, зимой – подмосковная Малеевка. А ещё – Комарово, Дубулты, Паланга… Закоренелый холостяк Некрасов женился лишь после смерти матери. Знаменательное событие произошло незадолго до отъезда в эмиграцию, а избранницей стала давняя знакомая Галина Базий. Пасынок писателя, Виктор Кондырев, стал ещё одним биографом Некрасова, написав воспоминания «Всё на свете, кроме шила и гвоздя», охватывающие в основном зарубежный период.