Текст книги "Этика как общественная наука. Моральная философия общественного сотрудничества"

Косвенный утилитаризм как расширенный утилитаризм правил

Как уже говорилось выше, версию, контрастирующую с утилитаризмом поступка, пожалуй, лучше было бы называть «косвенным» утилитаризмом, нежели утилитаризмом «правил». Выбор касается только названия и акцента; насколько мне известно, никто не отстаивает ни утилитаризм правил, ни косвенный утилитаризм, противопоставляя один другому. Косвенный утилитаризм тоже сосредоточивает внимание, в первую очередь, на правилах, но его кругозор более широк.

Джон Грей, который ввел наименование «косвенный утилитаризм», приписывает эту версию Джону Стюарту Миллю. Она призывает вырабатывать определенные установки и черты характера и действовать на их основе. «Главная задача любого морального кодекса – не устанавливать или принудительно применять общественные правила, а внушать убеждения и установки и создавать предрасположения и склонности» (Gray 1983, p. 31–32; ср. Gray 1979, Wollheim 1979). Ричард Тейлор (Taylor 1970) также высказывает пожелание, чтобы моральная философия вместо разработки правил ставила своей целью вселять моральные устремления, «распространяющиеся на страсти и на внутреннего человека». Люди способны на большее, нежели каждодневно «сообразовываться во всех своих делах с моральными принципами и правилами и гордиться тем, что они именно благодаря этому ведут высоконравственную жизнь». Прав был Сократ: «то, что человек собой представляет, бесконечно важнее того, что он временами делает». Никакое правило морали, сколь угодно строгое и благородное, не может превзойти высшее стремление быть, по словам Тейлора, «сердечным и любящим человеком» (p. 254–255).

Филип Райнландер (Rhinelander 1977) различает классический и легалистский подходы к этике. Великие философы-классики «подчеркивали важность развития добродетелей, или свойств характера, таких как мужество, воздержанность, благоразумие». Правила поведения были для них вторичными и производными. Такой подход отличается гибкостью; его сторонники особенно ценят рассудительность, воспитание и опыт. И наоборот, легалисты, делая упор на правила, стремятся свести добродетель к жизни по инструкции; они стремятся к пунктуальности и обманчивой строгости.

Итак, косвенный утилитаризм рекомендует правила, применение которых обусловлено соответствующими установками, склонностями и предрасположениями. К ним относятся, например, симпатия (как у беспристрастного наблюдателя Адама Смита), чувство справедливости, несклонность присваивать себе особые привилегии и делать произвольные исключения в свою пользу. Если у индивида есть такие предрасположения и они определяют его поступки, это, вероятно, в целом послужит и его собственному, и общему счастью, – аргументы приводятся в главе 8.

Предрасположение к внимательности отчасти выражается в хороших манерах, которые, как и мораль, основываются на принципе «симпатии, доброты, внимания к другим». Во всяком кодексе манер есть нечто более глубокое, чем его условные и произвольные аспекты. «Манеры выработались не для того, чтобы усложнить жизнь и сделать ее труднее… а для того, чтобы в перспективе облегчить и упростить ее. <…> Манеры – это малая мораль» (Hazlitt 1964, p. 75 <Хэзлит 2019, с. 85>). «Вежливость, или обычная любезность, – простейшая форма благожелательности», – пишет философ, испытавший влияние Айн Рэнд (Kelley 1996, p. 37). Вежливость предполагает соблюдение условностей в широком смысле слова. Индивидуалист мог бы спросить, почему он должен сообразовываться с произвольными общественными нормами. Ответ был бы таким: «формы условны, а то, что в них выражается, нет» (p. 38). Внимательные люди как-то показывают, что признают человеческую сущность других и их независимость, – например, пользуясь ожидаемыми словами и жестами (p. 38).

Существуют и вполне конкретные правила; одних благих намерений недостаточно. Люди не располагают временем и информацией, чтобы обдумывать каждый поступок, вновь рассчитывая, чтó в конечном итоге будет лучше. Правила уменьшают риск того, что на акты восприятия повлияют эмоции и что люди в своих расчетах сознательно или неосознанно будут склоняться в сторону собственных узких интересов. Правила помогают людям предсказывать действия других и снижают издержки координации и сделок; они способствуют неформальному взаимодействию. «Представим себе, что не требовалось бы говорить правду, а требовалось бы только беспристрастно действовать в интересах каждого. Тогда во многих ситуациях у нас не было бы возможности полагаться на полученную нами информацию» (Singer 1982, p. 162–163). Правила, как их характеризует Ричард Тейлор, «это лишь формы практики или типы поведения, которые являются более или менее регулярными и, следовательно, могут быть ожидаемыми» (Taylor 1970, p. 130). Как утверждали Юм и Хайек, полезные формы практики и неписаные правила могут развиваться постепенно.

Возражения против различения утилитаризм поступка / утилитаризм правил

Некоторые философы ставят под сомнение различие между утилитаризмом правил и утилитаризмом поступка (хотя, как мне думается, они вряд ли занимали бы такую позицию, если бы как следует ознакомились с косвенной версией, которая включает особое внимание к правилам, но этим не исчерпывается). Экономист Джон Харшани пытается опровергнуть «странное мнение, иногда высказываемое даже выдающимися философами морали» – он ссылается на Ричарда Брандта, Дэвида Лайонза и Р. М. Хэара, – что «утилитаризм правил и утилитаризм поступка по своим практическим моральным следствиям равнозначны», так как и тот и другой на критическом уровне Хэара дали бы одинаковые ответы (Harsanyi 1985, p. 121; ср. Harsanyi in Seanor, Fotion, p. 89ff.). Даже на критическом уровне утилитаризм поступка принес бы меньше социально удачных решений, чем утилитаризм правил. Харшани делает упор на то, как влияние правил сказывается на ожиданиях, доверии, стимулах и координации.

Дэвид Лайонз (Lyons 1965) ставит под сомнение не только различение утилитаризм правил / утилитаризм поступка, но и некоторые формы самого утилитаризма правил. Версии, которые он называет «простым» и «общим» утилитаризмом, и одна из форм утилитаризма правил экстенсионально равнозначны, говорит Лайонз, так как они всегда приводят к одним и тем же суждениям. Другие теории утилитаризма правил, не равнозначные простому утилитаризму, отличаются от него настолько, что становятся ложными (p. x). Любого рода пользу в конечном счете можно отнести к конкретным поступкам (p. 99—100). Лайонз неоднократно приводит в качестве примера нарушение правила, воспрещающего ходить по газонам. Если этот проступок будет совершен только раз, он не причинит вреда траве, но сэкономит нарушителю время. Возражения, что нарушитель подает дурной пример, вызывает у других желание сделать то же самое и т. д., предупреждаются оговоркой, что проступок останется незамеченным. Итак, при этом условии однократный проход по газону не приносит вреда. Лайонз полагает, что в оценке поступка играют роль и соображения честности и справедливости; но он называет их неутилитаристскими соображениями. По-видимому, он не понимает, что основание самих этих соображений кроется в пользе (он не ссылается на рассуждения Джона Стюарта Милля о справедливости).

Лайонз лишь мимоходом отмечает (см., например, p. 163–164, 176–177), что нарушитель, получая выигрыш за счет ничтожно малых прямых издержек для остальных людей, паразитирует на соблюдении правила другими и что, нарушая правило, он не только портит траву, но и делает исключение в свою пользу (а люди, как признает Лайонз, склонны невольно делать для себя исключения [p. 144]). Образ действий нарушителя и его характер в принципе подрывают общественное сотрудничество.

«Если подобные намерения, мотивы или основания для действия существенны для оценки поступков как правильных или неправильных независимо от их следствий, тогда утилитаризм в любой форме – неудовлетворительная доктрина» (p. 176–177). Лайонз утверждает (p. 189), что есть права, обязанности и обязательства, не обосновываемые исключительно обеспечением блага или предотвращением зла. Он, по-видимому, не понимает того, насколько глубокий интерес проявляет косвенный утилитаризм к мотивам, намерениям и чертам характера.

В рецензии на книгу Лайонза Гертруда Эзорски (Ezorsky 1968) высказывает новые мысли об исключениях в свою пользу. Она отмечает, каким путем Лайонз пытается решить проблему конкурирующих описаний. При описании поступка с целью оценить его релевантны, как считает Лайонз, только его каузальные, или консеквенциально значимые, характеристики. Для оценки лжи не важно, что ее услышали от шестипалого философа-экзистенциалиста. Но если утилитаризм правил сообразуется с этим принципом – принципом каузального следования (КС), – тогда он совпадает с утилитаризмом поступка. Если чья-то частная ложь способствует общей пользе, то это факт, существенный для ее описания и оценки. Утилитаризм правил и утилитаризм поступка, казалось бы, неизбежно совпадают. Возьмем пример Лайонза. Шесть человек находятся в застрявшей машине. Чтобы подтолкнуть ее, достаточно пятерых. В случае если один отказывается толкать машину (или только делает вид, что толкает), сторонник утилитаризма правил, который стал бы возражать, игнорировал бы консеквенциальную характеристику, а именно что машину толкает достаточное количество людей. Учет всех консеквенциальных характеристик развеивает иллюзию различия в практических моральных суждениях между утилитаризмом правил и утилитаризмом поступка.

Однако, продолжает Эзорски, Лайонз ошибается, предполагая, что КС – достаточный критерий релевантности. Нужен еще и критерий общей утилитаристской релевантности (ОУР): для утилитаристской генерализации внутри данной социальной группы релевантны только характеристики, являющиеся одновременно и консеквенциальными, и не дискриминационными. Уклоняться от работы или говорить слишком громко – это дискриминационное поведение, пусть даже другие не протестуют. То, что ложь максимизирует пользу (в определенной ситуации), не спасает ее от осуждения. Никакое всеобщее согласие не предполагает (или не извиняет) ложь, максимизирующую пользу. Принцип ОУР не позволяет стороннику утилитаризма поступка оправдывать ложь или уклонение от работы.

Потребовал бы сторонник утилитаризма правил от конкретного человека толкать застрявшую машину, даже если к нему присоединилось бы недостаточное количество других людей? Нет. Эта доктрина не требует напрасных поступков. (Я добавил бы приблизительно следующее: отказ толкать машину без достаточной помощи – не дискриминация в свою пользу, а просто способ избежать бесполезной дискриминации против себя самого.) «Сторонники утилитаризма правил могут утверждать, что, если они приняли надлежащий критерий релевантности, они уже не зависят от утилитаризма поступка и могут придерживаться своего основного принципа; то, что делают другие люди, не имеет значения» (Ezorsky 1968, p. 544).

Д. У. Хэзлет тоже рассматривает возражение Дэвида Лайонза (Lyons 1965), что косвенный утилитаризм «скатывается» в прямой утилитаризм – что две версии «экстенсионально» равнозначны, так как косвенная версия в конце концов обосновывает нормы, оправдывающие те же самые поступки, что и прямая версия (Haslett 1994, p. 20). Но косвенный утилитаризм, который сосредоточивает внимание не на следствиях всеобщего подчинения правилам, а на следствиях социального давления, не утрачивает силу по этой причине. Распространенное возражение против прямого утилитаризма – что он предписывает поступки, противоречащие моральным интуициям, – неприменимо к моральным нормам, подлежащим обоснованию в косвенной системе утилитаризма Хэзлета (p. 21). Утилитаризм в версии Хэзлета признает несовершенство человека, его подверженность ошибкам. Система должна содержать лишь ограниченное число моральных норм и ценностей, по большей части простых и легких для усвоения и соблюдения (p. 20). Такие нормы не всегда предписывают те же самые поступки, что и принятый прямым утилитаризмом критерий, которому трудно соответствовать (p. 21). Несмотря на возражение Дж. Дж. К. Смарта (в Smart, Williams 1973), соблюдение этих простых и легких норм, даже если человек убежден, что отступление от них максимизировало бы пользу, – не просто «культ правила». Если бы люди нарушали эти нормы всякий раз, когда им кажется, что тем самым они максимизировали бы пользу, то вследствие ошибочных расчетов, надуманных объяснений, непредсказуемости и ненадежности выходило бы больше вреда, чем блага (p. 21). Здесь Хэзлет подразумевает, что достаточно строгое соблюдение простых правил обеспечивает бóльшую предсказуемость и повышает качество координации и общественного сотрудничества (см. также p. 19, 22–23).

Хэзлет полагает важным, поддерживаются ли нормы и ценности социальным давлением (как разъясняется ниже). В такой их поддержке происходят изменения – и это хорошо, иначе не было бы морального прогресса. Но изменения происходят постепенно и потому не уничтожают предсказуемость и единообразие морального поведения людей (p. 23).

Что касается прав, продолжает Хэзлет, то возможность их консеквенциалистского обоснования не делает их «чисто эмпирическими правилами». (Ср. обсуждение прав в главе 10.) Права – это не просто эвристические средства приспособления, которые надо принимать в соображение лишь постольку, поскольку люди, будучи несовершенными, неспособны применить какой-то более фундаментальный консеквенциалистский моральный принцип. Вопреки упорному заблуждению критиков, права и другие нормы сформулированного надлежащим образом морального кодекса косвенного утилитаризма «сами являются нормами морали; нет никакого “более глубокого” консеквенциалистского морального принципа, обретающегося где-то на заднем плане и готового заслонить собой эти права, как только приподнимется занавес человеческой ограниченности». Разумеется, косвенный утилитаризм не отрицает возможности обращения к следствиям в случае крайней необходимости; но допустимость подобных обращений встроена в сами права в качестве потенциальных строго ограниченных исключений, что предотвращает какое-либо общее «скатывание» в консеквенциализм или прямой утилитаризм (Haslett 1994, p. 50–51).

Рольф Сарториус (Sartorius 1975) называет себя сторонником утилитаризма поступка – это странно, поскольку в действительности его доктрина представляет собой то, что я назвал бы утилитаризмом правил или косвенным утилитаризмом. (Он не отмечает в своей книге упор последнего на предрасположения и черты характера, возможно потому, что Джон Грей тогда еще не писал на эту тему.) Сарториус признает большое значение правил и общественных условностей, которые принимаются как почти полностью обязательные. Он усматривает вескую причину для того, чтобы не позволять, например, судьям решать отдельные спорные вопросы через прямое обращение к пользе (p. 177). Исключение прямых обращений помогает формировать среду, в которой люди обдумывают последствия и делают выбор, и создавать общие ожидания и соответствующее им поведение, от которых зависит жизнеспособность общественного устройства (p. 211–212). Хотя принцип утилитаризма поступка остается высшим критерием поведения благожелательного человека (во всяком случае, по мнению Сарториуса, не совпадающему с моим), человек должен быть причастным доброй воле еще и выполняя требования обоснованных общественных норм (p. 213). Поддержание норм, не допускающих прямого обращения к пользе, не является несовместимым с отступлением от этих норм в исключительных случаях (p. 4).

Сарториус проводит, или пытается провести, различие между утилитаризмом правил (УП) и утилитаристской генерализацией (УГ). Согласно УП, поступок считается надлежащим, если и только если совершение его соответствует совокупности моральных правил, принятие которой всеми повлекло бы за собой следствия, по меньшей мере столь же благотворные, как и принятие всеми любой альтернативной совокупности. Согласно УГ, поступок считается надлежащим, если и только если совершение такого рода поступка каждым человеком повлекло бы за собой следствия, по меньшей мере столь же благотворные, как и следствия совершения каждым человеком любого альтернативного поступка (p. 12). Сарториус возражает: ни УП, ни УГ не признают, что результаты и, значит, нравственность конкретных поступков часто зависят от поведения других людей. Оба варианта утилитаризма требуют действия на основе рассмотрения гипотетических ситуаций, которые в обычной жизни не встречаются (p. 15–16). Но, вопреки мнению Сарториуса, сторонники косвенного утилитаризма в действительности могут признавать, что обязательность правила – например, правила выполнять обещания – зависит от того, насколько общим является его соблюдение людьми, которых оно касается. Скромная благожелательность едва ли повлекла бы за собой благотворные следствия в обществе головорезов. (Подобные соображения подкрепляют мысль, высказанную мной в главе 8 относительно взаимодействия между преобладанием и обоснованностью моральных учений.)

Почему Сарториус называет свою доктрину утилитаризмом поступка? Очевидная причина состоит в том, что он рассматривает само принятие правил и условностей как некий поступок, некий акт или множество актов, совершаемых человеком, если воспользоваться политической метафорой Сарториуса, на «конституционном» уровне. Эта теория остается утилитаризмом поступка, если сам выбор принципов справедливости основывается на соображениях сторонника прямого утилитаризма (p. 120). Попробую сформулировать это иначе. Оценка возможных правил включает оценку следствий тех частных поступков, которые каждое рассматриваемое правило, вероятно, будет поощрять. Правила и условности действуют, оказывая влияние на решения, принимаемые относительно частных поступков (например, говорить ли неправду в какой-то конкретной ситуации). Кроме того, Сарториус, похоже, истолковывает утилитаризм правил как фетишизм правил (см. ниже главу 7), который не потерпел бы прямого обращения к пользе ни в каком отдельном случае, пусть даже совершенно непривычном.

Столь узкое истолкование превращает утилитаризм правил в бессмысленную доктрину. С другой стороны, утилитаризм поступка Сарториус толкует так широко, что под это понятие подпадает даже то, что большинство философов назвали бы утилитаризмом правил или косвенной версией утилитаризма. Итак, Сарториус просто применяет наименования необычным образом; в действительности он не отвергает косвенный утилитаризм или различение утилитаризма поступка и косвенного утилитаризма.

Заключительное соображение в пользу этого различения будет приведено в последующих главах: абсурдность критики утилитаризма, смешивающей две разные версии – утилитаризм поступка и утилитаризм правил, или косвенный утилитаризм.

Польза гибких и модифицируемых моральных правил

Рассмотренные выше работы ставят перед нами вопрос, что именно означает польза какого-то правила. Означает ли она преимущество принятия его всеми, хотя бы только на словах, преимущество общего следования ему на практике или что-либо другое? Д. У. Хэзлет, как было упомянуто выше, полагает, что наилучшим образом обоснованные моральные нормы и ценности – это, грубо говоря, те, «которые максимизировали бы всеобщее благосостояние, или пользу, поддерживаемые социальным давлением», понимаемым в широком смысле, т. е. включающим образование, воспитание детей и т. п. (Haslett 1994, p. 43 и passim).

Это удачная формулировка (если не считать слова «максимизировать»). Рекомендовать конкретные нормы или правила ради преимуществ, ожидаемых даже от лицемерного уважения к ним, вряд ли было правдоподобным. То же относится и к правилам, которые создавали бы преимущества, если бы всеми соблюдались, но которые в реальности не могли бы соблюдаться или не соблюдались бы. Социальное давление – это не пустые слова, и его широкое применение свидетельствует о широко распространенном убеждении в его эффективности. Безрезультатное давление было бы хуже, чем ненужное.

Частью рациональной основы этических правил, в отличие от жестких и всеобъемлющих законов, является то, что они способны сочетать гибкость в применении и медленное изменение или модифицирование в деталях. Некоторые из них расплывчаты. Подобно правилам стиля письменной речи (см. главу 7), они предлагают руководство, но многое оставляют на усмотрение человека, их применяющего, и это одна из причин делать упор на предрасположения и черты характера. Выполнение этических правил – свободное и неформальное. Могут возникать случаи, когда ни одно из известных правил явно неприменимо, или применимые prima facie правила противоречат друг другу, или следование единственному по видимости применимому правилу привело бы к катастрофе. Правила и законы нельзя детально разработать заранее, так чтобы они подходили абсолютно ко всем возможным случаям.

Интересно разобраться, является ли правило, воспрещающее ложь, однозначно и в любых обстоятельствах морально обязательным (этот вопрос рассматривает С. Бок [Bok 1979]). Традиционный пример: человек, задумавший убийство, спрашивает, где находится его будущая жертва. Если просто уклончивый ответ уже заключал бы в себе информацию, тогда, мне думается, обычная порядочность требовала бы сказать неправду. В художественном фильме из телесериала «Полиция Нью-Йорка», показанном по Эн-Би-Си 12 мая 1998 г., есть такой эпизод: детектив Грег Медавой, искусно проведя допрос, получает признание от убийцы. Вопреки истине, он убеждает подозреваемого, что полиция уже располагает почти решающими вещественными доказательствами и к тому же нашлись очевидцы. Оправданна ли его ложь, извинительна ли? Можно было бы утверждать, что задача полиции – раскрыть убийство, используя разнообразные приемы. Если полицейские действительно ищут истину и при допросах прибегают к притворству, как к одному из своих приемов, и если в случае невиновности подозреваемого они возместят ему причиненный ущерб – это одно. Если же они пытаются любыми способами добиться признания, это совсем другое. Такие действия непростительны. Допросы – своего рода игра, которая, как предполагается, понятна подозреваемому. Виновный подозреваемый предположительно будет лгать, если он считает, что это сработает. Он понимает, что полиция попытается вскрыть любые противоречия и любую ложь, возможно, даже за счет собственной лжи. В подобных обстоятельствах ложь или притворство детектива, возможно, не более предосудительны, чем блеф в игре в покер.

Думаю, этот пример показывает, что говорить неправду – не всегда однозначно неправильно. В трудных случаях правилу, воспрещающему ложь, можно противопоставить другие соображения и даже другие правила. Конечно, надо следить за тем, чтобы не перейти незаметно для себя к удобной и своекорыстной точке зрения, что ложь приемлема не только в исключительных, но и в обычных обстоятельствах.

Пример с полицией согласуется с замечанием Генри Хэзлита, что исключения из правил оправданны, если они сами подобны правилам и служат тем же целям, что и главные правила (Hazlitt 1964, ch. 10 <Хэзлит 2019, гл. 10>). (Хэзлит проводит аналогию с оговоренными случаями, когда пожарные или полицейские машины и кареты скорой помощи могут отступать от обычных правил дорожного движения.) Что этические правила, в отличие от жестких законов, обладают определенной гибкостью, – это даже их достоинство.

Мориц Шлик признавал, что созидающие моралисты, люди, наделенные незаурядной проницательностью, порой справедливо осуждают ходячие мнения о морально благом и стремятся сформировать моральные представления и моральные нормы. Этот творческий труд – отрицательная оценка и модифицирование – отличен от столь же важного труда объяснения действительного морального поведения людей. (Так интерпретирует Шлика Дэвид Райнин [Rynin] в своем введении в Schlick 1930/1961, p. v.)

Моралист-реформатор как таковой должен быть не согласен с преобладающими убеждениями относительно того, какое поведение, какие предписания или какие черты характера в наибольшей степени удовлетворяют высшему критерию (будь то счастье или подчинение божественной воле). Реформатор, вероятно, полагает, что может изменить преобладающие убеждения, если только люди обратят внимание на его аргументы и умозаключения. Если этика, таким образом, подлежит рациональному обсуждению, она должна содержать какой-то объективный элемент. Моральные нормы зависят не только от фантазии и эмоций: они могут быть лучше или хуже; в морали содержится объективный элемент.

Гибкость в применении правил не означает, что «все позволено». Гибкость, если она – достоинство, должна согласоваться с установками благоразумия, рассудительности, честности и благожелательности. Установки влияют на то, каким правилам люди обычно следуют, а следование правилам влияет на установки. Тот, кто ведет себя так, как будто он обладает каким-то конкретным достоинством, в конце концов может действительно обрести его.