Текст книги "Этика как общественная наука. Моральная философия общественного сотрудничества"

Непрямые пути к конечным целям

Если счастье есть высший критерий, разве не должны и обычные люди, и те, кто определяет политику, стараться максимизировать счастье каждый лично и все сообща? Нет, не должны. Разрешение «парадокса гедонизма» помогает объяснить почему (Singer 1982, p. 145–146). (Этот термин, однако, неточен, поскольку предполагаемый парадокс не является подлинным и, кроме того, не сводится к узкогедонистическому удовольствию.) Тот, кто ставит своей прямой целью личное счастье, достигает счастья не с большим успехом, нежели добирается до Бостона тот, кто направляет автомобиль в эту сторону и едет прямо, никуда не сворачивая. Люди лишены возможности прямо стремиться к удовольствию или счастью и прямо испытывать удовольствие или наслаждаться счастьем. Все, к чему может прямо стремиться любой из нас, – это вполне конкретные занятия, достижения и переживания. Преследование других целей помимо туманного личного счастья – пища, одежда, кров, знания, умения, достижения, благополучие своей семьи и своего сообщества – служит и личному выживанию, и инклюзивной приспособленности (передаче генов, сходных с собственными генами, через детей или других близких родственников), а, может быть, в конечном счете и счастью.

Подобно тому как личного счастья человек достигает не через прямое стремление к нему, а скорее через стремление к осуществлению своих планов (Lomasky 1987), точно так же он не вносит больший вклад в общее счастье тем, что прямо к нему и стремится. Максимальная совокупная польза не является значимой целью ни для обычных людей, ни для тех, кто определяет социально-экономическую политику страны. Политика более эффективно служит для обеспечения необходимых условий, институциональной структуры, в которой индивиды имеют наилучшие шансы прожить успешную жизнь. (Фридрих Хайек проводит аналогию с садовником, создающим для растений благоприятные условия [Hayek 1944/1956, p. 18 <Хайек 2012, с. 58>].) Этика, требующая постоянного прямого стремления к максимальному всеобщему счастью, что бы это ни означало, была бы обречена на провал.

Эта догадка строится на фактах, во многом связанных с трудноуловимыми тонкостями психологии, но тем не менее действительно представляющих собой факты, а не просто ценностные суждения. Этика максимизации некой социальной суммы создавала бы конфликты между личным и общим интересом, возбуждала бы контрпродуктивные чувства вины и вела бы к лицемерному и малоприятному обществу. (Это утверждение, хотя, возможно, и ложное, допускает исследование, опять-таки иллюстрируя эмпирическую ориентацию утилитаристской философии.)

Реалистическая этика не требует от человека беспристрастного отношения к интересам и планам чужих и собственным интересам и планам, касающимся его самого, его семьи и друзей, – мысль, развиваемая в главе 9. Люди действуют в собственных интересах, не обязательно узкоэгоистических, в рамках этических правил и побочных ограничений. Это и направлено на общее счастье.

Правила как универсальные средства достижения разнообразных целей

В эффективно функционирующем обществе для сотрудничества не требуется детального согласия относительно ценностей. Как писал Джон Стюарт Милль, счастье – это «гораздо более сложная и неопределенная цель, чтобы стремиться к ней только через посредство разнообразных второстепенных целей, касательно которых возможно, а часто и наблюдается согласие между людьми, расходящимися в своих представлениях о высшей норме; относительно этих целей между мыслящими людьми в действительности существует гораздо большее единодушие, чем можно было бы предположить ввиду их диаметрального расхождения в великих вопросах метафизики морали» (Mill 1838/1968, p. 51)[39]39
  альнейшие свидетельства косвенного утилитаризма Милля содержатся в Приложении к главе 6.


[Закрыть].

Например, деловые партнеры могут работать совместно, даже если планируют потратить свои доли прибыли на совершенно разные цели. Профессора университета могут придерживаться одинаковых понятий об идеальном ректоре или декане, в то же время расходясь в своих преподавательских и исследовательских интересах и в своих политических взглядах. Люди могут быть во многом согласны относительно институтов и этических принципов, необходимых для здорового общества, даже если поддерживают разные общественно-политические движения и ведут разный образ жизни.

Этим замечанием подкрепляется предостережение не торопиться связывать разногласия с фундаментальными ценностями, не допускающими споров. Заканчивать дискуссию слишком быстро – значит препятствовать определению социально-экономической политики, с которой будут согласны даже люди, работающие ради разных целей.

Подобно другим общественным установлениям, этические правила и кодексы подлежат оценке исходя из критерия благоприятствования общественному сотрудничеству и в конечном итоге счастью, понимаемому в широком смысле. Критерий оценки – не то же, что содержание этического кодекса. Счастье как высший критерий логически отнюдь не влечет за собой правила: «Подчиняйте всю свою деятельность стремлению к общему счастью». Наоборот, как утверждается в главе 9, подобное правило предъявляло бы к индивидам непомерные требования, не заслуживало бы доверия и было бы контрпродуктивным и в других отношениях. Таким образом, даже на основании утилитаризма, и в особенности на этом основании, этический кодекс должен предъявлять менее строгие требования. Косвенный утилитаризм должен рекомендовать не только правила, но также – и, возможно, в первую очередь – черты характера, предрасположения и установки.

Эти правила и предписания должны не только быть способными апеллировать к глубинным интуициям – они должны согласоваться с реальностью и с логикой. Роберт Вулф рассматривает «эмпирическую, опытную природу» утилитаризма как его наиболее привлекательную черту. Утилитаристский критерий счастья превращает «все наши моральные проблемы… в проблемы фактические. Вместо того чтобы вести отвлеченные споры в философских журналах или в залах судебных заседаний, нам надо выйти собирать факты, относящиеся к счастью или несчастью как следствиям различных поступков» (Wolff 1969, p. 401).

Глава 5
Что считается пользой?

Тождественно ли счастье удовлетворению желаний

Благоприятствует ли утилитаристское ценностное суждение счастью индивидов, испытываемому в настоящем, или, если есть разница, благоприятствует ли оно удовлетворению каких угодно желаний или предпочтений, которые могут быть у индивидов в настоящий момент? Хотя один из двух ответов на этот вопрос может звучать зловеще, никакой ответ не влечет за собой прямых следствий для социально-экономической политики. (Я не собираюсь защищать тех, кто навязывает счастье упорно сопротивляющимся подвластным.) В любом случае, если бы удовлетворение испытываемых людьми желаний фактически сделало их несчастными, оттого что их желания были основаны на неверной информации, или искажены из-за крайней недальновидности, или бездумны, – следовало бы философам тем не менее приветствовать такое пагубное удовлетворение? Конечно, невероятно, чтобы философы знали наперед, что удовлетворение желаний принесет несчастье, а подавление их приведет к счастью. Но все же ради ясности этот вопрос необходимо рассмотреть.

Тут можно было бы возразить, что оценивать, которая из двух версий фундаментального ценностного суждения верна, бессмысленно, так как подобные суждения по определению нельзя подкрепить никакими доводами. Просто существует контраст между двумя версиями утилитаризма, основанными на несколько различающихся интуициях. Это возражение, строго говоря, правомерно, но оно касается лишь моей предварительной формулировки проблемы. На самом деле здесь есть место для спора, потому что суждение, представляющееся фундаментальным, после тщательного рассмотрения может оказаться вовсе не таковым (вспомним замечания Сидни Александера, приведенные в главе 2). Спор может заострить внимание на той интуиции, на которой зиждется по видимости фундаментальное ценностное суждение.

Эндогенность предпочтений

Вследствие эндогенности предпочтений – их свойства чутко реагировать на опыт, включая и опыт, обусловленный социально-экономической политикой, – возникают парадоксы. Подобным образом политика влияет на то, какой информацией располагают люди, и даже на то, какое личностное самоопределение будет у людей других поколений. Ссылаясь на Дерека Парфита и других, Тайлер Коуэн (Cowen 1993) формулирует много таких парадоксов (часть из них приводится ниже в главах 6 и 11).

Однако, помещенные в соответствующий контекст, парадоксы исчезают. Прояснить парадоксы помогает их сопоставление с известной в экономической теории благосостояния дилеммой, выявленной Тибором Скитовски (его цитирует Коуэн [Cowen 1993]). По одному из вероятных критериев, положение B считается лучшим, чем положение A, если люди, которые выиграли бы от перехода из A в B, все еще сохраняли бы какой-то чистый выигрыш после потенциальной оплаты добровольного согласия тех, которые иначе оказались бы в проигрыше. (Такое суждение о превосходстве B над A было бы невозможным, если бы выигрывающие от перехода не могли выгодно компенсировать потери проигрывающих.) Этот показатель (если воспользоваться специальным языком) состоит в том, могут ли выигрывающие потенциально «с избытком вознаградить» тех, которые в противном случае проиграли бы, к выгоде для обеих групп. Парадоксальным образом тот же показатель – потенциальное избыточное вознаграждение, – примененный к мыслимому переходу из B в A, мог бы ранжировать эти два положения в обратном порядке. Причина – различие в распределении богатства в двух положениях, когда каждое принимается за исходную позицию. Рассматриваемый показатель пока что касается потенциальной, а не действительной оплаты выигрывающими согласия проигрывающих. Переход без действительной компенсации изменяет распределение богатства. Поэтому тот же критерий лишь потенциальной, но не действительной компенсации, вероятно, мог бы говорить в пользу обратного: любое положение дел могло бы считаться лучшим, чем другое. (Изменение рассматриваемого показателя, так чтобы требовалась действительная компенсация, предупредило бы парадокс: Little 1950, p. 98—100.)

Примерно так же и оценка основанного на экономической политике перехода из одного положения в другое могла бы зависеть от того, какая из двух совокупностей эндогенных предпочтений принимается во внимание – совокупность, преобладающая в одном положении или же в другом. Правительство способно «быть нейтральным относительно различных предпочтений… не в большей степени, чем… относительно распределения богатства». Об экономической политике в конечном счете следует судить не только по ее эффективности, но и по тому, какие предпочтения она поддерживает (Cowen 1993, p. 267). В таком случае должна ли экономическая политика удовлетворять реальные предпочтения людей, или «очищенные» предпочтения, которые были бы у них, будь они лучше информированы, или какие-то иные? Ориентироваться на «очищенные» предпочтения – рекомендация не бесспорная, хотя бы потому, что лучшая информированность не всегда благо. «Жить, владея абсолютно всей информацией, было бы проклятием» (p. 263). Люди ценят неопределенность, предвкушение, неожиданность и открытие, так же как и спасительное неведение неизбежных будущих бедствий.

Что вкусы являются эндогенными – пластичными, а не тотально предопределенными, – истина не новая и осознаваемая достаточно ясно (Yeager 1978). Экономисты не отрицают эндогенности, когда в учебниках и на занятиях по теории потребления или экономической теории благосостояния для удобства принимают вкусы как данность. Микроэкономика трудна для преподавания и для усвоения; и все, что способно в этом помочь, оправданно в качестве занятия, в том числе доскональное изучение такого предмета, как позитивная экономическая теория или экономическая теория благосостояния, – и в словесных формулировках, и в диаграммах, и в математических выкладках, причем как с реалистическими, так и с нереалистическими допущениями. Поэтому в дидактических целях экономистам позволительно не учитывать различие между счастьем и удовлетворением желаний, толковать пользу как получение людьми того, чего они хотят, и вне контекста дискуссии рассматривать вкусы просто как данность. Однако вне этого контекста операционально не доступен никакой другой тип анализа благосостояния, кроме сравнительно-институционального анализа (положение, которого Коуэн [Cowen 1993], очевидно, не признает). Глубокий сравнительный анализ может разрешить мнимые парадоксы, исходя из бесспорной пластичности предпочтений.

Многие философы, и среди них, по-видимому, Давид Юм, склонялись к такому критерию, как удовлетворение желаний, главным образом на том основании, что ни фактами, ни логикой нельзя доказать ошибочность какого-либо сущностного желания. Но тем не менее желания, на которые влияют общественные институты, меры экономической политики и установки других людей, не просто даны. Во всяком случае, принятие их как данности несовместимо с философским обсуждением того, какие установки, желания и меры экономической политики стоит поддерживать. Теория удовлетворения желаний не может быть четко разработана в деталях – нечто подобное утверждает Ричард Брандт, выбирающий теорию счастья (Brandt 1979, p. 146–147, 247). Как полагает Брандт (см. также Brandt 1992, ch. 3), возможно, имеет смысл различать разумные и неразумныме желания и отвращения и приводить факты и умозаключения, убеждающие людей частично изменять их. Указывать на это – не значит претендовать на особую проницательность и считать себя вправе устанавливать, как должны формироваться желания. В том, чтобы не закрывать глаза на реальность, нет ничего от диктаторства или тоталитаризма.

Д. У. Хэзлет также противопоставляет две концепции пользы: обладание определенным внутренним опытом – переживанием удовольствия или счастья – и удовлетворенность в своих желаниях или предпочтениях (Haslett 1990, где цитируется Брандт; ср. Brandt 1992, в особенности ch. 9). Хэзлет приходит к компромиссному решению: удовлетворение предпочтений, основанных на полной информированности, ради переживаний.

Являются ли желания или отвращения разумными, можно оценить с точки зрения здравого смысла, так как лишь немногие из них принадлежат к сущностным или конечным (ultimate). Можно рассмотреть, что пожелал бы какой-либо человек, если бы располагал полной информацией и если бы любые его сомнительные желания и отвращения были «обезврежены», как говорит Брандт, «когнитивной психотерапией». Неразумное желание или отвращение – то, которое психотерапия могла бы устранить или ослабить.

Когнитивная психотерапия Брандта сопоставляет желания с информацией (Brandt 1979, p. 113). Если член Конгресса из-за неумеренного употребления алкоголя ставит под угрозу свою карьеру, то успешная терапия помогла бы ему разобраться с приоритетами и не упускать из виду главное. Если мальчик не хочет играть с соседской девочкой, потому что испытывает брезгливость к ее любимому кролику, то психотерапевт мог бы устранить это отвращение, проследив его до того случая, когда однажды пациент, прикоснувшись к кролику, был напуган внезапно раздавшимся громким шумом (p. 11–12). Врач мог бы смягчить одержимость пациента мыслями о высоком или низком престиже доступных для него профессий, или обеспокоенность суждениями других людей, или нездоровое стремление всегда и во всем быть лучшим, или крайнюю скупость – показав ему, каким образом неосознаваемые остатки детских переживаний отдаляют его от целей, на которые его ориентировало бы размышление, основанное на достаточной информации (p. 116–123).

По-видимому, Брандт в действительности не призывает применять психотерапию, чтобы сделать людей счастливыми; он только пытается внести ясность в обсуждение. Однако надо признать, что теория счастья внушает тревогу, когда излагается в такой терминологии и с такими примерами, как у Брандта.

По мнению Брандта, изменчивость желаний представляет больше трудностей для концепции счастья как удовлетворения желаний, чем для «обезвреженной», или более философской, концепции (Brandt 1992, ch. 9). На каких весах взвешивать необходимость удовлетворения прошлых, настоящих и будущих желаний, вступающих в противоречие друг с другом? Предположим, молодая пара желает устроить дорогостоящую свадьбу и устраивает ее, а потом испытывает более продуманное и более долговременное желание: лучше бы они вместо этого сэкономили деньги на приобретение предметов домашнего обихода. Какое решение относительно траты средств принесло бы молодоженам больше счастья? Какое решение одобрил бы хорошо информированный благожелательный наблюдатель? Что он рекомендовал бы, если бы у него заранее спросили совета?

Или, допустим, отец, понимая, что по мере взросления людей вкусы меняются, и хорошо зная своего сына как личность, обдумывает подарок ко дню его рождения. Что должен выбрать в подарок отец для более полного счастья сына – то, чего сын больше всего хочет прямо сейчас, или же то, что в наибольшей мере будет способствовать удовлетворению его желаний, которые, как рассчитывает отец, появятся со временем?

Обеспокоенность по поводу манипуляции предпочтениями

Подобные вопросы, надо сказать, могут звучать угрожающе. Однако признание того, что предпочтения индивидов меняются и даже бывают явно ошибочными, отнюдь не говорит в пользу принуждения со стороны государства или социального давления с целью навязать людям решения или образ жизни, которые считаются достойными.

Против идеи такого навязывания есть по меньшей мере четыре довода. Во-первых, даже если бы существовала некая объективно хорошая жизнь, никто не был бы вправе претендовать на достоверное знание того, в чем она состоит. Важна сама свобода экспериментирования. Во-вторых, конкретное содержание понятия хорошей жизни для разных людей различно, отчасти из-за различий в наследственных способностях и переживаниях раннего возраста. Разнородность интересов, занятий и образов жизни содействует процветанию общества. Никакая власть не обладает знанием и способностью, необходимыми, чтобы определить занятие и образ жизни для каждого человека и установить модель социального многообразия. В-третьих, принуждение к какому-то конкретному образу жизни делает его уже не таким хорошим, каким он мог бы быть в противном случае. Счастье – это не то, с чем можно пристать как с ножом к горлу. В-четвертых, попытки навязать людям «достойную» жизнь предполагали бы возрастающую власть человека над человеком, расширяли бы для власти сферу коррупции, вредили бы общественному сотрудничеству и, таким образом, в конечном счете создавали бы препятствия для достойной жизни. История знает бесчисленных тиранов, подвергавших подвластных жестоким испытаниям во имя того, чтобы сделать их счастливыми, пусть и в совокупности и в долгосрочной перспективе. Именно потому, что для утилитаризма важно действительное счастье или страдание, которое индивиды испытывают сами по себе, мы относимся с настороженностью к институтам или даже доктринам, ведущим к подобным негативным результатам.

Обеспокоенность по поводу вмешательства в чужие дела или тоталитаризма, хотя она и не имеет решающего значения в аргументации против такого критерия, как действительное счастье, следует принимать всерьез. Утилитарист может признать, что, если позволить людям совершать свои собственные ошибки, это в конечном итоге будет больше способствовать счастью, чем если бы их жизнью руководил «человек из Уайтхолла»[40]40
  Уайтхолл – зд. английское правительство (по названию Уайтхолльского дворца).


[Закрыть]. Такое мнение опирается на факты или предполагаемые факты человеческой природы и человеческого общества и, следовательно, может быть ложным. Как бы то ни было, оно показывает, что в этическом дискурсе есть широкий простор для позитивного анализа, отличного от анализа чисто ценностных суждений.

Вполне разумная обеспокоенность не оправдывает искажения фундаментального утилитаристского критерия, подмену его другим критерием, а именно: непременное достижение людьми всего того, что, по их понятиям, привело бы к исполнению любых желаний, какие у них только возникнут. Формулировать критерий неверно и связывать его с сомнительным в отношении соответствия фактам предположением, что индивиды всегда лучше всех судят о своих собственных интересах, – это «высокоумный подход к благосостоянию» («welfare scholarship»). Как разъяснил (в устных беседах) осуждающий такую позицию Уоррен Наттер, это означает неверно формулировать или затушевывать то, что считаешь истиной, подтверждаемой фактами и логикой, из опасения, что люди могут неправильно истолковать или неправильно применить эту неприкрашенную истину или, если уж говорить совсем откровенно, из боязни, что твои слушатели не способны или не готовы ее услышать. В некоторых случаях утаивание или искажение неприятных истин может быть целесообразным, но только не в естественных и не в гуманитарных науках.

Хотя вопросы, касающиеся достойной жизни, заслуживают внимания и на некоторые из них можно дать объективно обоснованный ответ, этот факт не позволяет правительству – или обществу, способному оказывать сильное давление, – навязывать людям ответы, как не позволено им навязывать ответы на научные вопросы. Попытки сделать то или другое так или иначе подорвали бы общественное сотрудничество; разъяснить это помогают общественные науки. Либерализм рассматривает вопросы относительно достойной жизни или целей жизни человека как неразрешимые с публичной точки зрения, что характерно не только для либерализма, но и вообще для современности, – так передает мысль Рональда Дворкина Аласдер Макинтайр, но это не значит, что он согласен с изложенным воззрением (MacIntyre 1981/1984, p. 112 <Макинтайр 2000, с. 163–164>). Не проявляя непоследовательности, можно быть либертарианцем в вопросах сферы деятельности правительства и объективистом и консерватором в вопросах морали (см., например, Meyer 1962; ср. раздел о суждениях с позиции истины и фаллибилизме в главе 10).

Как индивиды различаются в своих конкретных понятиях о счастье, так специалисты в области социальной философии различаются в том, сколько внимания они уделяют индивиду и сколько – сообществу (Ebert 1989). Классические либералы, или либертарианцы, высоко ценят автономию и свободу индивида. Сторонники коммунитаризма (например, Этциони [Etzioni 1988]) подчеркивают, что индивиды – это члены социальных групп. Такое различие в акцентах связано не с фундаментальными ценностями, а с представлением о наиболее благоприятном для них общественном устройстве, и разногласие в принципе может быть сглажено в ходе дальнейшего исследования. Человек – общественное животное; индивид формируется обществом, его языком и культурой. Но этот факт не дискредитирует индивидуалистические установки и соответствующую социально-экономическую политику. Культура не монолитна, тем более – современная западная культура. Она не полностью предопределяет социальные роли и образ жизни индивидов. Индивиды стремятся осуществить свои разнящиеся личные планы; они испытывают удовлетворение от успеха, чувство фрустрации от пагубного внешнего вмешательства. Факты реальности, включая и человеческую природу, не приводят к воззрению, которое подчиняло бы интересы индивидов какой-либо предположительно обособленной совокупности интересов сообщества. Правильно понимаемая, мораль не требует такого подчинения.