Текст книги "Бредень"

25

Этот Калигула был прожженный мерзавец.

Ясно, почему он выбрал себе такую кличку. Билл вспомнил телесериал про римских императоров. Они все отличались жестокостью. Но тот, которого звали Калигула, по части злодейств превзошел других. Особую страсть он питал к плотским удовольствиям.

– Нам известно, что одного из них зовут Калигула.

– Да, – сказала Дженис.

– Что-нибудь еще?

– По детскому телефону доверия говорят, что есть еще один – по имени Саймон, который подбирает ребят. Знакомится через Интернет. Встречается. Склоняет к сексу. Тайно фотографирует, потом грозит показать фотографии родителям. Дети приходят в ужас. Тогда он знакомит их с остальными членами шайки.

– А при чем тут Калигула?

– Очевидно, Саймон рассказывал мальчику, что Калигула любит грубый секс.

– Ладно. – Билл подавил рвущийся наружу гнев. – Можно вытянуть у парня какой-нибудь контакт? Электронный адрес, телефон, просто адрес, что-нибудь?

– Он звонит по телефону доверия, только когда ему становится очень страшно, сэр. Он не отвечает на вопросы. Жалуется и вешает трубку.

– Гейвин Маклин в курсе последней информации?

– Да, я все ему передала.

– Что он сказал?

– Он перехватил сообщения между Саймоном и Калигулой, хотя, по его словам, они скорей всего уже называют себе по-другому.

– Что-нибудь еще?

– Да, сэр. Мы выяснили имена шестерых человек, которые покупали ткани через тот магазин в Париже. Сейчас мы ведем проверку. И, я полагаю, вам следует знать, сэр, один из них – сэр Джеймс Далримпл.

Начальство позвонило через пять минут после того, как Билл отдал распоряжение позвонить сэру Джеймсу. Само собой, сэр Джеймс, недолго думая, напряг своего партнера по гольфу. Шеф сказал, что понимает, как необходимо для Билла проводить расследование по всем линиям, но сэр Джеймс заверил его, что в его доме данной тканью не пользовались. Он сразу же решил от нее избавиться. Слишком ярко для резиденции холостяка. Ткань отдали на благотворительную распродажу, которую устраивала церковь год назад.

– Какая церковь, сэр?

– Он не помнит. – В трубке раздалась нетерпеливая дробь. – Итак, – после паузы последовало продолжение, – у вас больше нет необходимости беспокоить сэра Джеймса, Билл. Завтра, после выборов, он едет на две недели за границу.

Да, подумал Билл, сэру Джеймсу было бы очень неудобно отвечать на вопросы по этому делу.

– Дайте мне знать, если будут новости.

– Конечно, сэр.

У шефа еще более дерьмовая работа, чем у меня, решил Билл. Он должен играть в гольф с типами вроде сэра Джеймса Далримпла.

Билл не имел никаких улик, ни малейших. Но у него было чутье. Он чуял нутром. А чутье его никогда не подводило.

Фиону очень воодушевляла перспектива того, что Эдвард, возможно, покончит с лейбористским большинством в парламенте.

– Хорошая зуботычина для этого их вожака, как там его зовут?

– Джордж Рафферти.

– Мерзкий карлик.

– Фиона!

– Но ведь это правда. – Она капризно надула губы. – Налей мне выпить, Эдвард. Я почти готова.

И она исчезла, оставив в воздухе пьянящий аромат духов. Эдвард еще раз с удовольствием вдохнул его и пошел в гостиную.

Подаренное сэром Джеймсом виски Эми перелила в графин. Неся два бокала золотистого напитка, он вышел через террасу в сад. Вечер был великолепен. Таким вечером приятно посидеть у дома. На клумбах ярко цвели цветы. Он заметил, что калитка из сада в лес стоит настежь. Захотелось прогуляться внизу у реки, получить заряд энергии перед завтрашним днем. Он давно не ходил туда. А ведь когда-то это было его любимое место.

Эдвард мысленно поплыл в прошлое, вспоминая интрижку с одной соблазнительной судейской секретаршей. Она привозила бумаги на подпись ему домой, и у нее всегда находилось время для прогулки по лесу.

– О чем ты задумался?

– Да просто думаю, какое счастье, что ты нашла для нас это место.

– Да, здесь очень мило. – Она проследила его взгляд. – Но я это хорошо умею, – она улыбнулась, – находить разные вещи.

Эдвард пристально посмотрел на жену. Всегда было трудно определить, как много она знает. После той стычки из-за Дженифер (первой после свадьбы) он находился под впечатлением, что она не хочет ничего знать. У них крепкое партнерство. Она рассчитывала, что он далеко пойдет, и намеревалась идти вместе с ним. Фиона понимала, что власть увеличивает мужские аппетиты.

Больше они не обсуждали его увлечения.

– Хочешь прогуляться? – спросил он, думая о своем любимом дереве.

– Нет. – Фиона уселась в кресло. – Давай просто посидим и отдохнем. – Она поставила ноги на скамеечку. Легкая ткань ее платья разошлась, открывая округлые икры.

– Я хочу рассказать тебе, – начала она, – о своей беседе с твоей маленькой подружкой, Роной Маклеод.

Каждый раз, когда дело касалось Роны, он начинал хуже соображать. Что-то похожее на совесть просыпалось и тревожило его. Обычно ему удавалось подавлять угрызения совести, и лучше всего в этом деле ему помогали заранее подготовленные аргументы Фионы. Но тут был особый случай.

Эдвард никогда не сомневался, что отдать ребенка на усыновление было правильным решением. Рона не стала бы делать аборт. Но мысли о том, что «было бы, если бы», все еще посещали его. Что, если бы он женился на Роне? Что, если бы они оставили ребенка?

Фиона прервала его размышления:

– Она сказала, чтобы я забыла об этом. Она узнала все, что хотела, и удивилась, что ты обсуждал этот «инцидент» со мной. – Голос Фионы возвысился в праведном негодовании.

Эдвард представлял себе, как отреагировала Рона, узнав, что Фиона в курсе дела. Он поморщился.

Усыновление всегда оставалось их тайной. Это наш ребенок, говорила Рона, особо выделяя слово «наш». Мы должны решить. И они решили (Эдварду нравилось думать, что это было их общее решение), никому ничего не сказав. Как же тяжело было Роне утаить это от своего драгоценного папочки. То, что он открылся Фионе, выглядело в ее глазах как предательство, Ну а чего же она хотела? Фиона его жена.

– Я сказала ей, что у нас нет друг от друга секретов, – говорила Фиона, приподнимая свои выщипанные в ниточку брови, – и добавила, что в интересах каждого считать этот вопрос закрытым.

– И что она ответила?

– Она сказала: «Да что вы?» – и повесила трубку.

Эдвард отхлебнул виски. Он понятия не имел, как Роне удалось пронюхать, куда девался младенец, да и удалось ли вообще. В любом случае, он был уверен, что она будет молчать.

26

Скандал был самый обыкновенный.

Опять деньги.

Крисси встала из-за стола и поставила свою тарелку в мойку.

– Ну Крисси. Всего-то пятерку, – канючил Джозеф. Ей хотелось влепить ему пощечину. Из всех братьев Джозеф был самым настырным попрошайкой.

– Ты слышал, что она сказала, Джозеф.

Мать, вечная миротворща.

– У Крисси больше нет до зарплаты.

Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.

– Я так не думаю. – Выражение лица Джозефа изменилось. Теперь на нем блуждала глумливая улыбка. – Я слышал, что у нее есть и другие источники.

– Ты это о чем? – Крисси вытаращила глаза.

Джозеф юлил, как собака динго, не осмеливающаяся напасть.

– Ты знаешь, о чем я. И о ком.

Крисси мельком глянула в сторону двери, представляя, как она молча в эту дверь удаляется. Джозеф не может, он не сделает этого.

Она ошибалась.

– Ее новый бойфренд зарабатывает на жизнь, торгуя своей задницей.

– Джозеф! – ужаснулась мать. – Что ты говоришь?

Прости меня, Господи, ибо я согрешила.

– Я говорю, – Джозеф метнул злорадный взгляд в сестру, – что твоя ненаглядная малютка Белоснежка развлекается с известным в городе гомиком.

– С гомиком? Что это значит, Крисси? – Мать умоляюще смотрела на нее.

– Ничего, мам. Он врет. Он всегда врет, когда ему нужны деньги.

– Ты сама врешь! – торжествующе провозгласил Джозеф. – Спроси-ка ее, с кем она была за городом и что делала в своей хреновой палатке.

– Замолчи! – крикнула Крисси.

– А ты спрашивала, куда он совал, прежде чем добрался до тебя?

– Не надо, Джозеф. Перестань, – прошептала Крисси.

Мать смотрела на них, ничего не понимая. Затем, с огромным усилием, проговорила:

– Ты иди наверх, Крисси. Я скоро приду.

Крисси поднималась по лестнице как автомат. Если Джозеф рассказал матери, он расскажет и отцу. Как только тот узнает, для них настанет конец света. Про Патрика тоже все выплывет. Отец запретит ему здесь появляться. Это добьет мать.

Крисси легла на кровать и уставилась в потолок. Когда ушел Патрик, дом превратился в тюрьму. Она осталась только из-за матери. Она не могла бросить ее.

Почитай отца твоего.

Наконец внизу замолчали, и Крисси услышала, как хлопнула дверь. Мать, наверное, раздобыла для Джозефа денег. Иначе он бы не отстал.

Стук в дверь отвлек ее от созерцания потолка. Мать кротко попросила разрешения войти. Видно было, что она плакала. Всю жизнь Крисси старалась сделать так, чтобы она не плакала.

– У тебя есть где переночевать? – спросила она, садясь на кровать.

Крисси молча кивнула.

– Ты пойдешь к этому парню?

– Я… Я не знаю, в городе Нейл или нет. Я могла бы пойти к доктору Маклеод. Рона разрешила бы мне побыть у нее.

Она заметила, как мать страдальчески поморщилась.

– Не знаю, что сделает отец, когда Джозеф ему расскажет.

Мать водила ладонями по юбке, разглаживая несуществующие морщины.

– Да ладно, мам, – устало сказала Крисси. – Я знаю, куда податься. – Она потрепала мать по плечу.

– Ты уверена, что у тебя все будет в порядке?

Крисси кивнула:

– Не беспокойся обо мне.

27

Было девять часов вечера, но все еще не стемнело. После жаркого дня в воздухе пахло дождем.

Закинув сумку на плечо, Крисси отправилась в путь.

Вдалеке показался автобус. Он довезет ее почти до центра города. Она пойдет к Нейлу. Если его нет дома или если вдруг нельзя будет переночевать у него (Крисси не допускала такой мысли), тогда – к Роне.

Улица Нейла была пуста – ни машин у обочины, ни людей. По пути к подъезду ее никто не обогнал. В подъезде недавно убирали. К вымытым ступенькам кое-где прилипла щетина от ветхой швабры, едко воняло хлоркой.

Крисси несколько раз кашлянула – на случай, если женщина, которую она видела раньше, уже тут, но с верхней площадки не доносилось ни звука.

Перед дверью Нейла она в нерешительности остановилась.

А что, если он не один?

Нейл занимается сексом за деньги. Нейл спит с ней. Нет. Нейл любит ее. Секс и любовь – это разные вещи, сказала она себе.

Крисси забарабанила в дверь, и та, к ее ужасу, подалась внутрь. Тошнотворный смрад начал разливаться в воздухе.

Пламя рвалось из конфорки со свирепым шипением, и в комнате было жарко как в печке. Зажав нос, Крисси бросилась к окну и распахнула его, прежде чем выключить газ. И только потом она смогла заставить себя взглянуть на источник этой ужасной вони.

Постель была залита кровью и блевотиной. Она прошла в ванную. Дверь с протяжным вздохом отворилась, сопротивляясь сквозняку из окна. Под ногами была лужа розовой воды. Прежде чем отдернуть душевую занавеску, она пробормотала молитву. Из крана капало в пустую ванну. Кто-то здесь мылся. Кто-то истекавший кровью.

Она пошла по кровавым следам в гостиную и дальше в кухню, не переставая шептать молитвы. Она не понимала ни кому, ни о чем она молится, слова сами собой срывались с её губ.

Прости мне мои грехи, Господи, Дева Мария Пресвятая Богородица. Боже, пусть он будет жив.

Она толкнула дверь на кухню. На сушилке стояла початая бутылка водки. Крышка валялась рядом. Кто-то, отпив прямо из горла, оставил на стекле розовый отпечаток руки.

Крисси знала, что так нельзя. Знала, что должна оставить здесь все как есть. Но вызвать полицию значило навредить Нейлу.

Она сняла постельное белье, сунула простыни и наволочки в мусорное ведро и вынесла на улицу. Шел дождь. Вернувшись, она нашла какую-то жидкость для мытья полов и смыла кровавые пятна в ванной и на кухне. Потом нашла в ящике чистые простыни и перестелила постель. Окно все это время оставалось открытым, хотя дождь заливал подоконник и ковер.

Сделав все, что было можно, Крисси села на диван и стала ждать. Ей хотелось, чтобы он пришел и увидел, что она его ждет.

Крисси открыла глаза.

Рассвет уже касался крыш. Она вскочила и посмотрела на часы. Пять часов. Внизу по улице прогудело такси. Этот шум и разбудил ее. В комнате было холодно, но, по крайней мере, не воняло. Она закрыла окно и опустила штору.

И вдруг услышала, что снаружи к двери кто-то подошел.

Крисси метнулась в ванную. Скользнув внутрь, она встала за дверью, прижалась к стене и стала смотреть в щелку. Входная дверь открылась и закрылась, и наступила тишина. Вошедший стоял в прихожей. Потом из открывшейся двери в гостиную хлынул свет.

– Господи Иисусе!

– Нейл!

– Господи, Крисси, как ты меня напугала!

Она бросилась к нему. Обнимая ее, он поморщился, прильнул лицом к ее волосам, потом губами к губам. Почувствовав вкус крови, она отпрянула. Его лицо было похоже на раскисшую свеклу. Один глаз полностью закрылся. Под рубашкой белели бинты.

– Что они с тобой сделали?

– Все в порядке. Я не так уж плох, правда. – Он попытался обратить все в шутку: – В приемном покое я был самый красивый.

Опухший рот изобразил подобие улыбки. Она помогла ему раздеться, ловя себя на том, что воркует и квохчет над ним, будто над ребенком. Он осторожно лег.

– Ложись со мной, – сказал он и взял ее за руку.

Она заплакала.

– Не надо, Крисси. Все хорошо. Тсс… – Он погладил ее по волосам. – Мерзавцы больше не вернутся. Они думают, что заставили меня заткнуться. Они приходили за фотками, ну заодно и повеселились.

– Ты отдал им фотографии?

– Ага, все отдал. – Морщась, он повернулся к ней. – Но эти гады не догадываются, что у меня еще есть кое-что.

– Что есть? – Она села.

– Я знаю, что это за штора, Крисси. Я знаю, откуда она.

– Ты пойдешь в полицию?

Он покачал головой:

– Незачем. Мне достаточно только заложить их. Я повидаюсь с этим газетчиком, Коннелли. Он меня выслушает.

Душа Крисси наполнилась ужасом. Она представила себе, как они возвращаются. Чтобы заставить его замолчать навсегда.

– Ну Крисси! Они же не догадаются, что это я.

Крисси знала, что это чушь. Они сразу все поймут. А Нейл рассуждает, как самонадеянный мальчишка из ее детства, который придумал, что жизнь прекрасна, и поверил в это.

– Крисси? – позвал он.

– Ммм…

– Я должен тебе кое-что сказать. – Он поднял голову. – Врач предупредил, что нормальный секс для меня невозможен в течение самое меньшее трех недель, – мрачно сообщил он.

– Нейл!

Он попытался улыбнуться:

– Но он ничего не говорил насчет ненормального секса.

28

Улица, застроенная доходными домами и частными двухэтажными особняками, плавно изгибалась. Маленькие ухоженные яркие садики перед каждым домом, приятный вид из окна. Высокие деревья парка невдалеке.

Хорошее место для ребенка.

Номер десять был на середине улицы, вход в квартиру с парадного, цветники на окнах. Рона прошла мимо по противоположному тротуару, пересекла улицу и вернулась. Дойдя до голубой двери, она остановилась и с бьющимся сердцем прочитала имя на табличке повыше звонка. Ей просто нужно знать. Если они тут живут, то она уйдет, решила она. Уйдет и будет его ждать.

Фамилия была не Хоуп.

Дверь открыла женщина лет пятидесяти с небольшим, стриженная ежиком и в очках. Ее совершенно не обеспокоило появление на ее пороге незнакомки. Она была очень рада помочь. У Роны возникло впечатление, что она просто любит пообщаться, поболтать и послушать, что другие говорят.

– Очень жаль, милочка, – говорила она. – Они уехали отсюда четыре года назад, переехали в Англию.

– Вы, случайно, не знаете, куда именно?

Нет, адреса они не оставили.

– Простите, что не могу вам помочь. Я только помню, что это какой-то большой город, где есть университет. Мистер Хоуп, кажется, читает геологию. Он получил там новую работу. Манчестер, а может, и Бирмингем? – Она покачала головой. – Нет, я не такая. Переезды – это не для меня. Говорят, что в Глазго – преступность, но мы-то с вами лучше знаем, верно?

Рона вернулась к машине. Не стоит огорчаться, уговаривала она себя, сюда вообще не следовало приезжать.

В машине Рона включила радио. Повернув ключ зажигания, она решила ехать обратно на работу. Постараться забыть об этом. Сосредоточиться. Принять решение насчет Шона.

Выехав на главную улицу, она заметила, что ворота начальной школы широко распахнуты. На ограде был помещен плакат с расписанием часов голосования. На игровой площадке толпились не дети, а взрослые. Она вдруг вспомнила, что сегодня выборы. Она притормозила и остановилась, зная, что он будет там.

Он стоял на ступеньках, пожимал руки и улыбался. Эдвард Стюарт, выдающийся юрист и счастливый семьянин, радеющий за дело тори в Шотландии и как пить дать, будущий представитель Шотландии в парламенте.

Рона включила двигатель и поехала дальше. Она честно соблюдала условия сделки. Пусть его выберут в парламент. Если повезет, он будет редко наведываться в Глазго, и ей больше не придется его видеть.

Трасса была забита автомобилями, и Рона обругала себя за то, что поехала на машине. Трудно сосредоточиться на дороге, когда в голове теснится столько мыслей. Карой за рассеянность стали нетерпеливые гудки сзади. Она свернула в первый же переулок, решив выпить где-нибудь кофе. Через полчаса этот поток схлынет, и она сможет спокойно вернуться в город.

Дело было не только в рассеянности. Предыдущей ночью она почти совсем не спала. К трем часам утра ей наконец надоело крутиться и вертеться в кровати, и она включила свет. Если ее мучают мысли о Лайеме, то пусть мучают при свете. И она стала думать. Чем больше она думала, тем больше ей хотелось увидеть сына. Потеряв столько лет жизни, она не хотела потерять еще. Примерно в четыре часа Рона приняла решение. Она поедет по тому адресу, что значится в распечатке, и проверит, живет ли там семья Хоуп. Она была на все сто уверена, что живет.

Рона подняла голову, выведенная из задумчивости появлением официантки, которая спрашивала, не принести ли ей еще кофе. Она кивнула.

– Крепко же вы задумались, – заметила официантка.

– Я думала о своем сыне, – решилась ответить Рона.

– Озорник он у вас?

– Да нет. Вовсе нет.

– Счастливая вы. А вот за нашим Майклом только глаз да глаз. И все-таки… Пусть уж, а то ведь им не век быть с нами, правда? Как говорит моя мама.

Рона кивнула. Ее мама тоже бы так говорила. Ей вдруг до боли стало жаль, что матери больше нет. Что их обоих больше нет. Жаль, что она не сказала им. Жаль. Жаль.

В течение долгих месяцев после смерти отца, возвращаясь домой, она представляла себе, что он ждет ее, как всегда. Что он обнимет ее и скажет, как он рад ее видеть. Глупо. Но это ей помогало. Помогало жить дальше.

Ей было двенадцать лет, когда отец обмолвился, что они ее удочерили.

Однажды в субботу они пошли в кино. Было холодно, и на обратном пути они зашли в паб полакомиться жареной картошкой. Ее перчатки пропахли уксусом, потому что она успела съесть половину своей порции, прежде чем папа сказал, чтобы она их сняла.

В то время эта новость оставила ее равнодушной. Она не вполне понимала, что значит «удочерить», пока ей не исполнилось тринадцать и подруга Луиза не рассказала ей про то, как делают детей. И даже тогда ей не захотелось узнать, кто ее настоящие родители. Это не имело значения.

Наконец мама по собственной инициативе решила ее просветить, когда однажды они вместе резали овощи на кухонном столе.

– Твоей настоящей мамой была моя кузина Лили, – объясняла она. – Она любила путешествовать, бывала во многих странах… В Италии, в Египте, в Ливане.

Это прозвучало очень романтично.

– Однажды она вернулась вместе со славным молодым человеком. Он хотел на ней жениться, но она отказала ему.

– Почему? – спросила Рона.

Это был единственный вопрос, который Рона когда-либо задавала о своих родителях.

– Наша Лили была сама себе хозяйка. «Дай мужчине клочок бумаги, и он вообразит, что купил тебя» – так она говорила.

Она высыпала кубики картошки в кастрюлю для супа и продолжала:

– Твоего папу звали Роберт. Роберт Куртис. Он был высокий блондин, очень симпатичный. – Она окинула любовным взглядом белокурые волосы Роны.

– Они вместе поехали в Венецию, и там он отравился и умер от осложнений. Это была ужасная трагедия. Лили вернулась домой, тут ты и родилась.

Она посмотрела на Рону:

– Она была очень молода. Она считала, что не сможет как следует за тобой приглядеть. И потому попросила нас о тебе позаботиться.

Роне казалось, что вся ее жизнь перемешивается сейчас, как суп в кастрюле.

– Ну вот, ты стала наша, и слава богу, что так вышло. – Ее влажная ладонь легла на макушку Роны.

– Потом Лили умерла в Стамбуле, и ее там похоронили. Я хотела забрать ее домой, но твой папа сказал: нет, Глазго все равно для Лили никогда не был домом.

В тот вечер мама вытащила большой черный альбом с семейными фотографиями и показала Роне ее настоящих родителей.

Рона смотрела в окно на оживленную улицу, полную магазинов и покупателей. Женщины были с детьми, везли их в колясках или держали за руку. Почему же она не сказала родителям о ребенке? Они бы помогли ей, на время взяли бы Лайема к себе, чтобы она могла закончить учебу. Просто ее жизнь была связана с Эдвардом. А Эдвард не хотел становиться отцом. По крайней мере тогда.

Рона пошла расплачиваться.

Ее официантка стояла за кассой.

– Не беспокойтесь о нем, – сказала она. – Если не жалеть для них времени, в конце концов они становятся людьми.

Рона поблагодарила ее и вышла.

Лишь миновав Гартенхилл, она поняла, что едет в сторону Управления полиции. Она чертыхнулась и даже треснула по рулю от досады, но потом смирилась с тем, что придется делать огромный крюк, чтобы вернуться в лабораторию. Перспектива пробираться сквозь путаницу улиц с односторонним движением на Гартенхилле ее не вдохновляла, и она поехала на Ганновер-стрит. Внезапно оказавшись на Джордж-сквер, она растерялась и пропустила нужный поворот. Господи, да она просто ездит кругами! Потом мимо поплыли величественные колонны Галереи современного искусства. Здесь можно проехать на Винсент-стрит. Она дала по тормозам, потому что впереди идущий автобус неожиданно вдруг встал.

Из автобуса выпрыгнул подросток и остановился в нерешительности. На ступеньках галереи загорала компания каких-то оборванцев, но этот мальчик был одет совершенно иначе. Он напряженно вглядывался, но не находил того, кого искал. Уныло поникшие плечи отразили его разочарование.

И тут она увидела мужчину. Он стоял за колонной. Когда он окликнул паренька, лицо у того радостно вспыхнуло.

Мужчина не стал приближаться. Но это не имело значения, потому что Рона уже его узнала.