Текст книги "Молчаливая слушательница"

Глава 20
Джой и Рут

Декабрь 1960 года

– Всем доброе утро, – слащаво пропел мистер Джонс.

Его рука покоилась на плече девочки, которую Джой видела впервые.

– Поприветствуйте, пожалуйста, в воскресной школе Фелисити и помогите ей почувствовать себя частью семьи Господа нашего. Джой, подвинься, пусть Фелисити сядет рядом со мной.

Группа состояла из учеников старше десяти лет. Все они, скрестив ноги, сидели кружком на жестком полу зала. Джой была старшей, и ей полагалось находиться рядом со стулом мистера Джонса. Освобождая место для Фелисити, Джой не могла отвести от новенькой взгляда. Та носила не только удивительнейшее имя, но еще и кремовые колготки, синюю юбку и пиджак в цвет, из-за чего выглядела семнадцатилетней девушкой. Джой натянула свое церковное платье на колени, пряча под ним гольфы.

На макушке Фелисити красовался невероятный по размеру пучок волос, обвязанный у основания тонкой белой лентой. Сзади из него свисали локоны до самого воротника, а лицо с обеих сторон обрамляли мягкие вьющиеся пряди. Джой потрогала собственные редкие и гладкие волосы каштанового цвета. Лучше б ее мама была парикмахером, а не цветочницей, делающей венки для покойных!

Фелисити, в отличие от остальных, не скрестила ноги по-турецки, а подогнула их влево, опустила левую ладонь на лодыжку и оперлась на правую руку, заняв при этом довольно много места. Ее правое запястье обхватывал золотой браслет, а левое – изящные золотые часики.

Взгляд Джой переместился с верхушки огромного, чудесного пучка Фелисити к ее туфлям, таким же синим, как юбка и пиджак.

– Хватит глазеть! – рявкнул мистер Джонс.

Джой густо покраснела – и лишь затем поняла, что он обращался ко всем. Кашлянув, мистер Джонс начал урок:

– Итак, о чем была сегодняшняя проповедь Преподобного Брейтуэйта?

Целых полчаса Джой была одновременно очарована и подавлена шикарной Фелисити, сидевшей рядом в позе герцогини {гигантская стопка тончайшей оберточной бумаги}, и потому совсем не отвечала на вопросы мистера Джонса. Наконец им велели раскрашивать Христа, дарующего прощение Петру, и разрешили разговаривать. Тогда Джой начала задавать Фелисити вопросы, стараясь делать это как бы между прочим.

– Тебе уже есть двенадцать? – спросила она, раскрашивая лицо Христа розовым.

Фелисити ответила коротким кивком и принялась замазывать траву оранжевым цветом. Джой перешла к рукам Христа. После двенадцати лет почти никто из ребят не посещал воскресную школу, им это разрешали грешники-родители. Джой продолжит ходить сюда до пятнадцати лет, как делал Марк, а дальше будет оставаться в Церкви с братом и отцом до конца службы. Джой раскрасила ладони и ступни Христа розовым.

– Твои родители в Церкви?

Еще один короткий кивок.

Одеяние Христа должно быть светло-синим, за исключением полосы по краю. Джой перестала раскрашивать, посмотрела на мистера Джонса, который отошел поговорить с другим учителем, затем понизила голос и, сама себе поражаясь, выдала:

– Видишь девочку в клетчатом платье в группе с очень старым учителем? Это Марион Бекер, и ее родители не ходят в Церковь. Только привозят и забирают Марион. Так же и у Филиппа Макинтоша, рыжего мальчика из нашей группы. Его папа, ветеринар, Церковь тоже не посещает. В той группе еще обычно есть Венди Боскомб, но сейчас она отдыхает на курорте… они богатые, поэтому в Рай не попадут.

Фелисити уставилась сперва на Марион, затем на Филиппа. Джой раскрасила кант на хитоне Христа желтым – в подражание золотому на картинке в Библии. Спросила:

– Ты пойдешь в старшую школу Блэкханта в следующем году?

Фелисити покачала головой.

Джой взяла коричневый карандаш для одежд Петра. Как же это Фелисити туда не пойдет, если ей уже двенадцать? Возможно, она не очень умная, и ее оставили на второй год?

– Почему?

Ха! Теперь Фелисити не сможет ответить движением головы. Однако загадочная новенькая пожала плечами, выбрала зеленый карандаш и стала раскрашивать небо, оставив Христа с Петром бесцветными. Джой хотела подсказать, что небо должно быть синим, но тут раздался голос мистера Джонса:

– Джой! Сосредоточься, пожалуйста, на своем рисунке, а не на рисунке Фелисити.

Лицо Джой вспыхнуло от стыда. Внутри закопошились угри – и родились две беззвучные молитвы одновременно.

прости меня за невнимательность.

Господи, прошу, Во веки веков. Аминь

пусть он не расскажет моему отцу.

Она вновь взяла желтый карандаш, чтобы раскрасить нимб Христа. Фелисити же сделала Христу пурпурный нимб и оранжевые губы.

– Так, складываем карандаши в ведерко. – Мистер Джонс обошел ребят, голос его утратил слащавость. – Встаем на завершающую молитву.

Все поднялись. Джой взяла одной рукой сухую ладонь Полы Сандерсон, а другой – гладкую ладонь новенькой. Хоть какая-то польза от появления Модной Фелисити в воскресной школе – не придется держать за руку мистера Джонса. Тот уже затянул:

– Пусть благодать Господа нашего Иисуса Христа…

Джой повернула склоненную голову и чуточку {раздавленный муравей} приоткрыла правый глаз, чтобы глянуть на Фелисити. Та в упор смотрела на Джой. Наверное, удивляется уродливому лицу, решила Джой, но тут Фелисити широко улыбнулась. От потрясения Джой распахнула оба глаза, затем вспомнила, что их нужно закрыть, торопливо зажмурилась и склонила голову. Мистер Джонс закончил:

– …Святого Духа пребудет со всеми вами.

– Аминь, – дружно откликнулись ученики.

По пути к выходу Фелисити оттащила Джой в хвост группы и прошептала:

– Ты не закрывала глаза во время молитвы.

Она выглядела довольной и, конечно же, собиралась наябедничать отцу Джой о том, что та подглядывала.

– Я просто… – пробормотала Джой и осеклась. – А ведь ты тоже.

Фелисити визгливо хохотнула.

– Ага, ты меня подловила!

– Почему ты не закрывала глаза?

– Хотела посмотреть, кто чем занят. Это гораздо интересней. И вообще, Бог не говорит, что во время молитвы обязательно закрывать глаза.

Джой немного подумала. Фелисити права.

– Почему ты не пойдешь в старшую школу?

– Пойду, конечно. Просто не в твою.

– А в какую же тогда?

– В дурацкую старую школу Святой Анны.

– Святой Анны?! Это католическая школа? – Джой открыла рот от изумления.

– Англиканская.

– Разве ты не пресвитерианка?

– Не знаю. Мама с папой говорят: не важно, в какую церковь ходить; главное – молиться от души и быть доброй ко всем.

…Джой ждала Марка у большого треугольного крыльца Церкви и наблюдала за встречей Фелисити с семьей. Родители Фелисити оказались смуглыми и потрясающими, и у нее тоже имелся старший брат. Она показала им свою раскраску, все четверо громко захохотали, и отец поцеловал Фелисити в лоб. Затем родители представили ее своим взрослым собеседникам, и она стала тоже разговаривать с ними и смеяться, как взрослая. При каждом взрыве смеха Фелисити заправляла пряди волос за ухо, в точности как ее мама. Густые, ровные черные волосы миссис Фелисити достигали плеч, кончики немного закручивались внутрь, и на ней не было шляпы. Остальные женщины в Церкви носили короткий перманент[12]12
  Перманент – завивка, которая держится в течение нескольких месяцев.


[Закрыть] и белую широкополую шляпу, дополненную пластмассовыми цветами.

Появился Марк, и они сели в фургон ждать отца: Джой на заднем сиденье, брат впереди. Отец всегда покидал Церковь последним, если не считать Преподобного Брейтуэйта. Преподобный стоял в притворе, говорил слова благодарности и прощания каждому выходящему, а отец, который дольше всех служил в Церкви старейшиной, высился рядом, произносил несколько слов, тряс руки, будто Преподобный сам не справился бы. Сегодня же Преподобный Брейтуэйт с отцом направились от порога Церкви прямиком к новой семье.

– Ну и показуха, – заметил Марк.

Джой тихонько фыркнула в знак согласия.

– Посмотри на него, – продолжал брат. – Сама приветливость, ведь они новенькие и явно богатые. Спорим, он рассказывает им о том, что дольше всех служит старейшиной, состоит в восьмидесяти семи комитетах и знает всех и каждого.

– «Здравствуйте, я Джордж Хендерсон, – низким голосом произнесла Джой. – Я состою в восьмидесяти семи комитетах, дольше всех служу старейшиной в Церкви и являюсь самым набожным христианином в мире».

Марк со смехом обернулся.

– В точности как он! Когда ты научилась?

– «О чем ты? – тем же низким голосом протянула Джой. – Я Джордж Хендерсон, и я идеален. Однажды я попаду в Рай, а вот мои дети будут гореть в А…»

– Ш-ш-ш, идет!

Язык Джой мгновенно прилип к нёбу. Она смотрела из окна, как семья Фелисити идет к большому сверкающему автомобилю. «Они богаты, – подумала Джой и устыдилась своих слов о том, что богатые родители Венди Боскомб не попадут в Рай. – Ну и ладно, все равно эта Фелисити – зазнайка и модница».

Фелисити открыла дверцу машины, обернулась и с широкой улыбкой энергично помахала Джой. Та, смущенная, но обрадованная, не менее энергично помахала в ответ.

За обедом отец без умолку рассказывал о семействе Фелисити. Дома он никогда не был таким разговорчивым, только при гостях. Когда Джой сменила церковное платье на обычную одежду и вошла в кухню, отец уже делился новостью с мамой.

– Они прибрели две соседние фермы по другую сторону от города, на Пепперелл-энд-Бутс-роуд. – Он, без сомнения, был впечатлен.

Джой села, угри в желудки взвились – почему отец никак не выучит слово «приобрести»? «Прибрести» – это совсем другое!

– Две фермы? – переспросила мама.

Отец продолжал, словно она ничего и не говорила:

– Они городские, так что долго не продержатся. Еще прибрели по аптеке в Блэкханте и Конгарре, но он такой же аптекарь, как и фермер. Понятия не имею! – добавил он, как бы упреждая вопрос жены. – Роберт подозревает, что они инвесторы.

Дети вопросительно уставились друг на друга. Сколько же денег у этих новеньких? Что такое инвестор? Зачем они переехали сюда?

– Кроме того, на время каникул я записал вас обоих, – отец указал ножом сперва на Марка, потом на Джой, – в группу по изучению Библии. Вторник и четверг, по утрам. Куда лучше, чем целыми днями болтаться тут без дела.

Брат с сестрой дружно сказали: «Да, папа» – воспитанно и достаточно громко, чтобы не дать ему повода рассердиться.

Вечером, пока Рут расчесывала волосы, Джой рассказывала ей об одежде, прическе и матери Модной Фелисити.

– Видела бы ты волосы миссис Фелисити! Такие ровные и красивые…

Сестры немного помолчали.

– Жаль, что ты не ходишь в воскресную школу вместе со мной.

– Ты же знаешь, я не могу! – Голос Рут был не шелковым, а резким, как укус хорька.

Конечно, ее следовало пожалеть, но Джой чувствовала лишь знакомый белый трепет зависти. Он возникал в затылке, заползал под волосы, растекался по телу. Решив не ссориться с сестрой, девочка отвернулась, вытащила словарик и раскрыла на новом слове. Однако все это время она ощущала леденяще-синий гнев Рут, прожигавший дыру в Джой где-то на уровне лопаток.

«Что отец, что дочь», – подумала она.

Глава 21
Джой и Джордж

Февраль 1983 года

Надо поскорей решить некоторые вопросы, и тогда я смогу уехать, как только все закончится. Например, разобраться с кормлением кур. Куда, интересно, он девал яйца? Уж точно не бисквиты с меренгами пек. Возможно, варил и клал на тост. Неужели научился варить яйца и делать тосты? Даже это кажется невероятным.

Стою возле загородки, наблюдаю за курами под палящими лучами солнца, которое подогревает мои шрамы, – и ничуть не удивляюсь маминому появлению. Она выходит из-за курятника, зовет «цып-цып-цып». Берет на руки курицу, зажимает под мышкой, поглаживает.

– Хоро-о-шая девочка, – говорит спокойно. – Хоро-о-шая Рут.

Как мне было не завидовать сестре? Мама ни одну курицу не назвала «Джой».

Заставляю себя не обращать внимания на маму и вхожу в деревянный курятник. В гнезде борются за место разбитая скорлупа и маленькие хрупкие яички в крапинку. Разбитая скорлупа означает, что куры начали есть собственные кладки, а это, в свою очередь, означает, что птиц давным-давно не кормили и яйца не собирали.

Корыто для воды пусто, несмотря на полипропиленовые трубы, тянущиеся под землей от пруда к каждому корыту на ферме. Полипропилен. Я любила это слово не меньше, чем его образ – чечеточника в смокинге.

Пустое корыто наводит на мысль – пруд, вероятно, высох. И то, что лежало на дне, теперь выставлено на всеобщее обозрение.

Наливаю воду из ведра, наполненного в прачечной. Интересно, скоро ли опустеет емкость, из которой поступает вода в дом? Сыплю зерно в кормушку. Последний ужин. Пока обрадованные Рут суетливо толкаются, я их пересчитываю. Мама тут как тут, кивает укоризненно – ведь я трачу время на подсчеты, тогда как ей ответ известен. Мама стоит в углу, удивляется – неужели она произвела на свет столь не похожую на себя дочь? Разумеется, в курятнике двенадцать Рут. Так было всегда, пока одна не попадала в духовку.

В большой комнате передвигаю ползунок телефонного справочника на «К» – «Куры». Джинни Поллард спрашивает, сколько их. В первый миг я думаю ответить «одиннадцать» и приготовить на ужин жареную курицу. Однако перспектива взять в руки топор и обезглавить одну из Рут вызывает тошноту. Ровно дюжина, отвечаю. Джинни задает вопрос, несутся ли куры.

– Да, я сегодня утром готовила омлет.

Она соглашается взглянуть, пока без обещаний.

Приезжает вовремя, за машиной – крытый прицеп, который Джинни подгоняет поближе к курятнику.

– Значит, еще несутся? – интересуется вновь, толкая дверцу загона.

Недоверчивый тон меня задевает.

– Да-да.

– Почему тогда вам они больше не нужны? – Она берет в руки одну птицу.

– Ну, куры не мои. Принадлежали отцу.

– Я не знала, что он умер. Когда?

Гостья щурится от солнца, а я раздражаюсь – надо же, заметила прошедшее время в моем ответе.

– Нет, он еще жив. Однако… умирает. – Эта Джинни Поллард выбила меня из колеи. – Ну, то есть скоро умрет.

Она перестает гладить курицу, которую держит под мышкой.

– Что?

– Так сказала врач, – оправдываюсь я. – Я за ним ухаживаю.

«Как хорошая дочь».

– Ясно.

Джинни кладет курицу в прицеп и вновь поворачивается ко мне.

– Тогда почему вы не заберете их себе?

– Я живу в Дарвине.

Зачем я так сказала?! Что со мной тут происходит, почему я столько вру?

– Угу, – откликается Джинни.

Когда все двенадцать кур оказываются в прицепе (быстрее, чем отец ловил одну и сносил ей голову сверкающим топором), мы исправно обмениваемся деньгами, и Джинни с двенадцатью Рут исчезают в конце подъездной дорожки.

Впервые за сорок – или даже больше – лет курятник пуст. Если не считать мамы в углу, которая грустно машет последним Рут. Или мне? Не знаю.

Смотрю на часы. Нужно глянуть, высох ли пруд, а затем дать отцу очередные таблетки.

Глава 22
Джордж и Гвен

Ноябрь 1942 года

В пятницу, которая знаменовала ровно три месяца со дня приезда на ферму, Гвен мыла тарелки после завтрака и размышляла о том, что новый ритм ее жизни изумил бы двоюродную бабку и Джин – да и прежнюю Гвен тоже. Встать в четыре сорок пять, приготовить Джорджу завтрак перед дойкой (какое счастье, что есть Колин, иначе пришлось бы помогать мужу доить коров), убрать после завтрака, выстирать вчерашнюю одежду в медном котле, подмести и вымыть пол в кухне, испечь булочки или печенье с изюмом для утреннего чаепития Джорджа, пропустить выстиранную одежду через пресс для отжима и развесить на веревке, состряпать обед и убрать после него, подмести и вымыть ванную и туалет, приготовить Джорджу дневной чай и убрать после него, занести одежду, подать чай, упасть в постель в восемь тридцать, лечь на спину и отдаться Джорджу. Повторить все на следующий день.

Во веки веков, аминь.

Разнообразие в этот распорядок вносили лишь воскресные утренние походы в церковь и закупки продуктов по понедельникам. Денег и времени на танцы или губную помаду не было, потому что постоянно требовалось чинить или покупать ограду, корыта, инструменты, насосы и технику, оплачивать бесконечные счета и закладную.

Накануне вечером Джордж, сидя на своем обычном месте во главе кухонного стола, записал какие-то цифры в синюю счетную книгу, захлопнул ее, потер лоб и застонал. Гвен спросила, может ли она чем-нибудь помочь, но Джордж проворчал, что у нее и так полно готовки и работы по дому. Затем улыбнулся широкой, искренней улыбкой, от которой Гвен всегда таяла – последнее время в основном от облегчения.

Она не знала, сколько Джордж должен за ферму и сколько у него осталось от наследства. Знала лишь одно: в первый день месяца приходил чек с маслозавода. Сумма зависела от общего количества молока, которое в предыдущем месяце Джордж с Колином по утрам и вечерам выкатывали в тележке на дорогу. И еще знала, что с каждой неделей затраты росли. Гвен переживала. Вдруг появятся дети? Она надеялась на это и предполагала, что Джордж тоже, раз он купил дом с тремя спальнями. Однако если средств на жизнь не хватает даже сейчас, то что будет с появлением дополнительных едоков?

Джордж явно тревожился из-за денег: теперь он выдавал ей по понедельникам лишь два фунта десять шиллингов на ведение домашнего хозяйства и прочесывал заброшенные постройки в поисках веревок, старой проволочной изгороди, гвоздей и других материалов, лишь бы не покупать ничего нового. Гвен следовало очень стараться: быть бережливой, подавать чай вовремя, содержать дом в чистоте, прилично выглядеть на церковных службах и в городе. Если она разочаровывала мужа, то чувствовала себя плохой и удваивала старания, не желая его сердить.

Однако, болтая мыльным шейкером в горячей воде, Гвен ощущала странное удовлетворение от того, что сумела покориться новому укладу, согнулась перед ним, точно ива на ветру. Она криво усмехнулась и вздрогнула от боли, прострелившей от языка до правого глаза. Язык был прикушен сегодня утром, когда голова оказалась прижатой к левому плечу: Гвен передержала на огне тосты и яйца, и тем самым рассердила мужа, который вернулся с дойки на несколько минут позже обычного.

Опустив первую тарелку в мыльную воду, Гвен подумала, что совершенно не умеет быть женой. Точнее, хорошей женой. Ведь главная беда заключалась в том, что сердился Джордж лишь на нее, и больше ни на кого. Он уже пользовался уважением в округе: был приветлив и отзывчив, помогал соседям чинить изгородь, вытаскивать застрявших телят, ремонтировать водные насосы, сломанные трактора и ветряные мельницы; и никто из этих людей не вызывал в нем гнев. Одна Гвен. Она, и только она. Гвен поджала губы, сделала сосательное движение, смачивая слюной ноющий язык. Она не соответствовала званию жены. Нисколечко. Все потому, что никогда не жила в доме с мужем и женой, не видела нормальной семьи.

Джордж, конечно, работал тяжело, тут сомневаться не приходилось. И был ревностным христианином. За последние пару недель он вступил в два местных комитета и в музыкальную группу в качестве гитариста. Услышав от этом, Гвен удивленно приподняла брови, а Джордж похлопал ее по руке и сказал:

– Мы должны стать частью общины, дорогая. Внести вклад.

Тогда Гвен поделилась своим желанием посещать группу вязания крючком, о которой говорила одна женщина в церкви. Рука Джорджа перестала похлопывать ее руку. Он ненадолго задумался, затем поджал губы и медленно покачал головой.

– Ты действительно хочешь тратить свое бесценное время на вязание? – Последнее слово прозвучало презрительно. – Ты же едва успеваешь делать все по дому!

Разумеется, Джордж был прав, но Гвен так скучала по женскому обществу, по подругам… Даже по двоюродной бабке.

Выглянув в окно, она увидела мужа: тот чинил забор. Со смесью облегчения и удовольствия вспомнила – несмотря на сегодняшний инцидент с завтраком, она теперь редко сердит мужа во время еды, потому что знает его предпочтения. Картофель жареный или в виде пюре… горох с морковкой, никаких других овощей… любое мясо, но не ливер… овощной суп, только не томатный… лимонный пирог с меренгой, бланманже или тушеные фрукты, никаких других десертов.

Когда Гвен с Джорджем только поселились на ферме, они постоянно обсуждали за едой изгороди и пастбища, коров и пруд, расходы на электричество, погоду и возмутительные счета от ветеринара. Гвен нравилось столь глубокое погружение в новые фермерские обязанности, однако когда она предложила для экономии времени установить ворота между бычьим выгоном и пастбищем у пруда, Джордж возразил – не хватит денег. В ответ же на просьбу перенести вечернюю дойку и чаепитие на более раннее время, чтобы сходить в кино, муж ответил – коров доят в пять часов не просто так, пора бы ей это усвоить; к тому же в семье нет денег на глупости вроде кино.

Он был, конечно, прав. Что Гвен понимала в фермерстве? Да и в любом другом деле, если уж на то пошло… Кроме цветочного, наверное. Неудивительно, что Джордж на нее сердился, ведь она постоянно его разочаровывала. Гвен следовало изменить некоторые свои привычки, выучить желания Джорджа и позаботиться об их исполнении. С едой ведь получилось… Тогда все наладится.

Вытирая стол, Гвен подняла взгляд на небольшой настенный гобелен. Через три недели после заселения на ферму Джордж сказал, что на стену в кухне нужно что-нибудь повесить. Гвен представила себе картину с красными розами или желтыми маргаритками. Однако Джордж подразумевал другое.

В ближайший понедельник муж велел ей купить у Арнольда меньше мяса на неделю, а взамен взять небольшой квадратный лоскут синего бархата и моток белых вышивальных ниток. Следующие дни Гвен вышивала выбранные Джорджем строки, пока варился картофель. Раньше, в цветочном магазине Стэна, ее пальцы чудесно ладили друг с другом, поэтому их нынешние ссоры за вышивкой очень раздражали. Каждый вечер, когда подходило время сливать картофель, она вздыхала над корявыми буквами. На шестой день ее обуяло желание выкинуть вышивку в помойку и начать заново, но это стало бы ужасной тратой денег.

Джордж, казалось, не заметил, какой кривой вышла работа, или не придал этому значения. Он пропустил сквозь верхний шов тонкую деревяшку с проволокой и повесил уродство на гвоздь, который вбил в стену над столом. Теперь каждый раз, когда Гвен ела или резала овощи, перед ней маячил злополучный гобелен, и не смотреть на него было невозможно. Не в этом ли состояла задумка Джорджа?