Текст книги "Молчаливая слушательница"

Глава 23
Джой и Рут

Декабрь 1960 года

На следующий день Джой исполнилось двенадцать. Она полежала в кровати несколько минут, наслаждаясь приятным покалыванием в теле. На год старше!

– С днем рождения, Джой, – сказала Рут; ее родимое пятно сморщилось от широкой улыбки.

В кухне на столе лежал сверток в коричневой бумаге.

– С днем рождения, Джой. Открывай подарок, – произнесла мама, поцеловала дочку в лоб и коротко обняла. Добавила: – Я всегда буду помнить день, когда ты родилась. – И смахнула слезу.

Мама говорила так каждый год, и Джой не понимала, чем вызвана слеза – радостью или печалью. Или тем и другим?

Марк поддразнил:

– Двенадцать? Малышка!

Джой безмятежно улыбнулась. Завтраки она любила больше всего, потому что отец в это время был в хлеву вместе с Колином; они доили коров и убирали навоз.

Джой перевернула сверток, развязала бечевку. Марк выпалил:

– Свитер!

Джой достала толстый свитер того же горчичного оттенка, что холодильник и страх Марка. Она, правда, мечтала о новом церковном платье, в котором могла бы поразить Фелисити, но все равно обрадовалась подарку – ей не покупали свитеров уже два года, а отец предрекал очередной холодный и влажный сезон. Лило неделями, земля превращалась в сплошную грязь. До наступления декабря все жаловались на приближение лета[13]13
  В Австралии лето приходится на декабрь – февраль, а самые холодные месяцы – с июня по август.


[Закрыть], которое принесет засуху и лесные пожары, однако дожди не прекращались, и теперь все жаловались на сырость, которая не дает заготавливать сено. А если не заготовить сена, то зимой коровам нечего будет есть… значит, они дадут меньше молока… и значит, будет меньше денег, хотя цены на все остальное поднимутся быстрее, чем вода в дождемере[14]14
  Дождемер – инструмент, используемый для сбора и измерения количества жидких осадков.


[Закрыть].

Отец винил правительство. Эти льстивые законники ни дня не трудились по-настоящему. Не пробовали загонять коров в грязи по колено, зарабатывать на жизнь собственными руками и мускулами, бороться с погодой каждый божий день.

Джой знала, что ее семья никогда не сможет позволить себе обложки для новых учебников.

Она положила подарок в третий ящик своего комода, поверх старого зеленого свитера, полученного два года назад, и приступила к домашним обязанностям.

Больше всего Джой ненавидела мусорное ведро, которое приходилось опустошать в рифленый железный бак на ближнем пастбище. В бак попадало все, что туда вмещалось: пустые консервные банки и бутылки, головы угрей, ветошь; мертвые крысы и мыши, наевшиеся рассыпанной отцом отравы; негодные батарейки; разбитые тарелки, которые уже не склеить; старая проволока, дырявые ведра, газеты и прочие сломанные, старые и бесполезные вещи. Каждый раз, когда что-нибудь выкидывали в бак, следом летела свернутая в тонкую трубочку и подожженная газета. Потому, несмотря на бесконечные дожди, в баке всегда тлел огонь, из него поднимался дым. И тошнотворная вонь.

Джой взобралась наверх вдоль стены бака по деревянной лесенке. Перил не было, поэтому одной ладонью она опиралась на волны рифленого железа, а другой сжимала ручку мусорного ведра. На последней ступеньке подняла его над собой, наклонила над краем бака и постучала, вытряхивая мусор. Она всегда очень боялась не удержать ведро, упустить в бак – или сломать, постучав слишком сильно. Бак, между прочим, стоял на трещине в земле, а трещина вела прямо в Ад, что объясняло неугасающий огонь и отвратительный запах.

Днем Джой поехала с мамой в город. Мама делала закупки по понедельникам – в день самых низких цен и выхода газеты.

Остановились у газетного киоска, и Джой побежала внутрь. Вернувшись в фургон, протянула газету маме. Та, уже с красной ручкой наготове, быстро перелистнула страницы на раздел объявлений и так же быстро произнесла:

– Будем надеяться, сегодня нас ждет удача.

Однако маму интересовали не праздничные объявления о днях рождения или годовщинах свадьбы. Нет, она внимательно читала некрологи. А «удача» означала похороны, которые привлекут много людей. Похороны человека уважаемого и любимого, вроде учителя начальной школы, или человека влиятельного, вроде члена местного совета. Или ребенка. Чем трагичнее смерть, тем больше заказов. «Ни один фермер не готов переплачивать городскому цветочнику за венки, которые выкинут в день изготовления. Да и многие горожане не готовы». Джой помнила, как пару лет назад мама облизнулась при виде сорока с лишним некрологов о внучке управляющего маслозаводом, которая умерла через несколько часов после рождения.

Интересно, отправилась ли малышка Стефани прямо в Рай, к Христу, который сидит по правую руку Бога-Отца Всемогущего? Джой знала – люди, которые писали Библию, имели в виду «справа от Бога-Отца Всемогущего», но не понимала, как можно сидеть у кого-то по руку. Вот на руке – это куда логичнее. Она часто представляла бедную сплющенную ладонь Господа под попой Христа. И тут же молилась о прощении. Иногда воображала, как Бог выдергивает Свою онемевшую руку из-под Христа, трясет ею, разгоняя кровь, и говорит: «Ради всех святых, Сын, хватит сидеть на моей правой руке. Я не могу издавать священные заповеди». Христос отвечает: «Прости, Папа, но я объявил всем, что не сойду с твоей правой руки во веки веков. Ты же не хочешь сделать из меня лжеца, правда?» И они катаются по Небесам со смеху в своих девственно-чистых одеждах, и Господь забывает, какую заповедь Он собирался издать. Видимо, именно тогда в мире происходит плохое.

Джой было интересно, становятся ли люди в Раю старше, ведь непонятно, чем там могут заниматься младенцы вроде Стефани целыми днями, тем более вечность?

Хотя вот католики, например, верили в Чистилище – место, где нужно ждать, пока люди на земле вознесут за тебя много усердных молитв, попросят впустить тебя в Рай. Джой представляла Чистилище чем-то вроде зала ожидания на маленькой глухой железнодорожной станции. Там стоял холод, уныло бродили толпы грешников, у них были тусклые коричневые пальто, тусклые грязные шарфы и тусклые серые глаза. Когда открывалась дверь, внутрь врывался злой ветер, с пластиковых столиков спархивали бумажные салфетки, кто-то стучал по автомату с напитками, а на улице дребезжала и лязгала ржавая жестяная вывеска. К платформе примыкала единственная железнодорожная колея, которая тянулась в обоих направлениях. Рай – направо, Ад – налево. Или, может, наоборот. Никто не знал. Временами у платформы со скрипом тормозил ржавый поезд, на который не решались смотреть – вдруг он забирает пассажиров в Ад? Однако это не спасало. Если человека отправляли в Преисподнюю, то винить он мог только себя. И своих родственников-католиков, которые мало за него молились…

Мама убрала ручку в сумку, бросила газету на заднее сиденье.

– Ничего хорошего. Только бедная старушка за восемьдесят. Получу заказ на два венка, если повезет.

В супермаркете Джой толкала тележку, а мама сравнивала цены за унцию или жидкую унцию; записывала на обратной стороне старого счета, что куплено и сколько денег уплачено. В одном конце супермаркета находился длинный прилавок, где клиентам отмеряли нужное им количество товара: например, десять унций изюма или две чашки заварного крема в порошке. Очень удобно, потому что на полках все продавалось только упаковками. Джой нравились большие темно-бордовые жестянки, в которых хранились сыпучие продукты, и черные надписи на этих жестянках – они выглядели наследием какой-нибудь исчезнувшей цыганской цивилизации. Здесь же можно было купить «второсорт». Мама заказала полфунта[15]15
  1 фунт в весовой категории равен 0,4 кг.


[Закрыть] ломаного печенья «Мишки», потому что их любил отец, а ломаное печенье не отличалось по вкусу от целого, зато стоило в два раза дешевле.

Джой с мамой ходили по проходам между полками, мама записывала цены и подбивала остаток средств. Во время закупок она всегда объясняла свои действия, учила Джой – ведь когда-нибудь ей предстоит вести собственное хозяйство.

– Ты получаешь на недельные расходы лишь определенную сумму, и выходить за ее пределы нельзя. Представь, как стыдно будет, если денег не хватит…

Джой знала, что каждый понедельник вечером мама должна показывать список покупок отцу. Когда они положили в тележку полфунта обычной муки («Незачем переплачивать за муку с разрыхлителем, если можно просто добавить соды»), мама подбила баланс.

– Перебор на девять пенсов. Что-то надо вернуть.

Джой предложила ломаное печенье.

– Нельзя, – хмыкнула мама. – Скажут: мало ли, что мы с ним сделали… Может, чихнули в пакет или налили туда крысиного яду. Нет, придется отложить запечатанную пачку – либо сахар, либо рис. Идем.

По дороге к полкам с сахаром мама рассказывала, что давным-давно, до появления супермаркетов, в городе была бакалейная лавка.

– Хозяина звали Арнольд. Мы дружили. Вроде как. – Она поменяла большой пакет сахара на маленький и пересчитала баланс. – Потом построили супермаркет, и лавке Арнольда пришел конец. Я хотела и дальше покупать у него, но твой отец настаивал на супермаркете – говорил, там намного дешевле. И был прав.

Вздохнув, мама продолжила:

– Как-то я приехала в город после выполнения одного большого свадебного заказа и решила заглянуть к Арнольду – гулять так гулять. На заказе я заработала около двух фунтов, а мне тогда на хозяйство выделялось только два фунта десять шиллингов на всю неделю. Это было через четыре месяца после открытия супермаркета, я хотела купить у Арнольда продуктов на неделю и объяснить, почему больше к нему не хожу. Однако лавка стояла закрытой, а в окне висело объявление – благодарность всем клиентам. – Мама вручила Джой пакет риса, указала на меньший пакет на полке. – Не знаю, за что Арнольд нас благодарил. Уж точно не за покупки в супермаркете.

…Мясник, торговавший на той же улице, оказался с пониманием. Взвесил все товары, подсчитал сумму, сообщил маме и дождался ее распоряжений: убрать часть сосисок, заменить несколько больших отбивных маленькими, выбрать кусочек говяжьей солонины поменьше и убавить количество свиных обрезков, ведь в жаркое для объема можно добавить картошки и моркови.

Когда вышли от мясника, мама вдруг улыбнулась и повела удивленную Джой назад в супермаркет. Прямиком в отдел канцелярских товаров. Сейчас Джой купят полиэтиленовые книжные обложки! Вон они, на нижней полке…

Однако мама взяла не обложки, а рулон чего-то похожего на плотную белую вощеную бумагу. Этикетка гордо гласила: «Новинка! Самоклеящаяся пленка!» Мама положила рулон в тележку, нагнулась к ценнику обложек на нижней полке и внесла в свой список «П/э обложки для книг – 1 ш. 6 п.». Джой посмотрела на цену пленки: 3 ш. 9 п.

– Мам, ты написала…

– Пленкой, – перебила мама, кивнув на загадочный рулон в тележке, – мы обернем твои учебники. Это как обычная обложка, только прилипает к книгам, как… как кожа кролика липнет к кролику. Пленка дорогая, зато в конце года мы продадим учебники гораздо дороже, так что оно того стоит.

– Ты же записала неправильную цену.

– Вовсе нет. Я всегда пишу правильную цену, – ответила мама и направилась к кассе.

Когда проехали надпись «Спасибо за посещение Блэкханта. Возвращайтесь поскорее!», мама обратилась к Джой:

– Пленка… не скажем отцу, сколько она стоит, хорошо? Это секретный подарок тебе на день рождения.

Джой кивнула.

– Мы с тобой будем есть маленькие отбивные и меньше сосисок. Отцу и Марку нужно поддерживать силы для работы на ферме, а ты не жалуйся на маленькие порции. Ни словом, поняла?

Довольная Джой вновь кивнула.

Лишь в миле от дома, когда уже переехали ручей Кукабарра, Джой с темно-зеленым ужасом поняла, что мама собирается солгать отцу, что она – грешница, обреченная на муки Ада. Мама будет кричать день за днем веки вечные из-за своей лжи – и из-за того, что там, внизу, слишком жарко для выращивания цветов.

Вдруг мама умрет прямо сейчас в жуткой аварии и не успеет помолиться о прощении? Вдруг из-за угла, взвизгнув шинами, выскочит молоковоз, за рулем которого будет сидеть Сатанинский бес-ангел, которому приказано как можно скорее отыскать побольше грешников, – и врежется в грузовик, а мама не успеет ни помолиться, ни свернуть с дороги? Не успеет сказать Джой: «Я тебя люблю»…

– Разве это не грех?

– Записать не ту цену? Не рассказать ему?.. Это невинная ложь. Только и всего. Мы потратили чуть больше на один товар и чуть меньше – на другой, но общая сумма правильная. Просто маленькая невинная ложь, которая никому не навредит.

Вместо ответа Джой молча взмолилась: «Господи, прошу, не дай молоковозу в нас врезаться. Ибо Твое есть…»

– К тому же, если я не скажу отцу, это уже не ложь. Я и не скажу, иначе он расстроится. Я не хочу его расстраивать. А ты хочешь?

– Нет.

Значит, «не говорить», чтобы не расстраивать, можно? Интересно, согласен ли с таким подходом Преподобный Брейтуэйт? Джой поскорее выкинула последнюю мысль из головы, потому что это очень даже логично – «не говорить», чтобы не расстраивать. Особенно отцу.

Вечером, пока отец заседал в комитете, Джой с мамой обернули новые учебники пленкой. Работа была кропотливой {кроличьи усики}: на обложках вспухали пузыри и образовывались морщины, но по ее окончании Джой собирала обрезки, которые Марк отнесет в мусорный бак, и думала о том, что она еще никогда так замечательно не проводила время с родными, хотя и поглядывала на «Гордость и предубеждение» с глубокой розовой тоской и до сих пор не знала общепризнанной истины, раскрываемой на первой же странице.

Позже Джой рассказала о мамином поступке Рут. Та не удивилась.

– Все лгут, Джой. Даже мама. – Сестра помолчала, добавила: – Это общепризнанная истина, если таковая существует.

Среди ночи Джой проснулась – неожиданно, резко. Увиденный сон кружил перед глазами. Они с мамой ехали домой, везя на заднем сиденье секрет, и тут дорога впереди разверзлась, открыв внутренности Ада. Фургон дернулся, встал. На дороге вдруг вырос отец, ткнул пальцем в секрет и прорычал: «Твой час пришел!» Однако Джой не убежала и не струсила, а вылезла из машины и зашагала к отцу. Джой была ростом в пятьдесят футов; она подняла отца, вопящего «твой час пришел», за воротник и швырнула в оранжевое пламя Ада. Когда его тело превратилось в черную обугленную глыбу, трещина над ним закрылась, лишь несколько черных струек дыма взмыло в воздух. Джой вытерла руки, как Понтий Пилат, и прокричала: «Нет, твой час пришел!»

Разбудив сестру, она, вся дрожа, призналась – ей страшно, что отец узнает про пленку и расстроится. Бумажный шепот Рут донесся не сразу.

– Его расстройство тут ни при чем, правда?

– При чем. Так сказала мама. Мы не хотим его расстраивать.

– Ну да, верно. Ты «не говоришь», чтобы не расстраивать отца. Только защищаешь ты не его. – Теперь голос Рут стал шелковым и вкрадчивым. – Ты «не говоришь», защищая себя.

Джой молчала.

– Я рада, что мы все выяснили, – прошептала Рут.

И после паузы продолжила голосом нежнее шелка:

– Можно лгать – или «не лгать» – другим, но не себе, Джой.

Глава 24
Джордж и Гвен

Ноябрь 1942 года

– Работы невпроворот, Арнольд? – Гвен ждала уже двадцать минут.

Хозяин лавки потер лысую макушку, кивнув очередному вошедшему покупателю, и широко усмехнулся.

– И не говори. Цены на молоко поднялись, да, Гвен?

Она понятия не имела, сколько им платит маслозавод за молоко, поэтому лишь улыбнулась и вручила Арнольду список, продуктовые карточки и деньги.

– Пока я собираю заказ, не могла бы ты заглянуть к цветочнику и купить мне букет? Сегодня у жены день рождения. – Арнольд протянул Гвен только что полученный от нее фунт. – Большой букет.

При слове «цветочник» Гвен вздрогнула. Она не ходила по этой улице и не подозревала о существовании цветочника поблизости. Тем более – о существовании миссис Арнольд.

– Конечно, загляну. Что она любит?

Арнольд, который уже отмерял муку, ответил, не отрывая взгляда от весов:

– Возьми на свой вкус.

…В цветочном магазине Гвен бродила между ведрами срезанных цветов, стискивая в пальцах фунтовую банкноту, нервничала из-за выбора букета для незнакомой женщины и поражалась заоблачным цифрам на маленьких ценниках-наклейках. В конце концов она выбрала две небольшие охапки – оранжевых роз и белых лилий, – а также курчавый папоротник в горшке.

– Не могли бы вы завернуть все по отдельности? Еще я возьму ленты, белую и оранжевую, по полтора ярда.

Пока цветочник отмерял и отрезал белую ленту, Гвен набралась мужества и спросила, как идут дела.

– Лучше не придумаешь. Все, кто могут, выходят замуж, причем невесты желают большие букеты из белых роз и ландышей. А все, кто не выходят, поминают своих парней и заказывают огромные венки с белыми лилиями.

– Вот как…

Улыбаясь, Гвен поинтересовалась стоимостью десяти– и двенадцатидюймовых венков; кивнула, словно услышала приемлемую цену. Затем, будто что-то вспомнив, спросила:

– А сколько вы берете за свадебный букет из двенадцати белых роз?

Цветочник покосился на обручальное кольцо Гвен. Подмигнул.

– Планируете убить мужа и выйти замуж за ухажера?

Гвен нервно рассмеялась.

– Нет-нет. Мы только сюда переехали.

Цветочник склонил голову набок и одним движением отрезал оранжевую ленту, коротко щелкнув ножницами.

Когда Гвен вернулась к Арнольду, тот поднял взгляд, широко открыл глаза от удивления и кивнул в ответ на ее просьбу зайти в заднюю комнату лавки. Гвен появилась оттуда через десять минут, держа в руках грандиозный букет: розы и лилии располагались в форме купола, на равном расстоянии друг от друга и под необычным углом, а потому словно парили в воздухе. Поверх цветов подрагивали изящные побеги папоротника, окутывая собой весь букет. Упаковочная бумага, которую использовал цветочник, была обернута вокруг наискось с одной стороны, а с другой Гвен добавила папиросную бумагу, которую обнаружила в подсобке Арнольда. В целом композиция создавала ощущение буйного цветения природы. В качестве финального штриха она переплела оранжевую и белую ленты в шахматном порядке, обвязала их вокруг бумаги, укрывающей стебли, и сотворила огромный многоярусный двуцветный бант, от которого отходило пять длинных узких завитков.

– Подойдет?

Арнольд замер с поднятым ножом для сыра.

– Подойдет? Да Мэрилин в такой букет просто влюбится! Сколько я тебе должен?

– Ничего не должен. Я все купила за твои деньги.

Рассмеявшись, Гвен положила рядом с кассой сдачу. Надо же, когда она в последний раз смеялась?

– Да, но… – Арнольд не мог отвести взгляда от букета. – Гвен, ты волшебница.

Женщина, которой он как раз должен быть отрезать сыра, тоже смотрела во все глаза.

– Вы работаете в цветочном магазине?

Арнольд ответил за Гвен:

– Нет, они с мужем несколько месяцев назад переехали на старую ферму Уэнтуортов.

– О… Так вы работаете флористом там?

Гвен вновь не успела и рта раскрыть, как Арнольд уже сказал, понизив голос:

– Да, работает там. Причем берет дешевле, чем здешний цветочник. – Арнольд подмигнул покупательнице. – Аренду ведь платить не надо, сами понимаете…

– Чудесно. – Женщина протянула руку в перчатке. – Я Айрис Уэдделл. В следующем месяце нам в клубе «Ротари» понадобится восемь настольных цветочных композиций для рождественского ужина. – Она посмотрела на Арнольда. – Вы ведь придете, Арнольд? Мэр будет. – Вновь повернулась к Гвен. – Сделайте точно такие же букеты. Дайте свой номер телефона; я позвоню, обговорим детали и цену.

– Простите, – пролепетала Гвен. – Я не…

Арнольд перебил:

– У них нет телефона, Айрис, так что приезжайте сюда в следующий понедельник. Ты ведь всегда здесь в половине одиннадцатого по понедельникам, верно, Гвен?

Гвен кивнула, а Айрис произнесла:

– Чудесно. Значит, увидимся через неделю.

Вот теперь точно придется рассказать Джорджу о своей задумке насчет мастерской. Эта мысль привела Гвен в ужас.

Глава 25
Джой и Рут

Декабрь 1960 года

Джой собиралась на первое занятие по изучению Библии и прокручивала в голове сон. Смыкающаяся над отцом дорога, его летящее в Ад обгорелое мертвое тело и крики… Эти крики звучали так громко и настойчиво, что она чуть не забыла положить в школьную сумку Библию.

Пока они с Марком шли по подъездной дорожке, Джой мечтала о том, чтобы уроки вел не мистер Джонс. По будням он ведь наверняка где-нибудь работает?

– Не понимаю, зачем нам дурацкое изучение Библии! – вдруг сказал Марк и сплюнул на гравий.

– Зато проведем три часа вдали от дома.

– Да уж… – Марк глянул на приближающийся автобус. – Хочется сбежать. Уехать в Дарвин. Там солнечно, можно плавать круглый год. Не надо изучать проклятую Библию. – Брат поднял с земли свою сумку, вновь сплюнул. – И не надо терпеть его.

Джой поднялась за ним по ступеням. Она боялась – вдруг отец узнает, что Марк ругался? Однако еще сильнее Джой боялась другого – вдруг Марк и вправду уедет в Дарвин, оставит ее, Рут и маму одних, с грязью, угрями и обезглавленными Рут… И с отцом.

В Церкви Преподобный Брейтуэйт велел ей идти в актовый зал к мистеру Джонсу, а Марку – отправляться в Церковь на собрание «Христианской молодежи», которое проведет Преподобный. Джой побрела в зал. Лучше бы остаться с Марком! Перспектива общения с мистером Джонсом вызывала ужас.

В зале стояло два стола, за одним сидела Фелисити. Она с улыбкой позвала:

– Привет, Джой, садись ко мне!

Джой с Фелисити оказались единственными учениками, и мистеру Джонсу это, естественно, не понравилось. Он приказал открыть Библию и читать Бытие. У него, мистера Джонса, «важные дела», он вернется через полчаса и задаст вопросы о прочитанном.

Сначала девочки молча работали, потом стали перешептываться о том, какой мистер Джонс вредный и ленивый, затем перешли на разговоры о школе и семье. Если Фелисити сыпала историями о веселых событиях и больших праздниках, то Джой придерживалась безопасных тем: про цветы, которые выращивает мама; про Колина и мистера Ларсена; про письмо из старшей школы, восхваляющее ум и спортивные успехи Марка. Джой никогда не рассказала бы Фелисити – или кому-нибудь другому – о несчастье Рут, характере отца и угрях в желудке.

Мистер Джонс вернулся за пять минут до окончания урока, и Фелисити, которая многое знала о Библии, отрапортовала – они прочли о том, как Господь создал землю и род человеческий по образу Своему, и о трагедии Эдемского сада.

– Хорошо, достаточно. Помолимся. – Мистер Джонс произнес быстрое благословение, слепив все слова в одно. Он всегда так делал, когда злился. – ДаблагословиттебяГосподьисохраниттебя.

– Аминь, – вместе с ним хором пропели девочки.

Отец Фелисити приехал за ней на другом автомобиле, хотя тоже большом и блестящем. Джой с Марком побежали на остановку, боясь опоздать на автобус и накликать беду.

Уже возле фермы Марк прокомментировал занятие:

– Худший час в моей жизни.

– Хуже, чем дома?

– Я имею в виду время за пределами этой чертовой дыры. Да, знаю, я не должен ругаться, но мне плевать. Жду не дождусь, когда сбегу отсюда. – Марк посмотрел на Джой. – Сначала закончу шестой класс. Потом уеду в Дарвин. В университет, если он там есть. Проклятье, да даже если нет!

Угри всполошились.

– Можно с тобой? Мне тогда будет уже четырнадцать…

Марк тихонько засмеялся.

– Конечно. Мы все уедем. И мама тоже. Пусть сам тут мыкается.

Рут ждала в комнате. На удивление, она не спросила, как прошел урок Библии, а сразу поделилась:

– Я размышляла про мистера Ларсена. По-моему, он шпион.

– Шпион? Чей?

Рут задумалась.

– Русских. Или мистера Гульельмо – итальянца, который поселился в доме мистера Твигга после его смерти. В смысле, он иностранец.

– Зачем мистеру Ларсену для него шпионить?

Рут вновь задумалась.

– Возможно, он японец. Или немец.

– Мистер Гульельмо?

– Нет, мистер Ларсен! Ладно, японец – вряд ли. Хотя может работать на японцев. Или на немцев. Или на тех и других. Вот потому-то ему необязательно доить коров, у него и так есть деньги на шоколад.

– Это не объясняет, почему мистер Ларсен звонит с нашего телефона.

Очередная задумчивая пауза.

– Потому что, – наконец ликующе объявила Рут, – миссис Ларсен об этом не знает! И если правительство заподозрит мистера Ларсена, оно будет прослушивать его домашний телефон.

Оба аргумента звучали логично. Если мистер Ларсен действительно шпион, его необходимо остановить. Это положит конец субботним шоколадкам, но шпионы опасны, их следует ловить.

– Вот только мы должны удостовериться, – сказала Рут. – У меня есть план.