Текст книги "Это моя работа. Любовь, жизнь и война сквозь объектив фотокамеры"

Вместе с тысячами людей, которых я фотографировала, я делила радость жизни, смелость сопротивления угнетению, скорбь утраты, стойкость сопротивляющихся, жестокость худших из людей и нежность лучших. Я много лет поддерживаю отношения с местными жителями, которые помогали мне устраивать встречи и объясняли тонкости чужой культуры. Переводчик, с которым я тринадцать лет назад работала в Афганистане, может неожиданно появиться на совещании в Организации Объединенных Наций. Это такие же мои друзья, как и все остальные. И когда в их странах происходят новые трагедии, я сразу же хочу узнать, как течет их жизнь. Они часто пишут мне: «Вы приедете, мисс Линси?»

Конечно, эта работа очень опасна. Мне пока что везет. Меня дважды похищали. Я попадала в тяжелую автомобильную аварию. Два мои водителя погибли во время нашей совместной работы – две трагедии, в которых я буду всегда винить себя. Я пропустила рождение племянников, свадьбы друзей, похороны близких людей. Я бросила бесчисленное множество бойфрендов, и еще больше мужчин бросили меня. Я на годы отложила брак и рождение детей. Но я здорова. В моей жизни сложились замечательные, теплые отношения. Я даже нашла мужа, который принял меня такой, какова я есть. Как и многие женщины, выйдя замуж, я столкнулась со сложным выбором. Я пыталась найти хоть какой-то баланс между ролью матери и работой фотожурналиста.

Но я верю и всегда верила в то, что если буду напряженно трудиться и дарить свою любовь своим близким, то смогу создать гармоничную жизнь и насладиться ею в полной мере. Фотография сформировала мое отношение к миру. Она научила меня не сосредоточиваться на себе, а смотреть на окружающий мир. Она научила ценить жизнь, к которой я возвращаюсь, откладывая фотоаппарат. Работа помогла мне больше любить свою семью и чаще смеяться вместе с друзьями.

Порой, говоря о своей профессии, журналисты становятся высокопарными. Некоторые из нас жить не могут без адреналина, другие – эскаписты по природе. У некоторых в личной жизни царит полный хаос, и это причиняет боль тем, кто любит их больше всех. Такая работа может уничтожить человека. Я видела многих друзей и коллег, которые стали просто неузнаваемыми: они стали раздражительными, потеряли сон, отдалились от друзей. Но, увидев столько страданий этого мира, нам трудно поверить в то, что счастливые, свободные и процветающие люди рядом с нами тоже могут страдать. Нам комфортнее в самых мрачных уголках мира, чем в собственных домах, где жизнь кажется слишком простой и легкой. Мы не слушаемся внутреннего голоса, который твердит, что надо прекратить снимать жизнь других людей и начать строить собственную.

Но есть нечто такое, что поддерживает и сплачивает нас: привилегия видеть то, чего не видят другие; идеалистическая вера, что фотография может повлиять на души людей; восторг от создания произведений искусства и внесения своего вклада в мировую базу знаний. Когда я возвращаюсь домой и начинаю рационально оценивать пережитый риск, сделать выбор трудно. Но когда делаю свою работу, то живу полной жизнью. Я – это я. Это моя работа. Наверняка в мире есть другие варианты счастья, но это – мой.

Часть первая
Открытие мира

Коннектикут, Нью-Йорк, Аргентина, Куба, Индия, Афганистан

1. Нью-Йорк не дает второго шанса

…Моя старшая сестра Лорен любит рассказывать про меня историю. Как-то летним днем вся наша семья собралась в бассейне. Мне было всего полтора года, плавать я не умела, поэтому просто стояла на плечах у отца, а старшие сестры и мама плескались рядом с нами. Неожиданно, не говоря ни слова, я согнула колени и прыгнула в воду. Сестры застыли в ужасе. А папа сказал, что отпустил меня, потому что знал, что со мной все будет в порядке. Из воды я выбралась с широкой улыбкой…

***

Дом нашей семьи в Вестпорте, штат Коннектикут, был настоящим калейдоскопом трансвеститов и странных людей в стиле Гринвич-Виллидж. В гостях у нас всегда были люди, которых немногие пригласили бы к себе. Мои родители, Филипп и Камилла, держали модный салон красоты Phillip Coiffures и часто приглашали своих работников, клиентов и друзей. Бывшая их сотрудница, Безумная Роза, страдала маниакально-депрессивным психозом. Большую часть времени она непрерывно курила и несла какую-то чушь. Мексиканец Вето, открытый гей – большая редкость в конце 70-х годов, сочинял песенки для моих сестер, а потом играл их на рояле в гостиной. Когда мы с сестрами возвращались из школы, нас часто встречал Фрэнк – мы звали его Тетушкой Дакс, потому что он ходил в женской одежде и с гордостью носил боа из перьев.

Летом родители пригласили двух диджеев с Лонг-Айленда, чтобы те крутили нам записи Донны Саммер и Bee Gees. Вокруг бассейна постоянно стояли закуски, «Кровавая Мэри» и бутылки с вином. Метаквалон, марихуана и кокаин считались в порядке вещей. А хмурый дядя Фил иногда надевал свадебное платье, чтобы разыграть церемонию на лужайке. Никто не собирался уезжать. И это никогда не казалось мне странным – так был устроен наш дом.

Нас было четыре сестры – Лорен, Лайза, Лесли и я. Разница в возрасте между каждой была два-три года. Я была младшей, и обо мне заботилась наша обожаемая няня-ямайка Дафна. Она всегда защищала меня, когда Лайза и Лесли пытались меня побить или приклеивали мне к носу бумажки. Наш дом был суматошным и веселым. Обычно по двору бегали 10–15 девочек-подростков. Вредная еда никогда не переводилась на кухне. То и дело кто-то плюхался в бассейн, а мокрые полотенца и купальники валялись повсюду. Вся улица слышала наш визг, когда мы носились по лужайке в купальниках, натирали друг друга маслом для загара и катались с большой голубой горки.

Мои родители были людьми счастливыми и веселыми. Я никогда не слышала, чтобы они повышали голос, особенно друг на друга. Высокий, широкоплечий отец всегда называл маму «куколкой». А она вечно с кем-то дружила и брала под свое покровительство. Мы и шагу не могли сделать по главной улице Вестпорта, чтобы кто-нибудь из ее клиентов не останавливал нас, глядя нам прямо в глаза, словно мы должны были знать, кто эти люди.

– Вы так выросли, – говорили они и указывали на собственные колени. – Мы видели вас, когда вы были вот такими…

По рассказам мамы, весь Вестпорт наблюдал за моим взрослением. Каждый день кто-нибудь говорил мне, какая за-а-а-амечательная у меня мама.

Отец был спокойным интровертом. Но если его удавалось разговорить, он мог часами разговаривать с одним человеком. Большую часть времени он проводил в своем розовом саду – сто кустов, более двадцати пяти сортов! – или в оранжерее, где росли папоротники, стрелиции, жасмин, камелии, гардении и орхидеи. Когда мне нужно было его найти, я шла по длинному шлангу к лужам, собиравшимся в желобах кирпичного пола оранжереи.

Я никогда не понимала, сколько труда требуют его цветы, потому что рядом с ними он был так счастлив. В салоне он работал десять часов, а перед этим несколько часов проводил в оранжерее, ухаживая за растениями, словно каждое из них было маленьким ребенком. Наблюдая за ним, я пыталась понять, чем они привлекают его. Он водил меня между гигантскими кадками и горшками и показывал миниатюрное мандариновое деревце, усыпанное плодами, или орхидею, выросшую из заказанных в Азии и Южной Америке саженцев. Орхидеи росли на кусках коры, словно в родных джунглях.

– Это Strelitzia reginae, или райская птица, – говорил папа. – А это Gelsemium sempervirens, каролинский жасмин… А вот это орхидея-башмачок, Paphiopedilum fairrieanum.

Названия были длинными и непонятными – бесконечный поток гласных и согласных. Меня поражало то, что папа знает такие удивительные вещи. И мне было интересно, почему тяжелая работа доставляет ему такую загадочную радость.

***

27 сентября 1982 года, когда мне было восемь лет, мама усадила нас с сестрами в машину, привезла на стоянку перед салоном и выключила двигатель. Наверное, она выбрала эту парковку, потому что салон был ее вторым домом и нейтральной территорией для нее и отца.

– Ваш отец уехал в Нью-Йорк с Брюсом, – сказала она. – Он не вернется.

Отец ушел.

Управляющий отделом дизайна в универмаге Bloomingdale’s Брюс был одним из множества мужчин, обитавших в нашем доме. Как-то днем мама отправилась в магазин, чтобы подыскать жалюзи для отцовской оранжереи. Брюс привез ее домой в своем двухместном «Мерседесе», чтобы посмотреть фронт работ. И оказался в типичной атмосфере дома Аддарио: на плите кипели несколько кастрюль с едой, по комнатам бродили родные и друзья, все болтали и громко смеялись. Он сразу же почувствовал теплоту нашего дома.

– О боже! – воскликнул он. – Какой прекрасный дом!

Брюс вырос в очень холодной семье в городе Терр-От, Индиана, и дух итальянского товарищества, царящий у нас, сразу же его очаровал. Он был харизматичным, талантливым, очень ярким человеком. Они с мамой сразу же стали друзьями. Они вместе ходили за покупками и общались так, словно отца и не было. Родители отправили Брюса в школу парикмахеров, чтобы он стал колористом, и выделили ему комнату в нашем доме, когда ему не захотелось возвращаться в свою квартиру в Нью-Йорке. Четыре года Брюс был членом нашей семьи.

И только в 1978 году отец начал обманывать маму с Брюсом. Роман длился несколько лет, прежде чем папа смог признаться себе в том, что влюблен. Мой отец подавлял свою гомосексуальность с подросткового возраста. Его мать Нина прибыла на остров Эллис в 1921 году с тысячами других итальянских иммигрантов. С собой они привезли свои предубеждения и консервативные католические взгляды. В 50-е и 60-е годы гомосексуальность считалась психическим заболеванием и находилась вне закона. Отец думал, что моя мама отправит его в психушку, если он признается ей во всем. Когда же он набрался смелости и сказал, что влюблен в Брюса, она спросила:

– Разве ты не можешь поверить в то, что это нормально?

Я была слишком мала, чтобы понять, почему от нас ушел отец. Это нам предстояло узнать самим или в школе. Мы слышали, как другие дети шептались в коридорах: «Этот парикмахер… он гей… их отец гей». Не помню, чтобы женщины в нашей семье хоть когда-нибудь говорили о его гомосексуальности. Кажется, мы говорили только о жизни других людей.

По выходным мы навещали папу и Брюса в их новом доме, расположенном в полумиле от нашего, на берегу моря. Лорен, старшая из нас, особенно остро ощущала отцовское предательство. Через два года она окончила школу и уехала учиться в Англию. Лайза, Лесли и я стали по-настоящему близки. За следующие пятнадцать лет отец практически исчез из нашей повседневной жизни. Самые важные события моей жизни происходили без него.

Пустоту заполнила мама. В перерывах между приемом клиентов она приходила на все мои спортивные соревнования, восхищалась отличными оценками и давала советы, когда у меня начался первый роман. Она была очень стойким человеком – эту черту она унаследовала у собственной матери, Нонни, которая в одиночку вырастила пятерых детей. Мама старалась быть сильной и не злиться на отца. Она постоянно повторяла мантру, которой научила и нас всех: «Делай то, что делает тебя счастливым, и ты добьешься успеха в жизни». Похоже, так она избавлялась от одолевавших ее негативных чувств. Она старалась делать вид, что ничего не произошло. Думаю, что такое отношение мамы к их разрыву и мое детство, проведенное рядом с изгоями общества, помогли мне понять, что отец нашел счастье, которого заслуживал. Меня утешало то, что папа бросил маму ради мужчины, а не ради другой женщины.

***

Веселье по выходным ушло в прошлое. Отец продолжал работать вместе с мамой, оказывая ей моральную и финансовую поддержку, но напряженность подобной ситуации оказалась невыносимой для всех. Через шесть лет папа вместе с Брюсом открыл собственный салон. Большая часть стилистов и клиентов ушли от мамы к нему. Мама изо всех сил боролась за то, чтобы сохранить салон. Она никогда не умела зарабатывать и без отца больше не могла поддерживать прежний образ жизни. Первой жертвой пал двухместный «Мерседес». Мама не могла оплачивать счета за дом и машину. Почти каждый месяц у нас отключали то электричество, то воду, а однажды среди ночи приехал судебный пристав, чтобы арестовать нашу машину. Каждое утро я первым делом выглядывала из окна, чтобы проверить, стоит ли машина перед домом.

Мы бросили дом на Норт-Ридж-Роуд, с которым было связано столько воспоминаний, и перебрались в дом попроще, расположенный в нескольких милях оттуда. Бассейна там не было, да и двор оказался поменьше. Все мои сестры стали жить собственной жизнью, и мы с мамой остались одни.

Когда мне исполнилось тринадцать, отец вручил мне первый фотоаппарат. Это был Nikon FG, подаренный ему клиентом. Все произошло случайно: я заметила камеру, спросила, и он тут же отдал ее мне. Волшебство камеры заворожило меня. Мне было интересно, как можно остановить мгновение. Я училась фотографировать по старому руководству «Как делать черно-белые фотографии», на обложке которого красовалась фотография из Йосемитского национального парка, сделанная Анселем Адамсом. Без штатива, запасшись катушками черно-белой пленки, я сидела на крыше и пыталась снять луну с длинной экспозицией. Фотографировать людей я стеснялась, поэтому направляла свою камеру на цветы, кладбища, безлюдные пейзажи. Однажды мамина подруга, профессиональный фотограф, пригласила меня в свою лабораторию и научила проявлять пленку и печатать фотографии. Я с восхищением следила за тем, как натюрморты с тюльпанами и надгробиями проявляются на бумаге. Это было настоящее волшебство.

Поступив в университет Висконсин-Мэдисон, я фотографировала как одержимая. В качестве специализации я выбрала международные отношения и никогда не думала о карьере фотографа. Фотографов я считала богатенькими детками без амбиций и не хотела уподобляться им.

Следующий год я провела за границей – изучала экономику и политологию в университете Болоньи. Избавившись от академического и социального прессинга Висконсина, я занялась уличной фотографией. Между лекциями снимала арки и древние крыши Болоньи своим Nikon. Во время каникул мы с моими новыми друзьями путешествовали по всему континенту, фотографируя красные крыши Праги и нудистские термальные бани Будапешта, побережье Испании и многолюдные улицы Сицилии. Архитектура и искусство, о которых я читала всю жизнь, просто очаровывали. Я ходила по музеям и фотовыставкам. Я побывала на ретроспективе Роберта Мэплторпа, где были собраны фотографии с самого начала его карьеры и до смерти. Я часами изучала его композицию и использование света. Фотография увлекала меня все больше и больше.

И чем больше стран я посещала, тем сильнее меня тянуло в новые. Я могла проснуться утром и отправиться практически в любое место. Передвигаться между странами Европы легко на поезде. Единственной помехой были мои собственные запреты или страхи. Подобная роскошь – путешествовать без особых усилий мне, американке, выросшей на изолированном континенте, была незнакома. Но я представляла жизнь за границей – в качестве дипломата или, может быть, переводчика.

Однажды, когда я вышла из лаборатории с пачкой своих фотографий, ко мне подошел итальянец и попросил разрешения взглянуть. Перебрав все, он предложил сделать серию открыток. Я была так счастлива, что тут же отдала ему всю пачку, не подписав контракта. Открытки продавались в Римини – это итальянский курорт близ Болоньи, – но я не получила ни цента. Тогда я впервые поняла, что фотографии можно публиковать, чтобы их увидели сотни людей, а то и больше.

Окончив колледж, я на лето приехала в Нью-Йорк. Вечерами работала официанткой в ресторане «Попполини» в Гринвич-Виллидж, а днем училась у фотографа моды, делавшего снимки для каталогов. Работу для каталогов я ненавидела – она была слишком предсказуемой. Поэтому, скопив 4000 долларов, я полетела в Буэнос-Айрес – учить испанский язык и путешествовать по Южной Америке, так же как по Европе. Фотография делала мои поездки осмысленными.

Я сняла комнату у высокомерного аргентинца лет тридцати. Большую часть времени он проводил смотрясь в зеркало, прихорашиваясь для вечеринок или отсыпаясь с похмелья. Чтобы заработать на жизнь, я стала преподавать английский язык в фирме Andersen Consulting за 18 долларов в час. Вечера у меня были свободны, и я могла бродить по улочкам города, фотографируя танцоров танго в узких переулках или стариков в прокуренных кафе. Я часто засиживалась на площади Майо, где каждый четверг проходили марши протеста аргентинских матерей, которые потеряли своих детей во время «грязной войны».

Когда я начинала фотографировать матерей, то еще не знала, что делает фотографию по-настоящему сильной. Я знала, что говорят мне эти лица, но не понимала, как передать испытываемые мной ощущения. Каждый четверг я приходила на площадь, неудовлетворенная снимками, сделанными неделю назад. Я чувствовала, что слишком далека от этих женщин, поэтому подбиралась ближе, когда они кружили по площади. Я пыталась поймать в видоискатель их боль и бесконечную печаль. Иногда снимки портили темные тени на лицах – женщины оказывались в неудобном месте относительно солнца. Иногда мне было просто неудобно подойти к ним достаточно близко. А иногда я упускала идеальный момент, не доверившись своим инстинктам. Меня никто не учил, но я училась сама, просматривая фотографии в книгах и газетах. Я хотела понять, как хорошие снимки делают надоевшую старую историю снова живой. И продолжала работать.

Через месяц ко мне приехал бойфренд Мигель – писатель, который был на десять лет старше меня. Мы сняли комнату за 500 долларов в месяц. Плата была скромной – скромным оказалось и жилище. В ванную нужно было идти через бетонный двор. Когда зимой полил холодный дождь, нам приходилось выбегать из теплой спальни на вечерний холод, спускаться по мокрым ступенькам и заворачивать за угол, чтобы попасть в крохотный туалет. В те дни я почти перестала пить воду.

Каждые несколько недель я отправлялась путешествовать по Латинской Америке и фотографировать. Из приморских деревушек Уругвая я ехала в дом Пабло Неруды на побережье Чили, а потом направлялась в Мачу-Пикчу в Перу. Я фотографировала вулканы, горы, озера, плюшевые зеленые поля, горные городки, ярмарки ремесел, рыбные рынки. Я совершала долгие автобусные поездки по головокружительным горным серпантинам, вдоль которых выстроились кресты на местах гибели людей. Я искала идеальный свет на рассвете и закате. Цель моя была проста: путешествовать и фотографировать все, что мне попадалось, с тем малым, что у меня было.

Мигель только что получил магистерскую степень в журналистике. Мы оба были любознательны, и нам было интересно, что происходит в мире. Это нас и объединяло. Но Мигель был очень закрытым человеком. Во мне он разглядел экстраверта, человека, который любит общаться с другими и задавать вопросы. И он предложил мне пойти в местную англоязычную газету Buenos Aires Herald поискать работу фотожурналиста-фрилансера. У меня не было опыта работы в газете, но я была уверена, что работу мне дадут – я же такая упорная.

В свой первый приход я обратилась к двум редакторам фотоотдела. Мужчины средних лет, они целый день курили сигареты, просматривая фотографии на ленте АР. Мне было велено прийти потом, когда я научусь говорить по-испански. Я считала, что говорю достаточно хорошо, но все же ушла, взялась за учебники и вернулась в редакцию через несколько недель.

Чтобы отвязаться от меня, они все же дали мне работу – думаю, они просто придумали это задание. Мне написали адрес какого-то места за пределами Буэнос-Айреса. Я должна была добраться туда, сделать фотографии, вернуться и показать им. Ни одна из этих работ не была опубликована.

Однажды мне сказали, что вечером в Каса-Росада (президентском дворце на главной площади города) Мадонна будет снимать «Эвиту». Я уже знала об этом, потому что прочла в газетах, что она остановилась в номере стоимостью 2500 долларов за ночь и устроила в нем личный спортивный зал. Я все утро думала об этом спортивном зале, когда бегала по парку в растоптанных кроссовках, стараясь не вляпаться в собачье дерьмо.

Редакторы сделали мне предложение: если я смогу пробраться и снять Мадонну, мне дадут работу. Весь вечер я препиралась с охранниками у Каса-Росада, объясняя, что от их доброты зависит вся моя карьера фотожурналиста.

– Если вы меня пропустите, твердила я, – то я стану знаменитой.

Наверное, вид у меня был очень жалкий, потому что охранник улыбнулся и чуть-чуть приоткрыл ворота. Я проскользнула внутрь и направилась к площадке для прессы, расположенной в трехстах ярдах от балкона, где должна была появиться Мадонна. Там я подняла подаренный отцом маленький Nikon FG с 50-миллиметровым объективом и посмотрела в видоискатель. Балкон выглядел крохотной точкой.

Всё, моя карьера закончилась, не успев начаться. Я опустила камеру и просто стояла, глядя на балкон. И тут кто-то тронул меня за плечо.

– Эй, малышка! Дай мне твою «тушку».

Я не понимала, чего хочет этот человек.

– Сними с камеры объектив и дай ее мне.

Я сделала, как он велел, а он поставил на мою крохотную камеру мощный 500-миллиметровый объектив – я тогда и не знала, что все «тушки» Nikon можно использовать с любыми «родными» объективами.

– Теперь смотри!

Я взвизгнула от радости: Мадонна была прямо передо мной, в моем видоискателе. Все журналисты на площадке повернулись ко мне и закатили глаза.

Мой снимок Мадонны в Каса-Росада появился на первой странице газеты, а я получила работу и 10 долларов.

Работая на Herald, я побывала на выставке работ Себастьяна Сальгадо: огромные снимки рабочих со всего мира. Эти несчастные люди тяжко трудились за мизерные деньги. Фотографии стали для меня настоящим открытием: как ему удалось показать судьбу этих людей? До этой выставки я не знала, хочется ли мне быть уличным фотографом или репортером. Но, войдя в зал, я была так захвачена его снимками – страстью, деталями, фактурой, – что решила посвятить свою жизнь фотожурналистике и документальной фотографии. То, что до этого момента было для меня всего лишь способом зафиксировать что-то красивое, превратилось в нечто совсем другое. Я поняла, что могу рассказывать истории. Сальгадо показал мне союз путешествий и чужой культуры с любознательностью и фотографией. Вот это и есть фотожурналистика.

До той выставки я даже не подозревала, что такое возможно. Я не думала, что фотография может одновременно быть и искусством, и журналистикой. Я не знала, что мое хобби может стать делом жизни. Но тогда я поняла, что хочу рассказывать людям истории через свои снимки, обращаться к их человечности, как это делал Сальгадо, будить сочувствие к тем, кого я буду снимать. Я сомневалась, что мне когда-нибудь удастся передать в одном снимке такую боль и красоту, но мне этого хотелось. Я ходила по выставочному залу и плакала.

Мне повезло – я открыла то, что сделало меня счастливой и честолюбивой, в таком возрасте, когда не испытывала страха неудачи, когда мне просто нечего было терять. Я никогда не испытывала неуверенности, характерной для двадцатилетних. Но когда я начала работать в газете, Мигель дал мне лучший в моей карьере совет: «Оставайся в Латинской Америке, изучай фотографию и соверши все свои профессиональные ошибки в Аргентине, потому что, если совершишь ошибку в Нью-Йорке, второго шанса тебе никто не даст».

***

В Штаты мы вернулись в 1996 году. К этому времени я уже была готова. Я собрала все свои посредственные снимки из Buenos Aires Herald и отправилась в New York Post, New York Daily Post и Associated Press (АР) с твердым убеждением в том, что меня непременно должны взять на работу. Тогда я была самоуверенной девицей двадцати двух лет от роду, в стильных джинсах, белоснежной рубашке и туфлях на толстой черной платформе. (Рост у меня невелик, и я терпеть не могу туфли на плоской подошве.) В газетах меня включили в список «стрингеров», чтобы обращаться ко мне, когда им понадобится фотограф для разовых поручений. Ни один фотограф из этого списка ни разу не отказался ни от одного поручения, даже если из-за этого приходилось пропустить романтический ужин, проснуться в пять утра, торчать часами на морозе во дворе суда или снимать детей, играющих в фонтане пожарного гидранта в жаркий летний день. Поначалу задания были не шибко интересными, но я бралась за все – с радостью.

В АР работу мне дали почти сразу же. Я снимала протестные демонстрации, пресс-конференции, городской совет, несчастные случаи. Я снимала Монику Левински во время одного из ее первых публичных выступлений в шоу Today. Я фотографировала людей, смотревших на большие экраны на Таймс-сквер, когда индекс Доу-Джонса взлетел выше 10 000. Я снимала парад команды Yankees, который превратился в ежегодное событие, потому что Yankees каждый год выигрывали кубок. Я никогда не возвращалась без удачной фотографии. Такие агентства, как АP или Reuters, поставляют статьи и фотографии газетам, журналам и телевидению. У них есть фотографы-фрилансеры во всех странах мира, и оправданий, что не получилось, они не принимают.

В АР моим наставником стал штатный фотограф Бебето, который по выходным работал редактором. На протяжении трех лет он звонил мне практически каждую субботу.

– Ты готова? – спрашивал он со своим легким ямайским акцентом.

Бебето было уже за сорок. Он высился надо мной, как гора. Бебето всегда был очень сосредоточен, но в свободные минуты искренне хохотал по любому поводу. Он сразу решил, что возьмет меня под свое крыло и научит настоящей фотографии. Когда я возвращалась на пятый этаж офиса АР с отснятыми пленками, он просматривал мои негативы через лупу и обсуждал каждый кадр. Иногда он браковал всю пленку – все 36 кадров. Он говорил то, что я пыталась понять интуитивно. Он учил меня читать свет: рассказывал о силе солнца на рассвете или перед закатом, когда весь мир окрашивается волшебными золотистыми лучами, а тени становятся длинными и танцующими; он говорил о столбах света на углу улицы между домами; он объяснял, как войти в комнату и найти свет от окна или от слегка приоткрытой двери. Он учил меня композиции. Он показывал, как заполнять видоискатель объектом и важной контекстной информацией – тем, что придает снимку чувство места.

Но главное, чему он меня научил, это искусству терпения. Камера порождает напряжение. Люди сознают силу камеры, и это заставляет их инстинктивно напрягаться, испытывать неловкость. А Бебето научил меня оставаться на месте, не фотографируя, достаточно долго, чтобы люди привыкли ко мне и к присутствию камеры.

Снять идеальную фотографию почти невозможно, хорошую – довольно трудно. Иногда свет хорош, но человек находится не там, где нужно, и композиция не работает. Иногда свет идеален, но человек чувствуют себя неловко, и эта неловкость заметна. Я поняла, как трудно собрать воедино все эти элементы.

Когда я работала, все во мне было настроено на съемку. Все остальное в мире для меня не существовало. Бебето научил меня часами стоять на углу улицы или в зале, ожидая великого момента, чудесного сочетания темы, света и композиции. И еще одного: необъяснимой магии, которая заставляет снимок обращаться прямо к сердцу зрителя.

Бебето просматривал мои работы, а я училась. Он снова и снова просматривал негативы, кадр за кадром, ставя большие красные кресты над снимками, которые считал ниже среднего. Я старалась соответствовать его стандартам.

Семь дней в неделю я бегала по Нью-Йорку с пейджером и мобильным телефоном и ждала нового задания из фотоотдела. В плохие времена я работала в компании Craig Taylor, отвечая на жалобы и заклеивая конверты. В хорошую неделю я еле-еле зарабатывала 75 долларов – все деньги уходили на аренду жилья и оплату пейджера и телефона. Это было самое ценное мое имущество, не считая камеры. Фотография требует огромных начальных вложений. Нужно приобрести качественное оборудование: две профессиональные камеры по 1500 долларов каждая (это было до появления цифровой фотографии); скоростные профессиональные объективы с диафрагмой 2,8 – от 300 до 2500 долларов; большой телеобъектив – около 2000 долларов; вспышка – 200 долларов; сумка для камеры Domke – 100 долларов. Около 10 000 долларов за все. Я целыми днями бродила возле фотомагазинов B&H и Adorama, мечтая о том, что куплю, когда у меня будут деньги.

Когда мне исполнилось двадцать пять, вышла замуж последняя из трех моих сестер, и на меня снизошло благословение. Папа и Брюс подарили каждой сестре по 15 000 долларов на свадебные расходы. Мы с Мигелем расстались перед возвращением в Нью-Йорк. Я не собиралась выходить замуж до тридцати лет. Я вообще не была уверена, что смогу полюбить кого-то так же, как фотографию. И я сделала папе и Брюсу предложение:

– Если вы дадите мне свадебные деньги сейчас, я смогу вложить их в свою карьеру. И тогда на свадьбу я сама заработаю.

Они согласились. Я купила новые камеры и объективы, а остальные деньги положила в банк.

***

Прошло меньше года с момента моего возвращения в Нью-Йорк, а мне уже страшно хотелось путешествовать. Я снова стала думать о Латинской Америке. Больше всего меня занимала одна страна – наверное, потому что она была недосягаема. Я говорю о Кубе. В 1997 году коммунистическая Куба находилась под санкциями, и американцы ездили туда крайне редко. Быть иностранным журналистом на Кубе было рискованно: правительство пристально следило за иностранцами, поскольку считалось, что они намерены выставить дряхлеющий коммунистический режим в плохом свете. Я не знала никого, кто был на Кубе. В то время я вообще не знала ни одного иностранного корреспондента и имела мало связей в этой среде. Но у меня была безграничная любознательность и страсть юности. Мне было интересно увидеть стремительное развитие капитализма в чисто коммунистической стране.

В Гаване я приземлилась в мае. Из аэропорта в город меня вез маленький минивэн. В руках я нервно сжимала листок бумаги с бледно-голубыми строчками и адресом, где мне предстояло жить. Я чувствовала себя страшно одинокой. На аргентинском испанском я прочитала адрес водителю автобуса и сразу же прониклась к нему огромной симпатией. Мне не хотелось выходить из автобуса. Из окна я видела, что Гавана обветшала. Краска на фасадах домов облупилась, деревянные балки прогнили. Крыши были покрыты ржавым железом. На веревках сушилось белье – даже под проливным дождем. Мальчишки спокойно катили на своих велосипедах по глубоким лужам. Когда я вышла на своей остановке, две женщины и мужчина посмотрели на меня так, словно на мне был плакат с надписью: «Американский капитализм». Я была здесь чужой. Мои туфли были слишком новыми и хорошими, чтобы я походила на кубинку. Даже заколка для волос стоила столько, сколько люди зарабатывали здесь за целый месяц.